Юнас Бенгтсон 9 страница

По дороге домой мы зашли в Брусен купить еды на ужин. Брат только начал пользоваться дезодорантом, и нам пришлось перенюхать все дезодоранты, какие там были. Он выбрал один под названием «Барракуда». Он сказал: запах хороший, девочкам это нравится. Но я подумал, что он наверняка выбрал его из-за названия. Брат сказал, что так называется большая акула.

Это хорошее воспоминание, чудесное воспоминание, и я наверняка исчез бы в нем, остался бы в том дне и не вернулся назад, если бы у меня не было здесь одного дела.

Вниз по лестнице и несколько болезненных шагов по улице, мимо охранника «Севен-илевен». Вид у него такой, словно ему хочется меня вышвырнуть, но не хочется до меня дотрагиваться. Я избегаю блестящих поверхностей, меня обслуживают раньше других, расступившихся, чтобы пропустить меня. Болит губа, и, когда говорю, звук получается с каким-то присвистом. А я показываю на сосиски в стеклянной витрине и кладу на прилавок деньги. Они по-прежнему похожи на отрезанные пальцы. Я всасываю в себя жир, и соль, и мясо.

Захожу в охотничий магазин. На стенах — зеленая одежда, сапоги, удочки, я подхожу к кассе. Вообще-то я и так уже похож на жертву неудачной охоты. Продавец, мужчина лет сорока в удобной верхней одежде, пытается сделать вид, что не замечает ничего необычного.

— Чем я могу вам помочь?

— Охотничий нож.

— Так, а скажите, пожалуйста, для чего?

— Для охоты.

— У нас большой выбор. А на какого зверя?

— На большого.

— Вроде косули?

Вроде человека.

— Да, вроде того, на большого.

Он открывает ящик с ножами, расположенный под прилавком.

— А как давно вы охотитесь?

— Я только начал.

Он выкладывает на прилавок два ножа. Один — с красной пластмассовой ручкой, другой — с деревянной.

— Больше.

— Простите?

— Больше, он должен быть больше.

Он вынимает два других. Один наполовину вытаскивает из ножен, чтобы я посмотрел на сталь.

— Это немецкий, «Золинген», очень хорошего качества.

— Больше.

Он показывает мне другие — шведский, финский, хорошие охотничьи ножи, говорит он.

— Больше.

— Не думаю, что у нас… Подождите-ка секундочку.

Он выходит в подсобку, наверняка чтобы позвонить в полицию. Возвращается с темно-синим пластиковым пакетом, открывает его и аккуратно вынимает нож, вложенный в ножны.

— Это канадский нож. Для охоты на медведя. На лося. По большому счету, мы закупили его для полноты коллекции.

Это большой нож, длиной с мою руку до локтя. Продавец с благоговением кладет его передо мной, показывает мне детали, с гордостью в голосе объясняет, как им пользоваться. Рассказывает, что на нож дается пожизненная гарантия.

Для кого?

Он упаковывает нож, и я расплачиваюсь.

Я пишу письма тем немногим людям, что есть в моей жизни.

Если я вернусь в квартиру, то порву их; если нет, они останутся лежать на кровати. Перед мамой я извиняюсь за то, что у нее из-за меня было столько тревог. Я бы хотел быть лучшим сыном, здоровым сыном. У брата я прошу прощения за квартиру. Много раз. Надеюсь, у него хорошая страховка. Спрашиваю, помнит ли он аквапарк в Белахое.

Я пишу Амине. Пишу, что, надеюсь, ей хорошо там, где она есть, что она счастлива.

