ДЗОРИ МИРО 4 страница

«Неверно. Жена должна не только дома работать, но и в поле».

«Ага, — кривится Баграт, — я простой колхозник, я должен идейно мыслить. Должен сказать жене: не имеешь права дома сидеть, иди в поле, на ферму. А ты, сельский начальник, своей жене скажешь: помер я, что ли, чтоб тебе идти под солнцем жариться, гнить на скотном дворе... Так ведь... »

Баграт двадцать лет проработал в колхозе и не выдержал: «Разве можно всех на один аршин мерить? Кто тут со мной силой сравнится? » И показалось ему, что никто его понять не хочет. Попробовал было работать спустя рукава — не вышло. Не сумел спрятать свою страсть к труду от самого себя. Попробовал было не затевать споров с бригадиром и бухгалтером, да опять пришел к старой мысли: кто не ценит его труд, тот вообще цену труду не знает.

Однажды вошел он в контору и потребовал:

«Дайте мне расчет. Ухожу».

«Куда? » — удивился председатель.

«Да куда-нибудь. Посчитайте там, сколько мне причитается».

Председатель попытался его отговорить:

«Сиди-ка лучше на месте, Баграт. Везде одно и то же. И куда бы ты ни подался, везде ругаться станешь».

«Нет, давайте расчет, — упрямился Баграт. — Ни с тобой, ни с твоим бригадиром дела больше иметь не хочу. Пойду в совхоз, по крайней мере буду знать, сколько в день наработал».

Как раз в ту осень и пришла весть о том, что в ущелье будет водоем и село останется под водой. И исполнилось желание Баграта — он перебрался в совхоз. Но оказалось, что прав был председатель колхоза — Баграт продолжал скандалить.

— Ну и ну! — Баграт хлопнул кулаком по виску. — Да что это, город, что ли? На заводе семь часов повкалывал и иди себе домой, вались на спину. А тут совхоз, видишь ли, выходной...

Баграт недовольно глянул на притихший поселок. Стоял Баграт в упрямой, дерзкой позе. Словно вокруг толпилось много слушателей и ему следовало произнести веское, мудрое слово.

— Что вы здесь нашли? Отыщите себе хорошую землю и живите на здоровье!

— Что, Баграт? Что тебе нужно? — Киракосян высовывается из окна и сердито смотрит вдаль, в сторону гор, туда, где находится его село. (Эх, там, на горе, если б дождя не было, село бы показалось... Год назад он был там председателем колхоза. Семья до сих пор не перебралась в Акинт. Откуда ему было знать, что в совхозе будет он вертеться как белка в колесе. И поздно вечером шел он в село, а утром вновь возвращался в поселок. Встанет у дверей конторы, закурит и ждет, когда работники соберутся, рассядутся по машинам и двинутся в Бовтун. ) —Хватит голову морочить! — он обиженно глядит вдаль, в сторону Бовтуна и гор, и вроде бы слова его и не Баграту адресованы. — Хватит, в конце концов! Чего тебе надо?

Баграт неспешно подходит, чтоб наконец поговорить с директором с глазу на глаз.

— Скажи-ка на милость, дыра эта — город или село? Ежели город, я замолкаю, ухожу к себе домой. А ежели село, летом на кой черт выходной устраивать?

Киракосян стоял возле, мимо уха Баграта глядел вдаль и в душе с ним соглашался: «Все верно, какое сейчас время дома сидеть... »

— Заморочил ты мне голову, заморочил вконец, — сказал он.

— Голову заморочил! А кому ж мне еще говорить? Может, я неверное что говорю? Снялся я с насиженного места, чтоб тут без дела торчать? Ведь ребятишек кормить надо! Дали мне кусок каменной пустыни, я ее в землю превратил. Не было ни кухни, ни хлева — построил. Воды нет, а я деревья посадил. Чего мне еще делать прикажешь? Может, стирать с женой?

— Да сиди ты себе спокойно дома. Ведь порядок должен быть.

«Совхоз, поселок — это, конечно, не село. В селе о каком выходном может быть речь? Если уж лето, так хоть умри, а трудись. Верно он говорит, какой у крестьянина может быть выходной? »

— Долбишь одно... Ступай себе домой, — и директор совхоза обиженно вернулся к письменному столу.

