ДЗОРИ МИРО 7 страница

7 М. Галшоян

мосвала, чтоб тот отправлялся. — Поскорей возвращайся!

Машина с ревом трогается с места. Блестящая крыша кабины, кажется, вот-вот задымится на солнце. Машина разворачивается, отбрасывая на землю скользящую тень, и наконец выезжает на ровное место, а крыша кабины блестит, будто маслом полита.

— Ну да, положим, мы хозяева. Так отчего ж нам не знать счет и цену своим камням?

— Машина камней, дядя Ерем, — отвечает Арма, — стоит ровно машину камней, ни больше, ни меньше. А та машина камней стоит еще одну машину камней... Ну а дальше сам считай.

Ерем насупился — этот «философ» уже в который раз его подкусывает, даже из-за рехнувшейся старухи Занан, бывало, язвил! И ни разу Ерем его не осадил. Теперь обратил Ерем оскорбленный взгляд к сыну, взгляд тяжелый такой, словно вес в нем и в самом деле есть. А сын шепчет на ухо Арма — мол, смотри, скис папаша.

Негодник! Нет, даже на сына надеяться нечего. Каждый сам свою честь защищать должен.

— Со всего нашего огромного поселка ни один в институт не поступил, — объявил Ерем, — все срезались. — «Ну что, съел! А теперь философствуй. Пожалуйста!.. » И уголком глаз взглянул на Назик.

Та все еще стояла, опустив голову и прижав к груди пыльные рабочие рукавицы, сама покорность и задумчивость... Арма не дал ей поднять тяжелый камень, значит, не хочет, чтоб она тяжести подымала... А если она вообще сюда приходить не станет?.. Отец ей ничего не скажет. Не женское это дело — камни собирать, будет сидеть дома и... Но ведь жалко отца, помогать ему надо... И потом... где ж она еще сможет видеть Арма?..

— Значит, Назо, — когда нет других слушателей, старуха рассказывает Назик. Назик добрая, внимательная, не прерывает, даже отзывается, — удивился Манес, увидав мулов, тридцать мулов за семью камнями прибыли!.. Езжайте, говорит он работникам, скажите мастеру, что семи камней не хватает. А для семи камней и четырех мулов много. Так Манес сказал, Назо...

— Да, матушка, — назвала она Занан матушкой по примеру Арма, и вместе со словом этим заныла ее душа. Слушает старуху, отзывается то мысленно, то вслух, пробует увидеть Манеса, и предстает он ей в образе Арма.

— А сколько лет было Манесу, матушка?

— Да молодой совсем, двадцать один, двадцать два года.

«А какой он был? » — это уже она спрашивает про себя.

— Арма нашему ровесник, Назо джан, и похож на Арма очень.

У девушки кровь от щек отлила и рука в рабочей рукавице задрожала — подумала она или вслух спросила?..

— Арма, Манес наш вроде тебя был, рослый, плечистый. Я тебе говорила?

— Да, матушка. А потом что с ним стало?

— Манес наш, Арма джан, — вдохновляется старуха, — Манес и камни рубил, и в мыслях своих монастырь строил. В мыслях, понял, Арма?

— Понял, матушка.

«Матушка... » — и Назик снова охватила дрожь: про себя она сказала или прошептала?..

— И вот, значит, отправил Манес семь камней на четырех мулах, а двадцать шесть мулов без груза идут. Почему пустые? Это мастер знаменитый спрашивает. А работники ему — мол, так и так. А через месяц, когда построили монастырь, удивился мастер: ого! Так, значит, прав был ученик Манес... Ого! Так отчего ж тогда он мастер, а Манес ученик? Да как кинется вниз головой с монастырского купола!.. Точь-в-точь так оно и было, Арма. Веришь?

— Верю, матушка.

«Люди себя обманывают, — Арма вновь вспомнил алхимика, — дураком он был или мудрецом?.. А вот Манес себя не обманывал, в мыслях своих монастырь построить сумел! Не со злости он камни в ущелье долбил, он в ущелье, в каменоломне, монастырь строил! » И смутная обида зародилась в нем. А кто его обидел?.. Может, алхимик, который неизвестно, жил или не жил на свете? А может, Манес? Манес, который неизвестно, жил или не жил на свете... Жил. И кому-то, может, алхимику, а может, сильному и гордому Манесу, Арма говорит:

— Мы тоже свой монастырь строим.

