Глава 2. Цуганги. Девочка со скакалкой

Глава 2

Цуганги

– Команда эффектенкамер. Antreten! Строиться! – Мы быстро построились пятерками. Перед нами стоял шеф. Он заявил, что прибыл транспорт из Майданека. Почти 1000 человек. Нам приказали заполнить карточки на прибывших. Одежду не менять, они из другого лагеря, следовательно, в лагерной одежде. Конечно, эту одежду следует подвергнуть санобработке в зауне. Работать будем всю ночь, надо всех переписать. С мужчинами разговаривать нельзя под угрозой перевода из нашей команды в «штрафенкоманду».

Мы прошли через бараки «Канады», где уже ожидали женщины из нового транспорта. Все они – из ревира Майданека. Старые и больные женщины.

В следующем, пустом бараке мы расставили столы. Началась «приемка». Я припомнила свой приезд в лагерь, свои первые впечатления. Хорошо знала, что человек, приезжающий в лагерь, боится всего и всех, что он ошеломлен, испуган. Я решила поэтому быть очень терпеливой, отвечать на все вопросы, успокаивать, подбадривать. Моя жизнь начинала приобретать смысл. На этой своей новой должности я могла сделать много добра.

В барак начали поступать прибывшие. Пожилая, седая женщина с мягким взглядом подошла к нашему столу.

– Фамилия? – спросила я.

– Маевская Мария.

– Возраст?

– Пятьдесят шесть лет.

– Откуда?

– Из Варшавы.

– Профессия?

– Учительница.

Я записала данные в карточку и невольно подумала: «Больше месяца не протянет».

– За что вас взяли? – спросила я шепотом.

– За газеты.

– Давно вы уже в лагерях?

– Три года. Сначала Равенсбрюк, затем Майданек, теперь Освенцим. Я совсем больна, тут, наверно, и закончу эту экскурсию по лагерям, а как бы мне хотелось дождаться… Уже недолго осталось – наши войска под Люблином. Лучшим доказательством служит наша эвакуация. Мой сын ждет меня. Знаете, почему я держусь? Потому что это я в заключении, а он свободен.

Ее лицо сияло. Сколько в ней еще силы.

– Выше голову, – сказала я, – дождетесь и вы!.. Следующая!

Подошла старушка, сгорбленная, маленькая, она беспокойно озиралась по сторонам.

– Пожалуйста, ко мне, не бойтесь. Ваша фамилия?

– Петрашевская Юзефа.

– Профессия?

– Когда‑ то – работница, теперь уж мне не работать, сами понимаете.

– За что вы в лагере?

– За дочь‑ коммунистку. Ее искали, я не выдала и здесь не выдам…

– Тут вас не будут бить, – пробовала я убедить ее.

– Вы думаете? – Она недоверчиво взглянула на стоявших рядом эсэсовцев.

Проходили одна за другой – старые, очень больные, едва передвигавшие ноги. Это были по преимуществу матери, искупавшие вину сыновей, дочерей. Некоторые попали в облаву, другие были схвачены за то, что скрывали кого‑ то, накормили бродягу, а потом оказалось, что это «опасный партизан». Измученные, больные женщины должны были стоять часами на ногах и ждать, пока эсэсовцы укажут им нары в темном углу барака.

Проходили часы, я работала, не вставая с места, язык у меня одеревенел, в глазах мелькало, и не было конца этому страшному потоку несчастных, растерянных, дрожащих старушек.

Поздним вечером осталось зарегистрировать несколько десятков человек. Но эти оставшиеся совсем не могли двигаться. Они лежали на носилках, на земле у входа в барак. Эсэсовцы перепрыгивали через них, ругались, что должны ночью стеречь их.

С карточками в руке я нагнулась над носилками, на которых лежала какая‑ то женщина.

– Фамилия?

Она подняла голову и взглянула на меня широко открытыми, полными слез глазами. У нее было маленькое лицо и совсем белые волосы.

– Comment? Что? – спросила она.

– Француженка?

– Да.

– Ваше имя?

Она уронила голову на грудь. В открытую дверь барака заглядывала теплая апрельская ночь. Больная взяла мою руку, притянула ее к сердцу.

– Моя фамилия? … Я ведь уже умираю… Не все ли равно здесь, кто умер?

Голос ее прерывался, был едва слышен. Я видела – она доживает последние часы.

– Но все‑ таки фамилия мне нужна, – бормотала я, – для порядка.

Она все крепче сжимала мою руку…

– Для порядка, говоришь ты… да, для них порядок – это все.

Она подняла голову.

– Ты напоминаешь мне мою дочь, подержи еще так руку, – просила она, видя, что я хочу отойти. – Я буду думать, что это она сейчас со мной.

Женщина прикрыла глаза. С минуту лежала тихо. Рядом стонали больные. Около умирающих стояли на коленях мои подруги и силились от них добиться анкетных данных.

В барак влетел эсэсовец с хлыстом в руке, что‑ то насвистывая. Наступил ногой на какую‑ то больную, перескочил через француженку, оглядел всех кругом и заорал: – Долго будете регистрировать это дерьмо? Что? Еще много?

Бесцеремонно расставив ноги над лежащей на полу умирающей, упершись в бока, он окидывал всех вызывающим взглядом, как бы говоря: «Могу с вами сделать все, что мне заблагорассудится, попробуйте не питать ко мне уважения, попробуйте не бояться меня».

Тишина воцарилась в бараке. Вдруг француженка стремительно вытянула руку вверх, глядя на эсэсовца безумными глазами.

– Это война! – крикнула она страшным голосом. – Здесь война… здесь фронт… Боже, какая страшная война!

Эсэсовец резко повернулся, стегнул хлыстом по лицу кричащей женщины и одним прыжком выбежал из барака. Изо рта, из носа больной потекла кровь. Она упала на носилки.

Меня обдало жгучей ненавистью, я готова была бежать за ним, я была в эту минуту близка к безумию. Но больная все держала мою руку.

– Дочь моя, – шептала она.

Я прижалась к этой чужой женщине и разрыдалась.

– Кристя, успокойся, возьми себя в руки, – просили подруги. – Это только первые цуганги, их ведь привезли сюда не на смерть, с ними ничего не случится. Так нельзя, подумай о себе, выйди на минутку, пока нет шефа.

Я вышла, но не могла успокоиться. Что теперь делает ее дочь? Приходили мне в голову разные глупые мысли. Может, танцует где‑ нибудь в парижском дансинге с каким‑ нибудь гитлеровцем, может, даже с братом этого, что сейчас здесь был?.. А может, в эту минуту умирает где‑ нибудь в другом лагере? …

Перед зауной на земле горела куча какого‑ то тряпья. Отблеск пламени освещал человеческие фигуры вокруг костра. Я подошла ближе. Это сжигали лагерную одежду мужчин, прибывших из Майданека… Голые, истощенные, кости да кожа, они выглядели при свете пламени, как зловещее сборище скелетов. Я повернула обратно. За бараком что‑ то белело в темноте. Я вся дрожала, но шла, пересиливая страх. Ногой споткнулась о что‑ то твердое. Это был труп мужчины, рядом лежал второй и третий. Их было несколько. Мне вспомнилось, как подруги упомянули о том, что в вагоне умерло много мужчин. «Это белое – известь, которой залили останки, чтобы не распространяли зловония», – подумала я с полным спокойствием, трезво. Куда же идти? Повернуть назад я боялась. Уж лучше трупы, чем живые скелеты. Вернуться в барак было выше моих сил. Меня все еще преследовал безумный крик умирающей француженки. Только бы не сойти сейчас с ума. «Я ведь уже совсем здорова, – громко говорила я себе, – перенесла тиф, меня зовут Кристина Живульская, мой номер…» Я твердила все время свои анкетные данные.

