Ангард – Батман – Туше 14 страница

Он проводил долгим взглядом врачей в светло-зеленых халатах и с масками на лицах, которые двигались, как тени, в комнату, где остался Дани. Ксавье тоже не смог отвести глаз от массивной деревянной двери.

-- Э, нет, -- сказал Фебюс, легко трогая его за плечо. – Он вас сейчас всё равно не узнает. Скорее уж вас узнала бы какая-нибудь статуя в Версале. А потому, господин граф, настоятельно советую вам, пока не наступила ночь, а наш приятель Габриэль толком не определился, что ему делать, пойти и прогуляться по тем местам, которые когда-то принадлежали вам и вашему брату Анри. Может быть, и вспомните что-нибудь… Поймите, в жизни бывают такие моменты…

Он разговаривал с Ксавье, как с маленьким мальчиком.

Ксавье стоял на берегу моря, и впервые оно не казалось ему ласковым. В воздухе было слишком много чаек и слишком много… смерти…

Больше всего на свете ему хотелось бы заплакать, потому что смерти было чересчур много, и весь мир вокруг него казался пропитанным смертью. Ксавье как будто находился на краю света, где низкое серое небо над головой рассекали только чайки. Вечер становился серовато-сиреневым, и Ксавье вдруг подумал, что точно такого же цвета круги под глазами его умирающего брата, Ангела с Золотыми Крыльями.

Чайка снова пронзительно закричала над его головой.

Ксавье сел на песок и закрыл глаза, положив голову на колени. Голос чайки стал похож на человеческий. Он кричала:

-- Аллилуйя! Аллилуйя! Радуйся, Хранитель! Твой брат сейчас умер! Нам с тобой можно было бы по-настоящему отпраздновать это событие!

Чудовище с блеклыми синими глазами, свисающими прядями длинных грязных волос и двумя стальными обрубками за плечами вместо крыльев, склонялось над бесчувственным светловолосым Ангелом, который, как порой начинало казаться Ксавье, никогда не придет в сознание, и он знал: если чудовище дотронется до Дани, тот умрет в тот же момент, но что-то удерживало монстра на расстоянии.

И Ксавье догадывался, ЧТО удерживало монстра – те два слова, которые знал Дани и которые больше всего на свете хотелось бы знать Габриэлю. Кстати, дружок, ты тоже слышал их… Пусто… Всё внутри пусто, как и этот серый унылый пляж…

Если бы не непрерывные крики чаек, на побережье стояла бы мертвая тишина и, наверное, именно так будет выглядеть и конец света.

Совсем рядом с ним снова раздался металлический крик чайки. Птица села на песок напротив Ксавье и уставилась на него разумными, человеческими, говорящими глазами. «Ты уже большой мальчик, Ксавье, -- казалось, говорила она, широко разинув грязный желто-розовый кривой клюв. – Ты знаешь, что умирают родители, хотя ты уверен, что они несокрушимы, как эти армориканские скалы под ударами волн и времени. И братья, между прочим, умирают, и это легче, чем тебе это кажется! »

-- Замолчи! – закричал Ксавье.

Чайка даже не двинулась с места, глядя на Ксавье и продолжая свой монолог.

«Ты не видишь его сейчас, Ксавье, так, как вижу его я. Тебе кажется, что он жив, но он даже не шевелится; его грудь пробита моим клювом, и, что бы я с ним сейчас ни сделал, ему будет всё равно, как и твои признания в вечной любви. Ничто не поднимет его, Ксавье. Забудь! Твой брат мертв! »

Птица не отрывала от него глаз, и Ксавье не выдержал, швырнул в нее первый же попавшийся под руку гладкий белый булыжник, стремясь попасть по этому клюву, как будто растянутому в широкой ухмылке. Он вскочил на ноги, отвернулся и побежал, чувствуя только, как его лицо обжигают ветер и слезы. Кровь бешено пульсировала в его висках, повторяя единственное слово: «Нет! Нет! »

Он бежал к замку через высокие прямые стебли трав, прорастающие сквозь огромные белые камни с темным налетом времени, и чем быстрее спускались на землю сумерки, тем более необитаемым становился замок. Ступени перед главным входом совсем искрошились. Дом казался живым. И нельзя сказать, что он кого-то ждал и был приветливым, тем домом, о котором можно было бы сказать, что тебя там ждут.

