Ангард – Батман – Туше 8 страница

-- Не делай из обстановки культа, -- равнодушно отозвался Михаил и тоже закурил.

-- А я вообще не понимаю, зачем мы здесь и сейчас разговариваем, -- сказал Рафаэль. – Договор вроде был дать мне несколько дней форы. Детская игра, блин… Казаки-разбойники…

-- А разве сейчас всё еще действуют какие-то договоры? – Габи возвышался над столом в позе председателя революционного трибунала. – По-моему, ваш протеже уже отменил их все и перешел все границы. Хищник не просто ранен, он взбесился, его следует немедленно уничтожить, пока он не натворил новых бед, а вы, как мне кажется, ждете приказа, как и Михаил, от самых высоких инстанций. Не дождетесь. Это во-первых. А во-вторых, промедление только усугубляет создавшееся положение.

-- Сам не усугубляй его, Габи… -- буркнул Михаил. – Лицемер…

Но Габи уже чувствовал себя, как минимум, Робеспьером в Зале для Игры в Мяч.

-- Вы хоть соображаете, что происходит? – гремел он. – Мы, перворожденные, крылатые, обсуждаем какого-то полукровку, от которого ничего никогда никто не видел, кроме неприятностей! Спасибо, хоть Уриэль отдал приказ остановить его!

-- Крылатые? – Рафаэль внезапно расхохотался.

Габи воззрился на него с выражением крайнего изумления, а потом вспыхнул, как маков цвет, сообразив, что все трое собеседников с неподдельным интересом смотрят ему за спину, где красовались только жалкие ошметки крыльев. Все трое хохотали, падая на стол.

-- Хватит! – заорал Габи, но это только усилило приступ внезапной веселости Ангелов.

-- Ты бы, Габи… Лучше бы обратно полицейскую форму надел, -- вытирая слезы, выступившие от смеха, с трудом выговорил Михаил. – Не позорился…

Габриэль невольно обхватил себя за плечи руками, вдруг напомнив стыдливую купальщицу, застигнутую врасплох шутниками-наблюдателями, но тут же покраснел уже от гнева и, снова представ перед перворожденными в прежней форме полицейского, заговорил:

-- Все отсмеялись? – он обвел всех присутствующих тяжелым взглядом, не предвещающим ничего хорошего.

Смех оборвался так же, внезапно, как и вспыхнул.

-- Уж коли мне доверили эту форму, значит, были на то высшие полномочия, господа, -- заявил он. – И сколько бы вы ни веселились, этих полномочий у меня никто не отнимет и даже ты, Михаил. И я сделаю то, за чем пришел. Я возьму то, что мне нужно. А нужен мне этот полукровка со сжигающими всех и всё крыльями. И я пойду на все, чтобы заполучить его, уж не сомневайтесь, господа перворожденные, несмотря на ваше численное преимущество.

Я уничтожал это существо – ни Ангела, ни человека, из века в век, как сорную траву, как отравляющий стадо осенний бессмертник, но вы держались за него всеми силами, потому что ни от кого не получали больше света. Свет! Это всё, что было вам нужно. Но вы забыли, что избыток света может погубить созданное. Он перешел все границы, он выжигает землю, сводя на нет ваши труды.

Да вы посмотрите на все его жизни! Что он сделал, этот ваш Грааль? Может, он принес пользу Зеленому Острову? Да за ним вечно, как шлейф, следовали то засухи, то наводнения! И кто знает, если бы Хантер не убил его вместе с его обезумевшим братцем, то, быть может, дело для него обернулось бы только хуже? А так… И до сей поры Зеленый Остров живет и процветает, благополучно забыв свое прошлое.

А вспомните Альбу, когда благодаря ему, вашему Граалю, целая страна была втянута в войну, безумный крестовый поход; три провинции уничтожены? И всё это исключительно благодаря его стихам и сказкам, его «снам золотым»! И правильно его уничтожили, испепелив вместе с его же вечным братцем.

