Михаил Николаевич Загоскин 1 страница

Михаил Николаевич Загоскин

Кузьма Рощин

Михаил Николаевич Загоскин

Кузьма Рощин

РАЗБОЙНИК

Говорят, что нет ничего прекраснее и разнообразнее уединенных берегов реки Свири, которая, соединяя Онежское озеро с Ладогой, перерезывает поперек всю западную часть Олонецкой губернии. Я не думаю, однако ж, чтобы берега ее были живописнее нагорной стороны широкой Оки, особливо на пространстве тридцати или сорока верст в окрестностях одного уездного города, [1] которого название, без сомнения, отгадают читатели, если я скажу, что некогда, с обширным своим кругом, он составлял отдельное государство и был столицею царя, но только не православного. Лет восемьдесят тому назад верстах в восьми от этого, прежде бывшего престольного, града, на высокой горе, которая почти отвесно опускается до самой Оки, стоял обширный господский дом вовсе не красивой наружности – об этом старики наши мало думали, – но сложенный на прочном кирпичном фундаменте, из толстых сосновых брусьев, с дощатою плотною кровлею, с огромными печами, с маленькими окнами – словом, дом, построенный так, как строили в старину свои дома богатые помещики, которые не знали английского слова comfortable[2], но любили жить тепло и спокойно, не прорубали больших итальянских окон, не имели понятия о цельных стеклах, не украшали лепными барельефами своих деревянных домов, но зато и не строили их из лучинок; пореже нашего кашляли и почаще оставляли дома в наследство своим внучатам.

В полуверсте от барского двора начинался, также по гористому берегу реки, длинный порядок крестьянских изб; он оканчивался большим лугом, посреди которого стояла обшитая тесом деревенская церковь; позади нее выстроены были белые избы для священника и всего причта. Деревенское кладбище было расположено поодаль от церкви, вниз по крутому скату горы, но два или три надгробных камня и несколько деревянных голубцов возвышались на самом церковном погосте. Тут было место вечного успокоения дворян Ильменевых, родовых помещиков села Зыкова и прилежавших к нему двух деревень, что все вместе составляло душ до восьмисот и давало право Сергею Филипповичу Ильменеву, тогдашнему помещику Зыковской волости, полагать себя в числе первых дворян Ка........ го уезда.

В один ненастный вечер – это было в конце шестой недели Великого поста – Сергей Филиппович Ильменев, добрый старик лет шестидесяти, в широком калмыцком тулупе и красных сафьянных сапожках, сидел за небольшим дубовым столиком против своего соседа, мелкопоместного дворянина и пожилого вдовца, Ивана Тимофеевича Зарубкина; они играли в шахматы. В одном углу комнаты супруга хозяина, в белом пудреманте и преогромном накрахмаленном чепце, вязала чулок; подле нее, при свете двух сальных огарков, Машенька, миловидная девушка лет семнадцати, единственная дочь Ильменевых, вышивала в пяльцах; позади нее, облокотясь на высокую спинку стула, стоял молодой видный офицер в драгунском мундире. Поодаль от них три краснощекие сенные девушки, с длинными косами, в мухояровых кофтах, сидели за круглыми подушками и плели кружева; у дверей переминался с ноги на ногу вооруженный свечными щипцами мальчик в байковом казакине; а в самом темном углу комнаты, прислонясь спиной к большой изразцовой печи с лежанкою, стоял человек лет тридцати пяти, высокого роста, с окладистой русой бородою. По платью можно было его принять за богатого мещанина или купца.

Если действительно наружные формы и выражение лица служат вывескою душевных наших качеств, то, конечно, лицо этого человека было исключением из общего правила. Приятная наружность, простодушная веселая улыбка и в то же время пара серых глаз, которые по временам сверкали из‑ под густых бровей, как сверкают глаза тигра, когда он крадется к своей добыче, – все это вместе составляло такую чудную смесь добра и зла, что сам красноречивый Лафатер, [3] который с таким разнообразием описал и разгадал тысячи две человеческих физиономий, задумался бы, взглянув на лицо этого купца. Казалось, он смотрел с большим участием на играющих в шахматы, но лишь только замечал, что никто не обращает на него внимания, беспокойный и быстрый взор его облетал всю комнату и вспыхивал, как порох, останавливаясь на небольшом железном сундуке, который помещался в переднем углу под образами.

