ГЛАВА IX. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА IX

— Я подожду вас здесь, — сказал Карол, останавливаясь на мосту через канал. — Видите вон ту дверь, где стоит часовой? Вам туда.

Оливия подняла глаза. Все случилось лишь несколько часов назад, и с ее лица еще не исчезло беспомощное, растерянное выражение.

— А вы не пойдете со мной? Неужели я должна идти одна?

Она задрожала, и рука ее спутника, засунутая в карман мехового пальто, сжалась в кулак. Он и сам дорого дал бы, чтобы не пускать ее туда одну: он слишком хорошо знал, что ждет ее там.

— Вам лучше пойти одной, — мягко сказал он. — Мое присутствие может лишить вас последней надежды на успех. Видите ли, меня там знают.

— Разве у меня есть надежда на успех?

— Ваше преимущество в том, что вы иностранка. Вряд ли вам разрешат с ним увидеться, но, может быть, позволят передать записку. Постарайтесь попасть к самому директору департамента, ни к кому другому не обращайтесь. И не забудьте, о чем я вас предупреждал.

Оливия ответила, как ребенок, повторяющий урок:

— Не забуду. Если кто-нибудь оскорбит меня — не обращать внимания.

Карол остался на мосту, а она направилась по набережной к зданию, над распахнутой дверью которого значилось: «Департамент государственной полиции».

— Нельзя ли мне поговорить с его превосходительством господином директором департамента?

После того как она назвала свою фамилию и род занятий, ее провели в длинный, широкий коридор со скамьями вдоль стен.

— Подождите здесь. Когда подойдет ваша очередь, вас вызовут в приемную.

Она ждала больше часа. Многочисленные переходы вели из коридора в другие части здания, несколько дверей выходило и прямо в коридор. Мимо Оливии непрерывно сновали одетые в мундиры люди. Одни куда-то спешили, шурша на ходу пачками бумаг и хлопая дверьми, другие слонялись без дела и подолгу болтали друг с другом. Просители, образовав длинную очередь, сидели на скамьях и ждали, когда их вызовут. Некоторые о чем-то шептались, несколько человек оживленно разговаривали, остальные молчали. Рядом с Оливией сидела бедно одетая женщина, к ней приник ребенок. По щекам ее время от времени скатывались слезы, и она вытирала лицо рукавом потертого черного жакета. Каждые несколько минут в дальнем конце коридора открывалась дверь приемной, из нее выходил проситель, и чиновник вызывал следующего. Большинство входивших явно нервничали, лица их выражали робость, испуг или тревогу, но были и такие, которые следовали за чиновником с тупым безразличием.

Ближайшая к Оливии дверь отворилась, и кто-то крикнул по-французски:

— Алексей, пойдем покурим. Я до смерти устал.

В коридор вышли два молодых жандармских офицера. У того, кого звали Алексеем, были расплывшиеся, грубые черты лица, не гармонировавшие с щеголеватым серебристо-голубым мундиром. Другой принадлежал к тому типу офицеров, которые быстро выдвигаются благодаря покровительству придворных дам. Это был высокий и стройный поляк; красивое лицо его уже несколько обрюзгло, темные шелковистые кудри заметно поредели. Оба явно рисовались, и когда они, благоухая гелиотропом и перебрасываясь замечаниями, неторопливо прогуливались по коридору, под мундирами обоих проступали контуры корсетов.

— Уж эта твоя Маша! — сказал красавец, зажигая папиросу и бросая спичку под ноги ближайшему просителю, — для тебя что ни жирная торговка — то прелестница.

Закурив, они прошли дальше. Маленький сморщенный старичок в мундире с пышными эполетами вышел из кабинета и засеменил по коридору. Вскоре оба офицера повернули назад. Красавец остановился перед Оливией.

— А девочка недурна, жаль только, одеваться не умеет. Посадка головы не то, что у ваших раскормленных московских барынь. Генерал, взгляните, какие роскошные волосы у этой девицы.

