Благодарности 1 страница

Глава 2

Ни тем вечером, ни на следующий день тело Джеба Джолли нам не доставили. Всю неделю я провел в нетерпении, каждый день сломя голову бежал домой из школы, чтобы узнать, привезли его или нет. Такое чувство я испытывал только на Рождество. Коронер задерживал тело гораздо дольше обычного, чтобы провести полное патологоанатомическое обследование. Газета «Клейтон дейли» каждый день печатала статьи об этом и во вторник наконец подтвердила, что полиция рассматривает версию убийства как основную. Поначалу они считали, что Джеба убил дикий зверь, но потом обнаружили улики, указывающие на преднамеренное убийство. Что это были за улики, никто не знал. Это было самое громкое событие за то время, что мы жили в округе Клейтон.

В четверг нам вернули задание по истории. Я получил высший балл и заметку на полях: «Любопытный выбор! » Максвелл, с которым я дружил, недотянул до высшего балла, потому что задание у него получилось короткое и с орфографическими ошибками. Он написал полстраницы об Альберте Эйнштейне, и «Эйнштейн» у него каждый раз было написано по‑ разному.

– А чего об Эйнштейне еще писать? – удивлялся Макс, когда мы сидели за столом в углу школьной кафешки. – Он придумал формулу Е = mc² и атомную бомбу. Вот и все. Хорошо еще, что на полстраницы хватило.

Вообще‑ то, Макс мне не нравился, и в этом смысле я был совершенно нормален: Макс никому не нравился. Невысокий, толстый, в очках, он всегда носил с собой ингалятор, а одевался так, словно доставал вещи из старого сундука. К тому же вел себя нагло, вызывающе слишком громко и уверенно говорил о вещах, о которых почти ничего не знал. Словом, у него были замашки задиры, хотя силой и харизмой природа его явно обделила. Но меня это вполне устраивало, потому что у него имелось одно незаменимое качество, которое я считал главным для школьного приятеля: он любил болтать, и его не слишком заботило, слушаю я или нет. В этом заключалась одна из составляющих моего плана оставаться незамеченным: в компании друг друга мы с Максом казались двумя чокнутыми, один из которых говорит сам с собой, а другой вообще никогда ни с кем не разговаривает. И все же между нами происходило некое подобие разговора. Не бог весть что, но зато мы выглядели почти нормальными. Два минуса дают плюс.

Здание клейтонской средней школы было старое, как и любой другой дом в городе. Учеников сюда привозили едва ли не со всего округа, и, по моим подсчетам, каждый третий был с фермы или из загородного поселка. Двух‑ трех ребят я вообще не знал (в некоторых семьях, которые жили далеко от города, детей учили дома вплоть до старших классов), но большинство были мне хорошо знакомы еще с подготовительного класса. Новенькие в Клейтоне не появлялись ни разу – они проносились мимо по автомагистрали между штатами и обращали на наш городок не больше внимания, чем на труп собаки, валявшийся на обочине.

– А ты о ком написал? – спросил Макс.

– Что?

Я даже не слышал, о чем он говорит.

– Спрашиваю, о ком ты написал по истории? – повторил Макс. – Наверняка о Джоне Уэйне. [6]

– С чего бы я стал писать о Джоне Уэйне?

– Тебя же назвали в его честь.

Он был прав. Меня зовут Джон Уэйн Кливер. А мою сестру – Лорен Бэколл[7] Кливер. Мой отец очень любил старые фильмы.

– Если тебя назвали в чью‑ то честь, это еще не значит, что тот человек тебе интересен, – возразил я, продолжая вглядываться в толпу. – Например, «Максвелл Хаус», почему ты не написал о нем?

– А это человек? – удивился Макс. – Я думал, марка кофе.

– Я написал о Деннисе Рейдере. СПУ.

– Что значит СПУ?

– «Связать, пытать, убить». Так он подписывал письма в газеты.