— Боже милостивый, ты так никогда не говорил, Арма.

— А что такое монастырь, матушка?

— Вера, родимый, вера.

— Вера, — соглашается Арма, —а сажать сад в этой пустыне тоже... — пробормотал Арма, разозлился на себя ֊ за растерянный голос и отчеканил: — Сад сажать в этой пустыне тоже вера.

— Да разве ж, Арма, монастырь и сад одно?

— Разное. А должно бы быть одно.

Баграт гордо смотрит в сторону гор и в то же время прислушивается к беседе. «Дела я много делаю, а говорю и того больше раз в десять... Если сын в меня пойдет, уши оборву... »

— Баграт, братец, — Сантро покачал головой, — мой дед в колыбели песню услыхал, а в песне той пелось: «Надежда наша в колыбели спит». Услыхал дед, встал из колыбели, открыл в мир глаза, забрали моего деда в аскяры Հ а твоего в солдаты. Мой отец услыхал в колыбели песню: «Надежда наша в колыбели спит», — раскрыл глаза, отца в аскяры забрали, а твоего отца в солдаты. Я услыхал в колыбели песню: «Надежда наша в колыбели спит», — встал, глаза раскрыл. Мы с тобой на войну пошли... Пошли на войну, умирали, воскресали, половины от нас не осталось. Победили мы, братец, домой с победой вернулись. И я сыну своему над колыбелью спел: «Надежда наша в колыбели спит»... Эх, судьба, судьба, будь ты проклята...

«Ну и болтун», — Ерем отвернулся и вновь разыскал взглядом сына.

А Варос вместо того, чтоб сцепиться с пустоголовым философом, вместо того, чтоб за честь отца вступиться, так к нему и липнет.

— Ну-ка на Каро глянь, — пихнул Варос Арма локтем, — стоит как дурак, будто заколдовали его. Каро! Садись, машина ушла уже!

Взгляд Каро рассеянно блуждал по Бовтуну. «Схо- жу-ка в выходной к истоку ручья, выпущу воду наружу. Сяду возле ручья. В селе сразу это известно станет. Соберутся крестьяне, а я им скажу: мол, вам дурного не желаю, а вот с председателем счеты свести придется. И пусть он придет, а за ним бригадир. Я их обоих так разделаю, что до смерти не забудут... А что потом?.. Потом снова: «Обвиняемый Каро Унанян... » Что же де- ^{^[11]} лать?.. Они меня за одну оплеуху в тюрьму запрятали, так неужто это мне с рук сойдет?.. »

— Садись, — Варос потянул Арма за штанину. Варос лежал на склоне головой вниз (он слыхал, что так быстрей отдохнешь), раскинув руки. Нашарил рукой круглый камешек и поигрывал им. — Что-нибудь стоящее под руку не попадется, — лениво открыл глаза. — Сколько он весит?

— Хочешь сказать, сколько он стоит?

— Да ну тебя! — Вспомнил угрюмое лицо отца, взвесил на ладони камешек. — Эх, стал бы он золотым! — Потом быстро оглядывается и тычет пальцем в другой камень. — А вот тот тебе... Если б он золотым стал, ты бы что сделал? — дергает Арма за штанину. — А?

— Камни убирать буду, как убирал.

— Спятил! Да чтоб при таком богатстве спину гнуть? — «Я бы тут же машину купил... А у отца, видно, деньжата припрятаны... Да нет, глупости, откуда у него, бедняги, деньги могут быть? Ежели в месяц сто рублей откладывать... А на что жить тогда? Ежели сто рублей откладывать, в год тыща двести выйдет. Значит, за пять лет... Пять лет? »

Варос встревоженно привстал и протянул руку туда, где находились рабочие археологов.

— Дармоеды!.. Увести бы у вас машину и гонять ее до тех пор, пока она на части не развалится!

— А ну глянь на этого молокососа! — Баграт был в ярости. Водитель самосвала, разгрузив машину, беседовал с рабочими археологов. — С этим щенком связываться нечего. А вот бригадира его и того, кто ему машину доверил, я бы...