Деревянная дверь хранила солнечное тепло ушедшего дня, и последние блики света высвечивали с невероятной четкостью каждую трещину, каждую впадину или занозу.

Он распахнул дверь. Здесь везде царила оглушающая мертвая тишина и, предчувствуя что-то страшное, потому что неопределенное, Ксавье буквально ворвался в комнату, где он оставил Дани. То, что он увидел, заставило его оцепенеть. Он превратился в статую, не способную вымолвить ни слова и только с ужасом наблюдающую происходящее.

Дани, полуобнаженный и по-прежнему не подающий никаких признаков жизни, лежал на огромной кровати, застеленной шелковыми простынями («Точно такие же были ТОГДА… Когда мы с ним жили…» – на этом мысль Ксавье прервалась), а над ним склонялся все ниже и ниже комиссар Фебюс, за спиной которого реяли сияющие золотые крылья. Он ласково провел рукой по легким светлым волосам Дани, а потом, положив ладонь на его рану, наклонился и поцеловал его в губы.

Ресницы Дани вздрогнули, серые огромные глаза приоткрылись. Он улыбнулся и прошептал, глядя прямо в прозрачные, как озаренные светом морские волны, глаза Фебюса: «Гийом… Я люблю тебя…»

Ксавье трясло так, как будто это он находился в теле Фебюса: это он чувствовал мягкие губы Дани, это он проводил губами по его шее, по шелковистой коже, начиная ощущать, как оживают и начинают трепетать прожилки. Это он целовал его плечи, руки, чувствуя, как снова и снова сходит с ума от близости этого тела, оживающего на глазах. Ослепительная алмазная игла прошила его насквозь, как шпага, и он потерял сознание, успев выкрикнуть: «Я никому тебя не отдам! Ни одной женщине в мире, и пусть меня растерзают за это еще несколько раз! »

Через минуту он пришел в себя. Комиссар Фебюс внимательно, пристально и без тени улыбки смотрел в его глаза.

-- Ты можешь ничего не говорить, -- произнес он, и Ксавье увидел в этих изумрудных, как море глазах, свое собственное отражение. – Можно забыть свою прошлую жизнь, свое имя, брата, жену, любовницу… Но забыть себя… Вы удивляете меня, граф Гийом: себя забыть невозможно! Я – ваше зеркало, я – ваше будущее, я – ваш двойник, я – это вы. Надеюсь, ваша голова выдержит эту информацию, и вы сможете понять. Дайте мне вашу руку.

Последняя реплика Фебюса прозвучала так решительно, что Ксавье даже в голову не пришло ослушаться его. Он протянул ладонь Фебюсу и тот крепко сжал ее. И снова ослепительная стрела, искрящаяся тысячами алмазов, пронзила Ксавье. Из темноты прозвучал голос Фебюса: «Ведь за жизнь своего брата ты отдал бы все, не так ли? »

Ксавье открыл глаза и первым, что он увидел, было зеркало: он смотрел на самого себя и видел комиссара Фебюса, -- прозрачные изумрудные глаза, тонкие и густые седые волосы, зачесанные назад, утонченное лицо… Это был он сам. Это был сам Ксавье… За его спиной реяли огромные золотисто-черные крылья…

Их Крылья сплетались во тьме,

И слова их струной дрожали

Среди роз умирающих и королей…

Не любить невозможно в Версале.

Он смотрел на них, и шипы цветов

Все сильнее сердце пронзали.

Умереть? Убить? Темнота? Любовь?

Как банально!.. Тебя здесь ждали.

И один из Ангелов, вскинув глаза,

Прозрачные, как изумруд,

Сказал: «Что дано, невозможно взять,

Скажи, как тебя зовут?

