ДЗОРИ МИРО 2 страница

... Рычали они, исступленно кидались друг на друга, прыгали на ограды, рыли лапами снег от нетерпения, скрежетали зубами... А ему было жаль сдохшую овцу, ведь мигом растерзают!

А когда вышел за село, перешел мост, собаки совсем остервенели: кидались к овце, грызлись. Арма все ускорял шаг — оживить бы овцу! Но они ее отняли, прямо на краю поля отняли. Первой вонзила клыки соседская собака, ее тут же чуть не растерзали.,. Перекусали все друг друга... Потом тянули овцу — каждая к себе — и рвали на части. Оставляя на снегу пятна крови и клочья шерсти, опять и опять возвращались они к овце... Арма не выдержал, убежал. В ушах рык, визг; перед глазами, слезившимися от холода, маячило что-то красное... Он вспомнил горячий бок натопленной печки и побежал еще быстрее. Вдруг поскользнулся, рухнул, ощутив ладонями ледяную землю, и заметил пса, сидевшего на ближайшей крыше, на стогу, ноги хотели бежать, а руки нашаривали на мерзлой дороге камень. Пес глянул на него со своей высоты, заворчал, но с места не тронулся.

Это был Шеро. Он глядел со стога за село, на грызущихся вдали собак, недовольно рычал, выставив рыжую грудь и подняв голову. Стало неловко за то, что хотел его ударить, нужно было Шеро отдать овцу, именно ему... Представил, как Шеро вертится вокруг овцы, показывает клыки собакам, ест и урчит... Шеро посмотрел на него с высоты, и Арма показалось, что в глазах его вспыхнула обида. И Арма обрадовался, что овца там, а не возле конуры Шеро... Глянул на грызущихся вдали собак, и смотреть на них было уже не так тяжело...

—... Слопал этот негодяй все до крошки, — тянул Ерем, — вытер губы и в сторонку отошел, а мы все голодные остались, так голодные и ходили за плугом до самого вечера...

Растерзав овцу, собаки грызлись всю долгую зимнюю ночь и загрызли-таки одну до смерти. Наутро собак не было ни на улицах, ни на оградах, ни на крышах, ни на стогах —попрятались все по конурам. Один Шеро сидел на крыше и хмуро, недовольно смотрел в сторону речки.

А несколько дней спустя на закате перешел речку волк, забрел в село. Собаки его учуяли, ощетинились, подняли лай — одни спрятались в конуры, другие рычали с крыш, пока волк не скрылся. А некоторые домчались до берега, перебежали по мосту на ту сторону, сделали пару кругов по снегу — мол, где волк? A-а, убежал он, нету его... Собачьи хитрости. Повалялись на снегу — вроде бы, не убеги волк, загрызли бы мы его — и с едва сдерживаемой собачьей радостью покусывали и толкали друг друга. А потом разными дорогами вернулись на свои крыши и побрехивали.

А Шеро преследовал волка. Он еще до шума-гама взял след удирающего зверя. Когда собаки достигли берега, он показался на вершине склона и исчез. Темнело, и люди не разобрали, то ли собака гналась за волком, то ли сам волк показался на горе. Потом выяснилось, что нету Шеро. Звали его в крик и с крыш, и с берега, но Шеро не было и не было.

—... Сколько раз ограду перестраивать можно! А он, Арма, менял ее каждую весну. И знаешь, зачем? С каждой такой перестройкой, глянь, пядь от моего участка оттяпана. Воровал на глазах, разбойник, средь бела дня! Говорил я ему: ну, сосед... — Ерем давал тени соседа последний бой...

Потом нашли Шеро за горой возле придушенного волка. Он вернулся в село хромой, с разодранной на груди шкурой. Когда прибрел в село, собаки притворились спящими, а Шеро вошел во двор, потерся о ноги хозяина, пастуха Мело, и забрался на крышу...