А Темная Революция? Она перевернула всю землю из-за того, что какой-то мотылек-либертэн изволил взмахнуть своими красно-золотыми крылышками!

И вот теперь он, этот мотылек, замахнулся на самое небо, на порядок, существовавший тысячелетиями и не им установленный! Не кажется ли вам, что это уже слишком, господа?

И за все эти жизни ваш Огненный Грааль ни разу не работал! Он не хотел этого, порхая с одного цветка на другой, пока не попадал – и, заметьте, весьма справедливо! – под копыта коня, под нож, на позорный столб. Сама земля не желала его принимать! Его, не вылезавшего из фехтовального зала, голубых литературных салонов и постели собственного братца!

-- Любовь, Габи… -- тихо оборвал его речь Утренняя Звезда, глядя на него ясными глазами. – Я знаю, что сейчас ты в очередной раз поперхнешься… Я, представитель Даниала, защитник наших детей, заявляю, что ты окончательно забыл свое происхождение и что у Ангелов нет пола. Ты рассуждаешь как обычная уличная торговка времен Темной революции. Твои речи напоминают мне лживые листки папаши Дюшена. А лилии, как ты знаешь, Габи, не ткут, не работают, но сияют так, что освещают собой весь мир…

-- Что?.. – медленно произнес Габриэль. – Так ты… Ты… Представитель Даниала?.. Даже цитировать его научился! Усыновитель его детей! Весело вы там снюхались! Ну ничего, если у вас всех сорвало крышу, господа перворожденные, то у меня она на месте, и я сделаю так, как поступают врачи с ничего не соображающими больными: вырежу эту опухоль, не спрашивая вашего разрешения, и, когда вы, очнувшись от безумного сна, навеянного Огненным Ангелом, проснетесь, то почувствуете себя легче. Вы поймете, что я был прав, вы вернете мне крылья, а жизнь обратится в прежнее, тихое и спокойное русло.

Утренняя Звезда медленно поднялся из-за стола и с размаху швырнул на пол сигарету.

-- Я не отдам тебе своих детей, Габи, -- за его спиной разрасталось темное марево крыльев.

-- Я не выпущу тебя отсюда, Габи, -- сказал Рафаэль, спокойно привалившись к двери спиной.

-- Все дети всегда отвечали за ошибки родителей и свои собственные, независимо от их возраста! Что сделал русский царевич Дмитрий? – Смуту! Развал государства, за что и был зарезан, и справедливо! За что повесили этого же четырехлетнего ребенка, который вернулся, когда его не просили? – За то же самое! Я выжигаю заразу с земли каленым железом, и этот… -- он остановился, не в силах подобрать слово. – Преступник, виновный по моему – высшему суду – в тысячах смертей – будет последним, и эту свою последнюю смерть он будет помнить даже на том свете, потому что на этот не вернется никогда! Вы слышите все? – Никогда!

Ответом ему было страшное молчание, ощутимо повисшее в воздухе, как грозовая туча.

Габи в отчаянии посмотрел на Михаила, но тот по-прежнему сидел и курил сигарету с безразличным видом, как будто ничего не слышал.

На мгновение бывший воитель задохнулся, а потом его глаза превратились в два страшных черных провала, по которым пробегали тонкие красные ниточки молний. Он смотрел сквозь стену, ритмично покачиваясь из стороны в сторону… Его губы некоторое время беззвучно шевелились, а потом он прошептал:

-- Ангард…

Дени соскользнул с подоконника и оказался в густых кустах жасмина, промокшего от дождя. Ледяные капли потекли по его лицу. Он осторожно стер их и раздвинул ветки. Стало уже совсем темно, но фонари перед отелем ярко освещали дорогу. Рядом с их домом стояла машина дона Антонио. До нее было всего несколько шагов. Несколько шагов до свободы, под ярким светом прожекторов. Это равносильно самоубийству. Здесь везде могут находиться флики… Вот только почему никого из не видно? Даже машины Габриэля?

