Юнас Бенгтсон 10 страница

Дни идут, я сижу в комнате, тупо уставившись перед собой. Микаель принес мне стопку журналов, тех, что оставляют посетители, их разрешают читать. В палате курить запрещено, так что раз в день я встаю с постели и с пыхтением двигаюсь в комнату отдыха. Выкуриваю пять-десять сигарет подряд, настолько быстро, насколько быстро успевает их скрутить Жирная Грета. Со мной заговаривают, но я не отвечаю. Я трясусь, сначала потому что мне прибавили лекарства, никогда еще я столько таблеток не пил, и некоторые из них такие большие, что их трудно проглотить. А потом я трясусь, потому что они снижают дозировки. Мы же не хотим тебя убить, говорят они.

Я захожу в комнату к Томасу. Чтобы не напугать его, надеваю акриловый спортивный костюм. Он сидит на кровати, ая — напротив, на пластиковом стуле.

— Черт, как же грустно без тебя было. Я по тебе скучал, на самом деле.

Я пытаюсь улыбнуться.

— Я все думал, что же ты там делаешь. Почти завидовал. Не то чтобы мне хочется выйти, но я торчал тут и маялся от безделья.

— Да…

— Там все по-прежнему?

— Более или менее.

— Ты нашел свою Амину?

— Да…

— Если не хочешь об этом говорить, не надо.

— Ничего страшного…

— Черт, как же приятно тебя видеть… Я думал, спячу, торчать тут без дела, скоро мы…

Я встаю и ухожу к себе, ложусь. Я изнурен, но спать не могу.

Ночью я подхожу на пост. Карин сидит, откинувшись, на конторском стуле и читает книжку. До того как она опускает ноги, я успеваю увидеть кусочек ее ляжки под юбкой.

— Можно мне снотворного?

— Разве ты не выпил таблетку, Янус?

— Нет.

— Уверен?

— Нет.

Она встает, отходит и смотрит в журнале.

— Похоже, что ты уже принял таблетку, Янус. Тебе давали лекарство в половине девятого и таблетку снотворного в десять.

— А по-моему, нет.

— Я спрошу Еспера, он скоро вернется с обхода.

Карин снова садится за книжку.

— Хочешь чаю с ромашкой, может, поможет немного.

— Нет… А я умру от двух таблеток?

— Нет.

— Так почему же ты не дашь мне еще одну?

Она смотрит на меня так, словно я маленький ребенок, сморозивший глупость.

Возвращается Еспер, кладет на стол ключи и заглядывает в холодильник.

— Янус вечером принимал снотворное?

— Да. Разве в журнале не записано?

— Записано, я просто хотела убедиться. К сожалению, Янус…

Я возвращаюсь в комнату. Ложусь и всю ночь смотрю в потолок. По-прежнему ничего не чувствую. На следующий день я уговорил врача прибавить мне снотворное. Достаточно, чтобы отключиться за пятнадцать минут, но на ночь не всегда хватает. Иногда я просыпаюсь ни свет ни заря и смотрю, как свет медленно вползает в окно и движется по полу.

Меня вызывают к врачу.

Он сидит за письменным столом и изучающе на меня смотрит.

— Что произошло после того, как тебя выписали?

— Мне стало плохо.

— Как плохо?

— Очень плохо.

— И что ты сделал?

— Я приехал сюда.

— Поговорим об этом позже, когда тебе станет получше.

Проснувшись ночью, я вижу перед собой Анну. Она смеется, открывает бутылку белого вина, я вижу ее белую грудь с маленькими твердыми сосками. Вижу Махмуда, сидящего на стуле, не знаю почему, но я думаю о нем как о друге. Вижу Амину, стоящую в дверях. Утром, приняв лекарство, я снова ничего не чувствую. Не могу представить их лица, сколько бы ни пытался.