– Он же больной, старина. Сколько человек он убил? – спросил Макс без особого интереса.

– Может, десять. Полиция еще толком не знает.

– Всего‑ то? Ерунда. При ограблении банка можно убить намного больше. Тот тип, о котором ты писал в прошлом году, в этом смысле был получше.

– Не важно, сколько они убили. И это не ужасно – это неправильно.

– Тогда почему ты все время о них говоришь?

– Потому что неправильное интересно.

В разговоре участвовала только малая часть моего мозга, а большая думала о том, как будет классно увидеть тело, полностью разъятое на части после вскрытия.

– Ты просто чокнутый, старина, – сказал Макс, откусывая сэндвич. – Тут ничего не скажешь. Когда‑ нибудь ты укокошишь целую кучу людей – может, больше десяти, ведь ты всегда стремишься к рекордам. И тогда меня будут показывать по телику, спрашивать, предвидел ли я это, а я скажу: «Да, конечно, черт побери! У этого парня мозги были набекрень».

– Тогда, пожалуй, первым мне придется убить тебя.

– Фига с два. – Макс рассмеялся, доставая ингалятор. – Я ведь типа твой старинный приятель – меня ты не убьешь. – Он сделал вдох и сунул ингалятор в карман. – И потом, у меня отец служил в армии, а ты хлюпик. Хотелось бы посмотреть, как ты попробуешь это сделать.

– Джеффри Дамер, – сказал я, вполуха слушая Макса.

– Что?

– В прошлом году я писал о Джеффри Дамере, – пояснил я. – Он был каннибал и хранил отрезанные головы в холодильнике.

– A‑ а, я вспомнил, – отозвался Макс, и глаза у него потемнели. – Из‑ за твоих постеров у меня случались кошмары. Это было нечто.

– Кошмары – это еще ладно, – заметил я. – Из‑ за этих постеров у меня случился психотерапевт.

Я уже давно был очарован – мне не нравилось слово «одержим» – серийными убийцами, но только после задания о Джеффри Дамере в последнюю неделю учебы в восьмом классе моя мама и учителя забеспокоились настолько, что решили показать меня психотерапевту. Звали его доктор Бен Неблин. И все лето я каждую среду приходил к нему с утра. Мы разговаривали обо всем на свете (например, о том, что отец ушел от нас, о том, как выглядит мертвое тело, о том, как прекрасен огонь), но больше всего – о серийных убийцах. Он говорил, что эта тема ему не нравится, что она вызывает у него неприятные ощущения, но меня это не останавливало. Мама платила ему, а поговорить мне больше было не с кем, так что Неблину приходилось меня выслушивать.

Когда осенью в школе начались занятия, сеансы перенесли на четверг, и теперь я приходил к нему во второй половине дня. И вот когда в четверг у меня закончился последний урок, я затолкал в рюкзак целую стопку учебников, вскочил на велосипед и погнал за шесть кварталов к Неблину. На полпути повернул у старого театра и сделал небольшой крюк: прачечная была всего в двух кварталах, а я хотел проехать мимо того места, где убили Джеба.

Полиция уже сняла ограждение из ленточек, а прачечная работала, но внутри никого не было. В задней стене имелось только одно окно – желтое, маленькое, зарешеченное. Я решил, что это туалет. Задний двор был совсем глухой, и это, как писали в газетах, затрудняло расследование: никто не видел и не слышал, как произошло убийство, хотя полиция предположила, что это случилось около десяти вечера, когда большинство баров еще открыты. Вероятно, Джеб, прежде чем быть убитым, вышел из одного из них.

Я надеялся увидеть на асфальте очерченные мелом контуры тела и рядом – груды кишок. Но всюду так тщательно поливали водой из шланга, что от крови и песка не осталось и следа.