– Как я погляжу на тебя, Владимир Иванович, – сказала драгунскому офицеру хозяйка дома, не переставая вязать свой чулок, – так, видит бог, и верить‑ то не хочется, чтоб такой бравый молодец был тот самый Володя, которого я десять лет тому назад за уши дирала. Да надолго ли ты нам достался, батюшка?

– Я думаю, Варвара Дмитриевна, – отвечал офицер, – что наш полк прогостит у вас до самой зимы. Моей роте приказано заготовить фуражу на шесть месяцев.

– А где ты, мой отец, квартируешь с твоими солдатами?

– Я живу у батюшки, а рота моя стоит в полуверсте от меня, в большом экономическом селении[4]... Как, бишь, его зовут?

– А, знаю, знаю! Село Воскресенское. Да это близехонько. Ахти‑ хти‑ хти!.. То‑ то горько будет твоему батюшке, когда ему придется опять с тобою расстаться!

– Да авось не расстанемся, матушка Варвара Дмитриевна, – сказал Зарубкин, подвинув вперед одну пешку. – Я хочу взять его в отставку; пора. Послужил царю‑ государю, будет с него. А то, пожалуй, уедет опять куда‑ нибудь лет на десять, так некому будет меня похоронить. Легко вымолвить: десять лет мы не видались; а последние три года, как началась война с пруссаком[5] и угнали их в эту Неметчину, так и слуху об нем вовсе не было. Эх, матушка, матушка! Я уж на ладан дышу, плох стал; где мне одному хозяйничать! То проглядишь, того недосмотришь...

– И, полно, Иван Тимофеевич! Да ты еще такой хозяин, что и нам бы не худо у тебя поучиться; мы только что концы с концами сводим, а ты, батюшка, живешь не по‑ нашему и копеечку зашибить умеешь; с каждым годом становишься богаче: то купишь деревеньку, то прихватишь землицы. Да вот и у нас почти две пустоши сторговал! Откуда что берется! Года три тому назад у тебя и двадцати душ не было, а теперь, чай, под сотню идет?

– Слава богу, матушка, найдем и побольше. Да в том‑ то и дело: чтоб все это прахом не пошло, так надобно мне помощника, а Володе моему помощницу. Не правда ли, ваше благородие?.. А?.. Ну, что молчишь? Чай, скажешь, что дочка моего соседа, Фаддея Карпыча Побирашкина, тебе не приглянулась?

– Да я ее только однажды и видел, батюшка, – отвечал офицер с приметной досадою, – и вовсе не имею желания увидаться с нею в другой раз.

– Полно, полно, молодец! – продолжал Зарубкин, подвинув вперед еще одну шашку. – А об чем же ты по ночам вздыхать изволишь? Верите ль, матушка, с того самого часу, как он ее увидел, – а это был тот день, как я в первый раз привез его к вам, – он вовсе не тот стал: все задумывается; люди добрые спят, а он бродит как шальной по лесу; не позовешь обедать – так сам не пойдет; да и за обедом‑ то ест словно ребенок; вовсе хлеба лишился! А, кажется, всем здоров; и городской наш лекарь, Иван Фомич, то же говорит. Ну, что ж это значит?

– Да, да! – сказала хозяйка, взглянув с лукавою улыбкою на офицера. – По этим приметам и я начинаю думать... Что ты, Машенька, все нагибаешься?

– Ничего, маменька! – отвечала девушка, не своя глаз с своей работы, – клубок упал.

– Да разве девка не могла поднять? Смотри, как ты покраснела; вся кровь в лицо бросилась.

– Что, Сергей Филиппович! Надумались ли, батюшка? – спросил Зарубкин хозяина, который несколько раз уже брался попеременно то за ту, то за другую шашку. [6]

– Эх, братец, не торопи! Разговаривай с женою, а мне думать не мешай!

