Ангард – Батман – Туше 9 страница

Взяв Семьязу за руку, парень провел его по короткому коридору и затолкнул в одну из дверей, которую немедленно запер, едва они вдвоем оказались в небольшой темной комнате.

-- Что тебе надо? – решился, наконец, заговорить Семьяза, затравленно оглядываясь по сторонам.

-- Убить тебя, -- просто сказал молодой человек с таким видом, словно произносил: «Сегодня хорошая погода, не правда ли? »

Семьяза попятился от него, спокойно стоявшего у двери и молча наблюдавшего за поведением в один миг протрезвевшего доктора. Этого не могло быть! Он же умер! Он же сто раз умер! Значит, Габи был прав: он просто маньяк!

-- За что? – только и смог выдавить из себя Семьяза.

Молодой человек со скучающим видом пожал плечами.

-- Ты был плохим Наблюдателем, Семьяза. Орден, который ты возглавлял, считай, уже разогнан, и на твоем месте теперь восседает сам Михаил. Ты проиграл, а проигравших, как и загнанных лошадей, убивают… Ты всегда ненавидел меня, Семьяза и, знаешь, за что? Ты ведь никогда не говорил мне правду. У тебя были претензии ко мне по поводу твоей дочери Марианны… Помнишь, хорошенькая такая, темноглазая?.. Ты еще говорил, что считаешь ее моей женой, а когда я умирал, брошенный тобой – тогда – более двухсот лет назад – обещал позаботиться о нашем с ней сыне. Помнишь? Она любила меня, а ты считал, что я должен поплатиться за то, что, как тебе казалось, я ее обесчестил. И кто тебе сказал, как будет лучше для этой девушки? О да, я всегда любил только своего брата и, тем не менее… Ее ты спас, а нас с братом отдал обезумевшей толпе на растерзание. Ты можешь сказать, что это – прошлое, что это – давно забыто, даже тобой, но это неважно, потому что я помню все!

В руках молодого человека неизвестно откуда появилась мизерикордия с рукоятью в виде женской головки.

-- Ты всегда был чересчур неравнодушен к женщинам, Семьяза, почему же моя любовь к брату представлялась тебе преступной? Любовь – всегда любовь, неважно кого к кому и неважно – как. Нас с братом эта озверевшая любовь просто растерзала, Семьяза… А теперь – очередь за тобой.

-- Дани! Не надо! – крикнул Семьяза, с трудом вытолкнув из себя это ненавистное имя.

-- Дани? – усмехнулся молодой человек. – Так ты все-таки научился выговаривать это имя?

Одним прыжком он оказался рядом с Семьязой и воткнул в его живот мизерикордию с женской головкой. Боль была дикой, невыносимой. Доктор, с невероятно выпученными глазами, зажал рану пальцами, и по ним сразу потекло что-то обжигающее, страшное, липкое.

-- Дани… -- простонал он перед тем, как рухнуть на пол и успел боковым зрением увидеть своего убийцу. Это не был Дани. Над ним склонялось лицо синеглазого длинноволосого блондина, ощерившегося торжествующей улыбкой.

-- Габи… -- прохрипел Семьяза, в один миг поняв, как он стал пешкой в одной большой игре, которую, как ему казалось, он прекрасно контролировал. И еще он успел подумать, что если господь сотворит для него чудо, и он выживет, то непременно расскажет о том, кем был настоящий убийца.

-- Дани… -- прошептал он, уже падая в бесконечную темноту. Он хотел сказать: «Прости меня», но эти два последних слова проглотила накрывшая его бездна.

Последним, что он слышал, были стихи Дани, все еще живого, все еще готового подать ему руку помощи…

Шпалы и времена нас разрезают,

Мы на одном и том же вокзале.

Поезда транзитные, весенняя дрожь…

И взгляд знакомый… Уходишь… Уйдешь…

Горло стягивает, как от мороза, --

Всё, что осталось от слова «слёзы».

И еще осталось – купить билет

На Зеленый Остров, которого нет,

И пропуска нет. У меня – лишь крылья

И только перо. Времена – как мили.