«Ты не в его годах, вот и завидуешь, хам, — Артуш из-под бровей взглянул на Баграта. — Уговорю этих ребят сорваться на целину... Через неделю уеду. Все вам оставлю: и эти камни, и дом, что вы мне дали, и участок, и Про в придачу», — он беспокойно огляделся и отыскал взглядом буфет.

Про не сводила с него глаз, теперь она окончательно уверилась: «Седина в голову, а бес в ребро, дома он не усидит... »

— Пока машина вернется, этот камень давайте расколем! Айда! — Баграт стоял возле камня.

Камень был крупный и гладкий, как яйцо, такой не ухватишь, не подымешь, к машине не привяжешь. Остается разбить.

— А ну сдвинь его, шалопай, — приказывает Баграт Артушу.

«Что мне тут терять-то? Этого хама? Уеду, уеду! Даже если не уволят, все равно уеду». Артуш глядит из-под бровей на Баграта, знает, что с тем лучше не связываться, а все равно глядит на него с вызовом.

— Раз! — Варос хохочет, и это на руку Артушу, теперь можно отвести взгляд без поражения, он оборачивается к Варосу, успев скользнуть взглядом по спине Арма и подумать: «Согласился бы он со мной на целину рвануть... »

— Что уставился, как петух? На! — Баграт сует молот Артушу. — Надвое расколешь, и ладно.

— Этот не расколоть. — «Хам».

— Расколется! Начинай! Каждый пусть стукнет по тридцать раз, — вдруг решает Баграт. — Начинай.

На камень обрушивается удар, всей своей тяжестью отозвавшись в мышцах Артуша, от запястья течет его эхо к вискам, а от камня отлетают в стороны лишь мелкие, с ноготок, осколки. Артуш ругается сквозь стиснутые зубы и подсчитывает в уме удары. А вокруг смотрят. Баграт по-хозяйски, Ерем хмуро, Каро равнодушно, Варос— весь внимание, будто закинул в воду удочку и ждет, что рыба клюнет. Нерсес склонился над бороздой, горб выше головы. Назик прикрыла глаза рабочими рукавицами, чтоб осколок не попал. Сантро головой покачивает. Занан мягко осела, приложив палец к губам и с трудом преодолевая желание рассказать, какой лежал камень у дверей отчего дома...

Молот бился о камень, вот и тридцатый удар... Артуш отшвырнул молот... Отряхнулся. Удары все еще отзывались где-то в зубах, взгляд был с вызовом обращен к Баграту: я ведь говорил, хам, что его не разбить! А Баграт передает молот Каро и советует камень повернуть.

Каро под силу расколоть этот камень, удары его падают размеренно, но бесстрастно, повторяют друг друга с той же бесстрастной размеренностью, нацеленные в одно и то же место... в одно и то же... в одно и то же... И кажется, что это электрокузнец поднимает и опускает молот. На камне приоткрылось красное пятно, значит, под рыжей корой камень красный. Был он когда-то весь красный, но пустыня выкрасила его в свой цвет.

— Тридцать восемь, тридцать девять, — Варос хохочет, — если его не остановить, он так и будет бить... Сорок... Дай мне. Я тридцать раз еще ударю за отца.

Ерем гордо смотрит на Нерсеса и его дочь, потом дает сыну совет, с какой стороны бить.

— Да все равно его не расколоть, — Варос размахнулся и как-то исподтишка глянул на камень, словно у ног его спящий зверь, бить надо осторожно и точно, в голову метить надо. Одна оплошность, и зверь проснется. — Мне звук не нравится, — занял позицию поудобней. — Ну считайте... Раз... два... три... — Подобрался с другого боку. — Считайте... но его не расколоть... Четыре... пять... шесть...

Арма выхватил молот из рук Вароса, когда тот занес его над головой.

— Если ты уверен, что не расколоть, значит, не расколешь.

— А если скажу, что расколоть можно, расколю, что ли?

— Не скажешь, а поверишь! Дай сюда.

— На. Посмотрим, что у тебя выйдет.

