Михаил Николаевич Загоскин 3 страница

– Я не грущу, батюшка.

– Не грустишь? Погляди‑ ка на себя, на что ты стал похож? кости да кожа! Вчера, в пятницу, ты не хотел обедать: «Я, дескать, батюшка, в этот великий день до звезды не ем». А сегодня что?

– Сегодня я обедал.

– Хорош обед: две ложки пустых щей да корочку хлеба... Эх, Володя, Володя! Напустил ты на себя дурь!.. Да что, в самом деле: иль на всем белом свете для тебя только и есть одна невеста? И что тебе в ней полюбилось?.. Ни дородства в теле, ни румянца в лице; так, взглянуть не на что! Ресницы длинные, да глаза по ложке – эка невидаль! Посмотри‑ ка дочку воеводского секретаря, Говоркова; ты еще не видал; она гостит в Рязани у своей крестной матери. Вот уж подлинно есть чем полюбоваться. Что и говорить, царь‑ девица! Ростом с тебя будет, черноглазая, чернобровая, в щеках румянец так и пышет. А уж обычай‑ то какой! девка веселая, затейница, на месте не посидит. А голос‑ то, голос! Как зальется: «Ах ты, море, море синее», так за версту слышно. И эта не придет по сердцу – найдем другую. Ведь тебя, Володя, любая невеста с руками оторвет; не все такие чваны, как этот гордец Ильменев, – чтоб ему, проклятому, целый век внучат не дождаться! Он бригадир, у него восемьсот душ, так уж ему с нашим братом, ординарным помещиком, и породниться нельзя! Эка спесь, подумаешь!.. Велико дело – ваше высокородие; нам и превосходительные кланяются. [18] Да если пошло на то, так хочешь ли, Володя, я сосватаю тебе дочь соседа нашего, князя Беркутова? Хоть он и татарского отродья, а все‑ таки сиятельный и в табели о рангах не ниже стоит этого высокородного скареда. Что, Володя, хочешь ли?

– Нет, батюшка, я хочу служить.

– Да что тебе служба далась? Вот пошел бы лучше по гражданской части...

– Не хочу, батюшка. Но вот уж, кажется, смеркаться начало... Прощайте, батюшка, я пойду сосну; ведь в полночь надо быть у заутрени.

– Погоди, Володя, – сказал Зарубкин, – поболтаем еще кой о чем. Иль нет, – продолжал он торопливо, – ступай, голубчик, ступай... сосни, в самом деле!

– Что это, батюшка? – сказал Владимир. – Мне кажется, у наших ворот кто‑ то дожидается, вон там, видите, за забором, в высокой меховой шапке?

– Какой‑ нибудь прохожий или проезжий, бог с ним! теперь нам не до гостей. Ступай, Володя, ступай!

Владимир вошел в дом, а Зарубкин с приметной робостью подбежал к воротам, отпер калитку и впустил на двор человека высокого росту, в синем купеческом кафтане.

– Здравствуйте, батюшка Иван Тимофеевич, – сказал гость, не приподнимая своей шапки.

– Тише, бога ради, тише! – прошептал Зарубкин, посматривая с ужасом вокруг себя. – В уме ли ты, Кузьма Степаныч! На дворе светлехонько, и народ еще порядком не угомонился, а ты лезешь прямо ко мне в дом.

– Небось, меня никто не видел.

– Как никто? Да мой Владимир сейчас здесь был; ну, если б он тебя узнал?

– Так назвал бы меня Алексеем Артамонычем Выдыбаевым. Ведь у меня на лбу не написано, что я...

– Тише, тише!.. Что ты горланишь!

Гость засмеялся.

– Ну, брат Иван Тимофеевич! – сказал он, – трусоват ты. Видно, в воеводской‑ то канцелярии тебя путем припугнули. Да вот, постой, скоро ты совсем окуражишься; как покину навсегда вашу сторону, так и все концы в воду. Я зашел к тебе, Иван Тимофеевич, проститься.

– Проститься?

– Да, любезный. Вишь, нагнали сюда этих сухарников драгунов, чтоб им передохнуть, окаянным. Теперь по всей Оке ходу нет нашему брату.