– Ну, что, матушка? – продолжал Зарубкин, обращаясь снова к хозяйке. – Ведь я, точно, прав. Владимир у меня малый совестливый, стыдливый; от него правды, как от красной девушки, не скоро добьешься, а чему быть, тому не миновать.

– Да помилуйте, батюшка, – сказал с нетерпением драгунский офицер, – что вам вздумалось на меня клепать?

– Добро, добро, любезный! Разве я не видел, как ты на нее поглядывал?.. Потерпишь, потерпишь, да смолвишь когда‑ нибудь. И я так же в старину тосковал о моей покойнице; точно так же таил от всех, что она пришлась мне больно по сердцу; и у меня так же сна не было, и кусок в горле останавливался; а уж тоска‑ то была какая, тоска! ах ты, господи боже мой! два раза из петли вынимали! зато как подослал сваху да пошло дело на лад, так, верите ль, чуть было не спился от радости, совсем ошалел! Подумаешь, как все на свете мудрено устроено! Вот, например, хоть эта любовь; курьезное дело! Любого молодца с ног срежет!

– Ох, эта пешка! – закричал Сергей Филиппович, потирая левой рукой лоб. – Ну, точно бельмо на глазу! Нельзя вывести коня, ладья стоит без дела... Ах, черт возьми!.. Уж добро бы шашка, а то эта дрянь, пешка проклятая!

– Да так‑ то всегда и бывает, Сергей Филиппович, – сказал Зарубкин, улыбаясь с довольным видом, – не бойся боярина, а бойся слуги. Не велик человек секретарь нашего воеводы, а все ему в пояс кланяются. Я прошлого года попытался не послать ему на именины барашка в бумажке, так он чуть меня совсем не погубил. Выдумал, окаянный, что будто бы по зимам этот злодей Рощин держит у меня на хуторе свою разбойничью пристань, и если бы вы, мой благодетель и милостивец, не вступились в мое горе да не оправдали перед начальством, так меня бы, горемычного, как липку облупили. Я себе и думать не думаю; вдруг прислали ко мне сыщиков. Господи боже мой, как пошли они кур душить! А там нагрянула ко мне целая ватага подьячих из суда, принялись бражничать; давай им вина, наливки, того‑ сего; а уж как жрут‑ то проклятые, жрут!.. Ключница моя, Никитишна, подаст им, бывало, для фриштика жареного гуся да окорок ветчины или бараний бок; глядь‑ поглядь, одни косточки остались! Так, бедная, и всплеснет руками. Да что и говорить, вконец было разорили! Ну что, Сергей Филиппович, изволили пойти слоном?

– Пошел, братец.

– Напрасно, батюшка, напрасно! Шах королю.

– Как так?..

– Да так! Укрыться‑ то нечем: шах и мат.

– Подлинно шах и мат! – раздался грубоватый голос позади Зарубкина, – да только вам, сударь, а не Сергею Филипповичу.

Зарубкин обернулся: позади него стоял купец.

– Полно, так ли, любезный? – сказал хозяин, взглянув с удивлением на купца. – Конечно, со стороны виднее, но, воля твоя...

– Посмотрите хорошенько.

– Смотреть‑ то я смотрю, да ничего путного не вижу.

– Попытайтесь, сударь; извольте‑ ка заслонить вашего царя конем. [7]

– Так что ж? Он возьмет его ферзью.

– Некогда будет, Сергей Филиппович; ведь, тронув с места коня, вы откроете вашу ладью и скажете ему шах и мат.

– Ах, батюшка, подлинно так! – вскричал Ильменев. – Точно, точно! Его царю нельзя двинуться с места!.. Что, брат, Иван Тимофеевич, а!

– Постойте, постойте! Дайте подумать!

– Чего тут думать? Мат, да и только!

– Тьфу ты, пропасть! В самом деле! Ах, я дурак, дурак! Увязил ферзь, припер сам царя... слона не вывел!.. А игра‑ то какая была!

– Ай да купец, молодец! – сказал хозяин. – Да ты, видно, любезный, мастер в шахматы играть.