— Ну, ладно, — Баграт непривычно склонил голову, — если и ты не хозяин, пойду жаловаться тому шалопаю, — он протянул руку к сидящему на ступеньках буфета Артушу.

И, усмиренный, отошел он от окна конторы, сел на раскиданные во дворе бревна, зажег сигарету и как-то высокомерно глянул на притихший поселок. Сейчас можно было немножко подождать и помолчать, ведь кто-то должен же показаться! Ведь не руины же там! Ведь не попадали все в обморок от жары! Должен же хоть кто-то показаться!

Старый медный колокол только-только проявился на куполе неба, и звон от него исходил глубокий и текучий. И над поселком лился желтый звон. Это был звон, это была тишина полдня. Изредка раздавался перестук молотов— горячий, плавящийся, как звон солнца. ^{^[2]}

— Тут, — Баграт ждал дальнейших вопросов, а тот с любопытством глядел вокруг, потом склонил голову и вздохнул. Так по-старчески.

— Как тебя величать, добрый человек?

— Багратом меня зовут.

— Ты, Баграт, здесь живешь?

— Да, к несчастью.

— Почему же к несчастью? Поселок, видимо, хороший. По слухам, в течение года сюда воду пустят: Вон там она потечет, — он показал рукой в сторону параллельной улицы, центральной улицы поселка. — А потом свернет к оврагу. Целая река! Она тут нужней, чем моему селу Ачмануку.

Баграт обернулся и посмотрел на незнакомца свысока. А тот мерил взглядом улицу, по которой якобы потечет река, свернув потом к Бовтуну и оврагу.

— Не так разве? — глядя на дорогу, спросил чужак.

— Что не так?

— Вот этой дорогой побежит река к оврагу, — и тихо добавил: — И к нашему селу.

— Не знаю. Да и о чем ты? Какая еще река? Не видишь разве, это улица, главная улица поселка. А ваше село где?

— А разве сверху в будущем году вода сюда не дойдет?

— Ну, положим, спустится к нам ручеек, в реку ж он не превратится! Ты, ты сам откуда будешь?

— А еще один ручей спустится на другую сторону дороги, оросит земли, которые там, и побежит навстречу первому ручью. Сольются они в середине улицы и станут рекой, — он снова взглядом измерил улицу, — а она направится к оврагу. Тут она нужней, чем селу нашему Ачмануку.

— Да где оно, твое несчастное село-то? — Баграт уже злился.

— Вот это ты верно сказал, несчастное, братец... Мое имя Сантро, — произнес чужак, — как тебе легче говорить, так меня и называй... Да, несчастное, это ты верно заметил...

Баграт не ответил — и у этого в башке не густо. Но Сантро прервал молчание:

— В поселке свободные дома имеются?

— Полно.

— Какое твое мнение, братец, хочу я сюда переселиться.

— Да откуда ты?

— Село наше... Ачманук — наше село. Ачманук... Несчастное, это ты верно заметил. Нашим селом речка протекает— чистая, звонкая, человек в ней, как в зеркале, себя видит. Село зеленое — все в садах утопает. Иди хоть с утра до вечера, ни разу о камень не споткнешься. Чернозем. Плодородная земля.

— А чего ж ты переселяться вздумал? — удивился Баграт.

— Чего у нас только нет, Баграт! Фрукты, хлеб, а арбузы, арбузы, Баграт, такие, что сядешь на него, свесишь ноги и земли не достанешь...

— Да где ж это такое, где?

— Ачманук-то?

— Ну да Ачманук, где он?

— А чего ты орешь-то? — обиделся Сантро.

— А что ж мне делать? Ты тут пять часов воду в ступе толчешь, а где твой несчастный Ачманук, так и не сказал.

— Да это ты, браток, верно заметил, несчастный. Ачманук, Баграт, возле Муша *. Возле Муша, братец, там.