Старичок заковылял к ним и, держа в высохшей, унизанной кольцами руке сигару, заглянул под шляпу Оливии. Дым от сигары взвился голубым облачком и обволок ее лицо. Оливия не шелохнулась, лишь крепче стиснула сложенные на коленях руки.

— Побольше бы рыжеватого тона, — сказал генерал, — и жаль, что глаза не карие. Эти сероглазые женщины холодны, как рыбы. Темперамента ни на грош.

Интересная тема была подхвачена собеседниками и подверглась подробному обсуждению со множеством сопутствующих анекдотов. К счастью, Оливия была плохо знакома с русско-французским жаргоном, на котором изъяснялись чиновники, и поэтому многого не поняла. Вскоре все трое двинулись дальше и оставили ее в покое.

— Вас вызывают, — сказала Оливии женщина в черном жакете, подняв на нее тусклые глаза, — не прозевайте очереди.

Оливия встала и только теперь почувствовала, что совсем окоченела. Она разжала озябшие пальцы и потерла их носовым платком. Просто удивительно, как могут болеть руки от холода. Потом она пошла за чиновником в приемную.

— Оливия Лэтам, британская подданная. Просит сведений о политическом заключенном Владимире Ивановиче Дамарове...

Его превосходительство поднял руку, и монотонный голос замолк.

— Какое отношение вы имеете к заключенному?

— Я его невеста, ваше превосходительство.

— Чего вы хотите?

— Узнать, где он сейчас, и увидеться с ним, если это возможно.

— Первое время заключенным не разрешаются свидания. Через месяц...

— Он умирает, ваше превосходительство.

Директор департамента повернулся к секретарю:

— Есть ли особые сведения о заключенном?

Секретарь передал ему какую-то бумагу. Пробежав ее глазами, директор сказал, не поднимая взгляда:

— Приходите завтра. Она шагнула вперед.

— Ваше превосходительство, он может не дожить до завтра. Если нельзя увидеться с ним, разрешите хотя бы написать ему! Всего одну строчку...

— Приходите завтра, — повторил директор. — Следующего, — бросил он через плечо чиновнику.

Багровые круги поплыли перед глазами Оливии.

— Умоляю вас, разрешите передать письмо... Скажите хотя бы, где он... Ваше превосходительство... поймите... ведь он умирает...

Кто-то дотронулся до ее плеча.

— Его превосходительство занят.

Оливия снова очутилась в коридоре, и дверь приемной захлопнулась.

Она вышла на улицу. Часовой равнодушно посмотрел ей вслед: многие выходят отсюда с такими лицами. Когда Оливия ровной, как всегда, поступью шла по набережной, праздничная толпа молчаливо расступалась, давая ей дорогу. На мосту к ней подошел Карол и взял ее руку в свою. Оливия молчала, потупив голову.

Спустя немного она подняла взор и взглянула на него. Очевидно, у нее было такое состояние, что никакое человеческое сочувствие не могло ей помочь, но в спокойных глазах Карола было что-то большее, чем простое сочувствие, и жесткие складки у ее рта разгладились. Она обвела глазами набережную, канал, встречных прохожих и снова взглянула на Карола.

— Мне не удалось ничего добиться

— Я знаю, — с нежностью сказал он, — так оно обычно и бывает.

Они опять помолчали.

— Впрочем, — заговорила она, — вряд ли это имеет значение.

В лице ее не было признаков жизни, осталась лишь бездушная маска.

— Он протянет еще два-три дня, не больше?

— Не больше.

Они шли все вперед, минуя улицу за улицей. Вокруг них царило праздничное оживление. Веселая, разодетая толпа беспечно шумела, плясала, люди перекидывались шутками и обменивались поцелуями.

— Хорошо хоть, что уже вначале знаешь самое худшее, — сказал Карол, когда они свернули на более тихую улицу, — у нас говорят, что без терпенья — нет спасенья. Это значит, что если вы приспособитесь к такого рода вещам, то сможете и вынести их. Главное — приспособиться.

Оливия неожиданно засмеялась. Она сама испугалась своего смеха — так резко и неприятно он прозвучал.

— А вы когда-нибудь пробовали... например, поставить себя на место женщины?