— Он расколет, — Баграт сразу вспыхнул. — А вы еще те работнички, чтоб вам пусто было!.. Что с вас возьмешь, а вот вашему бригадиру я бы...

Ерем и сын демонстративно отвернулись, Варос хотел было выругаться в адрес рабочих археологов, попавшихся ему на глаза, но воздержался.

Назик отвела от глаз руки в рабочих рукавицах, невольно развязала косынку, прижалась к Занан и украдкой спросила:

— Он разобьет, матушка?

— Да, Назо джан, да, — и громко оповещает: —Для Арма это пустяк! Камень сейчас на куски разлетится! Так на чем я остановилась, Назик?.. — Нет, лучше рассказать новичку, ему ведь незнакомы истории рода ее свекра и отчего рода...

Занан дернула Сантро за полу спецовки и, чтобы привлечь к себе внимание, спросила, сумеет ли Сантро этот камень расколоть.

— Эх, мамаша, было бы на свете все так просто...

— Не пора ли подыматься, народ? — Обеденное время кончилось, и бригадир Марухян убеждает. — А то засидимся, нас и разморит. Пошли!

Небо поблекло, смежились набрякшие веки горизонта, и котловину залил густой туман. Трактора, работавшие невдалеке, были едва различимы — ни движения, ни дыма, ни шума.

Арма уперся ногами в горячую землю, и жар ее разлился по телу, а ботинками ощутил Арма дрожание земли, звуки котловины.

Казалось, каждый ком земли издавал жужжание, й еоздух был наполнен бесчисленными жужжаниями, и все они исходили из земли, возносясь к небу и сливаясь в одно сплошное «жж-жж-жж»...

Была в этом своя мелодия, намек на песню. Где она? Под сомкнувшимися веками выцветшего горизонта? Исходит со дна оврага? Звенит в кувшине, зарытом в землю? А может, она на краю борозды или стекает со склона горы? Или срывается с белой дуги канала, обнявшей Бовтун?..

На расстеленных платках оставались еще хлеб, крошки сыра и одно яйцо. Ерем смотрел на него. Яйца он принес, одно сам съел, одно сын, а вот к третьему никто не притронулся, вроде бы и не хотелось никому. Все сидели.

Занан дремала с кусочком хлеба на ладони, плечи ее обмякли. Назик уткнулась лицом ей в плечо, накрылась платком, и от какого-то смутного чувства ей хотелось плакать. Ну а если не выдержит и заплачет, и если Арма заметит, и если спросят ее, с чего это она, скажет, что ей матушку Занан жалко.

— Ерем, сынок, тебя ж так развезет, — просительно обращается к Ерему Марухян.

Ерем покачал головой и насупился: что за обращение «сынок»? Они почти ровесники. Думает, он бригадир, так ему и можно? Бригадиром больше ему, Ерему, быть пристало. Разве что седина Марухяна как-то оправдывает. И Ерем недовольно запустил пятерню в свои жесткие черные волосы. И что они не седеют?.. Поседели бы, и исчезла б разница между ним и Марухяном. Единственная разница.

— Назик, — Ерем дотронулся до ноги девушки и протянул ей яйцо, — очисть, пусть отец съест.

А Назик кладет яйцо в подол матушке Занан, и старуха открывает глаза.

— Возле отчего дома большой лежал камень, хороший... — замечает в подоле яйцо и удивляется: — Откуда?.. Нет, Назо джан, я есть не буду, у меня и зубов-то мет...

Варос хохочет, отец из-под нависших бровей глядит на старуху, на сына, потом на Назик. «А она самовольная... »

— Нам повезло, народ. Мать-гора сады нашей бригады от ветров защитит, — Марухян воодушевляет рабочих. — Бовтун ведь всем ветрам открыт, сами знаете, а наши сады гора прикрывает. И вода под боком, и до поселка рукой подать. Покончить бы с камнями, а дальше все пойдет как по маслу.

Во время этой речи Артуш отошел в сторону и растянулся на земле лицом вниз. Варос принял свою излюбленную позу — лег на холме ногами вверх, раскинул руки, — прикрыл глаза и начал подсчитывать, сколько же денег надо откладывать в месяц для великой цели.