— Ну, пойми у тебя что-нибудь, — Баграт снова уставился на синюю сатиновую спецовку чужака, чистенькую, отутюженную, и сердито одернул свою рубаху. — Так говоришь, будто прямо сейчас решил из-под Муша сюда перебраться, — пробурчал Баграт и отвернулся от него. — Ты где сейчас-то обитаешь? Семья твоя где? Откуда ты сюда переезжать станешь?

— Эх, братец, это история длинная. Если я сейчас переселюсь, то это уже будет в четвертый раз. Человек свой край родной оставлять не должен. А оставил, почитай, это дерево без корней. Куда тебя бурей задует, туда ты и полетишь. По правде говоря, я не в Ачмануке родился. Беженцами мы были, я в дороге родился, но все-таки считаю себя ачманукцем. Весной сорок пятого... Ты в войне участвовал?

— В войне все участвовали, — сухо ответил Баграт, — даже вон тот шалопай, — он указал рукой на сидевшего возле буфета Артуша. ^{^[3]}

— Ну если он в войне участвовал, он уже не шалопай, — изрек Сантро. — У каждого свое горе, и у него свое есть, если он так по-сиротски сидит. — И вздохнул. — Да, несчастное село, несчастное... Такова судьба отца, — Сантро выругался, и взгляд его замер на кривой улице. Потом он перевел его на пылающее небо. — Жаримся... Ну так какое твое мнение, Баграт, есть смысл сюда переселяться?

— Да откуда ты теперь-то переселяться собираешься?

— Теперь-то? — промямлил Сантро и опять отвлекся. — Если и сейчас переселюсь, это уже четвертый раз будет... Вон там, братец, есть новый поселок, там я и живу уже полтора года. Кругом болота, мы канавы роем к реке, чтоб болотную воду отвести. Но все зря. Река эту воду не примет, потому что река высоко, а канавы низко. Говорили, сольются болотные воды в одно и потечет река по селу. Но вранье все это, не сольются эти воды, и реки не будет. А если в селе реки нет, разве это село? Не село. По селу непременно должна река протекать... Говорят, в этом поселке, — он показал рукой на центральную улицу, — река будет, прямо в овраг потечет. Так?

— Не пойму я тебя. Не все ли равно, над этими камнями биться или болота осушать?

— Камни что? Камни — это не страшно, братец, лишь бы по селу речка протекала... Будет ведь, говорят... — и размечтался: — Встану утром, погляжу вокруг — красота, речка...

И чужак, заложив руки за спину, понуро пошел по улице, распаренной от полдневного зноя, и слезы его, подобно камешкам, падали и терялись в тяжелой дорожной пыли.

На дороге показался грузовик, взметнул густое облако пыли, которое скрыло Сантро. В кузове лежали пожитки новосела, даже маслобойка. И маслобойка эта всколыхнула в Баграте воспоминания о своем селе, о горах вокруг него. И Баграт вдруг встал, кряхтя, и невнятно выругался. И почувствовал что-то почти родное в своем односельчанине, водителе грузовика.

Мирак вел грузовик. И Баграт вдруг вспомнил, что Арма собирается вытесать гур... Не вытесать ли и ему приличный гур? Все пустословит он, и выслушать его некому, и над речью его задуматься некому. Лучше бив самом деле гур вытесать, в хозяйстве пригодится.

— Да будь он проклят, этот гур! — произнес Баграт вслух. — От безделья человек в младенца превращается. Гур...

— А кому он нужен-то, гур? — Мирак навис над головой Арма и твердит: — Кому он нужен-то?

Арма молча курит. А вокруг в пыли валяются клинья, молот, лом...

Мирак пожал плечами. Поглядел вокруг как-то обиженно и вновь обратился к Арма:

— Ты бы за это время мог десять таких камней расколоть.

Арма вдруг заметил, что рукоять молота лежит на земле, а головой зарылся молот в глину. Тяжелый, значит...

— Говорю, ты бы за это время десять таких камней мог расколоть. Что ж, так и будешь пустяками заниматься?.. Ну скажи, на что тебе гур?

— Хочу заняться плаванием.

Мирак разозлился.