Время идет, безумно медленно, но оно продолжает идти. Одни и те же ритуалы, привычки, которые они считают для нас полезными, четкие рамки, все повторяется. Я завтракаю, подношу ко рту хлопья, потому что миска стоит передо мной, моюсь, курю. Подчиняюсь установленному порядку, потому что не подчиняться еще сложнее. Если бы я мог, я бы остановил время, но день сменяет ночь, и я ничего не могу с этим поделать.

В комнате отдыха ко мне подходит Ляйф. В больнице у него нет друзей. Когда прибывают новые пациенты, он к ним липнет, делает все, чтобы понравиться. Проходит максимум две недели, и они тоже не желают с ним разговаривать.

— Можно стрельнуть у тебя сигаретку?

— Нет.

— Ну пожалуйста, одну штучку, киоск закрыт.

— Я не могу угощать тебя сигаретами, которые не сам скрутил.

— Ну пожалуйста…

Я кидаю ему сигарету. Он поднимает ее с пола и благодарит. Воспринимает это как приглашение сесть рядом.

— Ну и как там все прошло с этой твоей?..

— С кем?

— С турчаночкой?

— Ляйф…

— Девушки, киски сладенькие… Ну как, дала она тебе?

Я наклоняюсь к нему, он придвигается вплотную, гнусно мне улыбается: теперь-то мы поговорим по-свойски.

У меня не очень много сил, но все же мне удается схватить его за горло.

— Прикуси язык, Ляйф.

Он вырывается и садится на стул у противоположной стены. На его шее остаются красные следы.

Он листает журнал и продолжает курить мою сигарету, пытаясь делать вид, что ничего не произошло. Я вижу, что верхняя губа его дрожит, он чуть не плачет.

В глубине моего сознания начинает маячить мысль о самоубийстве. Я смотрю на столовые приборы, на вилки и тупые ножи, которыми мы едим, и думаю, как бы мне один такой нож наточить. Может, о подоконник. Если бы мне удалось пробраться на кухню, то, может, я бы смог заполучить настоящий нож или хотя бы полиэтиленовый пакет. Не хотелось бы стать первым пациентом, удавившимся при помощи пакета. Как этот, который покушался на Руди Дучке. [6] Я смотрю на простыню: если порвать ее на полоски и связать их вместе, можно будет на ней повеситься. Потолок в моей комнате совершенно гладкий, а лампа четырехугольная, к ней нельзя ничего привязать. Но если поставить кровать на попа, можно, наверное, повеситься на одной из металлических ножек.

Или, например, можно процарапать дырку в артерии пружиной из матраса.

Но у меня для этого не хватает энергии, меня не хватает даже на то, чтобы свернуть сигарету. Сижу, курю туго скрученные Жирной Гретой сигареты и фантазирую о самоубийстве, как двенадцатилетний мальчик, который думает о взрослых женщинах.

Иду по коридору, балансируя с двумя чашками чаю в руках. Пытаясь ничего не пролить, локтем стучу в дверь Томаса. На второй раз он открывает. Он явно рад меня видеть. На столе груда журналов по электронике, он складывает их стопкой, чтобы освободить место для чая.

— Я боялся, что в прошлый раз сказал что-то не то.

— Почему?

— Раз ты не приходишь… и вообще…

— Я просто немного устал.

— Да, я так и подумал. Не хотел тебя беспокоить, раз уж ты хочешь побыть в одиночестве.

Я сажусь, делаю глоток чаю. Слишком крепкий получился.

— Я тут кое о чем думал.

— Да?

— Ляйф, да?

Мне даже не нужно задавать вопрос. Ответ я читаю в его глазах. Он опускает взгляд, возится с журналом, нервно загибает страницу, откладывает его:

— Ну, он и так большую часть знал. Все здесь слышали о письмах. Я ведь ему не сказал ничего такого, чего бы он уже не знал.

Я ничего не говорю, просто смотрю на него.

— Черт возьми, Янус, мне же не с кем было поговорить! Тебя не было, с кем я должен был разговаривать? Сидел здесь неделями один. Говорил только с Карин, когда она меняла белье.

Я отодвигаю пластиковый стул от стола, при движении по линолеуму он издает визжащий звук.