— Да такого места, как наш совхоз, нигде не сыскать. Не сегодня-завтра фрукты под ногами валяться будут, — Про метнула на Артуша взгляд.

— Да кто тебе такую чушь сказал, сестрица? — Сан- тро посмотрел на женщину с вызовом.

«А этот-то что лезет? » Про отвернулась от Сантро... Вместо того чтоб понять ее уловку, поддержать, наставить заблудшую душу ее благоверного на путь истинный, только мешают... Может, к Киракосяну сходить? Пусть вызовет его, припугнет, приструнит... Да нет, ничего не поможет. Бродяга бродягой и останется. Продерет однажды утром Про глаза, а Артуша и след простыл...

Про посмотрела на мужа, который лежал лицом вниз, сняла платок, поднялась и прикрыла Артушу голову.

«Да чтоб ты провалилась вместе со своим платком», — Артуш, даже не приподнявшись, отшвырнул платок в сторону.

— Артуш, сынок, ты так солнечный удар получишь, — счел нужным сказать бригадир. — Вставай. И нам пора, а то нас всех разморило.

Сантро, опершись на культю, хочет приподняться, Баграт безмолвно ему запрещает.

«А он послушный, — бригадир в душе благодарен Сантро, — уговорю-ка его жену привести на работу, в месяц раз-другой придет, а остальные дни я ей припишу... Невредный он, видно, человек».

— Да ты сиди, — со своей стороны разрешает Мару- хян Сантро. — Немножко еще посидим, и за дело.

Матушка Занан от голосов пробудилась.

— Габо из рода моего отца... Да нет, я о камне рассказывала, — вспомнила старуха. — Возле нашего дома большой гладкотесаный камень лежал. Я тебе говорила, Назо, кто бы к нам в дом ни пришел, должен он был этот камень от земли оторвать? А ежели у мужчины силенок... ежели у мужчины силенок не хватало, тогда мой отец покойный... — Отяжелевшие веки старухи сомкнулись, а губы продолжали беззвучно шевелиться.

— Сидишь с непокрытой головой, это нехорошо, сынок, — обращается бригадир Марухян к Арма. — Нету, что ли, в Ереване соломенных шляп?

Арма, глядя на Мать-гору, плечами пожимает. Он слышит перезвон кварца, усеявшего гору и холмы, почти видит этот перезвон. Попробовал было мысленно повторить голоса блестящих камешков, и вдруг в ушах его зазвучала мелодия песни Комитаса «Мокац Мирза». Затаил дыхание, прислушался... Да, верно, это она. В нем в глубине, так глубоко, что вроде бы и нет уже там с ним никакой связи, заволновалась, выстроилась песня, та самая, что недавно исходила из недр земли.

«Какая она знойная». Арма пел про себя песню и в середине ее пожалел, что такие у нее слова, заставляют они умереть Мокац Мирзу... Ничего другого не было, только душный день, тропа, карабкающаяся вверх, и одинокий всадник. Он статен и плечист, он сросся с седлом, стан его перетянут широким поясом, подчеркивающим мощь спины, а шелковые кисти чалмы ниспадают на высокий лоб, он не гонит скакуна и не придерживает его, выпустив вожжи из рук, едет он в гости, не подозревая о людском коварстве... В словах он умирал, а в мелодии не было Мокац Мирзе смерти. День оставался по-прежнему душным, и тропа не приводила его в город Дзира, где был заговор против него, и оставался Мокац Мирза в седле — вечным всадником, вечным путником.

И Арма позволил литься песне без слов, так она стала правдивей, и мелодия сливалась воедино со зноем дня.

— Вранье это, — Сантро вслух возразил собственным мыслям, — тот, кто любит золото, Баграт, землю любить не может. Тот, кто душу продал, для того деньги родиной станут и тот деньги не променяет на землю и камни. Это так...

«А тропа Мокац Мирзы лежит где-то возле Ачману- ка», — подумал Арма. И вновь в нем подняла голову обида— он не может пройти по тропе, по которой проехал Мокац Мирза, не имеет права.

— Баграт, курить не хватит? — озабоченно говорит бригадир.

— А тебе что? Свои курю.