– Идем, Кристя, ты сошла с ума, – услышала я голос Баси.

– Куда? Мы окружены, мы окружены, – повторяла я.

– Чем мы окружены, что ты болтаешь?

– Трупами, проволокой, крематориями, огнем, эсэсовцами. Мы окружены, мы окружены!

– Идем, – крикнула Бася, – к не знала, что у тебя такие слабые нервы. Это только начало, а ты уже…

Тут вдруг до меня дошло, что я веду себя как безумная. Ведь я еще в здравом рассудке, я должна взять себя в руки. Вот и Бася видит и чувствует то же, что и я… Я пошла за Басей.

– Команда эффектенкамер, строиться!

Голос нашей капо. Работа окончена. Нас пересчитали, и мы пошли в блок.

По сравнению с бараком карантина и с бараком ревира этот наш барак можно было назвать роскошным. В нем было три нормальных окна, а напротив стояли трехъярусные койки. На койках лежали сенники, хорошо набитые соломой, каждая из нас спала отдельно. Нам с Басей удалось занять две средние койки прямо против окна. Над нами спали Зося и Яся. С Зосей я подружилась сразу. Она напоминала мне мою покойную Зосеньку и потому сразу стала мне близкой. Я получила от нее рубашку – первую ночную рубашку в лагере. Зося смотрела гордо на меня и на рубашку.

– Ну, довольна?

– Конечно… только чем?

Она возмутилась:

– Чем? Рубашкой. Будто всю жизнь в ней спала…

– Но я действительно всю жизнь спала в ночной, рубашке.

– Эх, – Зося свесилась надо мной с верхней койки, – что было в той жизни, то не считается… Ты являешься тем, что ты есть, с той минуты, когда тебя татуировали… До этого ты вообще не существовала. Ну, а теперь, когда тебя проверяют ежедневно, чтобы ты не пропала, теперь ты наконец человек…

– Зосе эти Бжезинки, кажется, на мозг повлияли, – заявила Бася, яростно протирая свои очки.

– Откуда ты, собственно говоря, взяла эту рубашку? – спросила я.

– Сорганизовала ее в «Канаде».

– Я считаю безнравственным носить рубашки после удушенных газом.

– Нет, вы только посмотрите на нее! – Зося уже почти выпала с койки. – Ты считаешь – будет лучше, если все пойдет им? Ведь мертвым уже все равно, а они… если бы ты знала, сколько они всего вывозят! Бараки «Канады» переполнены, машины непрерывно везут и везут в Германию, а мы должны спать голыми? Даже не подумаю быть такой дурой. Довольно я намерзлась.

– Зося права, – кротко сказала Яся с верхней койки. – Пока живые, будем спать в рубашках.

– Тише, девушки, вы ведь устали, пропустили столько цугангов.

Это был голос блоковой. В нашем бараке помещалось около 300 человек, а наша команда, насчитывающая шестьдесят женщин, была отделена коридором от остальной части, видимо, поэтому блоковая решила позволить себе обращаться с нами прилично – тем более что она считала себя «интеллигенткой». Ее обязанностью было сделать перекличку, отдать рапорт ауфзеерке и следить за штубовыми, чтобы они убирали в бараке. Все остальное время она сидела в своей комнатке вместе с шрайберкой, и, если у них была хоть капелька фантазии, они могли чувствовать себя почти как дома.

– Спи, Кристя. Как‑ нибудь устроится, – сказала Бася, засыпая. – Не думай о тех, из Майданека.

…Меня не касается, что сейчас умирает Незнакомая француженка. Меня не касается, что те мужчины стоят голодными возле зауны. Важно только то, что у меня есть рубашка, по мне не ползают вши, нарывы проходят, волосы отрастают, и кажется, по слухам, мы будем освобождены от апеля. Какое счастье эта команда, какое счастье, что у меня свой сенник, что у меня два одеяла, что блоковая не бьет, не кричит. В эти мои мысли то врывались темные бородатые лица в отблесках зловонного костра, то нагло расставленные ноги эсэсовца и его хлыст… Слышался безумный крик: «Это война!.. » Наконец я все‑ таки заснула.

На другой день я снова штемпелевала карточки, приводила в порядок картотеку. Была прекрасная погода. Я отворила окно. Из зауны вывели небольшую группу людей. Они шли мимо наших окон. Впереди подросток, мальчик лет тринадцати, вероятно с матерью. За ними пожилой, худой господин в очках, с бородкой, очень старая женщина и прихрамывающий молодой мужчина. Все были очень бледны. Мальчик, – с Необычайно привлекательным лицом, вел за руку мать, которая передвигалась с большим трудом, как бы чувствуя, что каждый шаг приближает ее к смерти.

Мы все прильнули к окну.

– В крематорий, – шепнула за моей спиной Бася. – Ты видела этого мальчика? Какой красивый! Неужели он через несколько минут умрет? Что он им сделал?

– Еврей, – ответила я, так обычно здесь отвечали. Одно это слово должно было оправдать все.

За группой шел эсэсовец, тот самый, который вчера ударил француженку. Шел медленно, как на прогулке, помахивая лениво хлыстом, явно довольный собой. Видно было, что его мысли полностью поглощены личными делами. Через каждые несколько минут он вспоминал о своих обязанностях, подымал хлыст и подгонял:

– Пошли!

Маленькая группа все отдалялась. Я хотела посмотреть, как входят в крематорий. Пожилой мужчина еще раз обернулся в нашу сторону. Я совсем высунулась из окна.

– Кристя! – услыхала я вдруг чей‑ то предостерегающий шепот.

В ту же минуту я заметила шефа. Он смотрел на меня, нахмурив брови.

– На что ты там смотришь? Что‑ нибудь интересное?

– Нет, я только хотела затворить окно.

Он не поверил, он хорошо понимал, в чем дело.

– Если еще раз замечу, – проговорил он медленно, сухо, обращаясь ко всем нам, – что вы смотрите в окна, вместо того чтобы работать, я распущу команду и виновных отправлю в штрафенкоманду.

Я знала, что моя судьба висит на волоске. Меня опять могут послать в лагерь, во вшивый барак, на работу в поле. Но в эту минуту все во мне так и кипело, мне было все равно, чем грозит шеф.

А шеф тем временем раздумывал, передвигая предметы на столе, наконец повернулся и медленно вышел.

В канцелярии нависла гнетущая тишина. Каждая делала вид, что занята работой. Каждая пробовала обмануть себя.

– Горят, – шепнула Бася, она и не пыталась притворяться, что занята делом, а, подперев руками голову, глядела вдаль.

– Боюсь посмотреть в окно…

– Не надо и смотреть, разве ты не чувствуешь дыма?