Положив велосипед на землю у стены, я медленно обошел пустырь, надеясь заметить что‑ нибудь интересное. Солнце сюда не попадало, и асфальт был холодным. Часть стены тоже вымыли почти до самой крыши, и догадаться, где лежало тело, было нетрудно. Я присел на корточки и стал рассматривать асфальт, но разглядел только несколько пятнышек засохшей крови в щербинках: вымыть ее оттуда простой водой было нелегко.

Скоро я обнаружил неподалеку пятно, темнее, чем это, размером с ладонь – это было что‑ то более вязкое и темное по сравнению с кровью. Я поскреб его ногтем, и на нем осталось что‑ то вроде сальной копоти, словно кто‑ то вычищал здесь мангал после барбекю. Я вытер ноготь о брюки и встал.

Странное это было ощущение – стоять на месте убийства. По улице медленно проезжали машины, и эти звуки доходили сюда, приглушенные стенами и расстоянием. Я попытался вообразить, что здесь произошло: откуда шел Джеб, куда направлялся, почему срезал путь через эту пустынную площадку и где был, когда на него напал убийца. Может, он куда‑ то опаздывал, торопился и решил сэкономить время, а может, был пьян, его шатало и он плохо понимал, где находится? Я представлял его себе: краснолицый, ухмыляющийся и не подозревающий о смерти, которая крадется за ним по пятам.

Я мысленно увидел и напавшего, подумав (только на секунду) о том, где бы спрятался я, если бы собирался кого‑ то убить. Здесь повсюду были укромные уголки – у покосившегося забора, у стены, на земле. Может быть, убийца притаился за старой машиной или присел за телефонным столбом? Я представил, как он прячется в темноте, выглядывает, планируя свои дальнейшие шаги при виде пошатывающегося, пьяного и беззащитного Джеба, который плетется мимо.

Был ли он зол? Или голоден? Полиция выдвигала хитроумные и зловещие версии по поводу того, кто мог напасть на человека с такой жестокостью и в то же время с такой расчетливостью, чтобы улики указывали как на человека, так и на животное? Я представил себе стремительные когти и острые клыки, мелькающие в лунном свете и вонзающиеся в плоть, отчего кровь фонтаном ударила высоко в стену позади Джеба.

Задержавшись еще на секунду, я виновато старался все это запомнить. Доктор Неблин будет недоумевать, почему я задержался, и отчитает меня, когда узнает причину, но беспокоило меня вовсе не это. Придя сюда, я подкапывался под фундамент чего‑ то более крупного и глубокого, проделывал крохотные царапинки в стене, которую боялся разрушить. За этой стеной обитал монстр, и я выстроил ее надежной, чтобы чудовище не смогло выбраться на свободу. Теперь оно шевельнулось, потянулось, заволновалось во сне. В городе, похоже, появился новый монстр, и я спрашивал себя: не разбудит ли его присутствие того, которого прятал я?

Пора было идти. Я поднял велосипед и преодолел остававшиеся до кабинета Неблина кварталы.

– Сегодня я нарушил одно из своих правил, – сказал я, глядя на улицу внизу сквозь жалюзи в кабинете доктора Неблина.

Там неровным потоком проносились яркие машины. Я чувствовал, что доктор Неблин, вперившись взглядом в мой затылок, изучает меня.

– Одно из твоих правил? – переспросил он.

Голос его звучал ровно и твердо. Неблин был одним из самых спокойных людей, что мне встречались, но ведь большую часть времени я проводил с мамой, Маргарет и Лорен. Его спокойствие было одной из причин, по которой я приходил сюда с удовольствием.

– Я придерживаюсь правил, – начал я. – Стараюсь не совершать никаких… плохих поступков.

– Каких плохих поступков?

– Каких плохих поступков? – переспросил я. – Или вы имеете в виду правила?

– Я бы хотел услышать и о тех и о других, но ты можешь начать с чего угодно.

– Тогда мы лучше начнем с поступков, которых я стараюсь избегать. Правила не будут вам понятны, если я не расскажу о поступках.