— Не могу тебя понять... И связываться с тобой больше не хочу, делай как знаешь. Я вон к этому проклятому рулю пригвожден, — кивнул он в сторону машины, — а то бы превратил собственными руками камень в землю. Ты тут за хозяина, а занимаешься черт-те чем. О пользе не печешься.

— Раньше я думал, что слово «польза» Еро придумал.

— Ну тогда, — язвительно скривился Мирак, — можешь считать, что я сын Еро, а ты сын своего отца. Вот женишься, будет у тебя, как у меня, двое ребятишек, тогда сам полюбишь слово «польза».

— Может быть. Но только «польза» стала главней всех других слов. Вчера в трамвае один пьяный кричал: «Хлеб ест нашу душу! Хлеб! »

— Хватит философствовать, — прервал Мирак. —

В трамвае пьяный кричал! Ты тоже так думаешь, потому, видать, и срезался, — Мирак его не пощадил.

Он приехал обедать, но в дом так и не вошел, хлопнул дверцей кабины, и машина рванулась.

Арма растерянно посмотрел вокруг.

Шеро устало жевал цепь, недовольно рычал и тряс головой, отгоняя мух. Потом угасающим взглядом уставился на горы и закрыл глаза.

«Лежал бы он сейчас на Сторожевом Камне, — подумал Арма, — бегал по опустевшему селу, валялся в разрушенном дворе Мело, вскакивал на рухнувшие стены, вдыхал небо, лаял бы, выл бы... Возьму-ка я Шеро и схожу в село». Потом взгляд его упал на зарывшийся в глину молот и он вспомнил, что Мирак взял этот молот в совхозной кузнице. И снова подумал о том, что очень уж тяжел этот молот... Взялся за рукоятку молота, крепко сжал ее и с силой опустил молот на клин... Срезался... «Проблема хлеба» ^{^[4]} — что это за тема? Почему ее предлагают каждый год? Почему нужно писать сочинение о хлебе?.. Вечная тема. Зазубри ее наизусть, не срежешься... Хлеб... Чем дальше, тем крепче стискивал Арма зубы и тем сильнее опускался молот на камень: хлеб-хлеб- хлеб!.. От напряжения у него даже виски стянуло...

Битва с камнем...

Мышцы уже не слушались его, колени подгибались. Он швырнул молот, а в горячих напрягшихся висках пульсировало одно слово: хлеб... хлеб... И на какое-то мгновение ощутил он неподвижность и тяжесть камня.

Образ сада и гура померк. Сад — сплошной камень. И гур — уцепившийся за землю несуразный камень. А сам он — просто усталый человек. И как же справиться с таким количеством камней?.. И вот с этим несуразным, уцепившимся за землю? Что за глупости в голове! Мирак прав, с утра работая, мог бы он расколоть десять таких камней... А то гур!.. Верно писал отец о завтрашних алхимиках: очень уж склонен человек к самообману... Гур... Под этим несуразным камнем лежит кусок хлеба, надо разбить камень и вырвать этот кусок! Вот и все. И под другим камнем есть кусок хлеба, и под третьим... Под каждым камнем лежит кусок хлеба. Схватись с камнем, отними кусок хлеба!.. А что еще нужно искать в этой пустыне, среди этих камней?.. Что?

— Иди кусать...

Сынишка Мирака стоит на балконе, прижав подбородок к груди, часто моргая, щурясь от солнца и пыли, и хмуро, исподлобья глядит на Арма.

Вчера вечером Арма его отпихнул, и мальчонка не забыл этого.

Вчера в полдень, когда Арма вернулся из Еревана, мать и невестка растерянно глянули на него и без расспросов поняли, что он срезался. А он наспех, как-то нетерпеливо переоделся во что похуже, собрал валявшиеся в углу балкона рабочие инструменты и пошел на свой участок. Домой он возвратился на закате, спокойно обнял сынишку Мирака и уселся перед телевизором.

В передаче из Москвы показывали последние события во Вьетнаме: руины сел, пылают поля, льется невинная кровь трудового люда... Разве мыслимо в двадцатом веке равнодушно пройти мимо такого преступления?..