А теперь он лежал на той же крыше, положив голову на лапы, и смотрел на рухнувшую стену. Из нее все еще вываливались камни, и от этих звуков вздрагивали лапы

пса и изодранные старческие уши. Он был по-человечески грустен и даже вроде бы обижен.

«Каждая собака тут сторожила свой двор, а ты, Шеро, сторожил село... Они и двор-то свой толком защитить не могли. А на кого они лаяли? Ели и лаяли, ели и лаяли. А увидали волка, попрятались. А ведь они для того живут, чтоб волка задушить, для того и даны им клыки. Что ж они испугались?..

г4

Трусливые собаки только собак душат... »

— У-у-у-у-у...

Шеро завыл и застыл с закрытыми глазами. На противоположном склоне курилась весна, в ущелье рвались и вновь срастались мутные волны, к стенам сараев прибивалась солома, на воде показывались все новые трехи, куст шиповника, сорвавшийся со склона, все еще скользил по воде. Ерем все еще сражался с тенью своего соседа Сарибека, а старуха Занан сидела возле порога и, казалось, дремала.

Эх, где ты, юная красавица Занан...

Первому же ухажеру показала она нож Абета — мол, только попробуй еще раз оскорбить память Абета, переступить порог этого дома... Сводницам отрезала по-мужски: не вдова я, а хранительница очага, и никто не смеет посягнуть на очаг свекра моего Артена.

Вдове не поверили, женихи прибывали, но Занан была верна своему слову: «Я дверь эту не закрою, в чужой дом не пойду».

Явился из горного села один батрак, согласен он был войти мужем к ней в дом, но Занан его не приняла: «Душа рода Варпетанца живет в этих камнях. Не примут эти стены чужого духа».

И убедились сельчане, что Занан не покорить. И почему-то позавидовали женщины этой вдове, и пошли о ней по селу кривотолки. Но Занан никого не слушала, жила себе одиноко и гордо. Каждый год белила стены, светлой рамкой окаймляла единственное окно, а в день поминания мертвых курила ладан на могилах рода свекра.

Были уже старыми и замшелыми гладкотесаные стены дома Варпетанца. Мха становилось все больше, зацвели на стенах новые камни — никто и не заметил, как состарилась Занан... Плечи опустились, сузились миндалевидные глаза, потух в них огонь и стали дымиться скрытые лампадки. На кладбище она теперь ходила все чаще и уже вслух разговаривала с усопшим родом Варпетанца. Говорила: «Стара я стала, Варпетанц Артен, упокой господь душу твою. Стара я стала, но не прошу у тебя места, не говорю — иду, дай и мне местечко. Стара- то я стара, да еще лет двадцать поддержу огонь в твоем

очаге, ни о чем не думай, родимый». Так беседовала она с усопшими, и казалось ей, что Варпетанц Артен видел, как жила она в ладу со старой свекровью, деверями, золовками и снохами — под одной крышей, под одним солнцем. Всякие дни бывали — и добрые, и худые. Род Варпе- танца знает ее и уважает... Ведь с первых дней свекор сказал: «Тебе, Занан, даю права старшей невестки». И ей почему-то казалось, что она и в самом деле старшая среди невесток рода Варпетанца. Старшая... А вот все ушли, она осталась. В отчем ее роду все жили долго.

И начала она рассказывать истории о роде Варпетанца и о своем отчем роде.

И откуда они появлялись, воспоминания? Кем были завещаны? От кого она их слышала? Этого старая Занан не помнила. Но они были такими живыми для нее, как сумерки, как восход. На заре воспоминания просыпались, а на закате рождалось желание их рассказать.

«Мой отчий род дал много храбрых бойцов. Мно-о- ого! Однажды, когда враг напал на армянскую землю, вызвал царь Арнака. Нашего Арнака. Сам царь! Говорит: «Иди разбей лютого врага, Арнак, вот тебе мой меч, вот тебе знамя моей страны... » Собрал наш Арнак всех мужчин армянской земли, всех-всех-всех, и выгнал врага с армянской земли. Это был Арнак из нашего рода, знаешь? Мужчины нашего рода были рослые, плечистые, бесстрашные... В нашем роду... »

«Занан, а где дом твоего отца? »

«Атам», — направляет Занан указательный палец в небо.