Действительно, через окно долетал до нас запах гари.

– Чувствую, но не верю, все еще не верю.

Бася иронически усмехнулась.

– Поверишь, когда с нами сделают то же самое. Впрочем, идем на улицу – увидишь.

Мы вышли. Труба первого крематория пылала. Кроваво‑ красные клубы огня и сажи вырывались из нее.

– Теперь веришь? – спросила Бася. – Смотри, горит этот красивый мальчик и пожилой господин, похожий на одного из моих учителей, понимаешь, горят люди…

Да, я видела, как они шли, видела, как вошли, теперь вижу огонь… И все же не верю, не могу поверить…

Надо было подумать об обеде. В глубине барака, где работала Зося, стояла печь. Варить пищу запрещалось, и это делалось тайком. Когда приближался кто‑ нибудь из начальства, подруга, стоявшая в дверях, предупреждала условленным знаком, и мы всегда успевали припрятать горшки. Весь барак был увешан мешками – можно было среди них укрыться.

Парни из мужской эффектенкамер напротив нашего барака уже заметили присутствие женщин. Случалось, что кто‑ нибудь из них забегал к нам на минутку, чтобы сообщить, откуда прибыл последний транспорт, когда будет следующий, рассказать, что узнали из последних сводок, подслушанных в кабинете шефа.

Я пошла к Зосе под предлогом, что надо отыскать затерявшийся мешок. Необходимо всегда наготове иметь какую‑ нибудь отговорку на случай встречи с шефом или ауфзееркой.

Зося варила обед. Она выменяла хлеб из посылки на картошку и была страшно горда, что готовит нам суп.

– Знаешь, Кристя, тут был этот, в очках, тот, врач.

Спрашивал о тебе.

– С чего это обо мне?

– Говорил, что вот у вас есть одна такая, которая пишет стихи, и что он хотел бы прочесть их.

Она смотрела, какое впечатление произведет на меня эта новость.

– Знаешь, у тебя отросли волосы не меньше чем на пять сантиметров…

Она наклонилась надо мной и смерила мои волосы пальцами, при этом не скрывая удивления, почему я не проявляю никакого интереса к ее словам.

– И обед будет горячий… Ну что же ты не радуешься?

– Слушай, Зося, рядом горят люди… Я видела, как они шли, я видела мальчика, который вел за руку мать.

– Эту воду от картошки я солью, у меня есть бульонные кубики – будет суп.

– Зося, ты сошла с ума! Разве ты не слышишь, что я тебе говорю?

Она помешивала что‑ то в горшке, стояла спиной ко мне и не поворачивалась. Я повторила вопрос.

Зося стремительно отвернулась и бросила ложку.

– Не хочу ничего слышать. Хорошо, что в моем бараке нет окна. Сижу здесь и варю. Когда кто‑ нибудь приближается, я делаю вид, будто проверяю мешки. Не хочу знать, что здесь происходит. Не хочу, понимаешь? Я хочу остаться в живых.

– Хорошо, Зося, я не стану больше говорить об этом, но все равно легче тебе не будет. Мы можем отворачиваться, можем стараться не помнить, но ведь в нескольких шагах от нас сжигают людей, от этого никуда не уйдешь. Это вытесняет из нашего сознания все остальное.

– Но пойми, нет у меня такого сознания. Я нормальная. До сознания нормального человека не доходит, что все это существует.

– А эсэсовцы, обслуживающие крематорий, лагерь?.. Они существуют? Они нормальны?

– Они ненормальны. Это преступники, выродки, садисты. Они только по внешности люди.

– Но ведь выродки могут быть в каждом народе.

– Лучше ешь суп!.. Я хотела бы, чтобы ты поговорила с Вацеком, но как это устроить? Ты знаешь, он организовал повозку для больных, все сам достал. И всегда‑ то он улыбается, а ведь он здесь уже три года.

– Видно, тебе очень хочется меня сосватать.

Гонг возвестил конец обеда. Я вернулась в канцелярию. Пахло валерьяновыми каплями. Нервы у многих все‑ таки не выдерживали…

После работы мы отправились в зауну. У каждой из нас было теперь свое полотенце и мыло. Мы стояли голые под душем и наслаждались теплой водой.

– Жизнь прекрасна! – радовалась Бася, громко крича, чтобы я ее услышала сквозь шум воды.

Только час назад все было так страшно, и вот уже крики радости…

– Потри мне спину, – просила Бася. – Много следов от чирьев?

– У Ирки больше, – утешала я.

– Может быть, и они когда‑ нибудь исчезнут…

– Исчезнет все вместе с нами, – отозвалась Таня из‑ под соседнего душа.

Она сказала это по‑ польски с русским певучим акцентом и убедительно, как всегда. Таня в лагере выучилась говорить по‑ польски.

Вдруг холодный воздух ворвался в душевую. На пороге стоял эсэсовец без пиджака, в фуражке, со шлангом в руке и грозно смотрел на нас. Некоторые девушки начали визжать. Он разразился диким, безумным смехом и стал поливать нас холодной водой.

Теперь визжали все, прижимаясь к стенам, а он гонялся за нами, размахивая шлангом. И все выискивал взглядом тех, которые особенно стеснялись, и на них направлял холодную струю. Мы убежали в следующую комнату, где лежали наши вещи. Торопливо натянули на мокрое тело платья.

– Ну, видишь, как жизнь «прекрасна»! – обратилась я к Басе. – Она зависит от первого попавшегося выродка. Сегодня он развлекается водой, а завтра пустит газ, все зависит от настроения.

Бася смеялась надо мной.

– Ты только забываешь об одной мелочи, мы не просто в концентрационном лагере, нет, мы в «фернихтунгс‑ лагере». Неужели ты об этом забыла? Ждешь, что тебя здесь обласкают? Вымылась – и будь счастлива. Ведь совсем недавно кружка воды казалась нам недостижимой мечтой.

– Ты права, Бася. Теперь, когда я не голодная и не вшивая, ко мне уже возвращается чувство человеческого достоинства, а они нас так унижают.

– От этого есть лекарство. Не смотри на фашистов как на людей. Воспринимай их как зверей, так ведь оно и есть по существу. Мы во власти диких зверей. Старайся не попадаться им на глаза, а если не удается – научись смотреть на них с презрением.

Мы лежали на нарах. Зося слезла со своего яруса поболтать с нами перед сном. Обсуждали меню обеда на следующий день – мы вели хозяйство втроем. Если задерживалась посылка одной из нас – приходила другой. Так кооперировались все. Теперь мы не голодали.

А в лагере по‑ прежнему царил голод, и эпидемия дурхфаля принимала все большие размеры.

Вокруг шумели вечерние разговоры. Кто‑ то рассказывал о совершенно неправдоподобном факте, будто какая‑ то из политических заключенных, полька, отправлена в карантин перед освобождением. Трудно было поверить этому, настолько это было замечательно.

Со всех коек неслись вздохи. Вздохи зависти, восторга… Значит, это все‑ таки возможно?.. Значит, все‑ таки удается отсюда выйти? Может, начнут освобождать и других? Может, положение за проволокой настолько изменилось?..