— У меня была сестра, — тихо произнес он, — а это, может быть, нисколько не легче.

Никогда до сих пор не упоминал он при ней о своей сестре. В памяти ее, как страшный призрак, вдруг ожил рассказ Владимира. Кто дал ей право разыгрывать трагедию из-за того, что ее жизнь разбита? Разве таких, как она, мало? «Нас много, — подумала она, — нас очень много».

Рука ее, лежавшая на руке Карола, дрогнула.

— Я забыла... Как жестоко с моей стороны напоминать вам.

Он взял ее руку и сжал своими сильными пальцами.

— Ничего. Я и так не забываю. И вы не забудете, но постепенно, подобно всем нам, приспособитесь как к большим, так и малым бедам. Возьмите, например, грязь. Когда свежий человек попадает впервые в провинциальную тюрьму и видит, что стены черны от тараканов и клопов, а на нарах кишат вши, — он почти теряет рассудок, а потом ничего — приспосабливается. Точно так же и с этими скотами из полицейского управления. Вы скоро перестанете их замечать.

Оливия остановилась. Карол обладал способностью разгадывать чужие мысли и секреты, но как он догадался об этой мелкой ранке? У нее перехватило дыхание; она скорее умерла бы, чем рассказала кому-нибудь об этом, а он догадался сам, она ведь ни слова не вымолвила!

— Карол, — она еще никогда не называла его по имени. — Карол, как вы узнали...

— Дорогая моя, не вы первая. Почти каждой нашей женщине приходится пройти через это, если она молода и привлекательна. Уверяю вас, мужчине, который ее любит и знает, что бессилен помочь ей, вряд ли легче. Вы должны твердо усвоить одно — эти примитивные твари лишены разума и действуют сообразно своей скотской натуре.

Оливия опустила голову, пристыженная терпением и мудростью этого человека.

— Карол, — робко спросила она, — а сколько вам понадобилось времени, чтобы приспособиться?

— Право, не так уж и много, дорогая. Через два-три года вы себя просто не узнаете.

— Два... или три года... — Голос Оливии упал, и пальцы Карола крепче сжали ее руку.

— А теперь, — сказал он после минутного молчания, — попытаем счастья в Главном управлении жандармского корпуса. Но необходимо, чтобы нервы ваши были в порядке.

— Подождите немножко. Я соберусь с мыслями.

Он молча шел рядом с ней. Наконец она подняла голову.

— Я готова.

— Ну-ка вытяните руку. Не дрожит. Значит, готовы.

Он долго ждал ее у Главного управления жандармского корпуса. Когда она вышла, лицо ее было по-детски растерянно и опечалено.

— Мне сказали, чтобы я пришла через час. На этот раз я сама во всем виновата. Что-то спутала. Я поняла, что мне надо ждать в коридоре, а оказывается, нужно было пройти в какую-то комнату. И я пропустила свою очередь.

— О боже! — вырвалось у Карола. Оливия в страхе посмотрела на него.

— Значит я... действительно... все испортила?

— Нет, совсем не то. Но похоже, что они намерены погонять вас... — Он запнулся. — Лучше вам сразу узнать правду. Это у них такой трюк, понимаете? Они его иногда проделывают с теми, кто совершенно беззащитен. Может быть, мы вчера оскорбили кого-нибудь из них? А может, это просто потому, что вы иностранка и, кроме нас, у вас здесь нет друзей.

— Я ничего не понимаю, — испуганно прошептала Оливия.