«Верно, верно, Занан, — усмехаются слушатели: тронулась старуха. — Так где? »

«В облаках, родимый, в облаках, — вздыхает Занан. — В облаках».

С того дня, когда разнеслась весть о переселении, и потом, когда она подтвердилась, Занан с удвоенной энергией стала рассказывать всякие истории о роде Варпетанца и об отчем доме. Тревога жила в днях, распахивающихся вместе с веками и закрывающихся вместе с веками. И Занан стала появляться в домах, в которые никогда раньше не заглядывала. Сперва хозяева удивлялись— с чего бы это, ни у кого Занан ничего не просит.

Старуха поспрашивает о том о сем, скажет: «Эх, братец, земля велика, кусок хлеба на ней найти не бог весть как трудно. Главное, чтоб человек человеком был... — И перейдет к своему: — Был в роду Варпетанца мастер по имени Манес... »

Сельчане устали от ее рассказов. Бывало, недослушают ее, и Занан доскажет остальное сама себе по дороге домой. Припоминала, кому еще в селе не рассказывала об отчем роде и о роде своего свекра. Рылась она в памяти и сожалела, что не устраивают теперь посиделок, не собираются зимними ночами, а то бы она ходила... Сожалела, что теперь меньше народу в поле работает. Бывало, по тридцать — сорок жниц трудилось на склоне горы. И что она тогда не рассказывала?.. Потом стала Занан все чаще и чаще появляться во дворе школы. Поймает какого-нибудь удравшего с уроков мальчишку, спросит: «Кем хочешь стать? — Скажет: — Стань таким мастером, как Манес. Ты слыхал о Манесе?.. Или будь полководцем, таким, как Арнак из нашего рода... Ты слыхал о полководце Арнаке?.. » А на перемене ребятишки толпились вокруг нее, галдели, смеялись, передразнивали ее: «Манес семь дней, семь ночей, семь дней, семь ночей... Собрал Арнак всех-всех-всех мужчин... Ха-ха-ха... »

— Занан... — прошамкал Ерем, зевая.

— Что Занан? — прервал Арма сухо, недобро и ощутил, как кровь пульсирует в висках: он понял, что Ерем собирается повторить то, о чем толкуют в селе — тронулась умом Занан...

Сдвинул Ерем кепку на затылок и увидел над собой лицо Арма — решительное, напряженное, со вспыхом синих глаз.

«Отцовские глаза... Дикие... »

— Говорю, что Занан в совхозе-то делать?

— Преподаст урок, какими соседями надо быть, — и Арма захотелось, чтоб Ерем совершил оплошность, ответил ему. Но тот неожиданно улыбнулся.

— Вай, чуть было не забыл. В стене сарая спрятал я николаевские серебряные монеты. Давно... Отец, царствие ему небесное, когда умирал, дал, говорит, спрячь, пригодятся... А я вот чуть не забыл, — Ерем с удовольствием потянулся, глянул на солнце. — Сейчас машина придет, — поправил кепку и спустился по кривой улочке.

Пошел доставать из стены сарая наследство.

Старухе Занан в новом поселке отдельного дома не дали — много для одной. Отказалась она и от приглашения Арма: «Видит бог, жила бы я у вас с легким сердцем, да... долг мой жить у родни свекра. Хоть и седьмая вода на киселе, однако же родня».

В кузове грузовика находились пожитки Занан. Стоял шкаф, и в сердцевидном его зеркале отражались стол и торчащие ножки кровати, маслобойка и бочка, матрац и печурка, утварь, стул и лохань. В лохани трепыхались связанные куры. Сердцевидное зеркало шкафа отражало морщинистый лик ущелья, искажались в нем и пожитки Занан и мутные волны.