– Что‑ то делается теперь на свете? – вздыхала на своей койке наша машинистка, мать семерых детей, из которых старшему было четырнадцать лет. Это была самая уравновешенная женщина, самая спокойная из всех нас. Несмотря на преклонный возраст, она работала больше других.

– Мужчины слушают радио в кабинете шефа. И мы должны попробовать, – предложил кто‑ то.

– Вацек говорил, что ждут транспорт итальянских евреев, – сказала Зося, гордясь тем, что раньше других знает, какой будет транспорт.

– Значит, надо готовиться к новой муке, – вздохнула я.

Глава 3

Девочка со скакалкой

На другой день мы проверяли вещевые мешки цугангов. В зауне эти мешки подвергались санобработке. Они были навалены в комнате, прилегающей к большому «залу» зауны. Вдруг я услыхала движение в «зале». Туда небольшими группами входили люди. Мужчины, женщины, дети – измученные, разбитые, садились прямо на цементный пол. Они разговаривали по‑ итальянски. Я увидела девочку лет семи с оливковым цветом лица, огромными темными глазами и длинными черными локонами. Я не могла оторвать от нее глаз. У нее были гармоничные, прелестные движения. Она с любопытством оглядела «зал», затем взмахнула над собой скакалкой и перескочила несколько раз через веревку. Она не видела удрученных, искаженных отчаянием лиц, не знала действительного назначения места, в которое попала. Видно, она нашла, что обширный «зал» подходит для игры. Со всей доверчивостью ребенка, для которого мир еще является безграничным пространством для развлечений, она грациозно прыгала через скакалку.

В «зал» вошел эсэсовец с лицом гориллы. Массивная челюсть, голый, желтый череп мертвеца, маленькие бегающие глазки, почти скрытые за выступающими вперед скулами, резкие, нервные движения, – один вид его вызывал дрожь. Наступило зловещее молчание.

Девочка с прыгалкой остановилась и посмотрела туда, куда смотрели все.

– Хустек… – услыхала я тихий мужской голос. – Этого дьявола зовут Хустек, – он будет производить отбор.

Тут только я обратила внимание, что рядом со мной стоит Вацек. Мне его показали всего один раз, но я сразу запомнила его озорное лицо в очках, – сейчас оно горело ненавистью.

– Уходите отсюда, шеф может войти. Как вы сюда попали?

– Через дверь.

– Посмотрите на эту девочку…

– Эту, со скакалкой?

– Да.

Хустек неистовствовал, данное ему право решать человеческие судьбы, их жизнь или смерть – пьянило его. Он метался по «залу», вылавливал своими глазками испуганные, искаженные болью лица, хватал за плечи старых женщин и толкал их в «сторону смерти», изрыгая отрывистые приказания:

– Здесь! Вперед! Стоять! Иди!

Он даже расстегнул мундир, устав от этого своего упоительного занятия, и огляделся вокруг.

Девочка со скакалкой решила, вероятно, что теперь уже ничто не мешает ей прыгать. Впрочем, ей, видно, вовсе незнакомо было чувство страха. Может быть, в окружавшей ее прежде жизни не было злых людей. Она прыгнула через веревку, не сводя огромных детских глаз с лица Хустека. На какую‑ то секунду им овладело удивление, затем он протянул руку, указывая ей направление.

– Вперед! Живо!

Улыбка озарила ее прелестное личико, когда она, ничего не подозревая, прыгнула в «сторону смерти».

Вацек все еще был рядом со мной. Он стал мне вдруг невыразимо близким. Я знала, что он так же, как и я, был потрясен этим страшным зрелищем.

– Еще ничего не понимает, – проговорил он, – просто‑ напросто взяла да и прыгнула.

– Откуда ей понимать?.. Разве она провинилась? Как она может о чем‑ нибудь догадываться?

Бася, проверявшая рядом мешки, предостерегающе толкнула меня.

– Шеф, осторожно!

Но Вацека уже не было. Он исчез так же незаметно, как и появился. Я нагнулась над мешком и стала громко сверять его содержимое со списком. Все во мне дрожало.

Платье… блузка… передник…

Закончив, я закинула мешок на спину, и вышла. В это время отобранных вывели во двор. Я поискала взглядом девочку. Она шла, застегивая пальтецо, словно идя на прогулку. И при этом что‑ то оживленно говорила пожилой женщине – вероятно матери.

Я поравнялась с ними. Хотела насмотреться на эту девочку, запечатлеть в памяти ее лицо. Когда они проходили совсем рядом со мной, девочка вынула из кармана беретик и надела на голову.

«Как это страшно! – кричало все во мне. – Зачем ей этот берет? Через несколько минут от нее самой не останется и следа…»

Это был небольшой транспорт – около двухсот человек.

Впереди шли пожилые женщины и дети, за ними мужчины. Они шли, беспокойно озираясь, предчувствуя что‑ то. Некоторые, видя на нас номера, догадывались, что мы заключенные, и спрашивали умоляюще, боясь ответа:

– Куда мы идем?

Какой‑ то мужчина с лицом ученого, проходя мимо меня, приподнял шляпу.

– Донна, куда нас ведут?

Я представила себе, что это мой отец. Что сказать ему?

– В дезинфекцию, – ответила я самым спокойным тоном, стараясь при этом улыбаться, чтобы не вызвать сомнений.

Лица мужчин прояснились. Кто‑ то поблагодарил меня, вздохнув с облегчением. Они благодарили меня!..

Колонна удалялась. Ее замыкали два часовых с винтовками, они шли медленно и над чем‑ то смеялись. Наверное, рассказывали друг другу анекдоты.

Я бросила мешок… Нет. Невозможно жить так дальше… Но что я могу придумать?..

Мне навстречу выбежала Зося.

– Ты помнишь лойферку Малю?

– Кажется, помню, это та, подопечная ауфзеерки и оберки?

– Знаешь, она убежала.

Зося рассказывала волнуясь, с раскрасневшимся лицом.

– Ах, какая это прекрасная, необыкновенная история! Маля попала сюда с транспортом из Бельгии. Она польская еврейка, хорошо знает языки. Красивая, умная. Работая в течение двух лет лойферкой, сумела завоевать доверие начальства. Потом она познакомилась с кем‑ то из мужского и они полюбили друг друга…

– А кто он?

– Поляк из Варшавы. Об этой любви знает весь лагерь. Он тоже был на должности, и им удавалось часто встречаться.

– Ну, а как же они убежали?

– Он раздобыл эсэсовский мундир, она – платье ауфзеерки. Он достал все нужные бланки для пропусков, наверно, кто‑ то им в этом помогал. Во всяком случае, все сошло удачно. Разве ты не слышала сирену?

– Не слышала, я была занята, прибыл итальянский транспорт.

– И зачем ты только туда пошла?

– Послали проверять мешки в зауне.

– Не думай о транспорте, Кристя. Лучше порадуемся, что эти двое убежали. Видишь, оказывается, можно отсюда выбраться.

Ни о чем другом не говорили, только о бегстве Мали. Все нервничали – а вдруг беглецов поймают. В лагере усилили охрану. Оберка металась, как разъяренная фурия, она то и дело производила обыски в бараках, била всех подряд, заставляла простаивать часами на коленях за всякий пустяк.