Теперь – только шпалы… К стеклу припасть

И вспыхнуть, исчезнуть, принять, пропасть

В прОпасть забвения,

Как в сновидение,

Как в откровение…

Утром Дани разбудил шорох в кустах. Он поднял голову с заднего сиденья, на котором провел всю ночь, и с удивлением обнаружил, что «форд» застыл буквально в одном шаге от огромного дерева, а Ксавье спокойно спит на водительском месте, прислонившись плечом к стеклу. Это было странно, очень непохоже на его брата, но Дани не стал ни о чем рассуждать, не выяснив, что происходит в лесу. Он с изумлением посмотрел на свою правую, раненную во вчерашней перестрелке руку, которую уже почти не чувствовал. Рукав рубашки намертво прилип к ране, и даже прикоснуться к нему было бы страшно.

Все, что происходило, было чрезвычайно странно, и сейчас было не время думать о вчерашних событиях. Дани тихо вышел из машины и сразу же увидел широкую, освещенную солнцем поляну, на которой стояли друг напротив друга два высоких подростка, почти юноши, с видом двух львов-соперников, решающих, кому из них достанется прайд.

Один, высокий, лет шестнадцати на вид, темноволосый, с карими, почти медовыми глазами, сжимающий в руке саперную лопатку, смотрел в упор на парня со светлыми кудрявыми волосами, немного старше его, коренастого и немного грузного.

-- Вот за это я в войну таких, как ты, целыми деревнями сжигал! – выкрикнул темноволосый.

Старший усмехнулся, сузив глаза, и поманил его рукой. Он нисколько не боялся хотя бы потому, что был гораздо сильнее. Младший мгновенно поддался на провокацию и бросился на светловолосого, подняв вверх саперную лопатку, хотя Дани было ясно: бить всерьез своего противника он не собирается. Дани испытывал странное чувство «дежа вю», мгновенно пронзившее его, как стрелой. Он уже видел этого темноволосого мальчишку! И этот его отчаянный выкрик: «Я в войну таких, как ты, целыми деревнями сжигал! »

Страшная картина вспыхнула перед ним. Он увидел этого мальчика в его прошлой жизни: сухощавого подтянутого немецкого офицера, стоявшего в лесу, почти таком же, как этот, солнечном, спокойном, безмятежном, перед рыжеволосым солдатом, видимо, своим подчиненным.

-- В чем дело, Лунц? Что с вами происходит уже которое ночное дежурство? – с надменностью, выдававшей аристократа, спросил он солдата, а тот, вскинув на него глаза, в которых жил только ужас, произнес:

-- Господин фон Риттер, там, в лесу, -- он махнул рукой в сторону елей с почерневшими верхушками. – Там… Каждую ночь кто-то воет…

-- Что? – переспросил фон Риттер. – Воет? – он улыбнулся с уничтожающей иронией: Если воет, то собака какая-нибудь. Или вы ждете, что на вас нападет армия вурдалаков или мертвецов из той деревни, которую мы сожгли два дня назад? Поверьте, мертвые обычно не имеют привычки подниматься и сожженные – тоже. У вас, кажется, совсем расшатались нервы, раз уж вы уподобились старым кумушкам, болтающим сами невесть чего.

-- Но ведь я сам это слышал! – с отчаянием выкрикнул Лунц. – И мне это не показалось! Там воет… Там воют… Люди, которых мы сожгли. Поверьте, я сумею отличить собачий вой от человеческого…

Карие глаза фон Риттера потемнели:

-- Вы испытываете мое терпение, Лунц! – отрывисто произнес он. – Люди, говорите? Что ж, прекрасно! Значит, там мы кого-то не успели добить, и наш долг – облегчить их страдания. Оставайтесь на месте, а я сам, один, застрелю этих живучих псов!