Мать как-то суетливо входила и выходила, глядела с крыльца на камни, утрачивающие в сумерках очертания, — жалко сына младшего, ведь из плоти и крови он, живой! И укоряла Мирака в том, что присох он к рулю машины и не помогает брату.

Потом дикторша улыбнулась, объявила программу, еще раз улыбнулась, и на экране стал моросить косой солнечный дождь, заколотились голубые волны, на голубом экране появилась карта Армении, а в углу экрана — памятник Давиду Сасунскому.

И, присмотревшись, можно было разглядеть в карте Армении девушку — голова, чуть повернутая вбок, склонённая лебединая шея, а на груди зигзаг обрыва.

«Поперек горла встанет тот хлеб, что взойдет из этих камней, поперек горла! » — твердила мать.

«Хватит! — неожиданно вскипел Арма, столкнул малыша, сидевшего у него на коленях. — Хватит! — Он встал. — Чего ты раскудахталась? » — И, злой, вышел. Бросился к валявшемуся в углу крыльца молоту и клиньям, задел плечом боксерскую грушу, свисавшую с потолка. Так — с силой ударил ее. Раскудахталась!.. Так — это был нокаутирующий удар. Груша с силой подскочила вверх, потом вдруг веревка завертелась волчком, и из груши посыпались опилки. Так!.. Так!.. Так!..

Арма сошел с крыльца и встал возле Шеро. Шеро, сидя на крыше, глядел на горы и устало жевал цепь. Пес печально глянул на Арма и опять уставился на смутные очертания гор. И так понятен был его взгляд: мол, и ты смотри, на ленте асфальта, обвившей гору, появляются и исчезают огни машин, и напоминают они о том, что и вдали есть горы. А Шеро и без них знает, где находятся его горы...

— Иди кусать... — Сынишка Мирака угрюмо стоял на балконе, облизывая губы. И откуда-то издалека, казалось, наплывала влажная зеленая картина...

— Подойди ко мне, — зовет Арма. — Хочешь гур?.. Не знаешь, что такое гур? В него вливается вода, просачивается сквозь камень и капает в кувшин чистая, как слеза, — и понимает, что это не для мальчика. Просто все его утренние надежды, как этот разобиженный мальчонка, отвернулись от него и покинули его. А он настаивает. — Хочешь? — И удивленно расширенные глаза мальчонки напомнили ему фотографию отца...

Когда он еще был школьником и озорничал, мать в бессилии плакала и грозилась: «Арма, отец знает, что ты творишь, он следит за тобой». И он обращался к фотографии отца: «Прости, папа, я больше не буду». И все повторял про себя: «Прости, прости... »

(Сейчас ему захотелось перечитать записки и письма отца, но в комнате было очень темно и он отвел от писем глаза. )

С того весеннего дня (это было перед тем, как покинул он ущелье с матушкой Занан), когда прощался он с могилой отца и отчетливо услыхал его голос — «Арма! » С того дня письма, записи отца стали ему еще роднее и мысленно беседовать с отцом вошло в привычку.

«Ты следишь за мной, отец?.. Следишь?.. И ты мной недоволен? »

«Нет, Арма, я доволен тобой, хоть и срезался ты на экзаменах в университет, хоть и снова разбиваешь ты камни.... В будущем году непременно поступишь».

«Нет, не буду больше пытаться стать философом. Не хочу».

«А я хочу, Арма, ты ведь знаешь. Я матери с фронта написал: если не вернусь, пусть мою мечту осуществит Мирак, станет хорошим физиком или хорошим философом. И пусть он опирается на природу, в ней объяснение всему.

Верю в то, что сгинет враг, русская зима тому порукой, таких буранов край еще не видал, но мы держимся. Прямо чудеса: спим в окопах и встаем здоровые, а у немца кровь в жилах стынет. Русская природа, как русский человек, над собой никого не потерпит... Это я писал твоей матери, Арма... А ты перечитай письмо еще разок... »

«Перечитаю, отец. Но больше не буду пытаться стать философом. Кроме тебя, этого никто не хочет, это никому не по душе. В конечном счете, я должен доказать Еро такое, что его огорчит: не хлебом единым жив даже тот человек, который этот хлеб растит... »

«Знаешь, может, я с тобой и согласен. В конце концов, какая разница, кем ты станешь, лишь бы честно жил. Главное, что ты сейчас бьешься с камнем, потом вырастишь сад. Философов теперь много развелось, а тех, кто сады растит, мало».