– Отлично, – согласился доктор, и я повернулся к нему лицом.

Он был невысокого роста, лысый, носил маленькие круглые очки в тонкой черной оправе. При нем всегда был блокнот, и время от времени, когда мы разговаривали, он делал в нем заметки. Я из‑ за этого нервничал, но он разрешил мне заглядывать в его записи, когда я только захочу. Он никогда не писал ничего похожего на «ну и урод» или «этот парень псих» – просто делал пометки, чтобы ничего не забыть. У него наверняка был где‑ то другой блокнот, куда он записывал «ну и урод», но мне он его не показывал.

А если такого блокнота не было, то после такого пациента, как я, он должен был его завести.

– Думаю, – сказал я, глядя ему в глаза, чтобы увидеть реакцию, – моя судьба ведет меня путем серийного убийцы.

У него лишь слегка приподнялась бровь. Я же говорил, что он человек спокойный.

– Что ж, – сказал он, – ты явно очарован серийными убийцами. Ты прочел по этой теме столько, сколько никто в городе, включая меня. Ты хочешь стать серийным убийцей?

– Нет, конечно, – ответил я. – Я как раз хочу избежать этой судьбы – не стать серийным убийцей. Не знаю, насколько велики мои шансы.

– Так чего же ты хочешь избежать? Убийства людей?

Он хитро посмотрел на меня, и я уже знал: таким образом он дает понять, что шутит. Он всегда становился немного саркастичен, когда разговор заходил о вещах, по‑ настоящему тяжелых. Думаю, так он справлялся с тревогой. Когда я рассказал о том, как расчленял живую крысу, он пошутил трижды, едва не засмеявшись.

– Если ты нарушил такое серьезное правило, – продолжал доктор, – то я вынужден обратиться в полицию, и никакая врачебная тайна меня не остановит.

Про закон о врачебной тайне я узнал на одном из первых сеансов, когда заговорил о поджогах. Если он сочтет, что я совершил или собираюсь совершить преступление, или если решит, что я представляю опасность для кого‑ либо, – закон требует, чтобы он сообщил об этом властям. Кроме того, закон разрешает ему обсуждать все, что я говорю, с моей матерью, есть у него для этого достаточные основания или нет. Этим летом они часто разговаривали обо мне, и после этого мама превратила мою жизнь в ад.

– Я хочу избежать того, что стоит гораздо ниже, чем убийство, – сказал я. – Серийные убийцы обычно – практически всегда – рабы своей мании. Они убивают, потому что не могут иначе. И не в силах остановиться. Я не хочу доходить до этой стадии, поэтому устанавливаю правила для вещей более мелких. Например, как я могу наблюдать за людьми. Скажем, я никогда не позволяю себе следить за одним и тем же человеком слишком долго. Если я все‑ таки это делаю, то потом заставляю себя не замечать этого человека целую неделю и даже не думать о нем.

– Значит, ты установил для себя правила, чтобы удерживаться от маловажных поступков, свойственных серийным убийцам, – подытожил Неблин. – И это позволяет тебе удержаться от совершения поступков гораздо более серьезных.

– Именно.

– Мне кажется интересным, – заметил он, – что ты использовал слово «мания». Это как бы снимает с тебя ответственность.

– Но я беру на себя ответственность, – возразил я. – Я пытаюсь сделать так, чтобы этой ответственности не было.

– Да, – согласился он, – и это превосходно. Но ты начал этот разговор со слов о том, что судьба ведет тебя путем серийного убийцы. Если ты говоришь, что тебе предопределено стать серийным убийцей, то разве тем самым ты не пытаешься уйти от ответственности, перенося собственную вину на судьбу?

– Я сказал про судьбу, – пояснил я, – потому что это выходит за рамки простых поведенческих заскоков. В моей жизни есть стороны, которые я не могу контролировать, и объяснить их можно только судьбой.