Он резко развернулся на каблуках и, выхватив из кобуры револьвер, пошел через высокую траву, тихо говоря сам с собой:

-- Толпа… Ненавижу… Это вы… Только вы, мерзкий сброд, разлучили меня с моими братьями, и теперь я буду не я, если не вырву всем вам глотки! – Он поднес руку к сердцу, но не замедлил шага.

-- Гийом… Дани… -- прошептал он. – Это они… Такие же, как они, разорвали вас на части… Это они предали меня, когда я хотел привести в Париж австрийское войско… Это из-за них меня, ушедшего в лес, после позорного сражения при Вальми, тоже разорвали на части – волки. И вы все – те же волки, одичавшие псы с человеческими лицами. Я не смог исполнить свое обещание и спасти вас. Гийом, я видел, во что они уже успели превратить тебя… Они вырвали тебя из моих рук на том далеком берегу моря в Бретани, около Гийом-Ла-Рош. Ты узнал меня тогда, своего Анри, своего брата… Бедный малыш из иезуитского приюта, сбежавший ко мне… А я не мог взять тебя… И что теперь они сделают с тобой? И как я смогу найти Дани? Нет, из-за вас я буду рвать глотки всем этим псам… Я покажу вам, чего стоит братская любовь и как умеет мстить брат за своих братьев!

Высокие стебли болиголова закачались перед ним, и впереди раскинулось совершенно выжженное огромное пространство, пропитанное запахом гари, среди которого можно было увидеть только черные и страшные печные трубы, торчащие, как обелиски. Здесь не могло остаться ни одного живого существа, Генрих фон Риттер знал это совершенно точно.

Он поднял голову вверх и увидел ослепительно синее небо. Ослепительное небо Черного Сентября в Париже, где он не мог быть в своей прошлой жизни. И оттуда, сверху, послышался сначала высокий звон струны, перерастающий в человеческий вой и рев. Перед ним пылала огнем картина, которую он не видел тогда: толпа, стоящая над разорванным на части обнаженным телом Гийома. Белокурая красивая женщина вздымала вверх на пике его голову, когда-то такую прекрасную, с когда-то сияющими от счастья прозрачно-изумрудными глазами. Она напоминала вакханку с хмельным тирсом, да и все женщины, танцующие вокруг тела, были похожи на пьяных. Да, они были пьяны… Анри с ужасом увидел, что они пьют кровь его брата, черпая ее стаканами из огромной багровой лужи, в которой лежал вниз лицом потерявший сознание, сошедший с ума его второй брат, Дани.

Вой и крики разрывали голову Генриха фон Риттера, и он закричал в ответ, а потом, чтобы не видеть, не слышать этих разрывающих душу и сердце воплей, поднес пистолет к виску и нажал на курок, падая в черную бездну, которой, казалось, нет дна. Он уже решил, что это падение будет происходить бесконечно, когда вдруг легкая рука задержала его в кромешной мгле, вдруг озарившейся красно-золотым светом.

Анри вскинул глаза и увидел того, кого безуспешно пытался найти в этой жизни: Ангела с красно-золотыми огненными крыльями, Дани.

-- Здравствуй, брат, -- сказал он. – Мой бедный Анри… Что же они с тобой сделали?..

-- Дани… -- только и смог произнести Анри. – Я искал тебя по всему свету… Я нашел тебя… Какие прекрасные у тебя крылья – огненные, красные… Как тот огонь, который я сеял вокруг себя… В память о тебе и о Гийоме…

-- А у тебя сейчас крылья в точности такие, как у Гийома, -- сказал Дани, обнимая его. – Сине-черные… Как я тосковал без тебя, без него…

Анри чувствовал только бесконечную легкость, свободу и счастье.

-- Дани, -- произнес он. – Давай больше никогда не возвращаться туда… Туда, где люди побеждают Ангелов и где звери побеждают людей… Я ненавижу материю, если бы ты знал, как! Нам осталось только дождаться Гийома, и мы снова будем все вместе…

-- А вот это – вряд ли! – раздался рядом с ними сухой голос, и из темноты вышел высокий Ангел с серыми, как будто присыпанными пеплом, крыльями.