– Маракую, батюшка. У нас, в Астрахани, персиян довольно; я часто с ними игрывал; так около них и понаторел немного.

– А ты едешь из Астрахани?

– Да, сударь; я тамошний купец.

– И, верно, пробираешься в Москву?

– Статься может, и до Питера доеду.

– А что, любезный, не прогневайся, имени твоего и отчества не знаю...

– Алексей Артамонов, батюшка.

– А по прозванью?

– Выдыбаев.

– Послушай, Алексей Артамонович: ты едешь издалека, так, верно, и коней своих измучил, и сам умаялся; останься‑ ка у меня, отдохни порядком да разговейся вместе с нами; а там и с богом.

– Всенижайше благодарю, батюшка, за вашу ласку, – отвечал купец с низким поклоном.

– Ну что? Остаешься?

– И рад бы радостью, Сергей Филиппович, да никак нельзя: завтра надо чем свет опять в дорогу. Будет, батюшка, и того, что вы, по вашей милости, изволили сегодня укрыть меня, дорожного человека, от темной ночи и непогоды.

– Ей, брат, останься! Мы будем с тобой в шахматы биться, а лошадки твои меж тем отдохнут. Ведь Христов день не за горами.

– Знаю, сударь, знаю; да об страстной мне надо быть неотменно в Муроме. Вот как я там все дела свои исправлю, так, если вашей милости угодно, к празднику опять вернусь сюда. В Москву торопиться нечего: мне надо быть там после Фоминой. Так, чем ехать муромскими лесами, я лучше поеду на Рязань. Да и крюку‑ то почти не будет; чай, от вашего поместья дней в пять легонько до нашей кормилицы белокаменной доедешь?

– Я и в третьи сутки поспеваю. Смотри же, любезный, коли так, так так! Милости просим! Приезжай нашим куличом разговеться. Э! да скажи‑ ка мне, братец, ты человек дорожный: что поговаривают об этом чертове сыне, разбойнике Кузьме Рощине? Ока давно уже прошла, а о нем что‑ то вовсе не слышно. Уж не поймали ли его где‑ нибудь?

– Дай‑ то господи! Теперь он, как слышно, тешится с своими молодцами по Волге и, говорят, близь Макарья[8] уж три села выжег.

– Вот что! Так он на Волгу перебрался? Что, видно, здесь жутко пришло?

– Да, батюшка; теперь по Оке стоят везде воинские команды, так он и бросился вниз по матушке по Волге, а шайка‑ то у него, как видно, пребольшая. Мне сказывали, что он на трех косных лодках разъезжает.

– Да что ему, прости господи, уж не сам ли сатана помогает? Два года по Оке разбойничал, теперь грабит на Волге, и все ему с рук сходит! Ну, дорого бы я дал, чтоб хоть раз взглянуть на этого Рощина.

– А я так и даром его видел, – сказал с улыбкою купец.

– Неужели, батюшка? – вскричала Варвара Дмитриевна. – Когда?

– Дней семь тому назад. Верстах в десяти от Нижнего я вместе с ним ужинал и ночевал на постоялом дворе.

– Как, вместе с Рощиным? – прервал Сергей Филиппович. – И ты остался цел?

– А вот, как видите. Он был один‑ одинехонек, и я узнал уж после, кто со мною ужинал, – мне на другой день сказал об этом хозяин постоялого двора.

– Так чего же смотрел этот бездельник? Ему бы надобно было кликнуть народ да связать этого разбойника.

– Связать? Нет, батюшка, это легко вымолвить; не только хозяин постоялого двора, да и все село знало, что у них ночует Рощин, а, небось, никто не сунулся.

– Да неужели он так страшен, что к нему и приступиться‑ то никто не смеет?

– А как бы вам сказать, сударь?.. Повыше меня целой головой. Вот господин офицер молодец собой, плечист, а тот вдвое плотнее будет. А рожа‑ то какая! Не приведи господи и во сне увидеть! Борода по пояс...

– И, верно, рыжая, – сказала робким голосом Варвара Дмитриевна.