– Да, Кузьма Степаныч, держи ухо остро!

– Когда б их не так людно было, то я бы и «ох» не молвил; у меня ребята все удалые, любому из них по два солдата мало на закуску; да вот беда: придется не по два, а десятка по три на брата, так, знаешь ли, и невмоготу.

– Ты сбираешься отсюда подалее?

– Да, голубчик! Делать нечего: сила солому ломит. Завтра спущусь по Оке вплоть до самой Волги, а там погляжу: есть пожива около Нижнего – ладно; нет – так вниз по матушке, к Царицыну; там есть к чему руки приложить: и стругов много, и купцов немало, а всякой вольницы и беспашпортных счету нет. Что, в самом деле, Иван Тимофеевич, не целый же век шмольничать да по рублевикам сбирать; хватил разом – а там и шабаш!

– То‑ то же, Кузьма, видно, уж и самому надоело?

– Не то чтоб надоело: кому волюшка не люба? Житье разгульное, промысел удалой; да два‑ то столбика с перекладинкой мне больно не по сердцу, любезный.

– Кому они по сердцу! Ну, Кузьма Степаныч, если так, прощай, приятель; доброго пути, счастливой дороженьки!

– Постой, постой, Иван Тимофеевич! иль ты думаешь, что я на прощанье с моей родимой стороной не захочу по себе памяти оставить?

– Небось, тебя не скоро забудут.

– И, любезный! у народа память коротка. Да не мешает и хлебцем запастись на дорогу. Послушай, голубчик, сослужи уж мне последнюю службу. Вот тебе пятьдесят крестовиков; мало – так еще десяток накину; а дело‑ то все для тебя гроша не стоит.

– Что ты еще затеваешь?

– Вот, изволишь видеть...

– Тс!.. Тише, тише!.. – перервал Зарубкин, поглядывая с робостью на отдаленный угол двора. – Смотри, смотри, кто это там крадется подле забора?

– Где?

– Вот прямо против нас.

Гость опять засмеялся.

– Ну, правду говорят, – сказал он, – пуганая ворона и куста боится. Эк тебе с страстей‑ то мерещится! Да разве не видишь, что это твой журавль?

– Журавль? Тьфу, батюшки! в самом деле!.. Проклятый... как он меня напугал! Однако ж, знаешь ли что: здесь место прохожее, а людишки мои не все еще улеглись; пойдем‑ ка лучше в рощу.

– Да не шатается ли в ней твой полуночник?

– Кто? Владимир? Нет! он пошел спать. Пойдем, Кузьма Степаныч, пойдем! – продолжал Зарубкин, таща за собою гостя. – Володя прошлую ночь глаз не смыкал, так, верно, спит теперь мертвым сном.

Но Владимир не спал. Он ушел в свою светелку для того только, чтоб пробраться из нее в рощу, где мог на свободе грустить и мечтать о протекших минутах мимолетного счастия; о погибшей навсегда надежде; о верном, неизменном друге всех злополучных – о своем последнем смертном часе, который так ужасен для счастливца и так утешителен, так радостен для того, кто испил до дна всю чашу земной горести. Смерть – конец тяжкого изгнания, берег родной земли, о, как мила ты для усталого бедняка! С каким восторгом, устремив к небесам взоры, утомленный страданием, он повторяет неизъяснимо утешительные слова: «Приидите ко мне вси труждающие и обремененнии, и аз упокою вы»[19]. С каким весельем спешит он сбросить с себя тяжелое бремя земной жизни, грехов и горя, болезней, житейских забот и грустного воспоминания, всегда минутных радостей и вечно постоянных бед!

Владимир с полчаса ходил уже по роще; все было тихо, и даже неугомонные грачи, которых шумный крик с утра до вечера раздавался по лесу, замолкли и приютились на вершинах ветвистых дубов и высоких берез. Вдруг ему показалось, что шаги его повторяются в близком от него расстоянии... Это не отголосок! Нет!.. Так точно, он не один гуляет по роще... Вот хрупнула сухая ветка... раздался шорох между кустов... и несколько невнятных слов долетело до его слуха. Владимир остановился, шаги послышались ближе, кто‑ то назвал его по имени. Голос показался ему знакомым. Владимир прислонился к дереву и, почти совсем закрытый высоким кустом жимолости, стал прислушиваться.