Ты же имя забыл, ты забыл себя,

Смотришь в зеркало, не узнавая.

Что ж, мой Ангел, гляди – ведь ты – это я…

Вспоминай!.. Или ты растаешь…

В больничной палате совсем стемнело, когда Габи решился приподнять голову от подушки. Он внимательно осмотрелся по сторонам и чутко повел носом, принюхиваясь. Этот паршивец, который столько крови ему попортил, был совсем недалеко: буквально в одном часе езды на нормальной тачке. Габи никогда не откладывал на завтра, то, что мог сделать сегодня, тем более, что его жертва – он чувствовал! – была чуть жива. Надо было срочно найти Грааль, заставить его произнести те слова, которые могли снова поставить на место мир, перевернутый этим Ангелом с Золотыми Крыльями.

В коридоре мерцал призрачный, бледный, как в мертвецкой, свет, и изредка его заслоняли две темные фигуры с торчащими за их спинами автоматы. Габи усмехнулся: еще немного, и он покажет, кто здесь главный – Воитель с Серебряными Крыльями или какой-то старший лейтенант Фебюс, власть которого была отменена СВЕРХУ еще много столетий назад.

Габи поднялся с кровати, почесал невыносимо зудящую спину, тем, где раньше торчали обломки Серебряных Крыльев, но, кажется, даже от них после устроенного Огненным Граалем пожара ничего не осталось, кроме этого, сводящего с ума зуда. Глаза Габи горели в темноте двумя красными, накаляющимися всё больше угольками, как электрическая спираль. С еле слышной руганью он сорвал с себя опутывающие его провода и надел длинный серый больничный халат, из-за чего стал похож на средневекового инквизитора. Мысль о средневековом инквизиторе так ему понравилась, что он широко и почти счастливо улыбнулся, обнажая длинные желтые зубы.

Он подошел к стене, приложил к ней ухо и прислушался. Там тоже тихо и однообразно пищали медицинские приборы.

-- Хватит отдыхать, дружок, работать пора! – произнес вслух Габи и исчез на фоне стены.

Палата, в которую он попал в результате одного легкого телодвижения, оказалась именно той, что была ему нужна – где уже несколько дней лежал в коме доктор Семьяза. Доктор возвышался на кровати огромной безжизненной горой, прикрытой простыней. Габи подошел к нему и вгляделся в серое небритое лицо.

«Ну что ж, -- пробормотал Габи. – Ты всегда был слишком неравнодушен к женщинам, доктор, а потому как нельзя лучше подходишь мне для исполнения моей миссии. Я сделаю из тебя антипода господина Фебюса, и за исход вашего сражения я не поручился бы…»

На его ладони загорелся тусклый знак, похожий на девятку, только замкнутую. «Здравствуй, Пифон! – сказал Габи торжественно. – Сейчас мы с тобой отправимся прямиком к выродку, который сотворил из нас с тобой, перворожденных бессмертных сущностей, тех жалких пациентов клиники, которыми мы сейчас являемся. Но он просчитался, вечный бастард. Так или иначе, но он произнесет те два слова, что мы ждем от него! »

Он приложил ладонь ко лбу доктора. Семьяза глубоко вздохнул. Его глаза широко раскрылись, и Габи с удовлетворением заметил мерцающий в их глубине красноватый огонь.

-- Вставай, Пифон, -- приказал Габи. – Скоро ночь, и до наступления рассвета мы должны вернуть мир на ту самую точку, с которой он был сдвинут стараниями нашего общего знакомого проходимца.

Семьяза медленно поднялся с постели, как управляемый автомат. Он некоторое время потоптался на месте, как бы проверяя, способен ли по-прежнему ходить так же свободно, как раньше, поднял мощную правую руку, успевшую уже побелеть от недостатка солнечного света. Около локтя Габи заметил небольшой пролежень. «Ничего, -- решил он. – Сила, которую я ему дал, гораздо сильнее физической. Во всяком случае, возможностей этого тела должно хватить мне на несколько часов, а больше мне и не требуется.