— Мне так жаль, Янус. Если бы я знал, что ты вернешься…

Ночью я чувствую в комнате запах табака. Его маленькие вонючие сигариллы. На стуле напротив постели я вижу силуэт старика. Он смеется. Смеется и смеется. Выкашливает свои старые легкие и продолжает смеяться. Говорит: «А что я сказал…» Он в приподнятом настроении. Продолжает говорить, затем начинает действовать снотворное.

Карин спрашивает, пойду ли я в бассейн. Я сижу на кровати в своей комнате. Она переспрашивает еще раз. Я молчу, мне не до того: на стене рядом с дверным косяком темнеет пятно. Не знаю, сколько времени я на него глазею, возможно, оно чуть сдвинулось с тех пор, как я его заметил.

— Пойдем, Янус.

Ее голос звучит так, словно она искренне хочет взять меня с собой. Нет, не думаю, что пятно сдвинулось.

— Ты пойдешь или как?

Мимо по коридору проходит Микаель. Карин выходит к нему. Я слышу, как они говорят обо мне. Она спрашивает, не попробует ли он уговорить меня пойти в бассейн, мне это пойдет на пользу. Говорит, что он, наверное, единственный, кто может со мной разговаривать. Пятно похоже на Лангеланд. Немного. Если оно на что и похоже, то на Лангеланд. Но это все же просто темное пятно.

Микаель отвечает, что не будет со мной говорить. Я имею полное право сидеть в ступоре, если мне так хочется. Продолговатое темное пятно, откуда оно взялось? Было оно там до моей выписки? Раньше я не обращал на него внимания. Карин раздражается на Микаеля, говорит, что мне нужно куда-то пойти, что я просидел так уже много дней. Конечно, она ошибается. Я не отвожу глаз от пятна. Микаель идет дальше по коридору, я узнаю его шаги. Карен снова заходит ко мне.

— Пойдем, Янус. Я достану твои плавки.

Она начинает рыться в моем ящике. В обычной ситуации я бы разозлился. Руки прочь от моих вещей, моих личных вещей! Но сегодня мне все равно. Пятно глядит на меня в ответ.

Я сижу в микроавтобусе, старой развалюхе, в которой они перевозят нас, психов. Не знаю, как она меня уговорила, может, мне просто надоело ее слушать. Думаю, пятно никуда до моего возвращения не денется. Пока мы ждали автобуса, Ляйф и еще один парень, имени которого я не уловил, дрались пакетами с плавками. Пытались попасть друг по другу этими пакетами и громко смеялись, когда у них получалось, прямо как мы в седьмом классе. Карин пришлось на них накричать, чтобы они успокоились. Сейчас она сидит рядом с шофером, они говорят о сериале, который идет по телевизору. Ляйф в хорошем настроении, он сидит рядом с тем новым парнем, таким несколько долговязым, рыжим типом, двадцати с небольшим лет. Они машут людям, мимо которых мы проезжаем. Некоторые растерянно машут в ответ, другие делают вид, что не замечают нас. Некоторые дорожные рабочие встают и машут нам, широко улыбаясь. Заметили на автобусе крупную надпись «инвалиды» и наверняка думают, что мы дауны.

Все любят даунов, так же как ненавидят душевнобольных. А мне они никогда особо не нравились. Такие милашки, блин, с большими улыбающимися глазами, большими улыбчивыми улыбками. Ненавижу их почти так же, как ненавижу дельфинов. Гребаные альтруисты. Мы сливаем к ним в море грязь и дерьмо, а они все равно играют с нами в мяч и спасают тонущих даунов…

В бассейне, как всегда, пахнет хлоркой. Одноэтажное здание из красного кирпича, на стенах — большие белые таблички с надписями, рассказывающими, чего здесь делать нельзя. Нельзя курить в бассейне, нельзя входить туда в обуви, надо мыться перед плаванием. Девочка восьми-девяти лет выходит из женской раздевалки. Ее ждет отец. У обоих мокрые волосы. Он покупает для нее колу в автомате. Карин подходит к женщине за стойкой. Она хорошо нас знает. Карин выдают кипу белых мочалок, посыпанных порошковым мылом, она протягивает их нам и продолжает болтать с женщиной. Берет ключ. Во вторник бассейн закрывают в пять, и наступает наше время. По средам — время девушек в хиджабах. Мы, меньшинства, можем приходить после закрытия.