– Например?

– Меня назвали в честь серийного убийцы. Джон Уэйн Гейси убил тридцать три человека в Чикаго и закопал большинство из них под своим домом.

– Твои родители не называли тебя в честь Джона Уэйна Гейси, – не согласился Неблин. – Можешь верить или не верить, но я спросил об этом твою мать.

– Правда?

– Я умнее, чем может показаться. И ты должен помнить, что одна случайная ниточка, связывающая тебя с серийным убийцей, – это еще не судьба.

– Моего отца зовут Сэм, – сказал я. – А значит, я – Сын Сэма, нью‑ йоркского серийного убийцы, который утверждал, что убивать ему приказывала его собака.

– Значит, две случайные ниточки связывают тебя с серийными убийцами. Готов признать, что это странновато, но я все равно не вижу в этом космического заговора против тебя.

– Моя фамилия Кливер, [8] – продолжал я. – Сколько вы знаете людей, которых назвали именами двух серийных убийц и орудием убийства?

Доктор Неблин заерзал на стуле, постукивая ручкой по блокноту. Я уже успел догадаться: это означает, что он задумался.

– Джон, – сказал он несколько секунд спустя, – я бы хотел узнать, что конкретно тебя пугает, поэтому давай вернемся назад и подумаем над тем, что ты сказал раньше. Расскажи мне о некоторых из твоих правил.

– Я вам уже сказал о наблюдении за людьми. Это важно. Я люблю наблюдать за ними, но знаю, что, если наблюдаю за кем‑ то слишком долго, меня начинает разбирать любопытство. Мне хочется следовать за ним, узнавать, куда он ходит, с кем разговаривает, чем интересуется. Несколько лет назад я вдруг понял, что просто выслеживаю одну девчонку из школы – буквально хожу за ней по пятам. Если пустить все на самотек, это может зайти далеко, поэтому я завел себе правило: если наблюдаю за кем‑ то слишком долго, то потом на целую неделю вообще перестаю его замечать.

Неблин кивнул, но прерывать меня не стал. Я порадовался, что он не спросил меня, как зовут ту девочку, потому что даже разговор о ней казался мне еще одним нарушением моих правил.

– Потом у меня есть правило, которое касается животных, – рассказывал я дальше. – Помните, что я сделал с крысой?

Неблин нервно улыбнулся:

– Крыса этого явно не помнит.

Его нервные шутки становились все более банальными.

– И этот случай был не единственный, – признался я. – Отец ставил в саду капканы на крыс, кротов и других зверьков. А я должен был каждое утро проверять ловушки и добивать лопатой тех, кто еще не сдох. В семь лет я начал их разрезать, чтобы узнать, какие они внутри, но, увлекшись серийными убийцами, перестал это делать. Вы знаете про триаду Макдональда?

– Три особенности, свойственные девяноста пяти процентам серийных убийц, – откликнулся доктор Неблин. – Жестокость к животным, пиромания и энурез. У тебя, вероятно, имеются все три?

– Я обнаружил это, когда мне было восемь. Меня особенно испугало не то, что жестокость по отношению к животным может служить признаком склонности к насилию, а то, что, до того как я прочитал об этом, мне и в голову не приходило, что это нехорошо. Я убивал животных и расчленял их, и у меня были все те эмоциональные реакции, какие переживает мальчишка, играющий в «Лего». Животные были для меня как бы неживыми – игрушками. Вещами.

– Если ты не считал, что это нехорошо, то почему прекратил этим заниматься? – спросил доктор Неблин.

– Потому что я тогда понял, что не похож на других людей. Я чем‑ то все время занимался и ни о чем плохом не думал, а тут выяснилось, что весь остальной мир считает это абсолютно неприемлемым. Тогда‑ то я и осознал, что должен измениться, а потому стал изобретать правила. Первое из них было таким: оставь в покое животных.

– Не убивай их?