Но она поняла еще до наступления вечера. Игра продолжалась без передышки с утра до самых сумерек. Ее посылали то вперед, то назад; то вверх по лестнице, то вниз; из комнаты в комнату, из коридора в коридор, бесконечный лабиринт коридоров. Из Главного управления жандармского корпуса ее отправили назад в Департамент государственной полиции, оттуда — в Главное тюремное управление, потом снова в жандармское управление. То ей говорили, что она пришла слишком рано; то оказывалось, что она уже опоздала; она заходила в комнату номер три, а ей следовало попасть в комнату номер четыре; она шла в комнату номер четыре, где узнавала, что должна ждать в комнате номер три. Некоторые чиновники с притворно-серьезным видом объясняли ей что-то; другие куда-то спешили, грубо толкая ее на ходу, или бросали отрывистые ответы и поворачивались спиной. Были и такие, которые открыто смеялись над ней или, наоборот, что-то смущенно бормотали, пряча пристыженные лица. Когда вся эта комедия закончилась наконец словами: «Сегодня уже поздно. Приходите завтра к десяти утра», — она направилась, шатаясь, к перекрестку, где ее ждал Карол, и в полном изнеможении ухватилась за его руку.

Он отвел ее домой, накормил и заставил лечь спать. Потом ушел, пообещав прийти утром, а сам отправился разузнать о Владимире. Он возлагал некоторые надежды на свои связи. На предложение Карола прислать ей на ночь какую-нибудь женщину из числа своих друзей Оливия ответила отказом.

— Я хочу побыть одна, — сказала она, — отворачиваясь к стене.

Придя к ней утром, Карол с первого взгляда понял, что за ночь она провела. В глазах ее появилось затравленное выражение, которого он так опасался. Карол сказал:

— Я немногого добился, но мне удалось узнать, где он. Его увезли в крепость.

— В ту тюрьму, что над рекой? Ох! — Оливия содрогнулась и закрыла рукой глаза.

— Не все ли равно, дорогая? Какие бы ни были там условия, он все равно ничего не почувствует.

— Вы в этом уверены?

— Если он даже жив, то, конечно, без сознания. Оливия засмеялась.

— Вы, кажется, забыли, что я медицинская сестра и меня не успокоишь враками. Он может прожить еще неделю и все время быть в сознании.

— Но не там, — тихо произнес Карол.

Вечером он опять проводил ее домой. На этот раз она хранила мертвое молчание. Карол уже подметил в ней первые признаки душевной депрессии: дрожание рук, тусклый взгляд запавших глаз. А ведь прошло всего два дня. Он сидел подле нее в санях, стиснув зубы; он знал, что эта веселая игра в «погонялки» продлится неделю, а то и больше. Что касается Оливии, то до конца ее дней ад будет представляться ей в виде лабиринта коридоров с выбеленными стенами, лживых отговорок и улыбающихся лиц.

— Завтра утром, — вежливо сказал ей чиновник, когда она уходила, вперив в пространство широко раскрытые, невидящие глаза.

Карол расстался с ней у дома, где она жила.

— Ложитесь спать. Может быть, сегодня вечером я кое-что разузнаю. Я зайду к вам попозже.

Много часов потратил Карол, стараясь что-нибудь разузнать, но тщетно. Поднимаясь ночью к Оливии, этот большой и сильный человек остановился на полдороге и привалился к перилам, не в силах превозмочь усталость и ломящую боль во всем теле. Он был так утомлен, что на какой-то миг ему изменило обычное мужество: как сказать ей, что нет ничего нового? Но надо решиться, она ведь будет ждать его всю ночь и не приляжет. Поднимаясь по лестнице, он несколько раз споткнулся о ступеньки и, добравшись до верхней площадки, снова остановился, чтобы унять дрожь.

— Барышни нету дома, — сказала ему заспанная служанка, — они как утром ушли с вами, так и не приходили.

Карол спустился с лестницы и остановился в подъезде. «Уж не арестовали ли ее, когда она поднималась к себе, — размышлял он. — Нет, это, конечно, чепуха. Может быть, она бродит по улицам? Если так, то рано или поздно она непременно пойдет к крепости». Его охватил такой страх, что ладони стали вдруг влажными. Она может забрести в парк возле крепости, — пустынное место, куда с наступлением темноты стекается всякий сброд... Беззащитной женщине там всегда грозит опасность, а тем более теперь, когда народ гуляет... Карол остановил первого попавшегося извозчика и помчался через мост. Он обыскал все аллеи в парке и обшарил все закоулки возле крепости. Где-то рядом колокола на башне выводили свое нескончаемое «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! » Не найдя Оливии в парке, Карол поехал назад и стал искать ее на набережной возле дворца, прямо напротив крепости. На открытой набережной дул пронизывающий ветер и, взвихривая снежную пыль, швырял ее Каролу в лицо. Внизу между одетыми в гранит берегами неподвижно лежала скованная льдом река. Купол неба над ней был совсем черным.