Я надел плавки. Смешные маленькие трусики, мне их подарили на день рождения в больнице. Ошибка разрешать психам выбирать подарки. Плавки слишком обтягивающие, через темно-синюю ткань видна головка члена. Но я не боюсь, что у меня возникнет эрекция, об этом позаботятся таблетки.

Шофер автобуса — полный, пахнущий табаком мужчина в кожаном жилете, лет за пятьдесят — пошел с нами, сегодня никто из санитаров-мужчин не смог поехать. Стоит и нервно на нас поглядывает, боится, что, пока он с нами один, мы тут взбесимся. На ногах у него синие бахилы.

Я выхожу из раздевалки одним из последних. Кое-кто из женщин простодушно плавает по дорожкам большого бассейна. Ляйф и новенький бултыхаются с большим красным кругом в детском бассейне. Я спускаюсь по металлической лестнице. Ложусь на воду. Делаю пару гребков и расслабляюсь, держась на поверхности. Хлорка щиплет глаза. Когда-то я хорошо плавал. Взял даже как-то медаль в школе. Какой-то там сертификат. Их много было. Нужно было нырнуть за металлическим крестом, который кидали на дно, нужно было проплыть пару дорожек в одежде. Сейчас я не могу заставить себя плыть, у меня для этого нет энергии. Я лежу на воде и лениво гребу.

Я выбираюсь из бассейна. Ляйф и новенький стоят у вышек. Ляйф подначивает парня прыгнуть с пятиметровой вышки. Он, похоже, уже начинает действовать тому на нервы.

— Да не боюсь я.

— Да ну как же, как же, боишься!

— Так давай ты первый прыгай. Хочу посмотреть, как ты первым прыгнешь.

— Ты думаешь, я боюсь?

— Да ты прыгни с трешки, тогда я тебе поверю.

— Хочешь посмотреть, как я прыгну?

— Я именно это и сказал.

— Так я прыгну, но ты первый, трусишка несчастный.

Когда я прохожу мимо них и поднимаюсь на пятиметровую вышку, они замолкают. Отсюда виден весь бассейн. Две ванны с голубым дном. Большие окна, снаружи — лужайка и кусты. Карин замечает меня и откладывает книгу. Она сидит рядом со светловолосым спасателем. Мускулистый, один из этих, с такой татуировкой вокруг предплечья, какие все делают в подростковом возрасте. Ляйф кричит мне, я не слушаю, и акустика в бассейне не дает мне разобрать слова. Я подхожу к краю вышки и падаю. Вишу в воздухе несколько часов. Падаю в воду, кожей ощущая покалывающую боль. Выпуская воздух из тела. Но мне не страшно, все это происходит с другим. Глаза открыты, мир голубой и наполнен белыми пузырьками. Здесь тихо. Я не знаю, вверху моя голова или внизу. Мыслей нет, по крайней мере не много, вижу перед собой Амину, но не удерживаю картинку. В легкие попадает вода, но и эта мысль просто уплывает. Я чувствую, какое все бесконечно тяжелое. Мои мысли плывут, как и тело.

Тут все снова становится твердым и острым. Кто-то тащит мое тело. Звук возвращается. Я лежу на спине и смотрю в сводчатый потолок бассейна. Мне в нос вдувают воздух. Я кашляю, изо рта по груди течет теплая вода.

Я прислоняю голову к холодному автобусному стеклу. Болтают меньше, чем по дороге туда. Ляйф и новенький потихоньку поглядывают на меня с переднего сиденья. Карин сидит рядом со мной. Смотрит на меня с досадой. Во рту ощущается вкус хлорки, глаза болят, в носу щиплет.