Чуть раньше, когда добро уже было погружено и водитель Мирак спросил: «Ничего не забыла, мамаша? Поехали? »— Занан растерянно глянула на него, потом на родственника свекра, потом на Арма и беспомощно улыбнулась. Губы ее задрожали, она недоуменно посмотрела вокруг, задержала взгляд на разворошенной куче кизяка и вдруг кинулась к нему. Подобрала подол, подоткнула его за пояс и начала... К пекарне и назад, к пекарне и назад... К'огда уложила все, утерла лицо изнанкой фартука, подошла к двери и уселась на пороге.

— Дух переведу.

Потом подошел к ней Арма.

— Есть у тебя замок, мамаша?

— Замок? — старуха суетливо поднялась. — А то нету? Есть замок, Арма джан. Принести, что ли?

— Принеси, мамаша.

У дверей замок выпал из ее рук. Арма поднял его. И, когда запирал дверь, старуха стояла рядышком, пристально глядела. Потом притянула голову Арма к себе, зашептала:

— А ты точно знаешь, что вода наш дом не затопит?

Сперва сунула она ключ в карман фартука, потом передумала, спрятала за пазуху.

— Ну, поехали... Что поделаешь, надо ехать, — отряхнула подол, затянула потуже пояс и замешкалась. — А на

кладбище не зайти?.. Не проститься с Варпетанцем Артемом?

Возле могилы отца Арма вспомнил, когда был он маленький и сильно озорничал, мать от бессилия плакала и грозила: «Отец за тобой следит, Арма. Он все видит... »

«Ты следишь за мной, отец? » — Арма, не мигая, смотрел на могилу.

— Арма... — отчетливо донесся вдруг голос отца. Арма вздрогнул. Потом резко обернулся. В ушах его звучал живой голос отца... Он его никогда не слышал: отец умер, когда ему и сорока дней не исполнилось. А ведь узнал, это был голос отца — молодой, теплый...

Арма закрыл ладонями лицо, и плечи его вздрогнули.

— Ты ведь не маленький, — Мирак погладил брата по плечу. — Поехали. Поехали, матушка Занан.

֊ Ну, я еду, Варпетанц Артен, еду, — Занан всплеснула руками над головой, — еду...

Кладбище лежало высоко, и село отсюда казалось тихим и мирным. Ни тебе развалившихся домов, ни часовен, ни Дерущихся Камней, ни рушащихся стен, ни тревожного чириканья воробьев, ни грохота ущелья... Только монотонное шипение потока доносилось до кладбища — шш-шш-шш, — и казалось, что это ветер шумит...

ГЛАВА ВТОРАЯ

— А ну глянь на эту бесстыжую! — надрывался в новом поселке женский голос. — Порожние ведра подкинула к нашему порогу! — Возмущенный взгляд женщины шарил по молчаливой и пыльной улице в поисках хозяйки ведер, да не находил ее. — От одной спаслись, на другую нарвались! На роду, что ли, нам это написано? — И, хоть хозяйки ведер не было видно, женщина к ней яростно обращалась: — Ты что, злодейка, хочешь, чтобы мы и с этого места снялись?

Когда не было еще поселка Акинт, когда почвоведы делали замеры по эту сторону Аракса, а потом составляли земельную карту будущего совхоза, как раз в середине ее оказался холм — вытянутый, приземистый.

И каменистый.

Почвоведы подчеркнули пунктиром лежащую вокруг холма пустыню и на огороженный пунктиром район поставили крест — негоден.

Позднее же, когда названию Акинт подыскивали на карте подходящее место, решили, что зря почвоведы тогда отвергли этот холм. И ткнул кто-то пальцем в отгороженный пунктиром район — подойдет!

И в самом деле, когда запроектировали поселок, вышло на проекте все удобно и красиво — вытянувшиеся параллельно друг другу ровненькие асфальтированные улицы, ряды аккуратных стандартных домиков, перекрестки, горки, овражки, квадратики неогороженных участков, а на них деревца и цветочки. В центре же поселка трехэтажная школа, сбоку от нее Дом культуры... На проекте все было на месте, все было удобно и красиво...