Махмуд выходит из дому уже далеко за полдень. Стоит теплый день, он щурится на солнце. Выглядит так, будто только что проснулся: рубашка мятая, на ногах — сандалии. Он идет в супермаркет по Нёреброгаде, я жду снаружи. Он выходит с покупками, заворачивает в шаверма-бар и выходит через десять минут с прозрачным пакетиком, в котором лежит нечто, упакованное в фольгу. Похоже, он в хорошем настроении, из уголка рта свисает сигарета, на указательном пальце он крутит связку ключей. Вот он здоровается с каким-то мужчиной, с турком или арабом, они обнимаются, и он идет дальше. Я — его персональная опека. Я нахожусь не так далеко, чтобы он мог исчезнуть, и не так близко, чтобы меня можно было заметить. Он подходит к своему подъезду, отпирает дверь, я подставляю ногу и не даю двери захлопнуться. Иду за ним по лестнице. Ключ уже в замке и дверь наполовину открыта, когда он слышит меня. Оборачивается и смотрит. Я сильно бью его рукояткой ножа по лицу. Он отшатывается, спиной толкает дверь и делает два шага назад, в прихожую. Я снова бью, на этот раз он падает.

Махмуд живет в маленькой двухкомнатной квартире. На желтых крашеных стенах висят фотографии его родственников. Трофей за участие в спортивных состязаниях в 1993 году. Я вынимаю нужные вещи из сумки и начинаю готовиться. У Махмуда есть кошки, два котенка, в его покупках я нахожу банку с кошачьим кормом — курицей в желе — и даю им. Он все еще без сознания, я готовлюсь, попутно съедая его шаверму.

Махмуд приходит в себя, сидя на стуле посреди квартиры. Я отодвинул обеденный стол к стене, чтобы расчистить себе пространство. Махмуд крепко привязан к стулу изолентой. По-моему, хорошая работа. Рот тоже заклеен изолентой. Я сниму ее, когда объясню ему правила. Сижу на диване, курю, послеполуденное солнце лениво проникает сквозь жалюзи. Глаза Махмуда блуждают по комнате, я улыбаюсь ему. Он дергается и понимает, что привязан крепко. Очень крепко.

— Махмуд, если ты мне немного поможешь, я уйду через полчаса, и мы больше не увидимся, я не собираюсь мстить за прошлое. Я понимаю, это твой кузен. А тут я прихожу и хочу чего-то. Может, он мне деньги должен, может, что другое. Я прекрасно понимаю твои чувства. Но теперь тебе придется о них забыть, Махмуд, мне нужен адрес Эркана. Я ему ничего не сделаю. Просто хочу знать адрес и не уйду, пока у меня его не будет.

Проходит еще пять минут, я смотрю, как на электронных часах сменяются цифры. Он пытается что-то сказать, мычит под изолентой.

— О'кей, Махмуд, сейчас я сниму изоленту с твоего рта. Если ты закричишь, я тебе глотку перережу.

Я показываю ему охотничий нож:

— Это охотничий нож, Махмуд, охотники пользуются им, если подстрелят оленя. Таким вот ножом они перерезают зверю горло. Одним движением я могу перерезать тебе глотку. И так и сделаю, если ты закричишь. Я не хочу этого делать. Я просто хочу адрес Эркана. Я не хочу тебя убивать. Но если ты закричишь, я это сделаю.

Я сдираю изоленту со рта, кожа под ней красная.

— Черт бы тебя побрал, скотина ты такая. Черт бы тебя побрал, скотина ненормальная, чертов психопат…

Махмуд еще ругается, но не кричит. Я снова заклеиваю ему рот.

Кладу нож на стол, сажусь перед ним на стул:

— А теперь я расскажу тебе, как все будет, Махмуд. Мне нужен адрес. И ты мне его дашь. Сейчас или через четыре часа — не суть важно. Я расскажу тебе о себе. Я клинический шизофреник. Параноидальный шизофреник. С этим не шутят. Меня осмотрел врач и определил, чем я болен. Я не психопат, мне не доставит удовольствия тебя убить. Но мне нужен адрес.

Опять сдираю изоленту.

— Говнюк сраный, никогда, никогда ты…

Я бью его по губам тыльной стороной руки. На костяшках остаются следы зубов.

— Может, кто-нибудь придет. Может, они постучат и уйдут. Может, у них ключи есть. И я знаю, что они тогда со мной сделают. А может, никто не придет, и может, у нас с тобой ничего не получится. И тогда меня найдут на Центральном вокзале, я там буду крутить твои уши на цепочке и есть твои яйца.