А мы радовались счастью той, которой так повезло. Мы представляли себе Малю на свободе. Маля без штрайфы на спине, без номера. Вот Маля идет со своим возлюбленным под руку по улицам города, они улыбаются людям, вокруг нет проволоки, они счастливы. Они вышли отсюда… Это не поддавалось пониманию. Разве мы задумывались над тем, что свобода «за проволокой» еще вовсе не свобода, что и там повсюду рыскали гестаповцы. Были у бежавших и материальные затруднения и многое другое… Все это казалось нам неважным, важно одно – выйти за проволоку… Получить наконец возможность действовать, а потом… Потом все уже хорошо… Лучше, чем здесь…

Пришли посылки.

– Кристя, тебе тоже прислали! Из Варшавы.

Я побежала в комнату в конце барака, Бася вместе со мной. Ауфзеерка, прежде чем выдать нам посылки, проверяла их содержимое. Кромсала хлеб, вскрывала коробки с мармеладом, рассматривала на свет бумажки, не написано ли там что‑ нибудь.

Я развертывала тщательно упакованную в пергамент колбасу, печенье, хлеб, сало. Подруги – те, что в этот день не получили посылок, и те, которые не получали совсем, – окружили меня. Марыся с грустью смотрела в окно. У нее никого не было, никто не думал о ней, и никто не мог прислать ей посылку. Она жила в лагере уже два года, и до сих пор ее семья не подавала никаких признаков жизни. Всех ее близких арестовали вместе с ней. Сейчас ее темные глаза были полны тоски.

Рядом со мной распаковывают посылки Бася и Неля. Неля получает чаще всех – ей присылает сын из Рабки. Она всегда чутко относится к чужой беде, вот и сейчас подходит к Марысе и, протягивая ей кусок аппетитной лепешки, говорит:

– Возьми, не горюй, дождешься и ты когда‑ нибудь посылки. Попробуй‑ ка лепешку, это мой сын испек ее, а если не он, то, наверное, какая‑ нибудь женщина.

Марыся наконец улыбнулась, взяла лепешку и ест, хотя слезы все еще душат ее…

– Смотри‑ ка, Кристя…

Бася таинственно наклонилась ко мне.

Я взглянула на маленький кусочек бумаги, который она мне показывала.

– Читай…

«Доченька, дорогая, мы молимся за тебя каждый день. Наша единственная мечта – увидеть тебя. Твоя сестра обручилась, но свадьба будет, когда ты вернешься. Будь здорова, любимая. Мать».

– Где ты нашла? – спросила я, восхищенная.

– В яйцах, – просто ответила она, словно это было вполне естественно, что письма присылают в яйцах.

– Завидую тебе, Бася… Ах, если бы моим пришло такое в голову…

– Знаешь, надо придумать, как тайком послать домой письмо, и дать им понять, что и они должны так делать…

– Хорошо, но как его отправить?

– Может, кого‑ нибудь освободят. А тот, кого выпускают, непременно должен пройти через нашу команду. Придет сюда получать свои вещи и документы. Та, которая будет выдавать одежду, может зашить письмо. Когда выйдет из лагеря, опустит…

– Прекрасный план, но никого не освобождают…

– А «эрциунгсхефтлинги»? Их освобождают… надо поговорить с Адой из гардеробной, чтобы она нам сказала, когда получит список отбывающих. И мы тут же приготовим письма домой.

– А если они не захотят подвергать себя опасности? Ведь их обыскивают при выходе.

– Надо попробовать… может, и найдется какая‑ нибудь похрабрее. Ведь каждый, кто здесь был, понимает, что значит для нас и наших родных узнать о нас правду. Из наших официальных писем ничего не узнаешь.

В окно заглядывает солнце. Стучат пишущие машинки. Из кабинета шефа доносятся веселые звуки фокстрота.

Пользуясь отсутствием нашей капо, я сочиняю стихи.

БЖЕЗИНКИ

Лесок небольшой, настоящий,

березы, ели, осинки,

и называется место

очень красиво – Бжезинки.

Хоть нынче здесь все иначе,

чем до войны бывало,

сейчас здесь голо и пусто

и как‑ то глухо стало.

Ландыши на полянах

цвели здесь в былые годы,

теперь для красы пейзажа

поставлены дымоходы.

Раньше здесь были конюшни,

крестьянские хаты, маки,

теперь стоит мрачная баня,

«хефтлинги» и бараки.

Раньше цвели ромашки,

бродили гуси и куры,

теперь цветут цветочки

гитлеровской культуры.

Раньше земля зеленела

в садах здесь сеяли рутку,

но кто изменил все это?

Славную выкинул шутку!

Радио громко играет

у шефа в его приемной,

звучит мелодия вальса

мотив приятный и томный:

«На свете все проходит,

всему скажи: прощай!

И за декабрьской стужей

опять настанет май».

Можно бы прогуляться,

но всюду видишь преграду –

ты проволокою стиснут,

Как зверь, попавший в засаду.

– Прекрасный вечер, пани,

смотрите, ночь какая,

какое звездное небо,

я молод и вы молодая.

Не надо отодвигаться

и нет в том, поверьте, риска,

просто давно я, пани,

ни с кем не стоял так близко.

Скажите, пани, откуда

приехали сюда вы?

Я прибыл назад два года

транспортом из Варшавы.

Там дом, жена и ребенок,

в саду у нас груши, сливы…

Но это так далеко,

и вряд ли они теперь живы.

Пожалуйста, улыбнитесь

и здесь ведь солнце бывает.

Неужели весна ничего

уж в вашем сердце не вызывает?

Музыка где‑ то играет,

приятно, тепло, прямо рай…

Постойте, пани, куда вы?..

«Es geht alles vorbei». [14]

– Мой пан, я тоже вижу

звезд голубых охапки,

только что там за пламя?

– Ничего. Там сжигают тряпки.

– Мой пан, в груди моей тоже

чувство весна пробуждает,

только что там за странные трубы?

– Ничего. Там людей сжигают.

– Мой пан, в душе моей радость

рождают весны приметы,

только что за поход там странный?

– Ничего. Там живые скелеты.

– Мой пан, я тоже тоскую,

хоть в сердце печали скрыты,

но что это там у барака?

– Ничего. Чей‑ то труп забытый.

– Мой пан, вы правы, я знаю,

что я еще молодая,

и от этого мне больнее,

от этого так грустна я.

Я не знала, что встречу всё это,

но нет, я слез не прячу,

нет, нет, мой пан, поверьте,

я в самом деле не плачу.

…А вальс звучит с той же силой,

ароматами манит май,

и поет чей‑ то голос милый

«Es geht alles vorbei».

Напротив, за столом сидит неподвижно Ирена, заслоняя меня на случай внезапного появления шефа. Рядом со мной усердно работает Неля, время от времени поглядывая на фотографию сына, которую ей удалось выкрасть из собственного «дела». Сыну ее семнадцать лет, а Неля выглядит совсем молодо, она живее многих молодых. Сын в последнем письме писал, что у него материальные трудности. Теперь Неля только и думает о том, как ему помочь.