Баграт, завалившись набок, сдвинул кепку на затылок, подставил солнцу лоб, перерезанный глубокими морщинами, голову отвернул от бригадира и разглядывал Бовтун. В лице его, в глазах таилась обида, но более явно прочитывались в нем самоуверенность, сила, упрямство. Осанка его, как и лицо, красноречиво утверждала: плевал я на все, делайте что хотите, но силу мою вы отнять не можете, вот и все, был я Баграт, есть я Баграт и буду.

— Курить не хватит? — смерил Баграт Марухяна презрительным взглядом. — Бригадир обо мне заботится. Айда!..

— Ну, встаем? — шевельнулся бригадир.

— Ты сиди, — приказал Баграт.

— Я что... уснула? — Занан подняла голову. — Так, значит, лежал возле нашего порога тесаный камень...

— Ты уже рассказывала, Занан, — сердится Марухян.

«Не рассказывать, что ли? — Занан хотела было поднести ладонь с крошками хлеба ко рту, но рука замерла на полпути. — Да как же не рассказывать?.. Клянусь монастырем Манеса, расскажу».

— Так вот, Назо, лежал возле нашего порога красивый тесаный камень. И, пока гость камень этот от земли не оторвет, в дом войти не смеет. Ежели у мужчины силенок не хватит, мой покойный отец его, бывало, на порог не пускал. Мол, значит, пришел ты в мой дом с дурной мыслью. Так отец говорил. — Занан потянулась и коснулась рукой колена Сантро. — Слыхал?

— Да, мамаша, да, — рассеянно ответил Сантро и покачал головой. — Эх, отец, родиться б мне пораньше, когда Геворг Чауш^{^[12]} погиб, сел бы я в седло вместо него. Вот тогда моя смерть настоящей бы смертью была... Баграт, братец, я так думаю: каждый своими ногтями должен чесать там, где у него чешется.

Каро поднял голову. Этот раньше времени поседевший нервный человек с прямой сильной шеей все ему объяснил: каждый своими ногтями должен чесать там, где у него чешется. Значит, что же?.. Пойти в выходной в село, встать возле двери конторы — там под вечер много народу собирается — и ждать... И пусть только покажется председатель, а за ним бригадир. Каро председателя пальцем подзовет. Подойди-ка и, прежде чем в кресло приглашать сесть, ответь: ты за правдивое слово, за одну справедливую оплеуху в тюрьму человека упрятал?.. На тебе, на, на!.. При всем честном народе Каро и председателя, и бригадира в кровь измордует. И пусть односельчане знают, что есть у Каро самолюбие, что Каро в долгу не останется...

— Каро, ты что, уснул? Не спи, сынок, а то тут солнце злое, не заметишь, как удар получишь, — говорит бригадир. — Машина и то под таким солнцем постоит, постоит и испортится, — Марухян оборачивается к шоферу и уверенно повторяет: — Как пить дать, испортится.

С лица парнишки-призывника исчезла беззаботная улыбка. Ему что-то хорошее захотелось сказать и Арма, и Баграту, и Каро... Всем-всем. Только вот слов подходящих не находилось. Он повесил голову и вдруг передернулся, как от стопки водки.

— Вы молодцы, — говорит он и смотрит на Арма, — если в райцентр случится поехать, выпьем...

— Знаешь, Каро, — Занан клюет носом, потом вдруг открывает глаза и продолжает прерванную историю: — Пришел к нам однажды высокий толстый человек. Большой!.. Мой отец покойный и говорит ему: вот камень, вот ты. А толстяк мучился, мучился, потом обливался, а камня от земли не оторвал. Значит, с дурной мыслью пришел ты в мой дом. Так отец мой покойный сказал. Гостю. Говорит: ежели не кривит человек душой, камень для него поднять— пустяковое дело... А хороший был камень, тесаный, из стены дома Христа. Это я потом узнала.

А дом Христа, знаешь, что такое? Монастырь. Монастырь домом Христа зовется. Когда Христос в Иерусалим ходил...

— Постой, старая, — прерывает ее Баграт. — Арма, был Христос или нет?

— Грешно, Баграт...

— Он тридцать три года жил, — отвечает Арма.