– Полно, Иван Тимофеевич! – продолжал тот самый голос, – ну, что ты ломаешься? Эка важность, припереть часика на три светелку, в которой живет твой сын! Пусть проспит заутреню... Эх, брат, зазнался ты! Бывало, из двух рублей сбегал бы на рысях до самой Рязани, а теперь дают тебе пятьдесят крестовиков за такое плевое дело, а ты еще кочевряжишься!

– Да для чего ж ты хочешь, чтоб я продержал Володю взаперти до самого утра?

– Какое тебе до этого дело?

– Нет, воля твоя, Кузьма Степаныч, прежде скажи.

– Ну, слушай, любезный! Да только знай наперед: если я тебе все выскажу, так уж хочешь не хочешь, а делай по‑ моему. Я сбираюсь сегодня поздравить с праздником соседа твоего, Сергея Филипповича Ильменева.

– Помилуй, Кузьма, что ты затеваешь?

– Как что? Да разве ты забыл? Ведь я при тебе дал слово приехать разговеться его куличом. Правда, я не сказал ему, что привезу с собой гостей; да у него дом как полная чаша, про всех будет, всего вдоволь. Мои молодцы в полуверсте от его дома вышли на берег и ждут только меня, чтоб приняться за работу. Вот как ударят в колокол и все сберутся в церковь, так они с двух концов и зажгут село, а сами тотчас на сборное место, то есть в дом его высокородия, да и гуляй, молодцы! Мужички и дворовые станут хлопотать около пожара, а мы на просторе поочистим барские кладовые, кинемся на лодки, а там и поминай как звали. Ну, понимаешь ли теперь, зачем мне надо, чтобы твой сын до утра не выходил из своей светелки?

– Нет, не понимаю.

– Ах ты, голова, голова! да, разве, ты не заметил, что твой сынок засматривается на дочку Ильменева? Ну, как он увидит, что Зыково горит, да нагрянет с своею командою прежде, чем мы успеем убраться подобру‑ поздоровому, так дело‑ то будет плоховато; а если ты его продержишь взаперти, так и бояться нечего: без командирского приказа ни один драгун не посмеет отлучиться от своей квартиры. Ну, что, смекнул ли теперь, любезный?

– Понимаю, Кузьма Степаныч, понимаю. На‑ ка твои пятьдесят крестовиков, возьми их назад!

– Я уж тебе сказал, что еще десять прибавлю.

– И пятисот не возьму.

– Что так?

– Да так, не надо. Я тебе, Кузьма Степаныч, не указ! Делай что хочешь, а на меня не надейся. Хоть Ильменев и больно меня разобидел, но я никогда не забуду, что ел его хлеб и соль. Нет, любезный, бери один этот грех на свою душу, а я с тобой делиться не стану. Да и ты нашел время! в Христов день!.. Эх, брат Кузьма, бога в тебе нет!

– А давно ли, батюшка Иван Тимофеевич, вы стали так совестливы? Уж не хотите ли покаяться и раздать нищим свое имение? Слушай, брат! через неделю ты волен каяться; но если ты прежде с кем заикнешься об этом, вымолвишь хоть полслова, так не будь я Кузьма Рощин, если не издохнешь вот на этом ноже. Видишь что выдумал! Нет, голубчик, не хочешь делать, что я приказываю, не делай; но только знай, что если хоть один драгун будет на пожаре, так читай себе заранее отходную. Прощай!

– Постой, постой, Кузьма Степаныч. Что ты! перекрестись!.. Ну, сам ты рассуди: за что мне быть в ответе, ежели с тобой какая ни есть беда случится? Сам лезешь в петлю, а я отвечай!

– Уж там думай как хочешь; было бы сказано.