«А я в самом деле ращу сад или вырываю у этих камней свой кусок хлеба? Неужели камни эти — не враги мне? Не самые злейшие враги? Раньше казалось, что камни эти — земля и семя, и надо просто потрудиться — вырастить сад, вытесать гур... А теперь сдается, что я себя обманывал».

«Не может камень быть врагом человека, Арма. Мне больно, что ты поссорился с Мираком, но ты прав. Если б гур или еще что-нибудь в этом роде было бы лишним, человек бы не вышел из пещеры. Если наступит день, когда все мышцы человека станут работать только на хлеб, пиши пропало, вернется человек назад в свою пещеру, к своему первобытному житью-бытыо, даже если станет жить в небоскребах... А с Мираком старайся не ссориться».

«Гур — это просто повод. Если б я не срезался, Ми- рак бы со мной не поссорился, — убедил Арма самого себя, посмотрел на дорогу, по которой уехал Мирак, и улыбнулся. —Ничего, — подумал он, — тебя огорчил, а дядю Еро обрадую... Пойду сейчас сообщу: вот я и вернулся, срезали».

— Товарищ Киракосян... — отец Нерсеса заметил на улице тень. — Вели Нерсо... Машину ему дай... вернемся...

Назик выходит, жмет руку деда, сидящего возле порога, мол, совестно. А сама поблескивающими глазами смотрит вслед Арма, и губы ее рдеют от радости: Арма вернулся... Вернулся!

Ух!.. Ух!.. Ух!.. — раздавалось уханье молота. Варос приварился к работе. Отец его, Ерем, прислонился к стене и, довольный, глядит на крепкие мускулистые руки сына.

Ух!.. Ух!.. Звук изменился... Варос знает, когда камень

вот-вот расколется, голос молота и клиньев становится другим — отдаленным, глубоким, мягким: камень перестает сопротивляться.

— Все! — Варос швырнул молот и заметил Арма. — Вернулся?! — И вместо того, чтобы ответить на приветствие, ляпнул: — Что получил?

— Срезался.

— Да нет, я серьезно... — у него перехватило дух. — Что получил?

— Я сказал.

Варос метнул короткий взгляд на отца, и тот счел нужным уточнить:

— Опять, что ли?

— В этот раз еще хуже, дядя Ерем.

— Нехорошо. — «Силенок маловато, так теперь нечего головой о стенку биться».

— На чем срезали? — И Варос энергично повернулся к соседнему участку. — Каро!..

Между домом и участком соседа ограды не было. Только на границе торчало два камня. Эти сторожа, стоящие бок о бок, напоминали Дерущиеся Камни ущелья. А ограды пока не было. Варос и Каро собирались ее делать вместе, потому как обоим она служить будет. Ограда должна быть высокой, чтоб ни одна курица через нее не перескочила — поводов для ссор не будет и смогут они остаться добрыми соседями.

— Каро! — И голос Вароса резанул по слуху Арма. — Растянется себе возле камня и спит до вечера.

Показалась согнутая спина Каро. Он лениво поднимается и трет кулаком глаз и бровь.

— Иди, Арма вернулся!.. И работает-то нехотя, будто его на цепи тянут... Арма вернулся, Арма! — орет Варос, вроде бы Каро далеко совсем. — На чем ты срезался-то?.. Я с ног валюсь. Давай сядем, в ногах правды нет... Ох!.. Вон на том камне я себе хребет чуть не сломал. — Варос с облегчением глянул на расколотый камень и горячо задышал возле уха Арма. — Только присяду, отец сразу хмурится, но ежели его слушаться... На чем ты срезался-то?

— На сочинении.

— На сочинении?.. Ну-ка глянь, как Каро шагает... Как старикашка... А что ты писал?.. Ты попробуй-ка разговори Каро... Так что ты писал?

— «Проблема хлеба».