Дени тихо вышел из-за кустов жасмина и шагнул в темноту, за огромный платан. Отсюда уже было видно гораздо лучше. Вот и полицейские машины с выключенными мигалками. Их всего две… Наверное, Михаил отказался провести несколько часов с Габриэлем. Впрочем, о том, что мог чувствовать Михаил, Дени не хотелось думать. Около второй машины прогуливались двое фликов с пластиковыми стаканами кофе в руках. Это уже хуже… Как только Дени попытается подойти к «форду», он будет замечен стопроцентно. И даже если предположить такую невероятную ситуацию, что ему удастся быстро вскочить в машину и дать газ, то как забрать Ксавье и Дани?

На дороге послышался шум, потом гром попсовой музыки, и к «Игелле» лихо подрулил оранжевый «пежо», загородив от полицейских машин «форд» дона Антонио. Хозяин, полный лысый мужчина выключил музыку, вышел из машины, а потом открыл дверь своей спутнице – даме лет пятидесяти, ярко накрашенной, в длинном цветастом платье и широкополой соломенной шляпе. Женщина бросила быстрый взгляд по сторонам и сразу же прошла в отель. Ее муж тем временем открыл багажник «пежо» и выгрузил из него несколько объемных чемоданов, три из которых оставил на земле, а два подхватил в обе руки и прошел следом за женщиной.

«Вот оно! – прошептал голос в голове Дени. – Давай! Только помни правило самураев…» -- «Поверить самому в то, что ты невидим…» -- понял Дени.

Он спокойно вышел из-за дерева и, даже не пытаясь пригнуться, неторопливо подошел к «форду». Каждый шаг отдавался в его ушах громом, как и каждый толчок сердца. Каждый шаг твердил: «Исход поединка не имеет значения, так как он уже предрешен». К концу этой фразы он взялся рукой за ручку двери, и в то же мгновение чьи-то ледяные, как у мертвеца, пальцы, сжали его горло и с силой развернули в свою сторону. Хрустнули позвонки, и у Дени все поплыло перед глазами. На него смотрело круглое, страшное, с мертвыми желтоватыми глазами лицо одного из полицейских, прибывших вместе с Габриэлем. Дени понял мгновенно и сразу: разговора не будет. Будет только смерть, которой взбрела в голову всего одна блажь – чтобы жертва в последнюю минуту увидела ее глаза…

-- Дани… Умоляю тебя… -- говорил Ксавье. – Прошу тебя… Несколько шагов…

Он обвил брата сине-черными крыльями, которые становились все более тусклыми по мере того, как кончались его силы. Дани дышал, но тяжело и хрипло, его сердце билось со страшными перебоями, и Ксавье чувствовал это. Аромат лилий от его волос, мягких, светлых, нежных, как его прикосновение... Ксавье казалось, еще немного, и он просто сойдет с ума от любви и бессилия. Он положил на подоконник шпаги, и взял брата на руки. И только в этот момент ему стало немного легче, потому что он понял: теперь он не отдаст его никому… Сердце Дани билось совсем рядом, и Ксавье слышал стихи. Снова слышал стихи, которые лучше всех слов говорили: тот, кто был для него дороже всего на свете, жив несмотря ни на что. Они едины, и нет на свете силы, способной разлучить их. Разве что убить обоих… Но это было уже не страшно.

Я не боюсь больше… И голос рвется,

И пропадает на дне колодца,

И сбитым Ангелом,

Окровавленным,

Падаю в твои руки.

Быть может, поймешь: разлуки,

Тьма и непонимание – лишь не-верие и не-знание,

И остается верить в закат,

Самый красивый в мире,

Потому что сегодня, брат,

Нас обоих сбили, как в тире,

Потому что, видя весенний лес,

Вижу лишь изумруд твоих глаз,

Потому что – говорю с небес,

Потому что… скажи мне сейчас…

…Я люблю тебя…

Утренняя Звезда резко развернулся в сторону Габриэля.

-- Что ты осмелился ляпнуть, колдун доморощенный? Ангард?..