В больнице я делаю все, что мне велят. Ложусь на кровать. Мне дают таблетки, я не замечаю. Еще тяжелее голова уже не станет. Дверь в комнату оставляют открытой, и время от времени ко мне заглядывает санитар. Под брюками на мне по-прежнему мокрые плавки. Карин пошла со мной в мужскую раздевалку и попросила молодого спасателя помочь меня переодеть. Ляйф издавал громкие смешки, приспускал свои плавки и показывал член. Карин нервничала и злилась, наверняка ей влетит, когда мы вернемся. Они натянули на меня рубаху и надели брюки поверх плавок, потом, наверное, забыли об этом. Пятно темнеет на старом месте у дверного косяка.

Меня снова вызывают к врачу, к молодому врачу, заместителю Петерсона. Сидя за большим, темного дерева письменным столом, он пытается выглядеть старше. Голубая сорочка, «лекторские» очки. С ролью он справляется. Пробудет здесь какое-то время и поймет, что ему не нужно походить на врача, у него для этого бейджик есть.

Я сажусь за стол. Он с досадой на меня смотрит. С досадой и немного со злостью, как будто я нарушил договор.

Откашливается — наверное, у Петерсона научился.

— Теперь нам, естественно, придется подумать о мерах предосторожности. О бассейне в обозримом будущем и речи быть не может.

— Никакого бассейна.

— Нет, и нам, конечно, придется пересмотреть ваши препараты.

— Да.

— Вам придется задуматься о том, что, когда делаешь что-то… такое, как в бассейне… то это касается не только вас. Наиболее уязвимые из наших пациентов легко могут выйти из равновесия от таких переживаний.

— Мне жаль.

— Да… Хотите еще о чем-нибудь поговорить?

Он провожает меня до двери. Если в твоем детстве не было хорошей, солидной травмы, в которой можно покопаться, они быстро теряют к тебе интерес. Я их понимаю, им же нужно за что-то зацепиться.

Вновь поступившим вначале оказывают массу внимания. Особенно молодые психологи, они хотят доказать, что могут хотя бы кого-то спасти с помощью бесед, цветов и гимнастики. Так же как врачи находятся в поиске чудо-таблетки, которая снова превратит вас в продуктивного человека.

Я видел их, таблички из твердого картона, которые врачи получают от фармацевтических фирм. Со стрелочками, идущими вниз, от симптомов к названию препарата, который они хотят продать. Иногда врачи отправляются на юг, живут в классных отелях и слушают лекции о том, как хороша продукция этих фирм. Не понимаю, зачем нужно учиться десять лет на медицинском. На то, чтобы зазубрить названия лекарств на табличках, больше недели не требуется.

Я снова ложусь на кровать. Дверь по-прежнему не закрывают. Следят, чтобы я не наделал глупостей.

Томас стоит в дверном проеме, вид у него неуверенный. Он подходит к стулу у кровати, садится нерешительно, как будто боится, что я на него закричу. Сидит, ловит мой взгляд.

— Прости меня. Пожалуйста. Я насчет Ляйфа.

Я отмахиваюсь от него, в последний раз я разговаривал дня два назад.

— Надеюсь, что я не… Я знаю, с моей стороны это было ужасной глупостью. Я просто надеюсь…

Он то расстегивает, то застегивает молнию на своем нейлоновом тренировочном.

— Да черт с ним.

— Это было ужасно глупо с моей стороны.

— Да ладно.

Он наклоняется ко мне. Я продолжаю смотреть в потолок.

— Ведь это же не депрессия за тебя отвечает, а?

Я поднимаюсь:

— Нет, нет. Это все правда ерунда.

— Я так рад. Мне было трудно пройти мимо фикуса в коридоре. Если бы ты еще со мной разговаривать не захотел…

Я не могу сдержать улыбки. Он с облегчением смеется:

— Я слышал, ты попал в сборную по плаванию.

Меня зовут к телефону. Я встаю с кровати и иду за санитаром в телефонную будку.

— Привет, это Анна.