На нем красовался длинный серый плащ, похожий на инквизиторский, а лицо скрывал плотный капюшон.

-- Опять ты, председатель всех Трибуналов, Уриэль? – дерзко спросил Дани, и его крылья вспыхнули огнем, точно таким же, каким пылала русская деревня, сожженная Генрихом фон Риттером. – Чего тебе надо на этот раз?

-- Только одного, -- Уриэль говорил, как автомат, по определению лишенный чувств и эмоций. – Чтобы вы больше никогда не встретились! И на это мне даны все права и полномочия! Отправляйся на землю, Полукровка!

Он схватил Дани за руку и с силой толкнул во внезапно разверзшийся перед ним длинный тоннель, сияющий белым холодным светом.

-- Брат! – закричал Анри, но в ответ ему прозвучала только мертвая оглушительная тишина, о которой он мечтал еще совсем недавно…

А белокурый парень тем временем повалил на землю Анри и с размаху ударил его кулаком по шее.

-- Да вы что, с ума сошли? – закричал Дани, бросаясь вперед, между парнями и отталкивая в сторону старшего. – Ты же убить его так можешь, идиот!

Анри надрывно кашлял и задыхался.

-- Вставай! – Дани протянул ему левую, уцелевшую руку и рывком поднял с земли. – Не люди, а звери… -- прошептал он, не удержавшись.

-- А он первый начал! – с усмешкой, нагло ответил старший парень. – Вот и получил!

В глазах Анри блестели огромные слезы.

-- Но ты же знал, что я никогда не ударю тебя! – выкрикнул он.

-- Ударил бы! – мгновенно отпарировал белокурый. – Так что я просто защищался!

-- Но ведь ты гораздо сильнее его, -- с укором произнес Дани. – И разве ты не знаешь, что лежачего никогда не бьют? Шел бы ты отсюда, а то я, честное слово, за себя не ручаюсь.

Белокурый парень пожал плечами и неторопливо удалился в сторону автотрассы.

Дани обнял все еще плачущего Анри.

-- Ну как же ты мог, братишка, Анри… -- мягко сказал он.

Темноволосый парнишка вздрогнул и бросил стремительный взгляд сначала на Дани, потом на машину, из который уже выходил проснувшийся от шума Ксавье, и вдруг попятился назад. Слезы ручьем хлынули из его глаз.

-- Дани, брат! – прорыдал он, а потом вдруг закричал на Ксавье:

-- Гийом! Да как же ты мог! Как ты смел не искать нас! Ты знал, что я и он – умирали, а ты… Ты… Миллионер, ты забыл о своих крыльях! Ненавижу тебя!

И, не дожидаясь ответа, стараясь не смотреть в изумленные глаза Ксавье, вскинув руки и зажав ими уши, он опрометью бросился бежать в лес, как будто хотел навсегда скрыться от воспоминаний.

Ксавье подошел к Дани, по-прежнему изумленный, растерянный, потрясенный.

-- Кто это был, брат? – спросил он.

Дани смотрел на него огромными серыми глазами, в которых стояли невыплаканные слезы.

-- Ксавье, -- тихо произнес он. – Ты помнишь?.. В детстве… Когда ты хотел сбежать из иезуитского приюта, то встретил немецкого офицера…

-- Что? – удивленно переспросил Ксавье. Он задумался, машинально вынул из кармана пачку «Житана» и закурил. Через минуту он откинул со лба темную челку и глухо сказал:

-- Помню… Кажется, помню… -- его голос дрогнул. – Это был… Это был…

-- Твой брат-близнец, Анри, -- закончил за него Дани. – Он слишком долго искал нас, и теперь мы с тобой обязаны найти его… Куда бы он ни пошел, он должен встретиться с нами. Мы обязаны найти его, или он сам найдет нас. Мы встретимся, Гийом, я верю в это…

Куда же идти, если дома нет?

Наверное, в белый холодный свет,

Где сгорело столько Ангелов и мотыльков,

И где нет боли и мертвых слов.

Ветер на крыше сильней, чем внизу.