-- Нам надо достать одежду, оружие и машину, -- приказал он.

Лицо Семьязы осталось совершенно бесстрастным. Огромный в своей грязно-белой больничной робе, он бесшумно подошел к двери, за которой виднелись силуэты полицейских. Габи видел, как силуэты только слегка дернулись (он многое дал бы за то чтобы увидеть выражение их глаз в этот момент: этот ни с чем не сравнимый ужас, который доставлял Габи ни с чем не сравнимое наслаждение), а потом доктор столкнул их друг с другом с нечеловеческой силой; Габи даже показалось: он слышит тихий хруст ломающихся костей.

Силуэты медленно осели вниз. Доктор наклонился над ними и на некоторое время застыл в такой позе. Габи знал, что именно он сейчас делает: достаточно пережать одну небольшую артерию на шее всего на несколько минут, и человек больше не встанет никогда. А где находится эта артерия, доктор знал как никто другой: он ведь был настоящим профессионалом.

Дверь распахнулась, и доктор втащил в палату сначала одно, а потом другое безжизненное тело.

-- Переодеваться пора, -- небрежно бросил ему Габриэль.

Через пять минут из больничной палаты доктора Семьязы вышли два человека в полицейской форме, вооруженные автоматами «узи» и пистолетами «Сент-Этьенн». Они спокойно прошли вниз, никем не остановленные, и проследовали на стоянку медицинских машин. Семьяза уселся за руль, а Габи устроился рядом, быстрым взглядом окинув пространство сзади.

-- Что ж, неплохо! – воскликнул он, принюхавшись, и провел языком по пересохшим губам. – Здесь найдется всё, чтобы развязать язык самому упрямому больному! Вперед, Пифон! Едем на север, но сначала быстренько прошвырнемся по тихому квартальчику Сен-Дени.

Несмотря на вечер, жара в Париже никак не желала спадать. Анри медленно брел по улице, думая, что сейчас с удовольствием оказался бы на берегу моря в Бретани, где даже в самую страшную жару с моря дует холодный ветер. Он помнил этот ветер со времен другой жизни. Тогда этот соленый ветер рассказывал ему о королях, Приносящих Дождь, белых единорогах, солнечном властителе мира и золотокрылом Ангеле, который придет для того чтобы перевернуть этот мир…

До нужного дома ему было совсем недалеко, но он почему-то хотел еще раз взглянуть на тот сгоревший дом. При мысли о нем к его глазам, помимо воли, подступали слезы. Он вспоминал высокого темноволосого молодого человека с солнечной улыбкой. «Теперь у тебя будут совсем другие игрушки, Анри… -- Какие? – Теперь ты вспомнишь уроки маэстро фехтования…» -- «Брат… -- с горечью прошептал он. – Неужели ты так и не научишь меня фехтованию? Конечно, я вспомню все твои уроки, но мне всегда будет не хватать тебя…»

Он сам не заметил, как вернулся к тому выгоревшему месту, где теперь было совершенно пусто, и запах гари постепенно рассеивался. Несмотря на подступавшую со всех сторон темноту, ему показалось, будто в огромной куче гари, полуобгоревших досок и обожженных кирпичей что-то тускло блеснуло. Анри помотал головой и протер глаза: видение не исчезало.

В эту минуту прямо за его спиной завизжали тормоза. Анри стремительно обернулся. Рядом с ним стояла машина «скорой помощи». Длинноволосый голубоглазый блондин улыбнулся ему из окошка, как старому приятелю. Анри совершенно не был уверен, что знает этого человека, но что-то неуловимо знакомое было в его лице, и подросток сдержанно наклонил голову в знак приветствия. Рядом с блондином он увидел водителя, смотревшего только вперед и не проявлявшего ни малейшего интереса к происходящему. Серо-желтые сумерки рисовали за его спиной бессильно обвисшие черно-желтые крылья.

-- Мальчик, -- обратился блондин к Анри, не переставая улыбаться. – Ты не знаешь, как отсюда нам быстрее добраться до Шан-Зэлизэ?