— Привет…

— Надеюсь, ты на меня не сердишься.

— Нет, я не сержусь. Я просто устал.

— Очень жаль, что все так закончилось, что ты так ушел.

— Мне пришлось.

— Я знаю, с тех пор меня мучает совесть. Но… ты мне нравишься…

— Ты мне тоже нравишься, Анна…

— Но… я не то хотела сказать. Я была в том женском центре.

— Теперь уже неважно. Я нашел адрес.

— Ты знаешь, что муж ее бьет? Я говорила с консультантом, сказала, что я подруга Амины, и она согласилась помочь. Она рассказала, что две недели назад Амина снова к ним приходила. Он избил ее до синяков и сломал палец. Она пожила там пару дней, но не захотела обращаться в полицию и снова вернулась к нему. Они сильно расстроились.

— Спасибо.

— Я просто подумала, что могу что-нибудь сделать.

— Спасибо. Ты мне очень помогла.

— Если снова выйдешь, приходи. Книжка про Лотрека все еще лежит на подоконнике и ждет тебя.

Я кладу трубку.

Кто разбил зеркала в ванной? Похоже, что Карин разозлилась. Стоит посреди столовой и громко так говорит. Говорит, что кто-то разбил все зеркала. Народ отрывается от спаржевого супа с серыми тефтельками. Ну наконец-то хоть что-то. Я перекладываю ложку в левую руку, подношу ко рту, одновременно пряча костяшки правой руки в коленях. Опухшие красные костяшки. Кто-нибудь наверняка заметил. Но никто ничего не говорит.

Это нечто противоположное любви. Я все время думаю об Амине, не могу о ней не думать. Но мысль о ней не приносит радости. Не согревает.

Карин говорит, что тому, кто разбил зеркала, ничего не будет, они просто хотят знать, кто это сделал. Им очень важно знать кто. Ее голос поднимается на октаву. Под столом я массирую костяшки. Мне больно до них дотрагиваться. Я тру костяшки о шершавый низ столешницы, от боли на глазах выступают слезы. Карин говорит, что тот, кто разбил зеркала, может подойти к ней позже. Все молчат. Она говорит, что зеркала очень дорогие. Так что если кто-то знает, чьих рук это дело, он просто может потом к ней подойти. Это нечто противоположное любви.

В этот вечер старик преданно меня дожидается. Сидит на стуле, который я поставил для него у кровати. Раньше он просто стоял и странно щетинился и не знал толком, как ему быть. Он лучше себя чувствует сидя. Рассядется, скрестит ноги и улыбается мне. Я ждал его, знал, что он придет. Он откашливается, но молчит.

Давай выкладывай, говорю я ему. Все выкладывай, я никуда не денусь. Все, что имеешь. Ты не можешь предложить мне ничего такого, с чем бы я не совладал. Я это знаю. Просто говори со мной. Скажи мне все. Расскажи, что я такое, кто я такой. Я обязательно выслушаю. Обещаю. Выкладывай все.

Он уже выглядит не таким довольным. Занимает меньше места на стуле. Давай выкладывай, ору я. Я этого хочу. Покажи мне, кто ты. Покажи, что ты можешь. Ты можешь сломать меня? — я и так уже сломлен. Раздавлен. Можешь затопить мою душу своим мраком? У тебя нет ничего такого, чего бы не было у меня. У тебя не было ни одной мысли, которой не было бы у меня. И ты знаешь это. Потому что я это знаю.

Я сажусь на кровати, смотрю сквозь толстое противоударное стекло, отделяющее меня от остального мира. С деревьев уже падают листья. Лежат на лужайке, взлетают от малейшего дуновения ветра. Я слышу его позади, он ничего не говорит, просто тяжело дышит полуразложившимися легкими.

Сегодня к тебе придет брат, говорят мне. Разве ты не рад, сегодня к тебе брат придет! И в начале первого, после обеда, когда большинство тусуется в комнате отдыха, смотрит передачи про обустройство жилья — о том, как натянуть на диван белую простыню, чтобы он обрел новую жизнь, и как покрасить белой краской старую скамейку, чтобы она выглядела совсем по-шведски, — меня отводят обратно в столовую.