– Да выслушай: ты боишься драгунов, а Сергей‑ то Филиппович Ильменев, чай, отпору тебе не даст? Ведь он не кто другой; у него дворовых человек пятьдесят, и все молодец к молодцу, оружия всякого вдоволь; да и сам‑ то он за себя постоит. Эй, Кузьма, смотри, чтоб оглядок не было!

– Да разве ты не знаешь, что врасплох один десятерых прибьет?

– Так, любезный, так, а если кто‑ нибудь даст ему весточку?..

– Весточку?.. Ой ли? Послушай, Иван Тимофеевич! Бог весть, что у тебя на уме, но если я попаду в западню, так не прогневайся. Пошел со мной за одним, так одну чашу и пей. Нарочно живой в руки отдамся, чтоб объявить на суде, у кого я по зимам держу мою пристань.

– Что ты, что ты, Кузьма Степаныч! да не ты ли божился?..

– Да, я божился, что не выдам тебя ни за что, когда ты станешь служить мне верой и правдою.

– Да что ж тебе надобно?

– Теперь ничего; делай что хочешь. До свиданья, товарищ!

– Постой, постой!.. Экой ты задорный! Ну, ну, добро! быть по‑ твоему.

– Что, надумался? То‑ то же! Прощай, приятель, мне болтать с тобою некогда.

– А пятьдесят‑ то рублей!

– На вот, бери.

– Ох, Кузьма, Кузьма, несдобровать нам с тобою... Да ты хотел еще десять рублевиков накинуть.

– На, на, возьми, крапивное семя! Да только смотри, брат, не сатани! Не сдержишь своего слова, так я сдержу мое. Прощай покамест.

Голоса умолкли. Опять раздался шорох по роще. Вот он слился вдали с тихим шепотом ветра. Прошло еще несколько минут. Владимир стоял все на том же месте. Неподвижный как истукан, он с трудом переводил дыхание, которое вместе с глубоким стоном вырывалось из груди его. Под темным сводом небес, усыпанных яркими звездами, казалось, все покоилось кротким и тихим сном, но в душе несчастного юноши ревела буря. Праведный боже! И это был не сон? И голос, который он слышал, был голос его отца! И тот, кому он обязан жизнью, кто называет его сыном, – товарищ презренных убийц, наемник и слуга разбойника Рощина!

– Зачем я, горемычный, вернулся на родину! – сказал Владимир прерывающимся голосом. – Матушка, матушка! зачем я пережил тебя! О, родная, зачем ты умолила господа! для чего я не сложил на чужой стороне своей злосчастной головы! Теперь я был бы тобою!

Бедный Владимир залился слезами: в эту минуту он думал только о своем вечном позоре, о бесчестном имени, которое передаст ему отец, умирая под рукою палача, как сообщник и товарищ Рощина. Вдруг мысль о том, что через несколько часов шайка разбойников будет пировать в доме Ильменева, мелькнула в голове его: он вспомнил в то же время все угрозы Рощина: если этот злодей спасется, то гибель отца его неизбежна; если он или один из разбойников его будет захвачен живым, то правительство узнает все, и тогда – что ожидает Владимира? Презренье товарищей, вечный срам и позор...

– Боже мой, боже мой, вразуми меня! – прошептал Владимир.

– Володя, Володя! где ты? – раздался в близком расстоянии голос Зарубкина.

Владимир вздрогнул. Этот голос возвратил ему всю твердость: отец ищет его, чтобы исполнить свой договор с разбойником, чтоб сделать и его участником своего гнусного заговора.

– Нет, нет, лучше смерть, чем вечный позор! – вскричал Владимир, пустившись бегом по тропинке, которая вела в село, где стояли его драгуны.