И вот разлегся поселок на вытянутом приземистом холме.

— Ты что, не от мира сего, что ли? Кто же это швыряет пустые ведра возле соседского порога? — в тишине улицы надрывалась женщина. — Примет не знаешь?

Люди, съехавшиеся в Акинт из разных мест, привезли с собой свои привычки и представления.

Вместе с готовыми домами все получили равные каменистые участки. Освобождали от камней свои участки, обстраивались. За домом, сбоку от дома каждый построил кухню, хлев, сарай.

Освобождали участки от камней и этими же камнями огораживали свои участки.

Освобождали участки от камней, выкидывали камни за ограды.

Освобождали участки от камней...

И не стерпел тракторист Напо, привез ночью на свой участок плуг. Напо добра не ждал — в совхозе плуг пока всего один, а каждый участок может десять таких плугов из строя вывести. Да, прямо скажем, добра не ждал Напо. Но ему повезло, с плугом ничего не сделалось. Уволил директор Киракосян тракториста Напо с работы, а потом принял снова... Вот и все. В конце концов, Напо в накладе не остался — выворотил из своей земли огромные камни. Одни можно было разбить и откинуть плугом в сторону, другие упрямились, сопротивлялись. Такие плуг не берет. Тут уж бей молотком да вставляй колья. Переселенцы, жители новорожденного поселка, засыпали со стуком молота в ушах и просыпались со стуком молота в ушах.

Вокруг недостроенных и уже готовых домов и пристроек, посреди дороги и по ее обочинам валялись камни, они смешались с глиной, и пыль, подобно верблюду, шествовала вдоль улицы; и дома, заняв позицию и обрядившись в ограды, глядели друг на друга отчужденно и недружелюбно.

— У тебя, тетка, дите от крика разрывается, лучше домой ступай! — защищалась хозяйка ведер. — Чего тебе втемяшилось орать-то? Чего тебе от пустых ведер сделалось?

— Втемяшилось! — Переселенцы привезли с собой в Акинт свои наречия, и каждый другого передразнивал.

Поселок опоясывало шоссе.

Оно существовало еще и до поселка.

А как пересечешь шоссе, увидишь скользящий вниз пологий склон, который обрывается в овраг. Овраг сухой, только по весне перекатывается в нем вода.

По ту сторону оврага лог, а за ним горная цепь. И в самой ее середине устремилась ввысь Мать-гора — нагая, величественная и спокойная, наполняющая спокойствием окрестность. А у подножия ее растянулся вправо и влево караван холмов и холмиков, усыпанных переливающимся на солнце кварцем. На логу летом бывало слишком уж знойно. А зажатое между горами и оврагом плато имело вид горнила. Горн по-армянски «бов». И потому прозвали акинтцы лог Бовтуном. И печется в этом горниле земля. Печется-парится, и сгорели в ней все семена. Только одной колючке она люба, схожа колючка с рыжей звездочкой, пробивается она сквозь камень каждой весной, прикрывает наготу земли. Осыпает семена каждым летом и прячет их в расщелинах камней, чтобы ветер не унес.

А вот этой весной не проросла она, не успела прорасти— люди начали с того, что стали жечь на логу колючку...

Канал тянулся издалека, огибал Мать-гору, караван гор помельче и белой дугой соединял их с Бовтуном.

Пока еще канал — потрескавшееся от зноя русло. Но придет осень, а с ней и вода.

Осенью пустынное плато станет землей.

Осенью потечет по каналу вода.

А Бовтун должен превратиться в самый обширный сад совхоза Акинт.

— Втемяшилось! — никак не могла успокоиться женщина и, уперев кулаки в бока, преградила дорогу хозяйке ведер. — Втемяшилось!..