«Ну точно, он не местный, -- решил Анри. – Парижанин никогда не обратился бы к прохожему с таким дурацким вопросом, поскольку у каждого под носом лежит неизменный атлас всех автомагистралей Парижа… Тем более, что делать на Елисейских Полях машине «скорой помощи»? И почему пассажиры этой машины нисколько не напоминают докторов?.. »

Анри махнул рукой в неопределенном направлении, куда-то направо.

-- Много раз придется сворачивать? – блондин буквально сверлил его взглядом, продолжая улыбаться.

Водитель наконец повернул к Анри бледно-серое лицо, и из его рта показался раздвоенный змеиный язык. Сам не понимая, что делает, Анри отступил на шаг назад и кивнул.

-- Ты замечательный парень, -- захихикал блондин. – Мы и сами думали, что проехать придется не более двух кварталов. Так что ехать нам недалеко.

Анри замотал головой, пытаясь прислушаться к внутреннему голосу, который явно подавал признаки тревоги, но расшифровать эти сигналы он сейчас был не в состоянии.

-- Как думаешь, за полчаса доползем?

-- Возможно. – Анри всё больше и больше становилось не по себе, тем более что блондин продолжал уже не хихикать, а подхохатывать, и эти звуки напоминали мокрые шлепки.

-- Ну что ж, спасибо за приятную беседу, дружок, -- сказал водитель и вдруг неожиданно спросил: Ты конфеты любишь?

Анри отступил еще на один шаг назад и снова отрицательно замотал головой.

-- А петарды? – не сдавался блондин.

Он высунул руку в окно кабины и раскрыл ладонь.

Анри, конечно, знал не одну сотню рассказов, леденящих кровь, о похитителях детей, которые приманивали своих жертв конфетами, но всё же любопытство в нем оказалось сильнее осторожности.

Блондин сидел на своем месте, явно не собираясь выходить из машины. «Но даже если бы он захотел сделать что-то подобное, -- подумал Анри. – Ему пришлось бы для начала открыть дверь, а в этот момент юркий мальчишка всегда успел бы отскочить в сторону и достаточно далеко. К тому же противный голосок внутри упорно нашептывал ему, что, отказавшись от подарка, он поступит крайне невежливо.

Анри подошел к машине и заглянул в блеклые голубые глаза блондина. Они были мертвенно-стальными, как и его улыбка. Ничего, Анри только возьмет петарды, лежащие на его ладони, и немедленно бросится бежать!

Но едва его рука коснулась ладони блондина, как железные пальцы мертвой хваткой охватили не хуже наручника его запястье. Блондин громко, во весь голос, захохотал. Водитель, огромный и грузный, тоже открыл дверцу со своей стороны, и вышел на улицу, равнодушно поглаживая кобуру револьвера.

Анри рванулся, стараясь вырваться, но рука блондина держала его крепко, не давая ни малейшего шанса вырваться.

-- Ну вот… -- осклабился он во весь рот. – Теперь еще одним сегенангом будет меньше!

-- Нет! Нет! – закричал Анри. – Помогите!

Водитель обошел машину и открыл заднюю дверцу со стороны Анри.

-- Помогите! Брат! – еще громче крикнул Анри.

Он дергался изо всех сил, но хватка только усиливалась от каждого его движения. Он с ужасом посмотрел на свою руку и увидел, что его запястье сжимает не рука, а когтистая лапа.

Он снова закричал от отчаяния и безысходности, и в этот момент услышал громкий голос:

-- Оставьте мальчика! Вы, ублюдки! Это говорю вам я, его брат!

Анри судорожно глотнул воздух и с невероятным усилием вывернул голову, чтобы увидеть своего неожиданного спасителя. К ним бежал высокий парень, видимо, студент, потому что свои книги, которые сжимал в руке, он отшвырнул в сторону. А немного поодаль к ним направлялся быстрым шагом молодой человек в полицейской форме, поразительно похожий на итальянца. На мгновение он задержался у кучи сгоревшего мусора, наклонился и что-то поднял с земли. В воздухе что-то тускло блеснуло, но студент уже подбежал к водителю-монстру и толкнул его в грудь со всей силы.