Я взглянула в окно. Давно изученный в подробностях вид. Мужчины, работающие возле зауны. Надзирающие за ними эсэсовцы. Я даже знала многих эсэсовцев по фамилии. Вон тот, который ударил ногой француженку из Майданека, – его зовут Вагнер, у него очень благообразный вид, но на деле он самый наглый и разнузданный палач. Другой – высокий, тощий, бледный, со светлыми волосами и длинным носом – это Бедарф, прозванный «Рохлей». Выражение лица у него всегда кислое, пресытившееся, а взгляд выцветших глаз – мутный, холодный. Засунув руки в карманы, он бродит по лагерю в поисках «острых» ощущений. Сейчас он поймал какого‑ то еврея и избивает его хлыстом. Стоны истязуемого слышны у нас, хотя радио играет громко, хотя трещат наперегонки три пишущие машинки. Наконец Ирена не вытерпела.

– Пойду за водой, узнаю, за что он его бьет…

– Успокойся, – просит Неля, – нарвешься на неприятность. А ты, – обратилась она ко мне, – брось свою пачкотню… Как ты можешь писать стихи в такой обстановке?

– Здесь всегда такая обстановка.

Бедарф, схватив свою жертву за шиворот, поднял вверх и грохнул о землю. Из носа и ушей несчастного хлынула кровь, он с трудом встал на ноги. Но тут по неосторожности вцепился в руку Бедарфа. Эсэсовец попятился и ударил свою жертву кулаком в лицо – тот рухнул на землю, Бедарф с отвращением вытер руку.

– Воды! – крикнул он в сторону зауны.

Тут проходила Ирка с ведром воды, по его знаку она поставила ведро. Мы смотрели испуганно, не сделает ли Бедарф чего‑ нибудь и с ней, но он только погрузил руки в воду, отряхнул их, а затем пнул ведро ногой.

Ирка вбежала, запыхавшись.

– Что он говорил, за что его бил?

– Орет только: «Проклятый еврей…», а избил потому, что тот стоял на его пути у входа в зауну.

– Вот скотина! – не сдержалась Неля.

Я посмотрела в окно. К зауне быстро шел Вацек с санитарным чемоданчиком.

Он оглянулся, нет ли кого поблизости, и юркнул в дверь зауны.

– Этот Вацек придумал себе заботу: как только кого‑ нибудь изобьют, он уже тут как тут с бинтами, чтобы сделать перевязку.

– Чудесный парень! – растроганно сказала Неля. – Я хочу, чтобы мой сын был похож на него…

Раздался удар гонга на обед. Мы побежали в барак к Зосе. Она уже ждала нас с дымящимся горшком супа.

– У меня что‑ то есть для тебя, Кристя. Угадай что?

– Клецки?

– Нет, совсем другое…

– Письмо?

– Письмо – и от мужчины… Понимаешь, тут был какой‑ то столяр из мужского.

– Он вошел в барак?

– Вошел. Не бойся, торваха стояла… Он спросил твой номер. А впрочем, что тут говорить, вот письмо.

Она подала мне записку. Страничка из тетрадки, сложенная вчетверо и перевязанная ниткой.

– Как он пронес это?

– В сапоге, сказал, что это самый надежный тайник.

Я развернула записку.

«Кристя! Не сердитесь на меня, я не подвергаю вас опасности этим письмом. Я так обрадовался, когда мне сказали, что вы выздоровели. Может, это помогло мое лекарство? Знаю, что вы уже получаете посылки, но, если вам что‑ нибудь понадобится, рассчитывайте на меня. Никогда не забуду той удивительной встречи в ивняке. Отросли ли хоть немного волосы? Прошу вас, ответьте через того же товарища, он будет к вам приходить, у него работа на несколько недель. Завидую ему. Анджей».

– У Кристи роман, – взвизгнула Бася с восторгом.

– Вы думаете, надо ему ответить?

– Конечно! – закричали обе. – Ну, а риск, это пустяки, говорю тебе… стоит.

– Каждая бы хотела быть на твоем месте, – обрушилась на меня Зося. – Ну ладно. Ты должна, Кристя, читать нам письма, мы будем принимать участие в этом романе, раз у нас нет своего…

Я написала Анджею, что очень тронута, так радостно знать, что кто‑ то заботится о тебе.

Я отдала письмо Зосе.

– Это очень смешно, ведь я о нем ничего не знаю…

– А что ты должна знать? – рассердилась Бася. – Мало тебе знать, что он уже несколько лет сидит и что порядочно настрадался. Этого вполне достаточно. Завтра его могут выслать, могут посадить в бункер, мало ли что еще… А ты раздумываешь – «удобно» ли это, она, видите ли, его не знает… Может, ты хочешь, чтоб Бедарф представил тебе его официально?

К нам бежала запыхавшаяся Неля.

– Кристя, Бася, вы что, не слышали гонга? Капо вне себя, говорит, что больше не позволит вам здесь есть.

Неля тяжело дышала и торопила нас.

– Кажется, новый транспорт, только неизвестно, прямо «в газ» или надо будет на них заводить карточки.

– Кого привезли, откуда?

– Евреек из Майданека.

Мы вбежали в канцелярию, торопливо занимая свои места. Капо, на счастье, не было. Вернулась Таня – ее посылали в политический отдел – и сообщила:

– Триста молодых здоровых девушек из Майданека. Они работали в тамошней «Канаде». Валя из политического говорила, что подслушала разговор Хустека – их отправят «в газ».

– Как же это, ведь их не повезли прямо в крематорий?

– По их делу не было никакого решения. Начальство: еще не инструктировано, что с ними делать. Эти девушки знают многое. Они работали в крематориях, теперь могут взбунтоваться… Вот этого и боятся…

Спустя час мы с Таней вышли из канцелярии, прошмыгнули мимо бараков и подошли к баракам «Канады». Здесь стояла толпа женщин в разноцветных платьях. Здоровые, цветущие, – все как на подбор. Одна из них, стройная блондинка с огромными голубыми глазами, спросила нас:

– Вы здесь работаете? В какой команде?

– Эффектенкамер…

– Значит, вы будете нас переписывать… если нас направят в лагерь.

– Вас, конечно, отправят в лагерь, куда же еще?

– Ну, нас утешать не надо, мы на всем этом собаку съели.

– О чем ты говоришь?

– О крематориях… Слишком много смертей мы видели… поэтому они спешат избавиться от нас… Прошу тебя, – она взглянула на меня своим глубоким взглядом, – скажи, что ты знаешь о нашем транспорте… Бессмысленно щадить нас, ты должна сказать, это твой долг. Представь себя на нашем месте. Хотела бы ты, чтобы тебе лгали? Мы не боимся правды, даже самой худшей… Говори, прошу тебя! – она схватила меня за руку.

– Поверь мне, – убеждала я ее, – мне ничего неизвестно. Но еще никогда так не было, чтобы прибывший транспорт прошел зауну, а потом его бы отправили в печь. Селекция вам не угрожает, вы все так хорошо выглядите.

– Ну, а зачем нас оттуда вывезли?

– Не знаю, может быть, попросту эвакуируют Майданен.