Он менялся на глазах. На миг комнату осветил его взметнувшийся алый плащ и огромные черные крылья. Волосы разметались по плечам, а взгляд, казалось, был способен воспламенить на расстоянии. Но Габи только расхохотался:

-- Один твой сынок, который так толком и не почувствовал свои крылья, уже мертв, Утренняя Звезда!

По комнате пронеслось черно-алое пламя, из которого послышалось только:

-- Ангард?! Получай! Батман!

Дверь хлопнула, а по воздуху поплыл черный клубящийся дым. Габи подавился им и закашлялся, согнувшись пополам. Справившись с собой, уцепившись рукой за угол стола, он выпрямился. В комнате по-прежнему находился Рафаэль, закрывающий собой дверь, и Михаил, сидящий за столом с безразличным видом. Утренняя Звезда исчез.

Когда ночной воздух коснулся его лица, Дани открыл глаза, больные, но озаренные тихим светом любви.

-- Брат, -- прошептал он. – Я сам… Я должен сам… Люблю тебя…

Ксавье прижался лицом к его волосам:

-- Ты уверен, малыш? – ласково спросил он.

-- Совершенно, -- ответил Дани.

Ксавье осторожно опустил Дани на землю, но еще долго не решался отпустить его от себя, обняв его, слившись с ним, превратившись в единую неподвижную статую, памятник Любви Ангелов Второго – Последнего – Поколения.

Ксавье, по-прежнему, прижимая к себе Дани, стоял в кустах жасмина, когда в окне полыхнуло черно-алое пламя, через секунду преобразившееся в Утреннюю Звезду.

-- Гийом! Шпагу! – крикнул он и, без дальнейших объяснений схватил лежащую на подоконнике шпагу.

Потемневшие деревья склонились от вихря, а фонари, мигнув, погасли все разом. Вряд ли Дени заметил эту разительную перемену, потому что в его широко раскрытых глазах стояла такая же темнота. Он медленно сползал по капоту машины, уже не чувствуя стиснутых на его горле ледяных рук полицейского-зомби, когда мертвая хватка внезапно ослабла. Воздух снова ворвался в его легкие, а сквозь дымку тумана он увидел над собой прекрасное и страшное лицо Утренней Звезды, вытиравшего окровавленную шпагу о молодую траву. Под его ногами грудой тряпья и мяса валялся флик, со лба которого стекала темная широкая полоса крови.

-- Отец… -- прошептал Дени.

Утренняя Звезда слегка улыбнулся:

-- Наконец-то вспомнил меня, сынок… Может, и о крыльях вспомнишь. Скорее бы… Это было бы на руку всем нам…

В темноте грохнул выстрел, а сразу же вслед за этим раздался окрик второго флика:

-- Стой! Второй выстрел – на поражение!

-- Иногда я безмерно устаю от человеческой тупости… -- Утренняя Звезда пожал плечами, а потом резко вскинул вверх правую руку, из которой вырвался черный огненный луч, который без труда нашел свою цель в кромешной тьме. Цель на миг вспыхнула, огласив окрестности даже не криком, а собачьим воем, а потом взорвалась изнутри, как шарик, наполненный водой, и брызги, больше похожие на жидкий мазут, полетели от него во все стороны.

Дени машинально пригнулся и прикрыл голову рукой.

-- Всё, сын, концерт окончен, -- сказал Утренняя Звезда, подавая ему руку. – Вставай и садись в «пежо». Я поведу, только не спрашивай куда. Ты всё сделал, как надо. Даже дверцу успел открыть у «форда». Думаю, теперь Ксавье легче будет в нем расположиться.

Он помог сесть на заднее сиденье «пежо» все еще ничего не понимающему Дени, захлопнул дверь, а сам сел на водительское сиденье. Проезжая мимо Ксавье и Дани, он притормозил и крикнул в окно:

-- Ксавье, встретишься с Дени в твоем фехтовальном зале! Догоняй! Бегите к «форду»! К завтрашнему дню постарайся успеть, а мы там будем быстрее! И заранее спасибо за прием!