Карол нашел Оливию в нише парапета. Она забилась туда, спасаясь от ветра, и смотрела поверх ледяной глади реки. С противоположной стороны на нее глядели в упор два неподвижных светящихся глаза: это были огни у входа в крепость, известные под названием «волчьи глаза».

Карол велел извозчику подождать в сторонке. Услышав звук его шагов, девушка забилась еще глубже в нишу, и он понял, что кто-то уже пытался нарушить ее уединение.

— Оливия, едемте домой.

Она вскрикнула, услышав его голос, и в паническом ужасе, задыхаясь, бросилась к нему.

— Карол! Карол! О Карол!

— Едемте домой, — повторил он, поддерживая ее. — Бедное дитя! Едемте.

Но Оливия снова забилась в нишу.

— Нет, нет! Не могу! Не могу!

Она совсем окоченела и едва шевелила языком, так что Карол с трудом разбирал слова.

— Я пробовала, много раз пробовала, но эта лестница... такая темная... не могу войти... Карол, там призраки! Призраки!

«Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! » — отчаянно трезвонили колокола в крепости. Потом, вслед за ударом какого-то надтреснутого колокола, все перешли на гимн «Сколь славен наш господь в Сионе! »

Карол подозвал извозчика.

— Вы поедете ко мне. Там нет призраков. Садитесь. Она покорно повиновалась, не отводя взгляда от «волчьих глаз». В ушах ее все еще звучал оглушительный перезвон колоколов: «Сколь славен наш господь в Сионе! ».

Оливия была в полузабытьи, и почти весь путь голова ее покоилась на плече Карола. Приехав домой, он разбудил хозяйку, велел разогреть ужин и приготовить чай. Потом снял с Оливии пальто, уложил в постель и растер ей ступни и ладони. Вскоре ее оцепенение перешло в сон. Карол остался сидеть возле кровати, слишком усталый, чтобы двинуться с места.

Вдруг она с диким криком вскочила и закрыла глаза руками:

— Снег! Всюду снег!

Он крепко прижал ее к себе, стараясь успокоить.

— Карол! Карол! Он звал меня. Я слышала, как он звал меня. Они душат его снегом!

— Успокойтесь! Успокойтесь! Лягте. Поймите: он ничего сейчас не чувствует.

Но успокоить ее было невозможно. Она металась по комнате, словно зверь в клетке. Потом стала смеяться.

— Они сказали мне сегодня, что против него нет серьезных обвинений, что его, может быть, скоро выпустят. Скоро...

— Сядьте, — прервал ее Карол. Он подошел к шкафу и открыл дверцу.

Оливия села.

— А вы не уйдете? — испуганно прошептала она.

— Конечно, нет. Я же обещал, что не оставлю вас одну.

Он достал из шкафа шприц, подошел к Оливии и сделал ей укол морфия в правую руку. Когда голова ее склонилась на стол, Карол поднял девушку на руки и уложил в постель. Потом сел рядом и стал смотреть на нее. Она спала. Как ни страшна эта ночь, но до конца дней своих он будет вспоминать о ней, как о самом дорогом и сокровенном. Для нее эта ночь станет кошмарным воспоминанием, для него — минутами личного счастья, закончившимся с наступлением утра. Все же, если бы не он, она угодила бы сегодня в сумасшедший дом или в больницу. Что до всего прочего — у него ведь есть его дело. Оно-то всегда с ним, и он будет служить ему, пока хватит сил.

Оконные рамы слегка задрожали. Издалека донесся нестройный перезвон колоколов: «Господи помилуй! Господи помилуй! »

Голова Карола склонилась на неподвижную руку Оливии, плечи его чуть вздрагивали.