— А ты, Баграт...

— Постой, старая. Значит, был. А что помер рано?

— А кто не умирает, сынок? Мы, что ли, не умрем?

— Погоди, — Баграт сделал рукой останавливающий жест, и вдруг до него дошло, что в речь-то встрял Мару- хян. Баграт вспылил: — Ты что же, бригадир, себя с Христом равняешь?

— И он человеком был, из жизни ушел, и мы, время придет, уйдем.

— Я тебя спрашиваю, ты что, себя с Христом равняешь?

— А ты что опять меня хватаешь за рубаху?

— Тебя бы Христос спас от моих рук, да он помер!

— Христос не помер, — вмешивается Занан.

— Постой, старая. Ежели б Христос не помер, я бы с тобой, бригадир, счетов не сводил, оставил бы тебя Христу на суд. А раз уж помер Христос, я тебя всю жизнь за глотку держать буду, так и знай.

Нос Марухяна улыбался, — мол, говори, говори, — а глаза часто-часто моргали, словно он ими дышал.

— Слушай, — Баграт, отвернувшись, нашаривает под платком, в который был хлеб завернут, рабочие рукавицы, но Марухян-то знает, что слова к нему обращены, — иди-ка ты домой. Трудодень себе дома выпишешь, ляжешь на тахту, жене скажешь, чтоб кружку тана принесла, будешь попивать и писать — женщинам по полторы нормы, нам две, а прочим как захочется... Вот и вся твоя работа... Так что иди домой, нечего тебе на солнце печься.

Марухян смеется, и его запавшие от природы глаза вообще исчезают. Потом Баграт встает, расталкивает Каро и Артуша, а бригадиру снова советует домой идти.

Назик прикрывает платком лицо, Занан цепляется за ее подол и говорит Ерему:

— Вставай, Еро! Ну-ка!

Нерсес сидит, скрестив ноги, как его старый отец, потом встает на колени и опирается о землю рукой, будто вот-вот на четвереньки встанет... Бригадир Марухян напоследок оглядывается — мол, ничего не забыл?.. Ва- рос все еще лежит, будто распятый, вниз головой. Его разморило, он шепчет с закрытыми глазами:

— Арма... садись... я вспомнил, как ты меня из-за узды отколошматил... Помнишь? — И по лицу Вароса блуждает улыбка. — Ты б хотел снова мальчишкой быть? Если б снова то время вернуть, я б тебе позволил колотить меня сколько влезет... Даже не плакал бы... Арма, — с закрытыми глазами протягивает Арма обе руки, — тяни...

— Вставай! — Арма неожиданно для себя самого пнул Вароса ногой.

Варос растерянно, обнажив свои крупные зубы, взглянул на него, потом тяжело поднялся и тихо, почти про себя прошептал:

— Стать бы мальчишкой...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сегодня будет вода.

Ее приведет в Бовтун канал.

— Господи, ниспошли нам свою милость... — Матушка Занан глядит в сторону дальних гор, где бежит река, которая поделится с Бовтуном своей водой, и молится.

Сегодня все в Бовтуне то и дело поглядывают на окутанные облаками дальние горы.

День туманный, сырой. Мать-гора чуть ли не по самое подножие в облаках. Целую неделю гора, казалось, извергала из себя облака, и небо над Бовтуном стало низким, грузным. Ливня не пролилось, даже мелкий дождик не моросил, а земля все равно была влажной, вернее, влажной была ее сероватая корка. Земля же оставалась прежней — тяжелой, рыжей, дикой, пыльной. Ударишь по земле лопатой, и пыль сразу взметнется вверх и тут же растает, поглощенная сырым дыханием Бовтуна.

Весь лог же был перекроен, поделен между бригадами полоса за полосой. Тянулись борозды, пересеченные до-

рогами и придорожными канавами, а рабочие выкапывали в бороздах лунки и вот уже третий день сажали виноградные лозы, сажали и ждали воду.

А вода будет сегодня.