У нас еще есть комната для посещений, с желтыми стенами, плюшевым диваном и фотографиями дачных пейзажей Дании. Стандартизированная, какие бывают только в учреждениях.

Но на прошлой неделе к Мортену приходил отец, и он снял штаны и обосрал там все. Мортен, естественно, не отец, отец — преподаватель Института стран Восточной Европы, его иногда по телевизору показывают. И запах еще не выветрился. Или пятна на диване остались.

Так что мы сидим друг напротив друга в столовой. Стол еще влажный, с мокрыми полосами от тряпки, из кухни доносится звяканье тарелок.

Карин сидит на стуле у стены.

Меня явно внесли в список пациентов, находящихся под наблюдением, тех, кого боятся оставлять наедине с родными. Брат сидит и с безразличным видом листает журнал, покачивая шлепанец на пальцах ноги.

— Привет, Янус.

Он пытается мне улыбнуться. Улыбается по обязанности, как улыбаются при случайной встрече. На нем коксовый костюм и темно-синий галстук. Волосы аккуратно подстрижены, кожа приятного цвета, вокруг глаз слабый намек на бледность от солярных очков. До меня доходит, что мы очень похожи. Всего только, что он повыше, потемнее и понормальнее.

Он почесывает подбородок, затем кладет руки перед собой на стол.

— А ты ведь совершенно разгромил мою квартиру.

— Да.

— Когда я вернулся, у меня был шок. Какого хрена ты там делал?

Я пытаюсь говорить спокойно и насколько можно тише, не переходя на шепот. Карин поднимает глаза, затем возвращается к журналу. Я сгораю от нетерпения.

— Ты должен меня отсюда забрать. Сейчас.

— Ты знаешь, на какую сумму ты там накувыркался?

— Тебе придется забрать меня отсюда.

— Я год — я не шучу — год все это собирал.

— Ты должен меня отсюда забрать.

— Один только диван… Ты знаешь, что мне пришлось ждать три месяца, пока его доставят из Италии?

— Мне нужно выписаться. Сейчас.

Он почесывает подбородок:

— Он пришел не в том цвете, и мне пришлось еще месяц ждать, пока его перетянут.

— Тебе придется меня отсюда забрать.

На какое-то мгновение в его глазах появляется нечто, напоминающее обеспокоенность. На мгновение.

— Янус, что с тобой? Что с тобой, черт подери?

— Сейчас. Ты должен меня отсюда забрать.

— И телевизор. Мне даже не хочется об этом думать. Черт возьми, это был «Банг энд Олуфсен».

— Мне нужно выписаться. Сейчас.

— Ты ведь знаешь, что эти вещи для меня значили?

Он почесывает подбородок:

— Я знаю, ты нездоров, но… эти вещи были для меня важны. Ты это понимаешь, Янус?

— Ты должен меня отсюда забрать.

— Ты можешь понять, что есть вещи, которые могут быть важны для других людей? Можешь ты это уловить?

— Ты должен меня отсюда забрать.

— И письма, эти твои вонючие письма по всей спальне.

— Мне нужно выйти, ты должен меня отсюда забрать.

— Надо было выкинуть эти письма.

— Ты этого не сделаешь.

— Мне надо бы сейчас пойти домой и выкинуть их.

— Тогда я тебя убью.

Он встает, почесывает подбородок, поправляет галстук. Кивает Карин, она откладывает журнал. Он не ждет, пока его проводят, сам выходит из столовой и идет по коридору. Карин отводит меня в комнату. Все прошло нормально, говорю я ей. По-моему, все прошло нормально.

— Где Микаель?

Еще одна бессонная ночь, я сам начал снижать дозировку. Всё, антипсихотические препараты, психолептики, или нейролептики, как их иногда называют. Лекарства против побочных действий антипсихотических препаратов. Снотворное, из-за которого голова не работает весь следующий день. Когда мне дают таблетку, я ее раскусываю и глотаю половину, остаток держу во рту. Когда я наконец попадаю в туалет и могу ее выплюнуть, язык ничего не чувствует, а весь рот жутко вяжет.