— Скотина ненормальная!

— Если ты дашь мне его адрес, я ничего тебе не сделаю. Я уйду.

— Ты что, думаешь, я дам адрес моего брата такому психопату, как ты?! Он моя кровь, дурак, я лучше умру!

— Надеюсь, что нет. В этом нет смысла. Я ему ничего не сделаю.

Махмуд смотрит на меня. Он выглядит так, словно пытается все взвесить, понять, что происходит.

— Зачем тебе тогда его адрес?

— Это не месть, он мне не должен денег…

— Но зачем?

— Я не могу тебе сказать.

— Если ты дашь мне свой телефонный номер, я скажу ему, чтобы он тебе позвонил.

— Этого недостаточно. Но обещаю тебе, я не собираюсь ему ничего делать.

— Сидишь здесь с ножом, псих, какого хрена я должен тебе верить.

— Я вижу… Значит, предстоит тяжелая работа… Я как-то тут смотрел передачку поздно вечером, пока в больнице лежал. Документальный фильм. Там рассказывали об одном французском палаче, специалисте по пыткам, который работал в Алжире. Он выглядел как совершенно обычный человек, не очень высокий, чуть полноватый, лысоватый и в очках. Этот человек, когда ему нужно было разговорить кого-то, работал систематически. Я до конца не досмотрел, потому что санитар выключил телевизор, когда увидел, что за передача. Но думаю, я кое-что помню.

Я снова заклеиваю ему рот.

Закуриваю, сижу так немного с сигаретой, затем откладываю ее в пепельницу, нахожу на кухне ножницы и отрезаю у него рукав. Кожа на руке светлее, чем на лице. Я беру сигарету из пепельницы. Он смотрит на меня, громко мычит из-под изоленты, я не понимаю, что он пытается сказать.

Он вертится на стуле, так что чуть не падает. Я пробую удержать его руку, чтобы добраться до внутренней стороны плеча, но он продолжает бороться.

— Я просто пытаюсь сделать это здесь, чтобы ты смог носить футболки.

Я прижигаю его руку. Волосы загораются, шипят и сгорают до корней. Я убираю сигарету, пока она не погасла.

Делаю затяжку, чтобы сигарета не затухла, вкус омерзительный. Он пытается что-то сказать из-под изоленты. Я тушу сигарету об его руку.

Снова срываю изоленту.

— Где живет Эркан?

Он плюет в меня:

— Черт бы тебя побрал, скотина, хрен ты у меня адрес получишь, давай, пробуй.

Я закуриваю еще одну сигарету.

Через пару часов мы прикончили пачку. Время от времени я срываю изоленту и спрашиваю про адрес. Он плюет в меня, ругается, я возвращаю изоленту на место. Губы у него теперь красные и облезлые. Я так надеялся, что мы обойдемся сигаретами. У нас в больнице был парень, который вечно сам себя обжигал, когда предоставлялась возможность. Он говорил, рана от сигареты абсолютно чистая и воспаления быть не может.

Я тушу сигарету о свою руку. Не очень больно, недостаточно.

— Ну вот, теперь ты знаешь, как пахнет жаркое из свинины.

Я открываю окно, чтобы проветрить. И тут он начинает кричать. На губах у него по-прежнему изолента, но звуки он издает достаточно громкие, чтобы я снова захлопнул окно.

Он затихает и улыбается. Глазами показывает, что ни хрена я ему не сделал. Что мне до него не добраться. И на какой-то момент приходится признать, он берет верх. И тут из его кармана доносится одна из тех песен, что мы слышали в машине по дороге в лес. Я срываю изоленту с его ноги и вытаскиваю мобильник. Куда только подевалось все его напускное равнодушие! То, что я нашел мобильник, действует сильнее, чем все эти сигареты. Конечно, мне сразу надо было поискать мобильник, но я так долго был выключен из жизни, что знаю о мобильных телефонах и интернете не больше провинциальной пенсионерки. Не больше той старушки, которая во время занятий на компьютерных курсах сказала, что понимает, для чего нужна клавиатура, но не понимает, что делать с педалью, — она поставила мышку на пол.