– Вообще ничего с ними не делай, – сказал я. – Не обзаводись домашним зверьком, не приводи собаку с улицы и даже не ходи в те дома, где есть животные. Я избегаю всех ситуаций, в которых снова могу начать делать то, что, как я знаю, делать не полагается.

Неблин внимательно смотрел на меня несколько мгновений.

– Еще что‑ нибудь?

– Если у меня появляется желание сделать кому‑ нибудь больно, я говорю этому человеку что‑ нибудь приятное. Если кто‑ то сильно досаждает мне и я начинаю его настолько ненавидеть, что воображаю, как убиваю его, я говорю что‑ нибудь очень милое и улыбаюсь во весь рот. Это наводит меня на хорошие мысли, а плохие прогоняет.

– Вот почему ты так много читал про серийных убийц, – сказал Неблин, подумав. – Ты не воспринимаешь добро и зло так, как другие люди. Поэтому читаешь про зло – узнаёшь о том, чего тебе следует избегать.

Я кивнул:

– И конечно, мне помогает то, что это такие вещи, о которых интересно читать.

Доктор сделал несколько заметок в блокноте:

– И какое же правило ты нарушил сегодня?

– Побывал на том месте, где нашли тело Джеба Джолли.

– Я все думал, почему ты до сих пор ни словом его не упомянул, – сказал доктор. – У тебя есть правило не появляться в местах, где были совершены преступления, связанные с насилием?

– Не совсем. Именно поэтому я и сумел оправдать свой поступок. На самом деле я не нарушил никакого конкретного правила, но не следовал кодексу.

– И почему ты туда пошел?

– Потому что там был убит человек. Я… должен был это увидеть.

– Ты был рабом своей мании?

– Вы не должны обращать это против меня.

– В некотором роде должен, – не согласился Неблин. – Ведь я психотерапевт.

– Я постоянно вижу трупы в морге. И думаю, в этом нет ничего плохого – мама и Маргарет сколько лет там работают, а серийными убийцами не стали. Так вот, я вижу много живых людей и много мертвецов, но никогда не видел, как живой человек становится мертвецом. Мне… любопытно.

– И место, где произошло убийство, – это тот максимум, который ты можешь получить, не совершая убийство собственноручно.

– Да, – признал я.

– Послушай, Джон, – начал Неблин, подаваясь вперед. – У тебя много предпосылок к тому, чтобы ты вел себя как серийный убийца. Я это знаю, думаю даже, что столько предпосылок такого рода я еще не видел ни у одного человека. Но ты должен понимать, что предпосылки – это всего лишь… предпосылки, они говорят о том, что может случиться, но не определяют будущее. Девяносто пять процентов серийных убийц писаются в постели, устраивают костры и мучают животных, но это не значит, что девяносто пять процентов ребятишек, которые делают это, становятся серийными убийцами. Ты сам в состоянии управлять своей судьбой, и именно ты делаешь выбор – ты, и никто другой. Тот факт, что у тебя есть эти правила, и то, что ты так скрупулезно им следуешь, много говорит о тебе и твоем характере. Ты хороший парень, Джон.

– Я хороший парень, потому что знаю, как должны себя вести хорошие люди, и подражаю им.

– Если ты и дальше будешь таким же скрупулезным, – сказал Неблин, – никто никогда не почувствует разницы.

– Но если буду недостаточно скрупулезен, – сказал я, глядя в окно, – кто знает, что может случиться.

Глава 3

Мы с мамой жили в одноэтажной квартире над моргом. Окна нашей гостиной выходили на главное крыльцо, а единственная дверь вела по отдельной лестнице к боковому подъезду. Многие считают, что жить над моргом жутковато, но наш дом ничем не отличался от других. Да, конечно, у нас в подвале лежали трупы, но у нас была и часовня, так что баланс соблюдался.