«Сначала вниз погляди – спасут…»

Он смотрел на меня. Два сгоревших крыла, --

Только тронь – и рассыплются, как зола,

На вид – немолод, и взгляд больной,

И все же – Ангел, мой брат родной.

«Ты что-то всю жизнь изменить хотел?

Каждый – пытается, ты – успел…

Кого-то письмо не смогло найти,

А кто-то сбился ночью с пути,

А тебе – лишь шаг, и уже летишь!

Закурить не найдется? – Пока стоишь…

Здесь не будет тех бирюзовых крыш,

За которые ты так любил Париж.

Делай шаг, меняй всё, и к черту – ложь!

И – в мои объятия. Не…»

Но голос его звучал так тихо и неуверенно, что Ксавье, хотевший эхом повторить: «да, он должен непременно вернуться», не смог найти в себе силы произнести эти слова, застрявшие комом в его горле.

Деревья тихо шелестели от порывов прохладного ветра, а небо было бесконечно-синим, казавшимся через переплетение ветвей переливающейся, катящейся слезой. Ксавье опустил голову вниз и увидел, что Дани непроизвольно прижимает к груди правую руку, и рукав его рубашки стал совершенно черным от крови.

-- Что за черт, братишка? – выдохнул Ксавье, осторожно взяв его за больную руку, но даже при этом легком движении глаза Дани затуманились болью.

-- Не надо, -- прошептал он, отбирая руку у Ксавье.

Ксавье выглядел до предела растерянным.

-- Что же случилось с нами ночью? – недоуменно произнес он. – Я не понимаю… Я помню, что вёл машину, но совершенно не помню, как и когда остановился. – Он бросил быстрый взгляд в сторону «форда». – Мы же едва не вписались в дерево! Это чудо вообще, что я успел нажать на тормоз!

Ксавье говорил совсем негромко, но ему казалось, что он кричит:

-- Как я мог заснуть за рулем? Этого не случалось за всю мою жизнь ни разу! Как ты мог заснуть так крепко с простреленной рукой, чтобы даже не догадаться перевязать ее? Как я мог не догадаться об этом? Немедленно покажи мне руку!

Дани поморщился, но руку все-таки протянул. Ксавье осторожно, но сильно взял рукав за шов и резко рванул его, одним движением сорвав ткань. Дани пошатнулся и молча упал прямо ему на руки. При одном взгляде на рану Ксавье стало ясно, что он в очередной раз опоздал: не обработанная вовремя рана не только кровоточила, но, что самое страшное, покраснела с краев, что могло свидетельствовать только об осложнении, или, иными словами, заражении. И теперь оставалось только срочно сесть за руль машины, попытаться вывести ее из зарослей, куда Ксавье загнал ее, сам не ведая того.

-- Дани! – позвал Ксавье брата с тревогой, гладя его по мягким волосам.

Его ресницы вздрогнули, и он открыл все еще затуманенные болью глаза и тут же улыбнулся при виде брата:

-- Ксавье… Я не понял… Что это было?..

Он приподнялся с травы и, тихо вскрикнув от боли, посмотрел на свою руку.

-- Да, паршиво, ты прав, -- сказал он, но при этом улыбка не покинула его лица. – Хорошо еще, что пострадала правая рука, а не левая: я ведь фехтую левой рукой… -- И сразу же, без паузы, он добавил: Ксавье, у тебя закурить не найдется?

Ксавье только укоризненно покачал головой:

-- Найдется, -- мрачно сказал он. – Дай хоть на время перевязку тебе сделать.

Дани слегка отодвинулся в сторону от Ксавье.

-- Э, нет, братишка, -- шутливо отозвался он. – Сначала сигарету! Как будто ты не знаешь меня: я безалаберней всех на свете!

Ксавье смотрел на него. Дани улыбался, а в глазах у него был такой ужас, что Ксавье подумал: ничего страшнее ему за всю жизнь видеть еще не приходилось. Кажется, он начал паниковать, а хуже этого ничего быть не может. Он подал Дани сигарету и зажигалку, а сам быстрым шагом вернулся к машине: надо было, во-первых, срочно возвращаться в Париж, а во-вторых, найти такого врача, который не испугается иметь дело с маньяками, о которых гремели все радиостанции.