Мобильник отыграл довольно большой кусок песни. Я смотрю на дисплей. Сами, написано там. Я жду, пока он закончит звонить. Затем сажусь и просматриваю записную книжку.

Махмуд кричит из-под изоленты. Думаю, он требует, чтобы я, чертов педик, оставил его телефон в покое, но я не уверен.

В записной книжке значатся два Эркана. Я переписываю номера, иду в туалет, закрываю за собой дверь и звоню в справочную. Через две минуты женский голос сообщает мне, что у них нет ни имен, ни адресов владельцев этих номеров. Жаль, это избавило бы меня от массы проблем.

Телефон очень маленький. Такой маленький, что я легко спускаю его в унитаз.

Я снова вхожу в комнату к Махмуду:

— Вот мы и остались вдвоем.

Я пару раз бью его по губам, но понимаю, что вкладываю в удары мало чувства.

Нахожу в его кармане ключи от квартиры: мне нужно передохнуть и собраться с мыслями.

Я покупаю сигареты в магазинчике на Нёреброгаде, сажусь на скамейку в парке на Старом кладбище. Закуриваю без удовольствия. Мимо меня рука об руку проходит молодая пара. На черном дамском велосипеде проезжает парень с петушиным гребнем. Женщина качает коляску, пытаясь усыпить ребенка. В голове абсолютно пусто. Я просто сижу, бессмысленно уставившись перед собой. Иду к «Макдональдсу», съедаю гамбургер и тяну время, сидя над картошкой. Затем покупаю еду для Махмуда.

Когда я возвращаюсь, он лежит на боку вместе со стулом. Я поднимаю его:

— Я купил тебе поесть, Махмуд. Чизбургер и молочный коктейль.

Он пытается кричать из-под изоленты.

— Ладно, Махмуд, нам ведь надо делом заниматься. Дашь мне адрес?

Он грязно ругается под изолентой и елозит, так что снова чуть не опрокидывается.

Я хожу по комнате, обдумываю, что делать. Что причиняет боль? Кухня у него крошечная, представляет собой продолжение гостиной. В мойке стоит стопка тарелок, на столе лежат пара картонок из-под пиццы и старая картошка фри. В ящике я нахожу ножи для мяса и хлеба, выкладываю их на стол. У меня еще есть мой охотничий нож, уж лучше я воспользуюсь им, он выглядит более устрашающе. На другой стороне лезвия у него есть зубцы, если пилить ими голень, должно быть очень больно. Но не сейчас, может, позже, если придется. Надо постепенно наращивать силу воздействия. Если я зараз использую весь арсенал, мне не останется ничего, кроме как перерезать ему горло.

В ванной, на крючке с табличкой «гости», висит зеленое полотенце. Я кладу его в раковину и пускаю воду, затем выкручиваю и наматываю на правую руку. Просматриваю коллекцию CD, трудно найти подходящую музыку. В основном попса, ар-эн-би, под такое хорошо девчонок клеить. Нахожу диск Wu-Tang и ставлю на повтор, на большую громкость. Достаточно громко, чтобы соседи не услышали, чем мы занимаемся, но не так громко, чтобы они начали жаловаться.

Сначала я бью его в бок, как следует, вкладывая в удар весь свой вес. Он сгибается пополам, я даю ему время вдохнуть и выпрямиться. Затем начинаю прорабатывать торс. Держу его, пока бью в живот, когда он сгибается, бью в бок; работаю глубоко, как боксер. Когда работаешь по телу, голова наклоняется вниз. После хорошего тяжелого удара, от которого у него из носа летят сопли, я снимаю изоленту со рта.

— Где живет Эркан? Дай мне его адрес, и я уйду.

— Пошел на хер.