К вечеру субботы тело Джеба так и не привезли. Мы с мамой тихо обедали, позволив пицце и звукам телевизора заменить нам семейную атмосферу и беседу между близкими родственниками. Показывали «Симпсонов», но я не смотрел – ждал, когда привезут труп. Если полиция и дальше будет держать его, мы не сможем забальзамировать покойника – придется просто сунуть его в мешок и похоронить, не открывая крышки гроба.

Мы с мамой вечно спорили, какую пиццу купить, но так никогда и не могли прийти к единому мнению, а потому покупали пиццу из двух частей: на моей колбаса и грибы, а на ее – пеперони. Даже «Симпсоны» были следствием компромисса: они начинались после новостей, а поскольку переключение канала неизбежно повлекло бы за собой споры, мы оставляли все как есть.

Во время первой рекламной паузы мама взялась за пульт. Обычно это означало, что она хочет выключить звук и поговорить о чем‑ то, что часто приводило к пререканиям. Она поднесла палец к кнопке отключения звука и замерла в ожидании, не нажимая ее. Если она выжидала так долго, значит, тема для разговора была тяжелая. Мгновение спустя она положила пульт, отрезала еще кусочек пиццы и отправила его в рот.

До следующей рекламной паузы мы сидели в напряжении, зная, что нас ждет, и просчитывая ситуацию. Я подумывал, не уйти ли мне до начала рекламы, но это лишь рассердило бы ее, а потому я медленно жевал, глядя, как Гомер прыгает, кричит и носится по экрану.

Началась рекламная пауза, и мама снова потянулась к пульту, но на этот раз, почти не колеблясь, выключила звук. Дожевала кусок пиццы.

– Сегодня я разговаривала с доктором Неблином.

Я ждал чего‑ нибудь в таком роде.

– Он сказал, что… понимаешь, он сказал очень интересную вещь, Джон. – Взгляд ее переходил с телевизора на стену, потом на потолок – на что угодно, только не на меня. – Может, сам что‑ нибудь скажешь?

– Спасибо, что отправила меня к психотерапевту, и извини, что мне и в самом деле нужен психотерапевт. Это ты хотела услышать?

– Джонни, давай не будем начинать с колкостей. Нам нужно многое обсудить, и мне бы хотелось, чтобы к колкостям мы перешли уже ближе к концу.

Я глубоко вздохнул, глядя на экран телевизора. «Симпсоны» вернулись, и без звука они не казались менее сумасшедшими.

– И что он сказал?

– Он сказал мне, что ты…

Она посмотрела на меня. Ей было около сорока – молодость, как она говорила, но в такие вечера, когда мама сидела с собранными в пучок волосами, когда вокруг ее зеленых глаз собирались озабоченные морщинки и она спорила со мной в призрачном свете телевизора, она казалась разбитой и усталой.

– Он сказал, будто тебе кажется, что ты убьешь кого‑ нибудь.

Ей не следовало смотреть на меня. Она не могла говорить такие слова и одновременно смотреть на меня – в этом случае ей было не сдержать потока эмоций. Я видел, что лицо ее покраснело, а глаза помрачнели.

– Это интересно, – сказал я, – поскольку я ему ничего такого не говорил. Ты уверена, что он сказал именно это?

– Дело здесь не в словах. Это не шутка, Джон, это серьезный вопрос. Это… не знаю. Неужели это все кончится для нас именно таким образом? Ты – все, что у меня осталось.

– На самом деле я ему сказал, что следую строгим правилам, чтобы не совершить ничего плохого. Мне казалось, ты должна быть счастлива, услышав это, а ты, наоборот, кричишь на меня. Вот почему мне нужен психотерапевт.

– Как можно быть счастливой, когда твой сын должен придерживаться строгих правил, чтобы не убить кого‑ нибудь, – отрезала она. – Как можно быть счастливой, если психотерапевт говорит, что мой сын – социопат. Счастье – это когда…

– Он сказал, что я социопат?