Варос, открыв рот, обалдело глянул на Арма, потом сквозь зубы засмеялся.

— «Проблема хлеба»... — искренне обрадовался, вроде речь шла о его родственнике, которого он давно не видал, а вот Арма встретил его в Ереване, весть привез, мол, жив-здоров, скучает, привет шлет. — «Проблему хлеба» писали!

— Гм... — Ерем осведомленно тряхнул головой. — Знаю.

— Что ты знаешь, дядя Ерем?

— Это... «Проблему хлеба»... Если уж ты и за это «два» получил, так куда ж в философы лезешь?.. Знаю...

— «Проблема хлеба», — Варос улыбнулся. — Я втыко- ле писал.

Каро вразвалочку подходит, кивает Арма головой, присаживается на корточки и закуривает.

— Каро... — Варос нагнулся к Арма и зашептал: — Разговори его, разговори... Каро, что ж ты не спросишь, как Арма съездилось, как дела у него?

Каро глядит на Арма виновато. Он забыл, что Арма ездил экзамены сдавать. Варос громко расхохотался, потом вдруг сразу стал серьезным.

— Ну и как ты написал?

«Зря он такой камень расколол. Хороший получился бы гур».

— Ты хоть что-нибудь написал? — «Глянь-ка на этого пустоголового задаваку, сыну и не отвечает». — Что ты написал-то?

— Да написал кое-что, дядя Ерем. Скажем, что заглавие романа «Проблема хлеба» меня раздражает, потому что такое уж оно хорошее, что все его наизусть знают, от мала до велика, даже те, которые и читать-то не умеют. — «Ты, например». — И те, которые в грамоте смыслят. — «Варос, например». — И те, которые читали роман, и те, которые не читали и не прочтут никогда, знают, что есть роман по названию «Проблема хлеба»...

— Гм... — «Можно подумать, в самом деле чего толковое написал».

— Ну? —Варос дернул Арма за рукав. —А дальше что?

— Написал, что «Проблема хлеба» — такое распрекрасное название, что стало крылатым выражением.

«Крылатым выражением»... Да откуда ж у слов крылья, трепач! Набил себе голову всякой чепухой, потому и срезаешься который раз... И не стыдишься... — Ерем был раздосадован, что сын слушает внимательно. — О чем он толкует-то, что ты рот разинул? »

И озлился на жену — это от нее унаследовал сын вечно смеющийся рот с крупными зубами. А у него, Ерема, рот на замке — губы тонкие, аккуратные, поджатые.

«А у этого пустомели рот красивый... В отца он».

Ерем прислонился к груде камней и из-под руки глядел на сидевших сбоку Арма и сына... Он всегда сравнивал сына с Арма — и когда те вместе в школу ходили, и когда обоих в армию забрали, и когда вернулись оба, отслужив. И сейчас разглядывал он фигуру Арма и потом переводил взгляд на сына, на Арма, на сына... Нет, Арма был, конечно, и ростом повыше, и в кости пошире, поплечистей... Но и сын сложен ладно... Получше Каро. Это хорошо, что Варос в мать пошел — крепкоплечий, крепкорукий. А если хотите знать, только это и нужно. В чем же еще красота мужчины?

— Накинь на себя что-нибудь, простынешь, — предупреждает он сына.

— Что, и летом простывают?

— Накинь, ты ведь вспотел, — и строго глядит на сына до тех пор, пока тот наконец не прикрыл плечи рубахой.

Посмотрел в темно-синие глаза Арма ц в круглые зеленоватые, чуть навыкате глаза сына. Опять в глаза Арма и опять в глаза сына. Да, красивые глаза у Арма... А может, и нет, может, наоборот... Наоборот, у сына лучше. Ну, конечно, что это за армянин, если глаза у него голубые? У армянина глаза черные должны быть! Вот Каро, к слову, ростом не вышел, а глаза у него что надо. А шея у Арма и в самом деле хороша. Вот бы Варосу иметь такую. У сына шея короткая, когда он оглядывается, поворачивается она как-то по-волчьи. Но крепкая шея. А это самое важное. Да и потом ерунда это — мужская красота. Не сегодня-завтра будет у Вароса жена красавица, краше, чем у Арма...