Я приклеиваю изоленту и расстегиваю рубашку, чтобы видеть, что делаю. На его теле красные пятна и кровоподтеки. Несмотря на полотенце, я начинаю чувствовать руку. Продолжаю бить, наношу удары повсюду: в бок, в живот, в грудь. Работаю с оттягом, глубоко, потею, дышу тяжело. Выкуриваю сигарету, снимаю футболку, она вся мокрая от пота. Он что-то мычит.

Сдираю изоленту со рта.

— Это тебе что, сауна, пидор вонючий?

Изоленту на место — и за работу.

На улице стемнело. Рука гудит, все тело разбито, но наверняка не так, как у Махмуда. Я придерживаю его за плечо и погружаю руку в живот, изо всех сил, вкладываю в удар весь свой вес. Сначала тело его складывается пополам. Затем он два раза отрывисто кашляет и издает глубокий горловой звук.

Я срываю у него со рта изоленту, толстая струя рвоты выплескивается на пол и на него самого. Я не успеваю отодвинуться, мне попадает на ноги. Он стонет, и его снова рвет.

Он сидит, склонившись вперед, и тяжело дышит. Я ищу тряпку. В ванной больше нет полотенец, и я беру с дивана старую футболку и, как могу, вытираю блевоту. Затем снова наклеиваю изоленту и принимаюсь бить его телефонным справочником, время от времени снимая изоленту.

— Дашь мне адрес?

— Нет.

И мы продолжаем. Я рассек ему бровь, по шее бежит кровь. Наступила ночь.

— Ну что, как насчет чизбургера?

Он кивает. Я держу чизбургер, а он ест. Коктейль давно растаял, но он не жалуется. Я в некотором роде им восхищаюсь. Может, Эркан и полное говно, а может, он нормальный мужик, но я знаю, что никто бы не стал терпеть столько побоев ради меня.

Я больше не могу. Наклеиваю новую изоленту, выключаю свет и ложусь на диван. Спиной чувствую его взгляд, он сидит в темноте и смотрит на меня. Мне на живот прыгает котенок, я глажу его и аккуратно ставлю на пол.

Ночью я просыпаюсь в уверенности, что он умер, задохнулся в собственной рвоте. Встаю, подхожу к нему. Он сидит на стуле, голова свисает на грудь. Я щупаю пульс у него на шее. Он поворачивает голову и что-то бормочет во сне. Я снова ложусь на диван.

Я рано встаю, чтобы пытать Махмуда. Смачиваю лицо, приглаживаю волосы, выкуриваю полсигареты и бужу его ударом в переносицу. Он кричит от боли, из носа течет кровь. Я принимаюсь за лицо. Бью по носу, по челюсти, по горлу. Одно веко вспухло, глаза закрыты, так что визуальный контакт с ним установить непросто. Время от времени я снимаю изоленту, чтобы послушать, что он скажет. По-прежнему ничего. Мы потихоньку прошлись по всему его собранию дисков: от Boys 2 Men и D'Angelo до Snoop Dog. За жалюзи медленно просыпается город. Через пару часов я практически сдох, больше не могу. Срываю изоленту с его рта.

— Или ты мне дашь адрес, или я тебе перережу глотку.

Я приставляю свой нож к его горлу, а он просто смотрит на меня своими красными глазами.

— Я не шучу.

— Если ты это сделаешь, то адреса не узнаешь, но зато станешь убийцей.

— Придется мне это как-то пережить.

— Не думаю, что ты это сделаешь… ты не такой.

И он прав. Я вкладываю в удар весь свой вес и попадаю в челюсть. Махмуд отключается.

Когда он приходит в себя, я сижу перед ним и держу в руках его обрезанный член. Прямо на лезвии моего кинжала. Нож такой острый, что от одного прикосновения по лезвию бежит капелька крови.

— Ты хочешь иметь детей, Махмуд?

Он пялится на нож, на свои гениталии, затем на меня.

— Ты хочешь иметь детей?

Он кивает. На этот раз он понимает, что я не шучу.

— Нож очень острый, Махмуд, мне даже не придется прикладывать усилий, все хозяйство отвалится.

Я записываю адрес на обороте рекламки пиццерии.