-- Один раз тебе уже удалось напугать меня! – выкрикнул он. – Но больше этого не будет! Будь ты хоть трижды Пифоном!

Чудовище схватило Дени за горло, но как раз в это время молодой полицейский-итальянец полоснул его по лицу шпагой, чудом уцелевшей после пожара в фехтовальном зале. Водитель зарычал, и из его рта снова выполз длинный и бледный раздвоенный язык.

-- Дени, хватай его! – закричал полицейский.

Зажмурившись от омерзения, Дени схватил Пифона за язык, и мир вокруг него перевернулся, полыхнув солнечным ветром, взрывом, от которого его буквально отшвырнуло назад. Он машинально обнял Анри и вырвал его из держащей его когтистой лапы.

-- Пифон! – заорал изо всех сил блондин с голубыми глазами. – Давай в машину! Быстрее! Быстрее!

С невероятной ловкостью увернувшись от свистнувшей над его головой шпаги полицейского-итальянца, водитель-монстр бросился на свое сиденье. Дверца хлопнула, и машина резко рванула с места и понеслась по улице.

Анри с трудом поднялся на ноги. У него кружилась голова, и он осматривался по сторонам с таким видом, будто видел это место в первый раз. Рядом с ним лежал студент Сорбонны Дени Девуа, назвавшийся его братом, и тоже пытался приподняться.

Полицейский-итальянец подошел к Анри и обнял его.

-- Все в порядке? – спросил он.

Анри только кивнул и неожиданно сказал:

-- Шпага у вас потрясающая…

-- Не у меня, а у твоего брата, -- слегка улыбнулся полицейский, отдавая шпагу Анри. – Бери, она теперь твоя по праву. Видишь, каких монстров отпугивает? Самого Пифона!

Анри снова кивнул сквозь слезы, а полицейский уже подавал руку Дени, помогая ему подняться с земли.

-- Спасибо вам, -- сказал он, пристально глядя в глаза Дени. – Вы успели как раз вовремя. Если бы не вы, кто знает… -- При взгляде на Дени он почему-то счастливо улыбался, ненавязчиво посматривая за его спину.

Рядом с ними снова завизжали тормоза, и на улице остановился серый «мерседес», дверца которого мгновенно распахнулась, и на улицу вышел высокий красивый мужчина с длинными черными волосами и ясными глазами непонятного цвета.

-- Отец! – крикнул Дени, бросаясь к нему.

-- Сын… -- прошептал Утренняя Звезда, в голосе которого звенели слезы, и он не хотел их больше сдерживать. – Самаэль… Самаэль… Большего подарка ты не мог мне сделать: я снова вижу за твоей спиной юные сильные крылья!

-- Мы ведь все имеем право на ошибку, правда, отец? – сказал Самаэль. – Главное, больше не повторять ее, и сегодня я многое понял.

-- Тогда мы отправимся домой, если наш друг Рафаэль не возражает, -- улыбнулся Утренняя Звезда. – Иди, сынок, подбери свои книги. Кстати, что вы сейчас проходите?

Самаэль поднял с земли разбросанную стопку книг.

-- Смотри-ка, -- сказал он. – Учебник раскрылся опять на том же самом месте. Черный Сентябрь!

Внезапно лицо Анри исказилось, как от сильной боли.

-- Черный Сентябрь, -- повторил он. – Черный Сентябрь! Женщины… Много женщин… Предатель-дворецкий Семьяза!.. Мои братья в смертельной опасности! Я должен был их спасти и не сделал этого!

-- Ну что ж, -- с неожиданным спокойствием отозвался полицейский Кристиан, которого Утренняя Звезда назвал Рафаэлем. – Тогда мы с тобой сейчас же исправим это, Анри! – И он обратился уже к Утренней Звезде: Ну как, приятель, не одолжишь ли нам с господином де Вержье свою машину?