-- А… Как же адрес?! – растерянно крикнул вслед отъезжающей машине Ксавье.

В ответ прозвучал только мелодичный смех Утренней Звезды.

-- Гийом… -- прошептал Дани. – Любовь моя… Какой адрес? Он же – Утренняя Звезда…

Ксавье встряхнул головой, прогоняя наваждение.

-- Ну да… -- сказал он, даже не вдумываясь в смысл слов. Он помнил сейчас только о том, что им с Дани необходимо добраться до «форда» дона Антонио. По крайней мере, там находились еще две шпаги…

Несколько шагов… Всего несколько шагов… Как же здесь темно и как жутко воняет паленым, жареным мясом… Омерзительное «дежа вю»… Сейчас нет времени думать об этом, лучше не надо… Поддерживая Дани, Ксавье уже подошел к машине и открыл заднюю дверь, когда сзади раздался вопль:

-- Стоять, мразь! Это говорит вам комиссар полиции!

Ксавье быстро обернулся, прижав к себе голову Дани, как будто мог защитить его таким жестом. Непроизвольным жестом преступной – братской – Любви.

В нескольких шагах от них стояли все трое – Габриэль с револьвером в руках, дон Антонио, готовый вот-вот броситься на него, и Михаил, густые седые волосы которого рассыпались по плечам, а за спиной реяли лазурно-белые крылья.

Габриэль вскинул револьвер. Еще мгновение, и пуля начнет ползти по стволу, как огромное злобное насекомое, и в том, что оно достигнет цели, не было никакого сомнения.

Ксавье и Дани обняли друг друга. Больше не было смысла ни бежать, ни бояться, ни смотреть ни на друзей, ни на врагов. Они смотрели только друг на друга. Они видели отражение друг друга в глазах – прозрачно-изумрудных и чистых, серых, как парижское небо. Это была их последняя жизнь, в которой они могли произнести не больше двух слов. Их губы соприкоснулись, и в одновременном легком вздохе послышалось: «Я люблю тебя»…

Но вместо последнего яростного толчка пули в грудь они почувствовали, как их окутывают бело-лазурные крылья, заливающие всё вокруг ярким светом, впитавшим силу их любви.

-- Я понял, -- услышали они голос Михаила. – Понял, чего так боялись многие перворожденные, почему сотни лет шла борьба между теми, кто называл себя Светлыми и Темными, хотя разницы по сути не было никакой… Свет всегда есть Свет, Любовь всегда есть Любовь. И теперь, упраздняя все ордена, становясь единственным Наблюдателем, о чем я и собираюсь заявить сейчас Уриэлю (и он не посмеет отказать мне! ), я исцелю то, что могу исцелить только я. Живи, Грааль Любви, и знай, что я – на твоей стороне, и пусть тебя не смущает то, что твоя война кажется бесконечной. Все силы неба смотрят на тебя и твоего брата с надеждой, потому что только вы сумели сохранить то, на чем удерживается земля – Любовь…

Он дотронулся раскрытой ладонью до груди Даниэля, и страшная рана, от которой он умирал, исчезла на глазах. А Михаил легко коснулся поцелуем его лба и растворился в воздухе, открыв темное пространство, в котором по-прежнему находились обнявшие друг друга Ксавье и Дани, а напротив них – разъяренный Габриэль с пистолетом в руке и дон Антонио в развевающемся от порывов ветра бежевом плаще.

-- Ксавье, в машину! – крикнул Дани. – И помни, что я -- все еще твой телохранитель!

Прикрывая брата от направленного на него пистолета обезумевшего Габриэля, он довел его до двери со стороны водительского сиденья и отошел только тогда, когда Ксавье сел за руль и завел мотор.

Когда он уже быстрым, летящим шагом обходил «форд» с другой стороны, опомнившийся Габи, наконец, открыл беспорядочную стрельбу. Пули дзинькали по капоту машины. Омерзительный звук… Почти как железом по стеклу…

-- Стой, сученок! – орал Габриэль. – Я всё равно доберусь до тебя! Считай, что на тебе висят четыре трупа! Уже! Причем трое из них – полицейские! А сегодня же я смогу пообещать тебе пятый! Не остановишься – пожалеешь, что на свет родился!