— Уж ругались бы по-людски, а то говор друг друга передразнивают! — встревает Баграт, переехавший в Акинт из затопленного села. Говорит он громко, не глядя на женщин, взгляд его устремлен в сторону конторы. Баграт единственный из переселенцев полностью уже разделался со своим участком: камни молотом разбиты, земля от них очищена, за домом выросли постройки — хлев, сарай. Дом и участок свой окружил он высокой оградой, сделал калитку. Успел уже посадить несколько абрикосовых саженцев — это были первые деревца нового поселка. Воды еще нет, а вот посадил — ведрами воду носит, поливает. Вот и сейчас только что плеснул под каждый саженец по два ведра воды. Что еще делать-то? И он неспешно двинулся ко двору конторы, может, подвернется толковый собеседник.

Был летний полдень. Изредка слышался отзвук молотов— горячий, расплавленный, словно звон солнца.

Воскресный стоял день.

— Да ты на себя в зеркало глянь! — набросилась снова женщина на ту, другую, с ведрами. — Бесстыжая!

— Тьфу! — сплюнул Баграт, даже не обернувшись на женщин. — Ну и народ! И ты бесстыжая, и она бесстыжая, все вы хороши! — И, громко высказавшись, вдруг заметил Арма: «Явился... что так скоро? »

Арма не было целых две недели. Баграт знал, что он ездил сдавать вступительные экзамены в университет.

«Видно, у бедняги снова сорвалось», — пожалел его про себя Баграт и решил об этом не заговаривать.

Шеро лежал на верху сторожки, глядел на горы и вяло пожевывал цепь. Потом обратил свой влажный и тоскливый собачий взгляд на Баграта, дружелюбно вильнул хвостом, но Баграт не заметил этого, зашагал к Арма.

Арма сидел на камне, вывороченном из своего приусадебного участка, курил и смотрел в сторону гор. Вдали горы были подернуты дымкой — солнце плавилось. И под грузом раскаленных камней раскаленные горы, казалось, издавали жужжание. В горах едва проглядывались блеклые от зноя села. А дальше за селами опять лежали в мареве горы. Там и находилось покинутое ущелье, возвышался Сторожевой Камень, глядевший сверху на захлебнувшееся село... И теплый трепет любви ко всему этому сквозь ребра Арма прорывается наружу и вместе с дымком сигареты растворяется в раскаленном воздухе.

«В следующий выходной уеду», — решает Арма.

И пытается представить себе будущее воскресенье, но чувствует, что нечто отвлекает его. Смотрит на камни, недавно вывороченные из земли. Тысячелетиями они лежали недвижно. У самого крупного из них ровные грани, и незадолго до этого Арма решил было вытесать из него гур — фильтр для воды, какие делали в старину.

— Ну и участок! — вырос Баграт перед Арма и обратил свое возмущение к конторе. — С самой весны с камнями воюешь, разве это дело?

Как-то весной в субботу после работы на Бовтуне сидел Арма на крыльце, смотрел на камни, потом встал, измерил шагом отведенную под участок землю, мысленно расписывая: тут абрикосовое дерево, тут лоза, тут бассейн... Целую неделю камней не касался. А когда спустился с крыльца с ломом, киркой, молотом и клиньями в руках, все ему было ясно — мысленно посадил он уже все деревья, все лозы, все кусты, а в середине участка устроил маленький бассейн...

В мыслях у него сад уже цвел.

И он врубился в камень возле самой дороги... Вот уже и пол-участка очищено. Камень перемешался с глиной, поддается с трудом. Сегодня встал Арма до зари и начал расчищать новую полосу. Камни теперь сбились в кучу, самый крупный из них — вроде куба, из него-то и хотел Арма гур вытесать.

— Если клинья вот так вколачивать, быстрей расколется, — дает совет Баграт.

— Я его живьем хочу взять, дядя Баграт, гур из него вытесать собираюсь.

— Гур?.. А на что он тебе сдался?

— Для красоты. Поставлю его у стены кухни.

— Гур... — Баграт задумчиво посмотрел на камень, потом на Арма и припомнил: «И отец таким был — накопает, бывало, цветов в горах и посадит их возле порога». И почему-то стало ему тоскливо. Глянул в сторону гор, туда, где лежало его село, и неожиданно для самого себя придумал: — У меня к Нерсо есть важное дело, я пошел.