Он сел за руль, а потом долго пытался отдвинуться от огромного дерева пока, наконец, его речь обогатилась обширным лексиконом, присущим, наверное, только строительным бригадам. Когда же он наконец дошел до «В ж… тебя восемь раз! », Дани не выдержал и расхохотался.

Ксавье обернулся, изумленный, возмущенный и не понимающий:

-- Ну что тут смешного? – крикнул он, и в этот момент машина ударилась о ствол дерева, сорвав с него длинную полосу коры, а в «форде» сразу же само собой заговорило радио:

-- Новое преступление Ксавье Деланси и Винченцо Каэля! – Диктор говорил таким тоном, как будто сообщал о предстоящем празднике. Впрочем, возможно, для журналистов это и в самом деле являлось праздником: было, что обсуждать, а антиреклама во все времена считалась тоже рекламой. – Вчера был серьезно ранен врач Семьяза, который в данный момент находится в коме. А вот что говорит свидетель нападения – официант кафе, где и произошло очередное преступление. Прошу вас, господин…

-- Этот посетитель зашел уже поздно вечером, -- начал говорить официант, -- и мне сразу показалось… Вид у него был странный…

-- Что значит – «странный»?

-- Ну… не такой, как у всех посетителей. Он казался очень возбужденным. Попросил два раза подряд виски, как будто…

-- У вас было ощущение, что его преследуют?

-- Преследуют?.. Да… Пожалуй, да… Так вполне мог выглядеть человек, которого преследуют...

-- А потом? Вы видели того, кто его преследовал? Ведь он должен был зайти в ваш бар, чтобы напасть на доктора, логично, не правда ли?

-- Да.. Наверное… Но я заработался и не увидел человека, который вошел в бар следом за доктором.

-- Но вы могли видеть, как он выходил?! Наверняка, невозможно, тихо зарезать человека и выйти на улицу совершенно чистым, хотя вся комната, в которой произошло преступление, пестрела надписями, которые преступники сделали своей визитной карточкой: «Ксавье Деланси! Винченцо Каэль! Смерть сегенангам! » И что вообще значит это последнее слово?..

-- Вы меня спрашиваете?! Да откуда мне знать, что означает вся эта абракадабра? Я никого не видел!

-- А мне кажется, вы просто боитесь!

-- А мне кажется, что сейчас боятся все, и не один я! Надеюсь, что полиция сумеет правильно и быстро провести расследование…

-- Спасибо вам за рассказ, господин… А сейчас – комментарий полиции! Ответ звучит коротко: «Без комментариев! »

Ксавье задумчиво посмотрел на радио, выключил его и произнес, как бы для себя самого:

-- Это единственный, кто смог бы нам помочь. Даже после всего, что у нас произошло…

Услышав эти слова, Дани снова расхохотался:

-- Единственный, кто смог бы нам помочь! – повторил он. – Мало тебе было, брат, долгого общения с ним! И разве не ты то и дело проклинал его за предательство, которое он таковым не считал! Он «кидал» нас исключительно потому, что так устроен, по принципу: вероломность – лучшее доказательство верности самому себе! Неужели ты думаешь, что Габриэль смог бы совершенно овладеть твоей или моей душой? Не спорю, мы могли бы поддаться на его провокацию, но всего лишь на несколько минут, не больше. Любовь всегда сильнее любого наваждения, Ксавье…