— Он в отпуске.

Карин встала, отложила в сторону роман Стивена Кинга, я вижу, как ее рука потихоньку поглаживает тревожную кнопку под столом.

— Когда он вернется?

— Думаю, через недельку. Может быть, я смогу помочь?

Ты можешь дать мне большой кусок мыла и гуталин, чтобы я сделал себе бутафорский пистолет. Можешь попросить мою мамочку запечь вонючую ножовку в вонючий пирог.

— Если ты о чем-то хочешь поговорить, Янус… то я с удовольствием…

— На следующей неделе?

— Да.

Я возвращаюсь в комнату, ложусь лицом к стенке и засыпаю под звук тяжелого дыхания старика, сидящего на стуле напротив.

Я сижу в комнате отдыха, болтаю с новым другом Ляйфа. Телевизор на стенке работает с выключенным звуком. Парень говорит, его зовут Каспер. Рыжий, с длинным лицом и ранами на руках. С длинными резаными ранами от ножа, которым он, по всей видимости, себя резал. Разговаривая, он отковыривает корочки. Рассказывает мне печальную историю, которую я забуду через час. Как он жил с мамой в маленькой квартире; как они не ладили; как он обкурился и чуток сдвинулся; как она его положила, но вообще-то он не болен; как приятно здесь находиться, он сможет немного отдохнуть, собраться с мыслями, потому что вообще-то, конечно, не болен; чем он займется после выписки, он бы хотел заниматься мотоциклами, разбирать их, собирать; и как в будущем он будет лишь изредка курить по выходным, потому что вообще-то он не болен. И — о да, он подустал от Ляйфа.

А я спрашиваю, не хочет ли он позабавиться.

Иду с Томасом по коридору, время обеденное. Говорю ему, что он меня возненавидит. Действительно возненавидит. Сначала он мне не верит. Нет, ты меня и вправду возненавидишь, обещаю я ему, но надеюсь, что потом когда-нибудь простишь. Хорошо, говорит он.

Мы с Томасом сидим в конце длинного стола в столовой. Напротив нас сидит Каспер и его уже не такой хороший друг Ляйф. Пришедший позже всех и попросивший девушку по имени Мария, в очках с очень толстыми стеклами, подвинуться, чтобы он смог сесть рядом с Каспером. И мы едим тефтельки в соусе карри, которые очень слабо приправлены, и нужно заранее знать, что туда положили, чтобы почувствовать вкус карри. Из-за лекарств многие в отделении не выносят приправы, так что нам не дают ни чили, ни лука, ни карри, ни тмина, ни кориандра, ни перца. Сколько раз я сидел здесь и представлял себе хюнкар бегенди, или фиринда пилич, или другие блюда, которые описывала Амина в своих письмах. Но не сегодня. Каспер широко улыбается, у парня есть тайна, его лишь отчасти занимает разговор с Ляйфом о том, какая кинозвезда круче. Изо рта Ляйфа летят брызги супа, оставляя мелкие пятна на столе.

— А я говорю, и это мое мнение, что у Ван Дамма против Дольфа Лундгрена нет никаких шансов. Ты видел, какой он здоровый? Он же настоящий, блин, викинг. А что может Ван Дамм? Только прыгать и задницей вертеть…

— А как насчет Сигала? Дольфу Сигала не взять.

— Ладно, у Сигала, может, и есть какой-нибудь восьмой дан в айкидо, но что такое это ваше айкидо?

Ляйф продолжает говорить о Дольфе Лундгрене, но Каспер больше не слушает, он улыбается Томасу. Томас увлеченно гонял по тарелке фрикадельку, но теперь он поднимает глаза.

— Ты не любишь растения, да?

Ляйф не знает, что разговор окончен.

— Я просто говорю, что Дольф им всем надает, он им так надает и…