На улице Баграт вспомнил еще раз: «И отец таким был — накопает, бывало, цветов в горах и посадит их возле порога», — и посмотрел на Арма с недоумением.

Арма курил и, прищурившись, смотрел на камень для гура. Потом быстро подошел к кухне, глянул, куда бы гур поставить... Ага, вот тут, возле стены, будет стоять гур, полный воды, а сбоку от него будет расти плакучая ива. Бока его покроются мхом, с гура будут отрываться серебряные капли: кап... кап... кап... Погожее весеннее утро. И лучи солнца поблескивают в зеркальной воде гура, а края его хранят горную прохладу, и дышит он, подобно лебедю. Сын Мирака плещется в нем, выходит бабушка и шлепает мальчишку по мягкому месту. Тот отлетает в сторону, смотрит сердито на бабку и облизывает мокрые губы...

В ушах Арма зазвенело; долгий и призывный звон все разрастался, а потом невесть откуда возник напев свирели пастуха Мело...

На весенних зорях звук его свирели доносился со склона, что напротив села. А летом на закате Мело играл, уже сидя на своей крыше. Когда он помер, старуха Занан берегла его свирель как зеницу ока, так евангелие хранят, и все упрашивала: «Он для всех играл, а теперь вы сыграйте, пусть Мело послушает». Да в селе умельцев не нашлось, и положила старуха свирель возле Мело — под персты взошедшего на горы солнца.

Арма, прищурившись, смотрел на камень для гура. Потом отшвырнул сигарету, потянулся к молоту и прижал его к груди — понял, что настал момент единоборства с камнем... Настал момент единоборства... И борьба будет не на жизнь, а на смерть... Выходит, камни — его враги. Но ведь им только что, как и ему, пригрезилась в этот душный полдень широкая прохладная песня, звук свирели пастуха Мело... Значит, были они сейчас землей и семенем. Землей и семенем...

И существование камней показалось естественным, уместным. Они тут должны были быть, в самой середине

3 М. Галшоян

его участка, и он прямо сейчас, в этот летний полдень, должен был наткнуться на эту лохань глины и камней.

Он собрал разбросанные клинья, выбрал один — он уже знал, где какой годен, — и спокойно взялся за молот.

Мышцы его ритмично и сильно сокращались; под рубахой, подобно ужу, извивался позвоночник, жилистые предплечья напряглись, и под солнцем выхлестывались удары молота, как выхлестываются из костра языки пламени.

Пропеченные солнцем, черные с ног до головы ребятишки возились на пыльной улице. Затеяли они игру, да никак не могли друг с другом столковаться, ведь родились все они в разных селах.

— Чертово отродье, — ныл сидевший возле своего порога старик.

Смеркалось, и он только-только уселся возле дома, растопырив по-младенчески ноги.

— Отойдите подальше! — Он стучал клюкой по земле и тер красные веки. Казалось, плачет. Не было возле его дверей старого обжитого камня. Новые стены и двери нового дома не имеют ни воспоминаний, ни своей истории. Новый дом словно из земли вырос, и был он для старика камнем, не знавшим жизни. И потому было старику одиноко.

— Идите играть в другом месте, — вмешивается Баграт. — Ну, быстро!

Ребятишки глядят исподлобья, и никто не. трогается с места. Баграт сердится и набрасывается на них с криком:

— Никакого тебе уважения к старшим! Да разве же в селе так было?

— Товарищ Киракосян... — старик машет пергаментной рукой возле слезящихся глаз. — Вели Нерсо вернуться в село... Вели... Дай машину... Вели ему вернуться... Товарищ Киракосян...

— Да не Киракосян я, старик, — прерывает его Баграт. — Разве ж директор совхоза в выходной останется в этом пекле, в этой пустыне? Он небось теперь в горах возле ручья пьет-закусывает. — А за спиной Баграта все еще слышится ноющий голос старика: «Товарищ Киракосян... » Бедняга каждого товарищем Киракосяном зовет.