– Нет, сударыня, как смоль черная.

– Да что за вздор! – прервал хозяин. – Ведь этот Рощин не Полкан же богатырь какой. [9] Ну, может ли статься, чтоб целое село не справилось с одним человеком?!

– Как не справиться! Да ведь мужички‑ то себе на уме. Его схватят, так товарищи останутся, а в селе‑ то не останется ни кола ни двора. Слыхали ли вы, сударь, поговорку: как подпустят красного петуха, так запоешь и курицей.

– Правда, правда! Да чего же нижегородский воевода смотрит! У меня бы этот разбойник давным‑ давно сидел в остроге. Да милости просим, пускай пожалует ко мне в гости!

– Эх, батюшка, не напрашивайтесь! – перервал Зарубкин.

– А что ж? – продолжал хозяин. – Приму, угощу и в бане выпарю, да так, что он до новых веников не забудет. Ведь я не кто другой: свистну только, так у меня пятьдесят молодцов хоть сейчас под ружье станови. Конечно, ты, Иван Тимофеевич, дело другое, тебе как не бояться! У тебя что за дворня! Чай, душонок пять‑ шесть. А я двести душ держу на мещине, любезный!

– Так, сударь, так, вестимо: большому кораблю большое и плаванье; да ведь и он, батюшка, не сам‑ друг выходит на грабеж.

– Так что ж? Эка фигура! Чтоб я не справился с этой сволочью! Да у меня любой псарь на пятерых разбойников пойдет.

– Эх, батюшка, не хвалитесь. Не ровен час. Знаете ли вы, какую шутку выкинул третьего года этот Рощин с князем Владимиром Павловичем Зашибаевым?

– А что такое? – спросил с любопытством Ильменев.

– И я об этом не слыхала, – сказала Варвара Дмитриевна. – Расскажи нам, батюшка.

Она положила на стол свой чулок. Машенька перестала вышивать. Все сдвинулись в кружок, поближе к Зарубкину, и он начал:

– Вот, изволите видеть: года два тому назад этот Рощин был вовсе не страшен; теперь у него целая шайка, а тогда он один‑ одинехонек промышлял по большим дорогам. Все окружные дворяне и вы, Сергей Филиппович, не раз изволили досадовать на местное начальство, которое не могло справиться с одним разбойником; но пуще всех кричал князь Владимир Павлович и так же, как вы, батюшка, хвалился перед всеми и в грош не ставил Рощина. «Да что это плут не вздумает меня ограбить! – сказал он однажды на отъезжем поле. – Уж тогда бы я потешился! Да будь он хоть семи пядей во лбу, а от меня бы не отвертелся; уж я бы привел его на аркане к нашему ротозею воеводе, у которого этот мошенник скоро голову с плеч украдет. И что он за разбойник! Так, воришка, шишимора! » Вот, видно, эти речи и дошли до Рощина. Однажды, около Петрова дня, – вы изволили быть тогда со всем вашим семейством в Москве, – князь Владимир Павлович собрался на богомолье в Ольгов‑ Успенский монастырь, что верст двадцать отсюда, на самой Оке. Рощин проведал об этом. Вы, верно, знаете, что его сиятельство изволит ездить всегда очень людно; так одному разбойнику нельзя остановить его на большой дороге. Прошу отгадать, что этот вражий сын, Рощин, придумал? Он отправился ранехонько вперед и догнал целую ватагу нищих, которые шли также в Успенский монастырь, всё чающие движения воды, [10] калеки, увечные старики и старухи. С этим народом ему не трудно было справиться; как пристрастил их ружьем да зыкнул «сарынь на кичку»[11], так все они, как овсяные снопы, и повалились ничком наземь. «Слушай, нищая братия! – заревел Рощин страшным голосом. – Сейчас с дороги долой! ложись в кусты, да никто ни гугу; пошевелиться не смей! Вы, старухи, лежать смирно, а вы, старики и увечные, слушайте мой приказ: лишь только я закричу: „Гей, вы, сорванцы, вставай! “ – так вы все привстаньте немного и высуньте из‑ за кустов головы. Закричу: „Ложись! “ – мигом припадай опять в кусты. Да смотрите вы, убогие! если из вас кто без приказу пошевелится или голос подаст, так тут ему и карачун! » Как сказано, так и сделано. Нищая братия улеглась в кустах, а Рощин вышел на середину дороги и стал поджидать проезжих. Вот князь Владимир Павлович едет в своем четвероместном рыдване; впереди скачут вершники, на запятках стоят гусары, а позади, на двух тройках, везут всяких челядинцев; и все с оружием: кто с пистолетом, кто с саблею, кто с охотничьим ножом. «Стой! » – закричал Рощин, когда рыдван с ним поравнялся. Кучер, в которого он уставил конец своей длинной винтовки, остановился, гусары спрыгнули с запяток, передовые вернулись назад, остальные холопы повыскакали из телег, окружили со всех сторон Рощина, а князь высунулся из рыдвана и закричал: «Бейте этого мошенника в мою голову! » – «Ни с места! – заревел удалой разбойник. – Я Рощин; здесь вся моя шайка, и если кто из вас хоть руку отведет, хоть одним пальцем пошевелит, так я вас всех, как баранов, перережу... Смотрите! – продолжал он, показывая на кусты, – гей вы, сорванцы, вставай! » Господи боже мой! Так у княжеских холопей руки и опустились: из каждого куста высунулось голов по пяти, и бедному князю со страстей показалось, что в засаде лежит человек двести. «Ну, что, видите? – сказал Рощин. – Ложись, ребята! А вы, сарынь проклятая, стоять смирно, а не то как гаркну, так праху вашего не останется! Здравствуйте, батюшка, ваше сиятельство, – продолжал Рощин, отворяя дверцы рыдвана. – Вы изволили похваляться, что приведете меня на аркане к нашему воеводе; вот я сам налицо, и веревку припас. Милости прошу, попытайтесь, батюшка! » Бедный князь хотел что‑ то сказать да поперхнулся первым словом. «Что, ваше сиятельство, – молвил Рощин, – иль язычок онемел? Слушай, князь! – прибавил он грозным голосом. – Мне бы надобно было за твое хвастовство удавить тебя этой веревкою, да так уж и быть; счастлив ты, что у меня обычай первую вину прощать. Добро! выкладывай все, что у тебя есть в карманах; я знаю, ты всегда возишь с собою денежки! » Делать было нечего: князь отдал ему свои заветные часы, черепаховый рожок с табаком, в серебряной оправе, да пятьдесят крестовиков. Когда Рощин очистил совсем его карманы, он поклонился ему низехонько и сказал: «Прощай, князь, благодарствуй за твое жалованье; не забывай Кузьмы Рощина, да помни коренную русскую пословицу: не хвались, а прежде богу помолись! Что стали, ребята? Садись по местам. Ну, трогай лошадей! Да, чур, не оглядываться, а не то пошлю вдогонку такого свинцового гонца, что от него и шестериком не ускачешь». Проезжие помчались без оглядки, а Рощин юркнул в лес – да и был таков. Нищие пролежали в кустах до самой ночи. Вот один колченогий, посмелее других, выполз на большую дорогу и как увидел, что никого нет, закричал своим товарищам, и вся ватага поплелась опять вперед. На другой день – я сам был тогда в монастыре – посмотрели бы вы, что делалось с князем, когда он узнал, на какую штуку поддел его этот сорванец Рощин. Он совсем взбеленился, принялся колотить своих челядинцев, перепорол десятка два нищих и до того кричал и бесновался, что его хотели было отчитывать. [12]

– В самом деле штука! – сказал Сергей Филиппович. – Ну, хитер он, разбойник! Да и то сказать, что за народ у этого князя Владимира Павловича: дворецкий – соня, людишки – дрянь! Да их не только разбойник с ружьем, а простой мужик с рогатиною на большой дороге ограбит. Я помню, однажды на отъезжем поле князевы собаки остановили волка. Как вы думаете? Ведь никто из его охотников приступиться к нему не смел; и если бы не мой стремянный, так они наверное бы его упустили; кричат издалека: тю‑ лю‑ лю‑ лю‑ лю, а никто спешиться не хочет. Хуже баб! Ну вот, ни дать ни взять как людишки двоюродной моей сестры, Авдотьи Павловны Хлестовой; да и те, чай, бойчее стали с тех пор, как побывали в переделке у Рощина. Ну, эта штука была также славная.