Неожиданно он замолчал, глядя в бесконечно синее небо, завораживающее их всех – и Дани, и Гийома, и Анри со времен «Черного Сентября». Там с беспокойными криками реяли ласточки, как будто напоминая о детстве и безмятежности, куда вернуться уже невозможно. Впереди у них оставался только Париж, где их ждали с нетерпением все полицейские участки. Наверное, подъезды к городу давно перекрыты. Отсюда он казался каким-то чудовищным воплощением их тайных кошмаров, вдруг проявившихся в реальности. Как они смогут доказать свою непричастность к серийным убийствам? Мысль об этом казалась совершенно безнадежной. Им никто не поверит, даже при всем желании они не смогут реабилитироваться, потому что люди всегда видят только то, что хотят; они не прислушиваются к доводам разума, не видят очевидного, -- в их головах уже создан сценарий, и отступить от него они не позволят никому. Разве только чудо… Разве только…

Высокое небо, такое яркое и слепящее, темнело в глазах Дани и, скорее всего, ему это только казалось. Он уже был знаком с этим отвратительным чувством, когда всё представляется безвозвратно потерянным. Он не раз сталкивался с ним во время писательского ступора. Он знал, как это страшно для пишущего человека, и не только потому, что в один момент вся жизнь казалась прожитой зря, бессмысленной, но и потому, что надолго оставленная недописанная вещь начинала отходить, умирать… Каждый раз он ощущал умирание очередной книги физически, каждый раз выбирался из пропасти, каждый раз находил в себе силы спасти очередной жизненный сценарий, потому что внезапно, когда всё казалось безвозвратно потерянным, происходило такое простое и удивительное чудо, приходящее посреди полного непонимания, незнания… Чудо – просто потому, что оно было каждый раз незапланированным, не рассчитанным, и для того, чтобы оно произошло нужно было совсем немного, -- просто идти вперед. Помоги себе сам, и к тебе придет тот, кто поможет тебе, кто возьмет за руку и выведет на дорогу, которая была не видна так долго.

Значит, и сейчас требовалось просто найти в себе силы двигаться дальше.

Ласточки продолжали кружиться высоко в небе, но теперь оно казалось уже не бесконечно-, но болезненно-синим, переходящим в фиолетовое, с дымными серыми пятнами. Тебе плохо, Приносящий Дождь? Не только тебе одному, не забывай об этом. Тебя ждал Ксавье, возможно, утративший в этот момент уже всё на свете; Дени, оставшийся один в Париже; Анри, потерянный, с отчаянием, известным только детям, считающий, что ненавидит самое дорогое, что у него есть – своих братьев, желающий всё забыть, не способный никогда ничего забыть, несчастный оттого, что не может простить…

При мысли о том, что им с Ксавье снова придется скрываться, бросаться на линию огня, не надеясь быть оправданными, Дани почувствовал приступ тошноты, но уже через мгновение решительным жестом откинул со лба пушистую светлую челку и, поднявшись с травы неожиданно резким движением, швырнул сигарету себе под ноги и подошел к брату.

Небо приобрело красноватый отсвет, который рисовал за спиной Дани прозрачные огненные с золотым отливом крылья. Он сел в машину рядом с Ксавье, изумленно смотрящим на него и, улыбнувшись, слегка коснулся руки брата, судорожно сжимающей руль. Его глаза были чисты и почти беспечны.

-- Ну что, братишка, наверное, нам пора, -- просто сказал он, и как будто в ответ на эти слова, мотор взревел сам собой, и машина легко обошла огромное дерево, видимо, простоявшее в этом лесу не одну сотню лет и помнившее белых единорогов, спокойно подходивших и евших с руки крылатых королей Изумрудного Острова…

Ксавье снова гнал машину по автобану, думая о том, что первому же встречному полицейскому он всадит пулю в лоб. Время от времени он бросал тревожный взгляд на Дани: брат сидел, откинув назад голову и закрыв глаза. На первый взгляд могло показаться, что он просто спит, но Ксавье не могли обмануть крупные капли пота на его лбу и влажные от боли светлые волосы, и тогда он ловил себя на мысли, сколько же сил требовалось Дани сохранить такое спокойное выражение лица. Пролетающие мимо деревья становились все темнее, а небо, настолько яркое в начале дня, уже затягивалось низкими свинцовыми тучами, сквозь которые звучали короткие стихи:

Я знаю – сейчас не время,

Но… Дай мне глоток воды…

Крылья Ангела всё темнее,

И дрожат, замерзая, сады.