Ерем вдруг посмотрел в сторону дома Нерсеса и вспомнил недавнюю свою мысль: дочь Нерсеса Назик будет послушной, покорной, достойной невесткой. Да и собой хороша. Все на месте. А работящая! Попробуй такую

5 М. Галшоян

вторую сыщи. Ежели она для Бовтуна так старается, то как для дома стараться станет! Надо поразмыслить. Нерсес, правда, жалкий человек, но ничего, Ерем может ему советами помочь, может и подсобить кое в чем во имя будущего родства. Да, надо поразмыслить. Но Варосу ни слова. Пусть пока с камнями сведет счеты, сад посадит — дел невпроворот. Голову ему женитьбой забивать не время, они с Арма одногодки, а тот еще пробует высшее образование получить...

«Проблема хлеба»... Крылатое выражение!.. Ежели не шибко совестлив, и на другой год поступать поедет», — и с удовольствием заметил, что сын Арма прекословит.

— Гур... — Варос произнес это слово нараспев и скривился в усмешке. — Ну, ты даешь! Время гуров отошло, браток.

— Красота устареть не может.

Ерем вытянулся: а ну, что сын ответит?

— А какая польза от этой красоты? Над гуром промучаюсь да еще вместо лозы иву посажу! То есть своими руками себе убыток нанесу! Подумаешь, красота! О пользе думать надо! Верно, Каро?

Каро пожимает плечами.

— Ну? — не стерпел Ерем.

— Арма говорит, зря, мол, я этот камень расколол, — Варос не смеется, даже мысли такой у него нет, но два ряда крепких его зубов хохочут. — Говорит, вытесал бы гур и поставил вот там.

Ерем через плечо метнул взгляд в сторону двери.

— А я ему: мол, гур-то нам на что? Только зря проваландаюсь.

Отец шевельнул в знак согласия губами.

— Вместо ивы я лучше молоденькую лозу посажу. Знаешь, она мне сколько винограда принесет? Да не меньше, чем гюлтонны. А гур твой пол-участка займет.

Отец полностью согласился с верным, хозяйским ответом сына. И он бы на его месте так же ответил. И так уж он обрадовался, что философ этот родного его сынка с панталыку не собьет!

«Может, и станет он учиться, это его дело, но мозги у него все равно набекрень... Ага, набекрень мозги... »

— А виноград тебе не пшеница и не ячмень, браток, возни меньше. Так, Каро?

Каро плечами пожимает, мол, почем я знаю.

«Язык у тебя, что ли, отнялся? — обижается Ерем. — А еще молодой! » Сидит себе пичугой — усталый, безразличный, бесстрастный. Вот сам он, сам он, Ерем, и то моложе! Хоть бы уж по соседству с таким не жить, он своей ленью кого хочешь заразит... Уж работал бы! А то не сегодня-завтра у Ерема сад будет, урожай будет, добра полон дом, а у этих целина целиной останется. Вот и станут глазеть на добро Ерема...

«Ничегошеньки не получишь... Уж работал бы... Неужто он и в селе лодыря гонял?.. Из какого он села-то? »

— Посади-ка деревце возле нашего дома, — советует Варос, а Каро ковыряет ногой в земле. — Что у тебя, в тюрьме язык, что ли, отрезали?.. Ну-ка расскажи, как ты бригадиру залепил... Залепил разок и ха-ха-ха... Ну-ка, ну-ка, в самом деле, как это было?

— Не приставай, — сказал Арма и тихо, так, чтобы не услыхал Ерем, добавил: — Каро хоть с живым человеком дрался, а ты с камнем воюешь!

Каро поднял голову и уцепился за взгляд Арма — не раскаиваться? В глубине его глаз немой мольбой жил вопрос: не раскаиваться?

— Ну, выдал! С камнем воюешь! А ты что, с камнем шуры-муры заводишь?

Очень уж понравились Ерему слова сына и даже захотелось, чтоб он их еще разок повторил — шуры-муры заводишь! Так ему! Ну-ка, ну-ка, что он на это ответит? Да нечего ему ответить!