– А что это, сударь, за случай был такой? – спросил Зарубкин.

– Да такой‑ то случай, что когда сестра стала мне об этом рассказывать, так я, видит бог, расцеловал бы этого разбойника. Вот послушай, любезный, какая была оказия. Прошлого лета сестра поехала, из каширской деревни, повидаться с родственником своим, пронским воеводою. Она ехала в четырех повозках, и с нею человек десять людей, ребята все молодые и не с пустыми руками: у троих были даже ружья. Верстах в пятидесяти от города Пронска остановил их на большой дороге Рощин. Он был только сам‑ четверть; но лишь крикнул на сестриных людей, так эти плюгавцы тут же и повалились ему в ноги. Рощин велел их всех перевязать, а сам подошел к сестре, снял шапку и начал просить, как будто бы из милости, чтоб отдала ему все деньги, которые с нею были. Разумеется, сестра не стала с ним торговаться, и когда он обобрал ее кругом, так, видно, с испугу и, не понимая сама, что говорит, сказала: «Батюшка! что ты со мною сделал! ведь мне не с чем будет доехать до Пронска! » – «Да, боярыня, – отвечал Рощин, – тебе еще раза два покормить придется, а кормы ныне дорогие. Нечего делать, на тебе, сердечная, рублевик взаймы». – «Да как же я тебе отдам? » – сказала сестра, которая все еще не могла порядком образумиться. «Все равно, матушка, отдай нищим; пусть молятся за Кузьму Рощина». «Теперь я поговорю с вами, слуги верные, – продолжал он совсем уже другим голосом, обращаясь к связанным людям. – Так‑ то вы, негодяи бережете вашу добрую боярыню! Экие болваны! Десять человек дали себя перевязать четырем разбойникам! А еще с ружьями! Вы только хлеб‑ то барский есть умеете, хамы проклятые, небось, никто из вас руки не отвел, чтоб оборонить вашу кормилицу. Да уж не изволь беспокоиться, матушка, – прибавил он, обращаясь опять к сестре, – я задам им добрую баню; не станут вперед выдавать тебя руками первому встречному разбойнику. Эй, молодцы! в плети их! Перебирай всех поодиночке! Да у меня, смотри, чур, не мирволить! » Что ж ты думаешь, братец: ведь в самом деле он так их всех отодрал, что они и теперь еще спины у себя почесывают!

– Ну, молодец, – вскричал Зарубкин, – и придет же в голову пересечь людей за то, что они ему без драки покорились? Ай да Рощин!

Вошел слуга и доложил, что кушанье готово.

– Жена, – сказал Сергей Филиппович, вынимая из камзольного кармана свои огромные серебряные часы, – что мы сегодня так рано ужинаем?.. Эге, да как же мы заболтались! – продолжал он, вставая, – девять часов, десятый. Иван Тимофеевич! Алексей Артамонович! милости прошу. Жена, веди Владимира Ивановича – ведь он твой гость, да смотри не больно с ним перемигивайся – я и так уж давно за вами примечаю.