Над ними – рассвет холодный,

Земля торжествует: «Нет! »

И снегом покрыты склоны,

На воду сейчас – запрет…

Нет… Крылья огнем полыхнули –

Подальше от этих мест!

И зелень неба рисует

Дорогу отсюда – крест…

Когда ливень хлынул на дорогу, Дани открыл глаза, совершенно темные от боли.

-- Останови, -- попросил он Ксавье.

-- Что? – изумился Ксавье, не сбавляя скорости. – Ты соображаешь хоть что-нибудь? Да что с тобой, Дани? Нам нужно срочно спасать твою руку, иначе твоя боль зальет слезами всю землю!

-- В «Гринпис» записался, братишка? – усмехнулся Дани, но улыбка получилась вымученной и страдальческой, поэтому улыбнуться в ответ Ксавье даже в голову не пришло.

Весь мир окрасился серым, с тонкими прожилками деревьев, напоминающих переплетения паутины в древнем готическом склепе. Невозможно было отличить в льющемся с неба дожде даже отдельные струи. Весь он казался сплошной серой слюдяной завесой. Деревья слились с небом, небо – с землей в едином инфернальном вихре серо-желтой воды, сломанных веток и сорванных с платанов листьев.

-- Неужели проскочим? – сам себе сказал Ксавье.

-- Непременно, -- неожиданно быстро и спокойно согласился Дани. – Но сейчас прошу тебя, брат, останови машину. Просто поверь и останови. Меня ждет один фигурант, мимо которого не пройти. Мне нужно всего лишь обсудить с ним один вопрос и тогда мы сможем беспрепятственно проехать дальше. Мы вместе, слышишь, Ксавье?

Его голос был настолько твердым и уверенным, что Ксавье заглушил мотор, напрасно пытаясь вглядываться в стену дождя, сквозь которую ничего рассмотреть было невозможно.

-- Да вон он… -- тихо произнес Дани. Его глаза были чистыми и спокойными, прозрачными, как парижское небо, безмятежными, как первое признание в любви. Признание Ему, одному на все жизни, зеленоглазому Ледяному Ангелу с солнечной улыбкой.

Ксавье посмотрел вперед и неожиданно в смутном темно-сером облаке угадал очертания огромной фигуры в полицейской форме и забавной шляпе шерифа на голове, напоминающую головной убор обаятельного медвежонка из мультфильма, который Ксавье видел в детстве, но название его забыл. Крупный, даже грузный и неповоротливый, он не спеша подходил к «форду», неся впереди самого себя большой живот.

При виде этой странной фигуры сердце Ксавье замерло, а потом рухнуло вниз подстреленной на лету птицей. Впервые он почувствовал, что его руки начинают мелко дрожать, а горло перехватывает спазм, как у школьника, которого застали на экзамене с неловко спрятанной шпаргалкой.

-- Не ходи, -- только и смог прошептать он с трудом. – Дани, я не открою тебе дверь. Я даже окно не открою!

Дани смотрел на него с отчаянием, граничащим с тихим бешенством.

-- Открой, я требую! – ему казалось, он кричит, но на самом деле из его горла вырывался только шепот. – Это дело – только мое!

-- У тебя нет только своих дел! – выкрикнул Ксавье, одной рукой открывая бардачок и безуспешно пытаясь нашарить пистолет среди вороха сигаретных пачек, зажигалок и ключей, открывающих неизвестно какие двери. – У нас всегда были только НАШИ дела! Я люблю тебя, Дани!

А полицейский тем временем подходил все ближе и ближе, становясь все больше и больше похожим на доброго доктора Семьязу, который, если верить утверждениям радио, в данный момент должен был находиться в глубокой коме. Он надвигался, огромный, как бездушный камень, а его пальцы бережно и даже нежно поглаживали кобуру револьвера.

-- Пусти меня, брат! – в голосе Дани звучала такая боль, которая могла бы быть переведена на человеческий язык, как «люблю тебя».