В несколько минут он достиг противуположной опушки леса; тропинка оканчивалась высоким плетнем. Владимир перелез через него и очутился на старом, давно покинутом гумне, которое соединялось с обширными деревенскими огородами. Он не успел еще сделать двадцати шагов, как вдруг оступился и полетел стремглав в глубокую овинную яму; разбросанные на дне ее снопы полусгнившей соломы спасли его от ушиба, но прошло несколько минут, прежде чем Владимир очнулся от сильного потрясения. Он встал. Слабый ночной свет, который проникал сверху, помог ему рассмотреть, что не было даже и остатков лестницы, по которой спускались некогда в яму. Владимир пытался сначала выбраться на поверхность земли, цепляясь за стену, но все усилия его остались тщетными: земля осыпалась под его руками, ноги скользили, он обрывался и падал снова на дно ямы. Более двух часов прошло в этих напрасных попытках; он не смел просить помощи: за плетнем, шагах в пятидесяти от него, раздавались голоса, между которых Владимир ясно различал голос своего отца. Наконец мало‑ помалу голоса стали отдаляться, затихли, опять настала глубокая тишина... Вдруг раздался вдали и прогудел первый удар колокола. Вся кровь застыла в жилах Владимира.

– Милосердный боже! – вскричал он, – это условный знак; еще полчаса – и все погибло...

Вот в селе, от которого отделяли Владимира одни огороды, начался также благовест; народ зашевелился по улицам, и надежда вспыхнула снова в душе несчастного юноши; он начал кричать, громкий отголосок повторял его отчаянные вопли, но никто не спешил к нему на помощь. Измученный беспрерывными усилиями и в совершенном изнеможении, Владимир упал на сырую землю. Как живой мертвец в открытой могиле, лежал он неподвижно и смотрел с мрачным отчаянием на безоблачные небеса. Он не молился, нет! в голове его не было никаких мыслей; ни один вздох не вылетал сквозь стиснутых зубов, даже сердце, казалось, застыло и перестало биться в одеревеневшей груди его... Но что это?.. Неужели утро?.. Звезды бледнеют; вот побелели небеса; вот они становятся все светлее и светлее; вот на них ложится какой‑ то кровавый отблеск... Так точно, это зарево пожара... Все кончено. В доме Ильменевых раздаются буйные крики убийц. Несчастный старик и жена его под ножами разбойников; а дочь... дочь!.. Быть может, в эту минуту она лежит без чувств в позорных объятиях злодея; быть может, ее чистое, девственное чело, заклейменное поцелуем гнусного разбойника... О, какой ад закипел в душе Владимира! Он вскочил, как безумный, впился руками в рыхлые стены своей темницы, хватался зубами за осыпающуюся землю; окровавленные его пальцы вонзались в нее, как когти дикого зверя. Напрасные усилия! Целые глыбы влажной земли отрывались, падали на дно ямы, и утесистые стены становились еще круче и неприступнее.

– Помогите, бога ради, помогите! – закричал наконец Владимир, выбившись совершенно из сил.

– Кто тут орет? – раздался вверху голос на самом краю ямы.

– Это ты, Жегулин? – спросил Владимир, узнав по голосу своего ротного трубача.

– Ах ты господи боже мой... Ваше благородие! Как это вас угораздило?

– Скорей, скорей, вытащи меня из этой ямы!

– Сейчас, ваше благородие. Разом сбегаю за лестницей.

– Нет, нет; прежде беги на ротный двор; труби тревогу: седлать лошадей, карабины зарядить, все на коня!

– Слушаю, ваше благородие.

– Постой!.. Ты видишь пожар?

– Как не видеть, ваше благородие! Так и пышет. Должно быть, Зыково горит.

– Так, нет сомнения!.. Скорей, бога ради, скорей!

Жегулин побежал. Через четверть часа вся окрестность дрогнула и земля застонала от конского топота. Владимир впереди своих драгунов промчался по дороге в село Зыково.

Теперь нам должно вернуться несколько назад и посмотреть, что делается в поместье Сергея Филипповича Ильменева.

Было уже близко полуночи. Тихо струилась широкая Ока; луговая сторона ее, покрытая разливом, представляла вид необозримого озера, посреди которого чернелись местами не совсем потопленные кусты и до половины залитые водою деревья. Ничьи шаги не раздавались ни на барском дворе, ни на широкой улице села. Деревня – не город, в ней полуночный час – час общего отдохновения. Но отчего же в это позднее время мелькали по всем избам огоньки, в господском доме освещены были все окна? Чего ожидали эти красные девушки и разряженные в пух молодцы? Зачем выбегали они беспрестанно за ворота и посматривали с таким нетерпением на колокольню своей приходской церкви? Для чего во всем селе Зыкове, от старика до малого ребенка, никто не ложился спать? Для чего?.. Всякий, кто живал в деревне, без труда будет отвечать на этот вопрос: последний час великой субботы был уже на исходе; еще несколько минут – и, вместе с первым ударом колокола, все закипит жизнью, все дома опустеют и божий храм наполнится народом.