– Вчера после сообщения о приближении фронта нас вызвали на общий апель. Всех евреев без исключения – тысяч пятнадцать. И всех расстреляли из автоматов. Всех, кроме нас. Мы присутствовали при этой казни; при казни наших близких, при казни тех, кому удалось пережить несколько лет этого ада! А затем нам было приказано снять с трупов окровавленную одежду, рассортировать ее и связать в узлы. Для этого нас и оставили. Теперь покончат с нами – и не останется ни одного свидетеля этого преступления, а это только им и нужно.

– Вы молодые, здоровые, если бы они хотели вас убрать, сделали бы это сразу. В нашем лагере тоже много свидетелей их преступлений, а вы можете им еще понадобиться. Как надолго, этого, конечно, никто не знает. Все мы живем, не зная, что нас ждет. Но вот пока что живем. Ведь зачем‑ то держат нас за проволокой, прикончить, если захотят… успеют всегда…

– Знаешь, меня сейчас больше всего мучит мысль, что я могла бежать и не воспользовалась этим, – сказала она медленно и печально.

– Ты могла бежать и не сделала этого?

– Нас везли в товарных вагонах. У всех было золото. Мы запаслись им в «Канаде», предвидя, возможность побега. Я начала кокетничать с часовым, чтобы «заговорить» его. Мои подруги тем временем прыгали с поезда… Я должна была выпрыгнуть последней и не успела. Пока я собиралась с духом, мы въехали на территорию лагеря… Ну, а тут уж усиленный караул.

– А удалось тем, твоим подругам?

– Не знаю. Я слышала несколько выстрелов, но нам было уже все равно. Мы понимали, что едем на верную смерть… Слушай, поклянись мне, если что‑ нибудь тебе станет известно о нас, дашь мне заранее знать, перед смертью я должна кого‑ нибудь из них… – она сжала кулаки.

– Обещаю…

Мы вернулись к бараку. Мне влетело от капо за то, что целый день не работаю и во все вмешиваюсь.

Несколько часов спустя девушки из Майданека, вымытые и остриженные, шли в лагерь. Они избежали смерти. Я облегченно вздохнула. Таня склонилась надо мной.

– Будут жить!

На другое утро лойферка нашего коменданта пошла в лагерь за списками умерших и освобожденных, если такие окажутся. Она принесла нам также почту из дому. Я получила письмо. Писала мама, приписывали друзья. Спрашивали, почему нет известий о Зосе. Никто и не догадывался, что ее давно нет в живых. Писали, что тоскуют, что мысленно со мной, что не теряют надежды. И о том, что уже недолго… Я перечитывала письмо много раз. В течение этих минут я жила иллюзией, что я снова дома, среди своих. Вдруг до моего слуха дошли слова лойферки:

– Девушек из Майданека сожгли этой ночью.

– Не может этого быть! – воскликнула я. – Ты ошибаешься!

– К сожалению, нет, не ошибаюсь. Ночью к их бараку подъехали две машины, их погрузили. Под дулами автоматов. Говорят, они не дались так просто, сопротивлялись. Один из эсэсовцев получил колодкой по голове, ходит сегодня с перевязанным глазом.

Передо мной стоял образ девушки, которую я обещала предупредить. «Я могла убежать, не успела», – говорила она.

Со всех сторон, раздавались голоса возмущения.

– Обманом их прикончили, палачи, сперва впустили в лагерь, чтобы усыпить бдительность, а потом ночью…

Капо пошла к шефу подписать какую‑ то бумажку. И будто ненароком поинтересовалась, где эти девушки из Майданека и будем ли мы их записывать.

– Они сожжены…

– Что? – спокойно переспросила Мария, словно разговор шел о какой‑ то мелочи. – Почему, герр шеф, ведь они были так молоды и красивы?

– Да. Но у них было полно золота внутри, они проглотили его. А после сожжения золото само выходит из трупов… А золото нам нужно для ведения войны…

Он отвечал деловито, спокойно, будто объяснял смысл служебной бумажки. Тем же тоном он спросил:

– Была почта?

И Мария вынула из портфеля текущую корреспонденцию.

– Прочти, Мария, я думаю, ты сама сможешь ответить на письма.

Капо занялась чтением писем родных к заключенным, находящимся в лагере. Все письма были похожи одно на другое. Они пришли из Польши и из самой Германии. Письма из Польши чаще всего содержали просьбу переслать вещи покойной, ее пепел и запрашивали, от чего она умерла.

В первое время пепел пересылали семье в урне – за небольшую плату. Потом в связи с «завалом работы» прекратили. Отвечали только, что умерла от болезни сердца, или ангины, или вследствие простуды – это зависело от фантазии отвечавшего. Один заключенный, работавший в политическом отделе, рассказал нам, что он отвечал на письма «по десятичной системе»: один десяток умер от сердца, следующий – от воспаления легких и так далее, – чтобы не повторяться.

Мария читала письмо из Германии:

– «Лагерфюреру лагеря в Освенциме. Я получил извещение, что моя дочь Лотта Шульц умерла в лагере от болезни сердца. Благодарю за то, что власти меня об этом уведомили. Я горд, что она умерла, как настоящая немка на поле славы. Прошу прислать часы, которые после нее остались. Это фамильная память. Остаюсь всегда к услугам лагерфюрера и родины. С немецким приветом, хайль Гитлер! Франц Шульц».

Шеф с глубочайшей серьезностью выслушал о смерти «на поле славы». Следующее письмо было иного содержания.

– «Лагеркоменданту в Освенциме. Прошу подробно описать, как умирала моя дочь Данута Висневская, Что говорила перед смертью, кто за ней ухаживал? Спрашиваю потому, что моя дочь была здоровой и цветущей, кровь с молоком. Спрашиваю, как мать: что вы с ней сделали? Ей было двадцать лет, и я знаю, что если бы она была дома, то не умерла бы в таком возрасте…»

Мария прервала чтение, вопросительно глянув на шефа.

– Читай дальше, что пишет эта глупая мать, – проворчал шеф, зажигая сигарету.

– «…Она была моим единственным утешением и опорой моей старости. Я надеялась, что она вернется домой. А теперь мне уже не на что надеяться, некого ждать, вы можете теперь арестовать и меня. Дочь моя была права, когда говорила, что вы садисты…»

– Читай, читай этот вздор, – подбадривал шеф, усаживаясь поудобней.

– «…и злодеи, каких не было от сотворения мира, и будьте уверены, что господь бог отплатит вам за мое дитя…»

– Ну… хватит, Мария, довольно… Дай‑ ка сюда это письмо с конвертом…

– Записывает адрес, – шепнула Неля. – Ну, поплатится она за свои слова. Как можно так писать! Разве не знают, что такое Освенцим? Либо наивны, как дети, спрашивают, от чего и как умерла, просят прислать прах, – либо вот так грозят… А ведь надо стиснуть зубы!..

– Не говори так, Неля! Ведь у тебя есть сын. Надо ли тебе объяснять, что боль материнского сердца не спрашивает у разума…

Мария прочла еще письмо немца из Берлина, который просил прислать ему «дорогой прах» жены.

Мы отыскали фамилию в картотеке, и оказалось, что его жена была еврейкой. Шеф ругал теперь «идиота‑ немца», который прах своей жены еврейки называет «дорогим».