-- С удовольствием, -- открыто улыбнулся Утренняя Звезда. – А мы с сыном проедемся на метро. Давно уже мне не приходилось наблюдать жизнь парижского метро!

Дождь хлестал в окно, ветер нарастал, и ветки деревьев с какой-то яростной тревогой бились о стекло, как вспугнутая, встревоженная стая птиц, а Гийом чувствовал только, что совершенно растворялся в Дани, и перед ним вставали, сменяя друг друга, целые миры – прошедшие, вечные, прекрасные, как то самое лучшее, единственное, что всегда было в нем – его Любовь, которую он пронес через сотни столетий. Он видел бесконечные зеленые леса и белых единорогов, море, бьющееся в седые скалы, бесконечные поляны синих цветов, среди которых они, как и сейчас, целовали друг друга среди потоков безмолвного солнечного света. И впервые он не хотел слышать стихи Дани, который хотел сказать ему… Нет, упоенный любовью Гийом не хотел слышать то, что хотела сказать ему Любовь:

Когда я с тобой, то идут дожди,

На оконном стекле пишут: «Только жди»,

И ты поверь, что молнии росчерк –

Мое письмо, мой неровный почерк.

Лишь ты сумеешь его понять,

Я рядом с тобой, мы умеем ждать,

Мы встретимся снова, мой Темный Свет,

Всего через триста коротких лет…

Когда железная, как сумасшедшая судьба, рука оторвала его от Дани, а потом отшвырнула куда-то в угол, Гийом даже не понял, что произошло. Здесь, среди золотистых, теперь вдруг сразу померкших сумерек, он увидел два страшных существа: одно из них было закованным в железо блондином с блеклыми голубыми глазами и обрубками вместо крыльев за спиной. В его руке была шпага. Второй же, огромный, с безразличным выражением лица и змеиным разрезом глаз, был точной копией доктора Семьязы, который тоже сжимал в ладони две шпаги, которые так нелепо смотрелись в его толстой руке.

-- Ну что, Пифон, -- хихикнул блондин, склоняясь над Дани. – Я всегда считал, что любовь делает человека полным идиотом. Видишь, как легко было взять их обоих, тепленьких?

Дани не сделал ни одного движения, чтобы пошевелиться, он только пристально смотрел на Габриэля широко распахнутыми серыми глазами. В них не было злости, одно только безграничное презрение, но такое невыносимое – королевское, несокрушимое, что Габи не выдержал.

-- Как ты смотришь на меня, бастард, полукровка? – заорал он. Его лицо исказилось в жуткой гримасе ненависти, и он, размахнувшись, вонзил свою шпагу в грудь Дани.

Ангел с Золотыми Крыльями только мягко улыбнулся, и его голова откинулась набок.

-- Дани! – дико закричал Гийом.

-- Сидеть! – рявкнул на него доктор, приподняв его за плечи и швырнув на стул так, что Гийом едва не упал снова. – Габи, ты же говорил, мы должны услышать два очень важных слова! И как ты надеешься теперь услышать их, если тот, кто должен был сказать их, уже умер? Ты убил его, Габи!

-- Во-первых, -- надменно сказал Габи. – Он проживет еще полчаса, не меньше. А нам не надо большего. Во-вторых, он все равно ничего не помнит. Вернее, оба этих сегенанга знают то, что нам надо, только не подозревают об этом. Вот мы и займемся вторым. – И он посмотрел в темные от отчаяния глаза Гийома.

-- Господин граф, -- он сделал издевательский поклон в сторону Гийома. – Ваш братец пока еще жив, а потому я устрою для вас самое прекрасное в мире шоу!

Он взмахнул рукой, и Дани окружила прозрачная стена, переливающаяся, как пласт тонкой и прочной слюды.