Я сажусь на поезд до пригорода, где предположительно живет Амина. Полчаса от Копенгагена. Я не был здесь раньше, только мимо проезжал. Помню высокие дома и бетон. Я не ошибся. На станции перед магазинчиком спрашиваю дорогу у пожилой женщины. Она говорит, что найти просто, но отсюда далековато. Иду по широкой четырехполосной дороге. Я не вижу ни алкоголиков на лавочке, ни молодых темноволосых парней, тусующихся перед гриль-баром. Я ничего не вижу. Просто иду, читаю названия улиц. Иду как можно быстрее.

Махмуд еще не должен был проснуться. Перед уходом я впихнул в него несколько таблеток. Он не хотел их глотать, выплевывал, тогда я их растолок и растворил в коле, приставил бутылку к его рту и зажал нос, и пришлось ему все-таки их проглотить. Потом я покормил котят и ушел. Таблетки ломовые, он проснется поздно вечером, а может, вообще только завтра.

Я дохожу до нужной улицы: большие жилые корпуса с грязными фасадами. Прохожу мимо женщины в платке, несущей полный пакет из супермаркета, мимо детей, тычущих палкой в мертвую птицу, нахожу нужный мне номер дома. Еду на лифте: граффити и прожженные сигаретами отметины. Звоню в дверь, с той стороны доносится металлический звук. Руки трясутся, ноги дрожат, я потею, но улыбаюсь, улыбаюсь изо всех сил, широкой застывшей улыбкой, чтобы не напугать ее, когда она откроет дверь. Снова звоню, потные пальцы соскальзывают с кнопки. Дверь открывается.

Она стала старше, усталые глаза, волосы жирные, до плеч. Но это Амина, она по-прежнему красива. Я не могу произнести ни слова. Она испуганно на меня смотрит, не узнает. Точно, лицо у меня разбито, только сейчас я замечаю, что щека пульсирует, не думал об этом последние два дня. Надеюсь, она узнает меня за всем этим красным и голубым. Она шарит в поисках дверной ручки, хочет закрыть дверь, но тут узнает меня. Называет по имени, сначала осторожно, потом уверенно, как бы констатируя. Делает встречное движение, словно бы собираясь обнять меня, но останавливается, отступает назад. Говорит тихим, удивленным голосом:

— Что с тобой?

— Ничего, ничего страшного, просто не повезло.

Ее взгляд меняется, становится холодным. Руки хватаются за дверной косяк, суставы белеют.

— Что ты хочешь?

— Амина… Амина, я просто хотел поговорить с тобой, спросить, почему…

— Янус, мы не сможем поговорить.

— Я только хотел бы… я искал тебя.

Она опускает глаза, думает. Ее голос немного теплеет, становится уставшим, безнадежным.

— Лучше нам не разговаривать, Янус, нам не о чем говорить.

— Это из-за твоего мужа?

— Это не имеет отношения к моему мужу…

— Он не хочет, чтобы ты со мной разговаривала, и поэтому ты мне не пишешь.

— Это не муж.

Не поднимая глаз, она говорит так тихо, что я едва ее слышу:

— В торговом центре есть кафе. Встретимся там через час. — И закрывает за собой дверь.

Я помешиваю давно остывший кофе. Я не смог проглотить ни капли. Это, наверное, самый длинный час в моей жизни. Небольшой торговый центр находится рядом со станцией: в одном конце «Билка» и еще торговая линия с магазином игрушек, ювелирным магазином и прочим, что там еще должно быть в торговом центре. Грязные, голубые и белые плитки с большими пятнами от сотен жвачек. Я сижу за столиком у окна Мозг выносит, я пытаюсь успокоиться. Она может спать на кровати, я могу протереть диван мокрой тряпкой и лечь там. Ей надо только попросить меня об этом, я не позволю ему ее остановить.

Я вижу, как она идет по торговой линии, и все вокруг становится дешевым и жалким. На ней темные очки, волосы собраны, короткая курточка поверх летнего платья, туфли на каблуках. Она открывает стеклянную дверь и уверенными шагами подходит к моему столику.