Наконец ему надоела эта возня с корреспонденцией, он закрыл за собой дверь в кабинет и включил радио:

«Верховное командование вермахта сообщает…»

Я приложила ухо к стене. Зютка перестала стучать на машинке. В шрайбштубе воцарилась тишина. Таня на цыпочках прошла по всем комнатам и предупредила:

– Тише, сообщение с фронта…

«Наши войска отошли в плановом порядке, оставив город…»

Внезапно дверь из комнаты шефа отворилась. На пороге стояла ауфзеерка нашей команды – Янда.

Янда была некрасива, но у нее был умный, какой‑ то проникновенный взгляд. Она была молода, но уже чувствовался ее сильный характер. Янда никогда никого не била. Она воздействовала психологически, приучая нас к правильной выправке и лагерной дисциплине. Было что‑ то в ее голосе, в походке, внушающее доверие. Янда относилась к нам по‑ человечески, никто не мог это отрицать.

Я знала, что Янда убежденная нацистка. Она преклонялась перед Гитлером и его «идеологией». Мне никак не удавалось найти объяснение, как это совмещается с ее человеческим отношением к заключенным, и однажды я спросила ее, воспользовавшись тем, что в шрайбштубе никого не было, что она думает об истреблении евреев.

– Я убеждена, что Гитлер ничего не знает об этом, – ответила она, – Это они здесь сами делают… Фюрер не допустил бы ничего подобного…

Я не решилась вдаваться в дискуссию, хотя меня так и подмывало спросить, почему же она, столь верная своей «идеологии», не даст знать фюреру, что они творят в тылу.

Теперь Янда стояла молча в дверях и проницательно смотрела на меня.

– Так, значит, тебя интересует политика? А ты помнишь, где находишься?..

– Меня не интересует политика, меня только интересует положение на фронте… Ведь даже на бланках наших писем есть этикетка, что можно получать газеты.

– Зачем ты притворяешься наивной? Чтобы это было в последний раз. Не разрешаю – и баста! Не стану пугать тебя удалением из команды, но предупреждаю!..

У Янды был талант появляться неожиданно: чаще всего она заставала нас в разгаре увлеченной беседы или ловила кого‑ нибудь во время работы за приготовлением обеда. Она ничего не говорила, но долгим многозначительным взглядом приковывала виновницу к месту. Я старалась избегать ее взгляда, но то и дело попадалась. Подруги говорили мне:

– Будь осторожней, ты у нее на примете.

Зная, каковы другие ауфзеерки, мы считали, – нам просто повезло, что у нас Янда, и недоумевали, как это Янду назначили надзирательницей в концентрационном лагере. Оберка Дрекслер и другие ведьмы терпеть ее не могли за мягкое отношение к заключенным. Однако ее ни в чем нельзя было упрекнуть.

Каждый раз, когда я в исступлении начинала говорить, что всех гитлеровцев надо уничтожить, меня ставил в тупик чей‑ нибудь вопрос:

– А что бы ты сделала с Яндой?

– Я лично ничего, – неуверенно отвечала я, – но она заслуживает того же наказания, что и все, уже за одно то, что она здесь.

Шеф заглянул к нам в комнату.

– Мария, цуганги.

– Сию минуту, герр шеф… Неля, Кристя, Ирка, Таня, будем принимать в «зале» зауны. Позовите из пошивочной Аду, пусть шьет мешки. Быстрее, столы, карандаши, карточки. Ирка, живей за мешками!..

Мы принялись за работу. Одни заполняли анкеты, другие складывали в мешки вещи прибывших.

Мы вошли в зауну. С нами Янда – она всегда наблюдала за нашей работой.

Цуганги толпились в углу огромного зала зауны, того самого, где недавно принимали итальянский транспорт. Испуганные женщины недоверчиво поглядывали на нас. Я подошла к ним и объяснила, что мы тоже заключенные, что с ними ничего не случится, что они должны отдать на хранение вещи, которые после выхода из лагеря получат обратно. Это были большей частью эрциунгсхефтлинги, имеющие карточки с номером, проставленным в политическом отделе. Их не татуировали. Каждая, подходя к столу, спрашивала, действительно ли отсюда выпускают.

– Ну конечно, ведь вас прислали только на шесть недель, с воспитательной целью. Поработаете и уедете..

– Да, да, я видела на воротах надпись «Труд принесет свободу», – громко засмеялась одна из них.

С этим транспортом прибыло пять полек из Вроцлава. Я спросила одну из них – ту, которая смеялась, – за что ее выслали.

– Да потому, что этот старый черт взъелся на меня и донес в полицию, будто я сказала что‑ то плохое о рейхе. Отомстил, стервец! Что я думаю, то думаю, но говорить не говорила. Уж лучше здесь подохнуть, чем жить с этим стариком.

– А чего ему от тебя надо? – спросила я наивно.

– Чего, чего… чтобы с ним жила… Постоянно за мной гонялся… Сначала вежливо ухаживал, просил. А потом стал грозить… Ну, вот и привел в исполнение свою угрозу, когда понял, что ничего не выйдет.

– А другие за что?

– Ах… у всех подобные истории, они бесятся, если какая‑ нибудь из нас держит себя независимо, сейчас же мстят.

Я села за стол. Ирка складывала вещи в мешки.

К столу подошла хорошо одетая пожилая женщина.

– Фамилия?

– Крюгер Марта.

– Откуда?

– Из Бреслау.

– Рейхсдейчка?

– Да.

– У вас есть какие‑ нибудь документы?

Она подала сумочку с фотографиями. На всех карточках – молодой немецкий офицер в мундире. На обороте одной из них я прочла: «Моей любимой мамочке, Ганс. Киев. 1943».

– За что вас арестовали?

– За еврейское происхождение.

– А этот офицер?

– Сын. Он на фронте.

– А муж?

– Погиб на фронте. У меня был еще сын, почти мальчик, шестнадцати лет… его убили. Могу я сохранить его фотографию?

– Нет. Все равно отберут. Сейчас пойдете под душ.

– Прошу раздеться, – сказала любезно Ирка.

Фрау Крюгер отказывалась – во‑ первых, она чистая, во‑ вторых – там мужчины. Действительно, поблизости вертелись мужчины из зауны. Мне вспомнилось, как было с нами по приезде. Каждый толкал нас и бил, а мы вежливо разговариваем с ней, женщиной, сын которой громит теперь наши города!

– Таков приказ… Прошу раздеться!

Подействовало.

Ирка быстро бросала вещи в мешок, я составляла опись: «Юбка – одна, лифчик – один…».

Приниженная, ошеломленная, как все новички, фрау Крюгер пошла в душевую.

Следующая – тоже немка. Сильно накрашенная, ведет себя вызывающе.

– Профессия?

– Проститутка, – ответила она не без гордости.

Не надо было долго рассматривать ее, чтобы убедиться в этом. Раздеваться, однако, она не желала. Ирка потеряла терпение:

– Ну‑ ка, побыстрее, не прикидывайся стыдливой.

– Ирка, оставь ее в покое, вспомни, как было с тобой.

– Я делала все, что мне велели. Я знала, где я, знала, что мне ничто не поможет. Я была счастлива в те редкие минуты, когда меня не били. А они тут болтают, будто их стесняют мужчины, что это по сравнению со всем, что здесь нас окружает?

– Они еще этого не знают. У них еще понятия «свободные».