После ужина все разошлись по своим комнатам. Зарубкину и купцу отвели ночлег в одном из флигелей дома, а драгунскому офицеру, по собственному его желанию, приготовили постель в садовой беседке, которая одной стороной обращена была к сосновой роще, а другой к господскому дому и соединялась с ним длинною, обсаженною липами, дорожкою. Во время ужина небо совершенно прочистилось; затих холодный северный ветер; и, когда офицер вошел в сад, легкий южный ветерок повеял на него ароматом от сосновой рощи и обдал своею весенней теплотою. Войдя в беседку, он сказал мальчику, который дожидался его со свечою, что не имеет никакой надобности в его услугах. Мальчик ушел, а офицер, оставшись один, вышел на крыльцо беседки. В господском доме светились еще кой‑ где огоньки. Вот они стали тухнуть понемногу. Через полчаса все окна потемнели, и только сквозь одно, задернутое белой гардиною, проникал слабый, едва заметный свет лампады, которая горела перед образами в спальной Варвары Дмитриевны Ильменевой. Прошло еще около часу, и вдруг в самом крайнем окне замелькал яркий огонек. Офицер встрепенулся; как в минуту отчаянного боя, забилось его ретивое; он спрыгнул с крыльца и, пробираясь подле самых деревьев, пошел по дорожке, ведущей к дому. Ночь была темная, и не только под кровом ветвистых лип, но даже и на открытом месте нельзя было в двух шагах различать предметы; однако ж он робко посматривал вокруг себя и как будто прислушивался к собственным шагам. Не дойдя до конца дорожки, он повернул в сторону, продрался сквозь куртину плодовитых деревьев, перемял несколько кустов смородины, развел голыми руками два куста колючего крыжовника и вышел к самому дому; потом, прокравшись вдоль стены, подошел к открытому окну, против которого на небольшом столике стояла зажженная свеча.

– Вы ли это, Владимир Иванович? – раздался едва слышный шепот.

– Да, это я, – отвечал офицер прерывающимся от сильного чувства голосом.

– Тише, бога ради, тише!

Огонь погас, и через минуту послышался опять прежний шепот.

– Подойдите ближе к окну!.. Вот так! Боже мой, как на дворе светло!.. Ни одного облачка.

– Не бойтесь! Теперь уж поздно, ночь темная...

– О нет!.. Посмотрите, как эти звезды блестят… От них светло как днем! Ну, если садовник вас видел?

– Успокойтесь! Кругом все тихо, все спят.

– Ах, Владимир Иванович! я чувствую, что делаю очень дурно; но мне нужно было переговорить с вами; мне кажется, я не пережила бы этой ночи, если б не высказала вам всего, что у меня на душе. Послушайте! Для чего сегодня вечером ваш батюшка говорил о дочери этого Побирашкина? Почему он думает, что она вам нравится?.. Где вы с ней виделись?.. Когда?.. Не правда ли, она очень хороша собою?..

– Что вы, бог с вами, Марья Сергеевна! Да она только что не урод.

– Нет, нет, она лучше меня; у нее большие черные глаза...

– Но можно ли их сравнить с вашими?

– Прекрасный рост...

– И одно плечо ниже другого.

– Так вы заметили...

– Да, это в глаза бросается!

– Но зато она так мила, так умна!

– Помилуйте! Двух слов не умеет сказать сряду.

– Неправда, она умней меня. Но только знайте, что она презлая.

– Какое мне до этого дело!

– Ваш батюшка, как видно, очень хочет, чтоб вы на ней женились.

– Может быть, да я не хочу.

– Но если он станет вас упрашивать, будет каждый день говорить одно и то же?

– Не беспокойтесь; я завтра же ему скажу, что терпеть не могу этой Побирашкиной.

– О, как вы облегчили мое сердце! – сказал Машенька, прижавши к груди свою руку. – Если б вы знали... если б ты знал, Владимир, что я чувствую!

Слезы прервали слова ее. Она отошла от окна и, рыдая, упала на колени пред иконой божией матери.

– Что вы, Марья Сергеевна? Что с вами? – вскричал с беспокойством офицер.

– Ничего, – сказала она, подойдя опять к окну и подавая Владимиру свою руку, которую он покрыл пламенными поцелуями. – Мне теперь так весело, так легко! – говорила Машенька, а между тем крупные слезы капали из‑ под ее густых ресниц.

Бедная девушка, доверчивая, как дитя, не думала о будущем; она была счастлива в эту минуту, и, как тихое весеннее утро, в которое и дождь и солнышко беспрерывно сменяют друг друга, она и плакала и улыбалась почти в одно время.

– Так вы не послушаетесь вашего батюшки, – шепнула она наконец, – не женитесь на ней?