Совхозное начальство собралось ехать к истоку канала. Все были празднично одеты. Директор совхоза Киракосян в коверкотовом осеннем пальто, агроном Бадалян (все в поселке уже знали, что он после того, как виноградник посадят, поедет в Крым за невестой), так вот, Бадалян был с утра в торжественном черном костюме, в блестящих остроносых туфлях, в красном галстуке, в шляпе с лентой. Встречным он крепко, обеими руками пожимал руку, вроде давно не виделись. Киракосян его окликнул, и агроном, в последний раз пожав чью-то руку, со счастливым лицом уселся в «виллис». Рабочие, заполнившие двор конторы, все как один проводили «виллис» взглядом, а потом с веселым шумом расселись по машинам и рванули в Бовтун. А теперь то и дело поглядывают в сторону гор, утонувших в тумане: если «виллис» покажется, значит, идет вода.

— Арма, — матушка Занан глядит вдаль из-под ладони, — это не машина?

— Нет, матушка Занан, это трактор.

А в соседней бригаде пахал тракторист Напо. За плугом волочилась пыль, и была она теперь какой-то вялой — приподымется и тут же снова в борозду, спать. Арма смотрел вслед плугу и вспоминал племянника своего, сынишку Мирака. Утром Арма с Мираком громко поспорили, и мальчонка на мгновение продрал глаза, приподнялся на локтях, непонимающе взглянул, спросил: «Что? » — и тут же снова уснул.

Мирак привез отборные саженцы, чтоб засадить весь участок из конца в конец виноградными лозами. А Арма не соглашался. И утром Мирак взорвался: «Все свои участки полностью виноградом засаживают! Доходное дело! А ты с самой весны спину гнул, камни долбил, камень землей сделал, а теперь труды свои коту под хвост? Да где это видано, чтоб в центре участка были бассейн, ива, розы! У всех, как у людей, а у нас... »

«У всех... — повторил про себя Арма недовольно. — Если все решили одно и то же, еще вовсе не значит, что это неоспоримо. Если все начинают мыслить одинаково,

значит, тут что-то не так... Если враг нападет, тогда в самом деле сражайся и не рассуждай, другого выхода нет... Ну, а если нет ни войны, ни голода? Кто сейчас от голода умирает?.. Просто тот, у кого есть кусок, два хочет, два имеет, на четыре зарится, будет у него четыре, десять захочет, потом сто, тысячу... А если человек смог бы до-

вольствоваться одним куском, был бы он на земле самым свободным созданием... Да уж лучше от голода умереть, чем обожраться и себя потерять».

— Машина, Арма, — Занан все еще не отрывает ладони ото лба, — Назик, ну-ка, ты глянь!

— Да нет, матушка, это трактор.

8 М. Галшоян

Назик сегодня цветет — они с Арма напарники, им вместе сад сажать! Да еще нынче, когда вода бежит к Бовтуну! Судьба, значит. И вчера, и позавчера работала она на пару с Еремом, Ерем сам ее в напарницы выбрал, а сегодня утром вдруг является он мрачнее тучи, смотрит хмуро на Баграта и жалуется — от сырости ломота в костях, руки-ноги сводит, лопату не поднять. Он сегодня саженцы придерживать будет, а Варос сажать.

Вот и перемешались напарники. Вчера с Арма работала невестка Пайцар, соседка. Назик смотрела на нее с ревностью. А та, глядя через плечо в сторону поселка, говорила Про:

— Знаешь, у меня чего-то на душе неспокойно, мой бесенок без конца юлой вертится. Вчера всю мордашку в кровь расквасил.

Назик пришлась по нраву ее тревога... И взгляд у нее добрый такой, сочувственный, она может уступить... Да и потом где это написано, что напарники меняться не должны? Назик еще раз повторила про себя: «Сегодня я с Арма работать буду», — исподтишка огляделась и, набравшись духу, с охапкой саженцев в руках встала возле Арма. Она прижимала саженцы к груди, как спеленатого ребенка, переходила от лунки к лунке, отрывала от груди один из саженцев, закапывала корень в землю, а глаза ее сияли лозе, земле, Арма, блестящему клину лопаты, ботинкам Арма... Назик только сегодня заметила: у Арма большие ноги. Хорошо, что он не в рабочих сапогах, как Варос, Баграт, отец, хорошо, что он в этих вот ботинках — облезлых, стоптанных...