-- Здесь почти нет воздуха, граф, -- объяснил Габи с интонациями музейного экскурсовода. – Он задохнется чуть быстрее чем через полчаса… Но я могу сделать процесс еще быстрее… -- Он снова взмахнул рукой, и откуда-то с потолка дождем посыпались лепестки белых королевских лилий, осыпая, как покрывалом, окровавленного светловолосого Ангела с красно-золотыми Крыльями, и вся эта картина до боли напоминала надгробие…

-- Когда концентрация эфирных масел, которые содержатся в лилиях, достигнет критической точки, наступит смерть, -- сказал Габи, широко улыбаясь. – Получается тройная смерть, вполне в духе ваших племен богини Дану, которые использовали человеческие жертвоприношения… А тройное жертвоприношение достойно самого Короля…

А теперь… Попробуйте сыграть с нами в последнюю игру, граф Гийом… -- его улыбка стала еще шире, хотя казалось, что шире уже невозможно. Но его буквально распирало от злобной радости.

Итак… Возьмите у Пифона одну из шпаг и попробуйте победить его. У вас в запасе будет не более десяти минут. Если за эти десять минут Пифон не погибнет, то ваш брат так и останется за этой стеной, благоухающей лилиями, стремительно вытесняющими воздух. Вы могли бы сказать мне «спасибо» за то, что я устроил вашему бастарду такую великолепную могилу, но, поскольку хорошим воспитанием вы никогда не отличались, то я не жду от вас благодарности. Он, конечно, всё равно умрет – от одной из трех смертей, но позорно, в своей постели, а зная вас, не сомневаюсь, что надеяться спасти его вы будете до последней минуты.

Однако мы теряем время, господа. Пифон, дай господину графу одну из шпаг и – ангард, господа! А я полюбуюсь на вас и на серебряные лепестки лилий, которые смотрятся на светлых волосах вашего брата, как корона. Я наслаждаюсь впервые в жизни, господин граф!

Гийом поднялся и посмотрел на своего брата, в этот момент действительно больше всего похожего на собственное надгробие: спокойное прекрасное, неживое лицо, полузакрытые глаза, легкая улыбка на губах, корона из лепестков белых лилий на голове… Лепестки цветов, душные, ароматные, дождем падали вниз, постепенно скрывая его плечи, руки, грудь, последнюю страшную рану, нанесенную Габриэлем…

Гийом вдруг подумал, что, быть может, его брат и в самом деле просто спит и непременно проснется?.. Он не мог не проснуться! Как сквозь сон, он слышал слова Габриэля: «Я создал специально для вас сцену почти времен Монсегюра и почти уверен, что в процессе боя вы назовете – вспомните – те два слова, которые нужны мне сейчас больше всего на свете! »

Боль и ярость застилала глаза Гийома, и он, забыв все собственные уроки фехтования, бросился на монстра. Тот резким батманом отбил выпад, а дальше начался бой без всяких правил. Клинки шпаг сверкали в отсветах молний, бороздящих небо. Несколько раз Гийому удалось ударить доктора в грудь и в шею. Эти удары были неотразимы, но гигант не покачнулся ни мгновение, только высунул свой бледный, раздвоенный змеиный язык и тут же убрал его обратно.

Габриэль расхохотался:

-- Пифон неуязвим, граф! Но мне приятно смотреть на то, какой великолепный класс фехтования вы мне показываете!

Гийом снова попробовал взять шпагу доктора в захват, но тот, как бы натешившись и наигравшись с противником, сделал мгновенный обвод и нанес ему удар в плечо.

-- Туше! – прокомментировал доктор.

Гийом почувствовал, как по руке потекла теплая влажная струя. Он снова бросил взгляд на Дани. Ему показалось, что на какое-то мгновение из его груди вырвался тихий судорожный вздох, и это было последним его живым движением. Лилии скрывали его почти целиком, обволакивая наподобие савана. Смерть среди серебряных лилий… Любовь среди синих, невозможно синих цветов… Лилии всегда были цветами Дани… Розы всегда были цветами Гийома… «Запомни, Гийом, два слова… Всего два слова… Они смогут изменить весь мир…» Эти слова…

-- Я знаю эти слова! – в темной комнате раздался звонкий голос подростка.

Габи, Пифон и Гийом обернулись в сторону двери. В светлом проеме четко виднелись два силуэта – полицейского-итальянца и юного сегенанга Анри.