Он еще раз прицелился по светлому стройному силуэту, выстрелил, и одновременно Рафаэль бросился на него и повалил на землю.

Дани почувствовал, как что-то обожгло правую руку, но рассуждать было некогда. Он буквально упал на заднее сиденье и крикнул:

-- Гийом! Гони!

«Форд» взревел и через мгновение скрылся за поворотом на бешеной скорости, оставив около темного мотеля «Игелле» катающегося по земле и воющего от злобы и ярости Габриэля.

-- Мерзкая тварь… -- презрительно прошептал Рафаэль и, не спеша, удалился в лес. Его палево-алые крылья медленно таяли в ночном мраке.

Минут пятнадцать «форд» дона Антонио шел быстро и ровно. Мимо мелькали только темные пятна деревьев и редкие огни автотрассы. Дани почувствовал нечто странное, когда у него в ушах стал раздаваться высокий, почти неслышный звук, даже почти ультразвук, угнетающий все его чувства до такой степени, что он даже не стал осматривать раненную навылет руку.

Он не видел, как пытается бороться с наваливающимся на него странным сном Гийом. Его голова то и дело падала на руль. Он вновь и вновь вскидывал ее, почти с отчаянием, и все-таки наступил такой момент, когда машина резко вильнула с дороги и ушла в лес. Каким-то чудом Гийом успел в последнюю минуту надавить на тормоз, едва не вписавшись в дерево, а потом его голова бессильно откинулась назад. Он спал, и Дани не видел этого, потому что тоже давно лежал на заднем сиденьи в странном оцепенении. Он улыбался во сне, а с пальцев его бессильно упавшей правой руки непрерывно падали на пол капли крови…

…Они вышли в лес, наполненный ночными шепотами и шорохами. Они были совершенно одни, впервые за много дней, которые казались им бесконечными сотнями бессмысленно прожитых лет. Они видели только друг друга. Они стали друг для друга всем опустевшим ночным миром, в котором царил стрекот цикад, возносящийся к самому небу, и высокие зеленые звезды.

-- Они похожи на твои глаза, Гийом, -- прошептал Дани, осторожно поднеся руку к его лицу, так напоминающему лица готических ангелов древних соборов. – Они прекрасны, холодны и далеки… Как ты… Наверное, ты всегда будешь слишком далеко от меня… Я жду тебя сотни лет и не могу дождаться… Наверное, мне придется уйти, так и не встретившись с тобой по-настоящему. Я могу только испортить твою жизнь, как кричал этот…

-- Стоп… -- прошептал Гийом.

Серые огромные глаза Дани были совсем рядом, и он поцеловал его в губы.

-- Люблю тебя, -- сказал он. – И эта ночь – только наша. Больше нет никого, кроме нас, и больше никто не обвинит нас в нашей любви. Я устал вечно прятаться от всех, Дани. Я устал скрывать свои чувства под теми масками, которые все жизни нам навязывало общество. Нас всегда убивали за это, и разве хоть раз я упрекнул тебя за это? Я сам выбрал свою жизнь – с тобой. Мне никто не нужен, кроме тебя, и в этой жизни нас убьют, как убивали много раз до этого… Всего лишь убьют… Наверное, специально ради нас впервые за много лет применят гильотину. Какая честь, Дани… Но сегодня… Сейчас… Никто не посмеет приблизиться к нам. Я люблю тебя, я люблю тебя… Я готов повторять это слово сто, тысячи раз, и всегда мне будет казаться, что этого мало… Я люблю тебя…