На завалине одной из крайних изб села Зыкова сидел худощавый старик лет осьмидесяти; он также поглядывал с нетерпением на колокольню, которая подымалась из‑ за соломенных кровель на противуположном конце улицы.

– Ну, видно, кум Герасим прилег соснуть, – промолвил наконец старик, покачав головою, – вот уж первые петухи пропели, так чего ж он дожидается? Хи‑ хи‑ хи! Нет, старый наш дьячок Парфен не в него был; уж тот бы не задремал перед заутреней!

– Дедушка, а дедушка, ты здесь? – спросил молодой парень, выглянув из полурастворенных ворот.

– Что ты, Ванюша? Подь сюда.

– А что, дедушка, – сказал Иван, подходя к старику, – ты пойдешь аль нет к заутрене?

– Вестимо пойду! Ведь бог весть, доживу ли еще до другого светлого праздника.

– Да коли ты пойдешь, дедушка, так дома‑ то никого не останется.

– И, Ванюша, да чего нам беречь‑ то? что у нас, аль казна какая?

– Казна не казна, дедушка, а все‑ таки лошадка, скотина, да то, да се. Слава тебе, господи, есть и от нас чем ворам поживиться!

– Да что те, Иван, все воры мерещатся? вчера, по‑ вечеру, ты баил, что на Оке какие‑ то лодки с народом разъезжают.

– Да, дедушка! Я сам видел две косные лодки и, кажись, не с бурлаками, а теперь слышишь, как Жучка‑ то на огороде лает?

– Так что ж?

– Как что? уж я унимал, унимал ее, и хворостиной раза два огрел по боку, так нет, вот так и рвется! Видно, что‑ нибудь да есть.

– И, парень! чему быть!

– То‑ то, дедушка, уж не забрался ли к нам кто‑ нибудь на зады?

– На зады? Зачем? Вязанку‑ другую соломки снести?.. Так что ж? Бог с ним! Он не разбогатеет, а мы не обедняем... Чу!

На колокольне раздался первый удар колокола.

– Слава тебе, господи! – сказал старик, перекрестясь. – Вот ударили и к заутрене. Ух, батюшки, так сердце и запрыгало от радости... Да что ж он?.. Иль опять заснул? Хорош звонарь! ударит да домой сходит. Ну, так ли надо благовестить в Христов день?.. Эх, кум, кум; поучился бы ты у покойника Парфена! Бывало, тот приударит – так что твой набат!.. А этот... Эка мямля, подумаешь!.. Ну!.. Затянул.

– Смотри‑ ка, дедушка, никак, уж с барского двора народ идет?

– Зашевелились! Вот и шабры наши вышли за ворота... Ну, что, Ваня, стоишь? Как все православные сберутся в церковь, так не продерешься. Ступай, посылай жену.

– Постой‑ ка, постой: слышишь, как Жучка опять залаяла? ей, дедушка, останься дома!

– Эх, полно! Наладил одно да одно: Жучка лает! Эко диво! Ну, заяц пробежал по огороду, так вот она и надседается.

– Власть твоя, дедушка, а у меня сердце что‑ то недоброе чует. Ну, да воля твоя господня! Вот и Груня идет. Пойдем, родимый.

Старик встал с завалины и, опираясь на свой посох, поплелся вместе с внучатами к заутрене.

Не прошло еще и десяти минут от первого удара колокола, а в церкви уже невозможно было пошевелиться от тесноты; вновь приходящие становились на паперти; вскоре и на самом погосте начал толпиться народ. Все ожидали с нетерпением своих господ; вместе с их приходом должна была начаться заутреня. Вот пробежал тихий шепот по всей церкви; народ заколыхался, и, несмотря на тесноту, от самых дверей до амвона, посреди густой толпы, образовалось пустое место.