Это было здорово. Я всегда что‑ то такое подозревал, но получить подобный диагноз официально было очень приятно.

– Диссоциальное расстройство личности, – сообщила она задрожавшим голосом и отвернулась. – Я проверила – это разновидность психоза. Мой сын – психопат.

– ДРЛ – это в первую очередь отсутствие сострадания, сочувствия, – уточнил я.

Несколько месяцев назад я тоже поинтересовался, что это такое. Сочувствие – это то, что позволяет людям опознавать эмоции, так же как уши опознают звуки; без сочувствия ты становишься эмоционально глухим.

– Это означает, что я не чувствую боли других людей, – продолжал я. – Я все думал, выберет ли он именно этот диагноз?

– Да откуда ты это вообще знаешь? – встревожилась она. – Бога ради, тебе всего пятнадцать лет, ты должен… не знаю… интересоваться девочками, играть в видеоигры.

– Ты знаешь, что бывает, когда социопат интересуется девочками?

– А я тебя прошу не быть социопатом. Если тебя все время одолевает хандра, это еще не значит, что у тебя душевное заболевание… это означает, что ты подросток, но, может быть, вовсе и не психопат. Тут дело вот в чем, Джон. Слова доктора не помогут тебе отгородиться от жизни. Ты живешь в том же мире, что и все мы, и ты должен относиться к нему так же, как все.

Она была права: я видел немалые преимущества в официальном признании меня социопатом. Прежде всего это избавляло меня от дурацких коллективных проектов в школе.

– Я думаю, это моя вина, – призналась мама. – Я затащила тебя в морг, когда ты был совсем ребенком, и это тебя навсегда искалечило. И о чем я только думала!

– Дело не в морге.

Я буквально ощетинился, услышав это. Упаси боже, еще прогонит меня оттуда.

– Сколько вы проработали там вместе с Маргарет? – аргументировал я. – Но так никого и не убили.

– Но мы и психопатами не были.

– Ты сама себе противоречишь, – заметил я. – Только что ты сказала, что морг меня искалечил, а теперь говоришь, что он меня искалечил, потому что я уже был болен. Если и дальше будешь продолжать в том же духе, мне тебя не убедить, что бы я ни сделал.

– Ты можешь сделать очень многое, Джон. И ты это знаешь. Прежде всего прекрати писать о серийных убийцах – Маргарет сказала, что ты опять что‑ то такое написал.

«Маргарет, ты подлая доносчица».

– Я получил высший балл за эту работу, – возразил я. – Учительнице понравилось.

– Если ты умеешь хорошо делать то, что тебе делать не следует, оно от этого не становится лучше, – заметила мама.

– Это было задание по истории, а серийные убийцы – часть истории. Как войны, расизм и геноцид. Видимо, я забыл записаться на курс «только про хорошее». Ну, извини.

– Мне бы хотелось понять – почему.

– Что почему?

– Почему ты одержим серийными убийцами.

– У каждого должно быть какое‑ то хобби…

– Джон, даже шутить так не смей.

– Ты знаешь, кто такой Джон Уэйн Гейси? – спросил я.

– Знаю, – сказала она, воздевая руки. – Спасибо доктору Неблину. И почему только я тебя так назвала?

– Джон Уэйн Гейси был первым серийным убийцей, о котором я узнал. Когда мне было восемь лет, я увидел свое имя в газете рядом с фотографией клоуна.

– Я только что попросила тебя бросить эту одержимость серийными убийцами, – сказала она. – Почему мы говорим об этом?

– Ты ведь хотела узнать почему, вот я и пытаюсь тебе объяснить. Я увидел эту фотографию и подумал, что, может быть, это кино про клоунов с участием актера Джона Уэйна, – папа все время показывал мне ковбойские фильмы, где он снимался. И тут выяснилось, что Джон Уэйн Гейси был серийным убийцей, который приходил на вечеринки, переодевшись в клоуна.