— Может, сядем чуть подальше? — показывает она в сторону кабинок у противоположной стены.

Я оставляю кофе, мы садимся под репродукцией, на которой изображена ваза с цветами. Амина снимает очки и кладет их на стол. Она с толком использовала прошедший час: отличный макияж, она больше не выглядит ни уставшей, ни напуганной. Наклонив голову, Амина слегка мне улыбается:

— Как ты меня нашел? Меня нет в телефонном справочнике.

— Это было не так уж трудно… Я просто спрашивал… там-сям.

— Ты просто спрашивал?..

Она смеется, и все обретает смысл. Затем смотрит на меня серьезнее:

— Мне жаль, Янус, правда. Я хотела написать. Объяснить, как обстоят дела.

— С твоим мужем.

— Да, с Эрканом. Со всем. Теперь все по-другому… Я рада, что мы познакомились, и мне было очень приятно с тобой переписываться.

— Ты из-за него не можешь писать?

— Эркан к этому не имеет отношения. Я хочу быть с мужем, делить с ним жизнь. То, что у нас было… было так давно. Янус, мне нравилось с тобой переписываться… Но когда-то это должно было закончиться.

— Но там, в квартире… Ты выглядела напуганной, я подумал…

Продолжая улыбаться, она смотрит на меня. Голос у нее спокойный, снисходительный. Как будто ей нужно втолковать что-то ребенку.

— В подъезде полно турок, Янус. Ты же их знаешь. Нельзя мне болтать с незнакомым мужчиной.

Я думаю, что ей сказать, я столького не понимаю, столько всего хочу знать.

— Янус, ты жутко симпатичный, но наши миры слишком разные. Мы подумываем о детях, у нас своя квартира. Все изменилось.

— Но твоя сестра сказала… я говорил с Гюльден, она сказала, что ты…

— Моя сестра немного растеряна. Они с Эрканом не очень ладят, и я решила, что нам лучше какое-то время не видеться, пока все не уладится. Она просто не может этого понять…

— Но как же письма? Ты не будешь…

— Нет, Янус… Я сожалею, что не написала тебе последнее письмо и все не объяснила. Я правда сожалею, но мне слишком о многом надо было подумать. Я была практически уверена, что ты все забудешь.

И я смотрю на нее, жду, что она еще что-нибудь скажет. Но она закончила.

Я встаю. Иду к выходу из кафе. Слышу ее голос позади, очень далеко:

— Прощай, Янус.

Все белое. Я иду по торговой линии, мимо людей, которые тащат детей и пакеты. Но это не я иду.

Я сижу в автобусе, прислонив голову к холодному стеклу. Через две остановки входит женщина с двумя детьми, девочкой с красным ранцем на спине и мальчиком четырех-пяти лет. Они садятся напротив. Мальчик поворачивается и смотрит на меня:

— Дядя умер?

— Нет, он просто устал.

Ноги ведут меня из автобуса ко входу в больницу. Я звоню, пока санитар не открывает дверь, делаю три шага внутрь и останавливаюсь. Я не помню имени санитара, он только пришел, когда меня выписали. Парень тридцати с лишним лет, с тонкими светлыми волосами.

— Отвести тебя в твою комнату, Янус?

Я пытаюсь не усложнять его работу, но могу только стоять и смотреть. Меня здесь нет, от меня ничего не осталось, но он-то этого не знает.

— Пойдем, Янус. Тебя ведь Янус зовут?

Он нервничает, переминается, поступает, как его учили, сочувственно обнимает меня.

— Ну вот, сейчас ты пойдешь со мной, и…

Я стою и смотрю. Он не может меня сдвинуть. Я просто стою, и всё. Он бежит по коридору и зовет на помощь.

Приходят несколько санитаров и врач. Они смотрят на меня, говорят обо мне, они боятся, что я внезапно сорвусь с катушек. Обсуждают меня, будто речь идет о ком-то другом. Кладут меня на носилки. Пусть делают, что хотят.