– Посторонись, посторонись! – заговорили со всех сторон. – Господа идут!

И Сергей Филиппович Ильменев с женою и дочерью вошли в церковь.

– Родная‑ то наша как похудела! – шептали между собой крестьянские бабы, посматривая с горем на Машеньку, – вовсе схизнула! Ах ты господи боже мой, кровинки в лице не осталось!

Семейство Ильменевых, пройдя всю церковь, поместилось на левом клиросе, и служба началась. Вот стали подымать хоругви и местные образа; народ вслед за ними потянулся шумным ходом из церкви; но лишь только священник, окруженный своим причетом, и крестьяне с образами вышли на паперть, послышался сначала невнятный говор, – и вдруг сотни голосов слились в одно общее восклицание ужаса.

– Пожар! пожар! – раздалось на паперти.

– Горим! Батюшки, горим! – закричали в церкви.

Народ заволновался, все крестьяне хлынули толпою к дверям и, давя друг друга, высыпали на погост. Ильменевы вышли из церкви последние. На дворе было светло как днем. Несколько изб пылало на противуположном конце улицы. Вдруг пламя показалось посреди села, а через минуту вспыхнул огонь против самой церкви. Быстро, как огненная река, разлился пожар от одного конца селения до другого, и черные тучи дыма улеглись над пылающими кровлями домов.

Если вам не удавалось никогда видеть пожара в деревне, то, конечно, вы имеете только одно слабое понятие об этом ужасном бедствии; в городе так близка всякая помощь, там есть полиция, которая смотрит за порядком и сберегает имущество обывателей в то время, как хорошо устроенная пожарная команда работает дружно, без замешательства, имея в руках своих все средства, чтобы действовать с успехом; но в деревне, особливо лет сорок тому назад, когда еще начальство не обращало внимания на то, чтобы сельские жители строились просторнее, пожар являл самую ужасную картину разрушения, гибели и беспорядка. Выстроенные без всяких промежутков сотни полторы изб и клетушек, составлявших село Зыково, казались в эту минуту одним обширным костром. Пылающие отрывки соломенных кровель летали и крутились по воздуху; крестьяне, как безумные, бросались в огонь, спасали детей, вытаскивали свое имущество, выгоняли лошадей на улицу; никто не слушал друг друга; каждый думал только о себе. Крик и плач ребятишек, вопли отчаянных матерей, треск от разрушающихся строений – все заглушало голос Ильменева, который, с хладнокровием старого солдата, хотел было сначала распоряжаться и отдавать приказания, но, видя, что никто его не слушает, он велел всем дворовым остаться в деревне и помогать крестьянам тушить огонь, а сам отправился с женою и дочерью домой.

– Не бойся! – говорил он Машеньке, которая дрожала от страха, – до нас огонь не доберется; от нашей усадьбы до деревни с полверсты, да и ветер не в ту сторону.

– Господи, господи! – сказала с ужасом бедная Варвара Дмитриевна, когда, пробираясь задами, она увидела, что почти все селение охвачено огнем, – за что ты нас наказуешь? Чем мы провинились перед тобою? Вот грех какой!.. И в самый светлый праздник!

– И загорелось в трех местах разом! – шептал Сергей Филиппович, покачивая головою. – Ну, это недаром!.. Я провожу вас до дому, а сам пойду опять на пожар! Тут что‑ нибудь да есть. Уж не по насердкам ли кто‑ нибудь?.. Уж не сосед ли наш Кочерышкин, с которым мы в тяжбе?.. Чего доброго! от этого негодяя все станется. Что это? – продолжал Ильменев, взглянув на ярко освещенные окна своего дома, до которого оставалось уж не более двухсот шагов, – иль мне мерещится!.. Да у нас в доме суетятся люди!.. Видишь, жена... как будто бы таскают что‑ то... Ну, так и есть! Дурачье! Я велел им всем остаться на пожаре; так нет, прибежали как прибежали! И, верно, выносятся!