Земля уплывала под их ногами. Гийом обнял Дани за плечи, покрывая поцелуями его лицо, глаза, легкие пряди волос, тонкие длинные пальцы. «Я люблю тебя», -- прошептал Дани, а потом их губы слились, и весь мир, время, пространство, включая эту ночь, перестали существовать для них, растворившихся друг в друге. Они опустились в мягкую траву, не понимая, что их руки сами снимают одежду друг с друга. Они гладили друг друга, как величайшее произведение искусства, они жили друг в друге, они слились в единое целое, и им не было ни малейшего дела до того, что небо полыхает отраженным огнем их крыльев – золотисто-красных и сине-черных, – то ли вспышками далеких гроз, то ли зарниц, то ли неудержимой радостью тех, кто во все времена питался только светом любви…

Моя любовь преступна, верю, знаю,

Себя огню покорно предавая.

Как будет лучше мне? – О том тебе не знать,

Я до конца и крылья пронесу, и ту печать

Позора, за который нас на части рвали…

Но сколько раз мы меч меж нами клали!

И всё напрасно. Обоюдоострый,

Он не держал, но возносил нас к звездам.

В твоих глазах – пустыни расставаний

И не осуществившихся желаний,

Из них одно – в костер иль на штыки

Нам подносили, словно хлеб с руки

Небесным птицам. Соглашайся, Ангел,

Сгорать в огне, сгорать ли от любви…

Ты стал седым, ты пьедестал оставил,

В последнем танце огненном – живи!

Рабочий день уже давно подошел к концу, за окном стемнело, а доктор Семьяза всё никак не мог решиться выйти из своего кабинета. Впервые за всю жизнь у него тряслись руки, да и внутри что-то постоянно и отвратительно содрогалось, как живой студень, до рези в животе. Семьяза списал свое самочувствие на утреннее похмелье и крайне неприятный разговор с комиссаром полиции – не иначе самим дьяволом. Его вынудили подписать эти бумаги и, хотя всё в них было правдой, и все-таки… Все-таки внутренний голос нашептывал ему, что это было неправдой… Парадоксы пьяного сознания…

Во второй половине дня его начало подташнивать, разболелась голова, выпитый аспирин не помог, апельсиновый сок – тоже. В подобной ситуации спас бы только виски, но, уж поскольку доктор находился на работе, то приходилось терпеть. Проклиная всё на свете, уже к вечеру, он отправился на обход, чтобы хоть чем-то занять себя и, быть может, отвлечься от омерзительного дрожания в животе, хотя обходы давно закончились и большинство врачей разошлись по домам и теперь мирно отдыхали в обществе супруг или любовниц, красного вина, сыра и круассанов, как и все добропорядочные парижские обыватели.

Он же шел по длинным, белым, опустевшим коридорам, сворачивая то направо, то налево, давно проложенным курсом, и все-таки до своей палаты не дошел, потому что, завернув за угол очередного коридора, встретил высокого и стройного симпатичного парня с короткими пшеничными волосами и огромными серыми глазами, который при виде его открыто улыбнулся. От этой доброжелательной улыбки у доктора по спине пополз холодок. Он не мог здесь находиться, этот парень, над которым он уже столько раз проделывал свои эксперименты и которого вместе с братом сдал полиции. А что, если все, что говорил подонок Габи – правда, и оба они стали озверевшими маньяками? «Не ты ли приложил к этому руку, доктор Семьяза? » -- шепнул внутренний голос. Его мысли загнанно метались, сталкиваясь друг с другом, а это никогда и ни к чему хорошему не приводило.

-- Здравствуйте, доктор, -- сказал тем временем парень, как ни в чем не бывало. («Винс Каэль… -- прошептал внутренний голос. – Ты сам придумал ему это имя, хотя он так просил тебя не называть его Винченцо. – Ты знал, как много значит имя. Ты хотел, добрый доктор, чтобы он забыл свое имя, а вместе с ним и своего брата»). – Добрый вечер.

-- Добрый вечер, -- машинально ответил Семьяза. – Как вы себя чувствуете?