Карин замечает отметины на моей шее, оттягивает ворот и видит, что они идут до ключицы. На мне осторожно разрезают одежду. Говорят тихо, думаю, они не знают, что я их слышу, и ничего не делают, чтобы скрыть свои разговоры, не говорят на тайном языке врачей. Покойнику на похоронах выказывают больше почтения. Они говорят, что никогда еще не видели, чтобы человека так отделали, а он остался жив. С ужасом смотрят на огромные синие и лиловые отметины, расцветившие мое тело, как японские татуировки. Нажимают на разные точки и отступают в изумлении. Смотрят на меня, как маленькие дети, разглядывающие бородатую женщину.

Меня перевозят в другое отделение. Везут на каталке: по длинным коридорам, в лифт — в руке капельница, на груди электроды, — в отдельную палату, красивую, с белыми стенами. На стене висит телевизор с выключенным звуком.

Меня колют, много раз. Делают рентген. Я в прострации, не знаю, от лекарств или от элементарного истощения.

Лежу в кровати. Знаю, что-то не так. Не следовало мне здесь быть. Не знаю почему, но знаю: что-то неправильно. У моей кровати стоит молодой санитар. Я встаю, на мне белая больничная рубашка, ноги голые. Капельница выскакивает, электроды отрываются, прикроватный монитор начинает вопить, и теперь я уже уверен: что-то совсем не так. Санитар кладет мне руку на плечо, просит лечь, говорит: тебе нужно лечь, — направляет меня в сторону кровати. Я хочу собраться с мыслями, отталкиваю его, он валится на пол. Я чувствую глухую боль, она нарастает, и что-то не так, совсем не так. Прибегают санитары. Они удерживают меня, надевают смирительную рубашку, делают укол в руку, спорят и укладывают на каталку. Снова меня везут по длинным коридорам. Я хочу вспомнить, развеять туман, сделать так, чтобы в боли появился какой-то смысл. Меня отвозят в бокс для фиксации, и тут начинает действовать лекарство.

Не знаю, сколько времени я лежу привязанный, думаю, дня два. В моменты просветления я чувствую лишь тошноту и усталость, а затем снова отключаюсь.

Я пришел в себя. Рядом с кроватью стоит Микаель. Вместе с другим санитаром они сняли с меня смирительную рубашку, теперь мы одни.

— Вставай, разбойник.

Улыбаясь, он помогает мне вылезти из кровати, поддерживает меня, пока я делаю первые неуверенные шаги. Все тело дрожит, но это нормально после фиксации. Я говорю Микаелю, что хочу писать, он помогает мне дойти до туалета.

— Справишься?

— Да.

Я закрываю за собой дверь, сажусь на унитаз и смотрю перед собой. Лицо становится влажным. Сначала я не понимаю, что это, а потом замечаю, что это льется из глаз. Внутри я ничего не чувствую, но снаружи, по лицу, бегут слезы. Микаель говорит со мной из-за двери, спрашивает, все ли в порядке, просит открыть.

Я плачу, не могу остановиться. Они ломают дверь и поднимают меня. Усаживают на постель и дают таблетки. Через какое-то время слезы иссякают.

Я сижу в кресле-каталке, меня везут в мою старую комнату. Кровать убрана, мои немногочисленные плакаты висят на старых местах. Мне помогают перебраться в постель, я поворачиваюсь к стене и поджимаю ноги. Микаель сидит на краю кровати, держит меня за плечо. Говорит, что теперь я дома, что все в порядке, что без меня было скучно. Завтра мы можем поиграть в шахматы, через пару дней я смогу пойти с остальными в бассейн. Они купили новый видеомагнитофон. Сядем, посмотрим гонконгские фильмы: «Крутые ребята», «Пуля в голову», «Киллер»… Старые добрые боевики Джона By.

Я сижу в комнате отдыха, руки слишком сильно трясутся, чтобы я мог скрутить сигарету. Я прошу Жирную Грету свернуть мне пару штук. Когда мне нужно прикурить, она держит передо мной зажигалку: это непросто, голова так и ходит вверх-вниз. Она рада мне помочь, раньше я с ней не разговаривал.