– Ох, батюшка Сергей Филиппович, право, не худо, что они выбираются! Ну, если ветер повернет в нашу сторону?

– Так успели бы и тогда... Скоты!.. Пройдемте вот здесь, садом; тут будет ближе... Да ступайте скорее! Ведь они, пожалуй, сдуру‑ то весь дом поставят вверх дном!

Сергей Филиппович отворил калитку, и лишь только он вошел в сад, как вдруг тяжкий стон раздался у самых ног его.

– Что это такое? – вскричал Ильменев, отскочив с ужасом назад.

Перед ним лежал человек, весь в крови, с разрубленной головою.

– Вы ли это, батюшка барин? – прошептал умирающий.

– Ах, боже мой, садовник Кудимыч! Что с тобой сделалось?

– Разбойники!

– Врешь! – раздался подле грубый голос, – не разбойники, а удалая вольница рязанская! Милости просим, хозяин; принимай дорогих гостей.

И прежде, чем Ильменев успел очнуться, его окружили, схватили, вместе с женою и дочерью, и, несмотря на отчаянное сопротивление, потащили по дорожке, ведущей к дому.

Если вам случалось когда‑ нибудь, гуляя в праздничный день за городом, войти поневоле в питейный дом или какую‑ нибудь харчевню, чтобы укрыться от внезапной грозы, то вы, верно, видали, как пирует и веселится низший класс нашего общества. Без всякого сомнения, эта буйная, неистовая радость, эти безумные восклицания пьяной черни, это скотское и срамное веселие возбуждало в высочайшей степени ваше отвращение, и вы, несмотря на проливной дождь, спешили выйти опять на воздух, чтобы не задохнуться в заразительной атмосфере разврата, чтобы не видеть гнусного порока во всей безобразной наготе его. Теперь представьте себе сборище людей, в сравнении с которым эту беседу налитой вином сволочи можно было бы назвать почти хорошим обществом, и тогда вы будете иметь понятие о том, что происходило в доме Сергея Филипповича Ильменева в то время, когда он со всей своей дворней был на пожаре.

В обширной столовой его барских хором пировали человек тридцать разбойников; одни – в нарядных плисовых полукафтаньях, забрызганных кровью, запачканных грязью; другие – в лохмотьях, в серых зипунах, в красных рубашках с засученными рукавами; у одного за поясом заткнуты были пистолеты, у другого торчал широкий нож; по углам стояли длинные винтовки и рогатины, а посредине комнаты – бочка вина с выбитым дном. Кругом ее валялись стеклянные бутыли и наливки разных цветов стояли лужами на полу. У самых дверей лежал зарезанный старик, дворецкий Ильменева, а подле – внук его, грудной ребенок, с размозженною головою был брошен на кучу разбитых бутылок. По всей комнате валялись узлы с платьем, серебряная посуда, ларцы и окованные железом сундуки. На одном из них сидел человек лет тридцати, в зеленой куртке, небольшого роста, плечистый, с отвратительной красной рожей и обритым лбом. Это был известный есаул Рощина, беглый солдат по прозванию Филин, самый кровожадный зверь из всей этой стаи голодных волков.

– Эй ты, Еж! – закричал он сиповатым голосом одному из разбойников, – подай‑ ка мне еще стаканчик винца: что‑ то на сердце невесело. Да куда девался атаман?

– Вон, в том покое; все возится около железного сундучка, – отвечал разбойник, подавая есаулу серебряную чару с вином.

– Да что он ему, словно клад, не дается?

– Ну, вот поди ты! Вишь, так прикован к полу, что и лом не берет.

– Так половицу вон!

– Пытались отодрать, да нет, не поддается; видно, ерши в балку пропущены.

Два разбойника вошли в столовую, волоча за собой огромный дубовый сундук.

– Ну, что ж вы стали? – закричал Филин. – Тащите проворнее.

– Да вот этот мешает, – отвечал один из разбойников, указывая на убитого старика, – вишь, растянулся поперек дороги.

– Постойте, ребята, я подсоблю.

Есаул встал, оттолкнул ногою убитого и помог им втащить сундук.