Парень подошел к нему так близко, что Семьяза почувствовал исходящий от него запах – лилий, которым долго не меняли воду, и этот удушающий мертвый запах вызвал у него новый приступ тошноты. А молодой человек немного стеснительным жестом убрал со лба челку. «У того – прическа была немного иная, -- прошептал внутренний голос. – У этого на затылке они сострижены так, как будто он собирается на гильотину». – «Так он и…» – хотел было ответить ему Семьяза, но не успел, потому что парень изящным жестом сунул ему в карман пачку купюр.

-- Видите ли, я очень боюсь боли, а завтра у меня операция, -- сказал он, по-прежнему глядя чистыми серыми глазами в замутненные глаза Семьязы. И по его лицу нельзя было сказать, будто он вообще чего-то либо может бояться…

Однако этот жест, за многолетнюю практику Семьязы ставший привычным, немного успокоил его и привел в состояние равновесия. Он улыбнулся с облегчением, впервые за весь день.

-- От чистого сердца? – выдал он обычную свою формулировку.

-- Конечно, от чистого! – парень обаятельно улыбнулся.

Не дожидаясь дальнейшего продолжения разговора, он развернулся и ушел. Правда, перед уходом так пристально и странно еще раз взглянул на Семьязу, что этим вернул его в утренние кошмары. Хотя бы потому что его-то здесь не должно было быть!

Нет, пора было срочно уходить, даже – бежать домой, где доктора уже заждалась Милена, очаровательная мулатка, немного чересчур узкоглазая, что многим не нравилось, но Семьяза находил в этом некий дополнительный шарм.

Быстрым шагом он прошел в свой кабинет, швырнул на стул халат и уже через пять минут находился на улице, где лил дождь, казавшийся нескончаемым. «Видимо, Приносящему Дождь жить осталось совсем немного», -- прошептал внутренний голос. – «Вот и славно», -- огрызнулся ему в ответ Семьяза и зашел в первый попавшийся бар и прошел к стойке, единственному освещенному месту в кромешной темноте.

-- Виски, -- бросил он бармену и протянул купюру, полученную четверть часа назад от парня, которого не должно было быть в больнице.

-- Что, совсем плохо? – пособолезновал официант, ставя перед ним высокий бокал.

Семьяза оставил его без ответа, залпом проглотил виски и, громко опустив бокал на стойку, заявил:

-- Повтори.

Официант странно посмотрел на него, но снова наполнил бокал.

Семьяза проглотил второй бокал так же стремительно, как и первый, и обернулся. В темном проеме двери бара стоял высокий и стройный молодой человек, такой изящный – до неприличия – поскольку напоминал девушку -- с красно-золотистыми крыльями и смотрел на него с мягкой улыбкой.

Семьяза поспешно отвернулся от двери и попросил себе стакан апельсинового сока. Он не верил тому, что видел, хотя мог бы списать происходящее на действие спиртного… Вот только действие это немного затянулось. А что, если спросить официанта, видит ли он тоже, как и Семьяза, юного Ангела с Крыльями? А что, если он никого не увидит? А что, если у тебя, бывший наблюдатель, тоже начала работать опухоль в мозгу, как и у того парня… «Что, ты больше не можешь назвать его Винсом? » -- усмехнулся внутренний голос.

Он стоял, уткнувшись взглядом в стакан апельсинового сока, потому что просто боялся повернуться и снова увидеть его. Когда на его плечо легла легкая рука, доктор вздрогнул, как от удара током и решился поднять глаза.

Этот светловолосый парень снова стоял перед ним, беспечно улыбаясь. Крыльев за его спиной, однако, больше не было видно, и выглядел он как обычный «унисекс».

-- Здесь есть отдельные кабинеты. Пройдем? – сказал парень Семьязе, как старому знакомому.

Семьяза с ужасом посмотрел на него, как на выходца из ада, потом его взгляд метнулся в сторону официанта, но тот копошился где-то в дальнем углу стойки и вроде бы ничего не замечал.

-- Пройдем, -- обреченно прошептал Семьяза.

«А вот теперь тебе кранты, док», -- подвел итог внутренний голос и замолчал. Семьяза знал, что больше ему не придется слушать его реплики.