Спросил бы его кто: а ты зачем, старик, сюда перебрался, ведь твое село водой не затоплено?.. Оставил там свой дом, приехал в эту дыру, а теперь каждому встречному- поперечному проходу не даешь: «Товарищ Киракосян, вели Нерсо... »

Баграт замедлил шаг. Зачем он только что соврал Арма, мол, есть у него к Нерсо важное дело? Какое у него дело может быть к разнесчастному сыну разнесчастного отца? Хоть бы уж собеседником был стоящим! Важное дело!..

— А вот и есть у меня к нему важное дело, — вдруг вспомнил Баграт. — Карцанк! — И решительно повернул назад, — Нерсо! — позвал он Нерсеса с улицы и обернулся к конторе с неопределенной угрозой. — Ну, погодите, я вам покажу!

Акинтцы прозвали тянущиеся за поселком вправо и влево земли Карцанком — Камнесевом.

Карцанк представлял собой лоскуты пустыни, примятые плоскими холмами. Рассыпанные в беспорядке холмы словно свалились с неба — расплющились, сшиблись лбами, — а камни разлетелись в стороны и улеглись вокруг этих плоских холмов. В Карцанке тысячи таких расплющенных холмов, и у всех у них полон подол камней.

Весной Киракосян устроил собрание, землю Карцан- ка предложил народу: сорвались люди с насиженных мест, ребятишки у всех, забот по горло, так пусть очистят землю от камней, вырастят себе хлеб. Канал вот-вот подведут, скоро вода будет. У кого сколько сил есть, тот пусть себе столько земли и расчистит под зерно.

Связывать надежды с Карцанком было трудно, но все- таки... Кому не хочется иметь свое пшеничное поле? Весна дождливая, зерно прорастет, а там и канал подоспеет. И вот тебе хлеб года на два, на три. На следующий день ни свет ни заря поселок опустел...

Стояла ранняя весна, в горах осели облака, небо снизилось, нависло над пустыней, и пустыня задыхалась в облаках, от нее самой уже пахло облаками. Да и была ли она, есть ли она, пустыня? Камни не шипели от зноя, почва не трескалась, небо не отвращало увядшего лица от распаленного лица пустыни, годы не скатывались в круглые камни... Просто была весна. Карцанк пропах облаками и уже не был пустыней, а был обычной землей, только каменистой. И нужно было ее очистить от камней, вспахать, засеять. Нет, сперва поделить, а потом уже очистить от камней, вспахать, засеять.

При разделе земли не обошлось без перепалок — каждому казалось, что на его участке камней больше, чем на других. Ругались и с агрономом, и с соседом по участку... Тракторист Напо оскорбил агронома, и под вечер жители поселка впервые увидали агронома Вираба Бадаляна пьяным. И черные его остроносые туфли, и черные узкие брюки, которые надевал он после работы, были в пыли, галстук съехал набок, широкополая соломенная шляпа исчезла, и он, то и дело оступаясь и потирая пунцовый лоб, шел к Арма, чтобы поблагодарить его за пощечину, которую тот вместо него, Вираба, отвесил трактористу Напо.

Многие перессорились после раздела Карцанка (некоторые и по сей день в ссоре). Но это неважно, надо было спешить: убирать камни, освобождать в пустыне место для борозд, посеять зерно до дождей... Между солнцем и пустыней на белых крылах надежды плыли облака. До поселка докатывался грохот взрывов. Это подводили к Карцанку русло канала... Акинт поутру пустел, на закате наполнялся народом и смыкал утомленные веки.

Киракосян пообещал грузовики.

«Камни сваливайте на холмы».

Отказались. Все были крестьянами гор, все знавали камень — трудно с ним сладить. А ведь приближалось время сева. Станешь таскать камни на холмы, прозеваешь нужный весенний день. Да еще и хребет надорвешь.