Утром, когда Оливия проснулась, Карол варил кофе. Она с недоумением посмотрела на него, потом все вспомнила и вскочила, но тут же снова упала навзничь, сжав руками виски.

— Не торопитесь, еще рано, — с улыбкой кивнул ей Карол. — После чашки кофе голова перестанет болеть.

Оливия медленно, с трудом выпрямилась.

— Вы не спали из-за меня всю ночь! Не надо было привозить меня сюда. Вы, наверно, не сомкнули глаз.

— Я? Ошибаетесь. Спал как убитый вот в этом кресле. Хотите вставать? Вот чистое полотенце, а тут теплая вода. Я выйду покурить.

Когда Оливия умылась и позвала Карола, он вошел в комнату с какой-то бумагой в руках. Прочитав ее, он нахмурился.

— Если дать вашему отцу телеграмму, он сможет приехать за вами? — спросил он после долгого молчания, помешивая ложечкой кофе.

— Моему отцу? Я ни за что на свете не соглашусь вызвать его сюда.

— Может быть, вызвать кого-нибудь другого? Я не могу оставить вас здесь одну, а мне надо завтра уехать.

Руки Оливии упали.

— Вы уезжаете?

— У меня нет другого выхода: я должен ехать, иначе меня арестуют. Истек срок моего разрешения. Я просил в полицейском управлении продлить его. И получил отказ. Вот он. Мне приказано выехать завтра утренним поездом.

Оливия поднялась и стала одеваться.

— Нам пора идти. А что до вашего отъезда, то, конечно, уезжайте, раз это необходимо. Я останусь одна. Мне никого не нужно.

— Обсудим это после. Между прочим, ваш паспорт готов, вы можете получить его в любое время. Требуется только ваша подпись.

— Мне ведь уже переменили паспорт, когда я приехала сюда.

— Да, но он годен только на время вашего пребывания здесь. Вы не можете выехать за границу, не получив назад английского паспорта и не имея на руках разрешения властей. Позавчера я подал заявление от вашего имени.

— Но я не могу ехать. Я не уеду, пока...

Голос ее задрожал и пресекся.

— Я знаю. Но чтобы вам не пришлось долго ждать разрешения, когда вы захотите уехать, я оформил все заранее через знакомых. Если на этой неделе паспорт вам не потребуется, достаточно лишь написать новое заявление. Вот деньги на дорогу. Тут есть немного английских, их вполне хватит на путевые расходы. Если после моего отъезда вы и сами захотите вскоре уехать, то, возможно, не успеете сходить за деньгами в банк.

— Карол, вы всегда за всех обо всем думаете?

Подняв глаза, она увидела, как губы у него дрогнули, но тут же приняли обычное решительное выражение.

— Не за всех, — сказал он, берясь за шляпу.

Его превосходительство занят, объяснили Оливии, когда она попросила пропустить ее к директору департамента полиции. Но с ней может поговорить секретарь, к которому она вчера обращалась. Когда Оливия вошла в комнату, секретарь встретил ее с улыбкой, и она сразу похолодела. Вчерашний разговор с ним оставил гадкое впечатление, но ей еще не приходилось видеть его улыбающимся.

— Вы пришли, если не ошибаюсь, насчет...

— Владимира Дамарова.

— Ах, да, разумеется. Он ведь не родственник вам, правда? Если память мне не изменяет, вы с ним помолвлены?

— Да.

Чиновник с состраданием покачал головой.

— Ах вы бедняжка! Неужели такая красивая девушка не могла найти себе жениха получше?

Карол был, оказывается, прав, — можно и в самом деле приспособиться. Она пропустила эти слова мимо ушей,

— Должен сказать, он совсем не думает о вас, — продолжал чиновник. — Я его вчера видел, он вами нисколько не интересовался.

Оливия молчала, не спуская с него глаз. Он откинулся в кресле и с видимым удовольствием неторопливо поглаживал усики.

— Уверяю вас, совсем не интересовался. Вам лучше подыскать себе другого возлюбленного. До свидания.

В коридоре разговаривали два офицера в голубых с серебряными галунами мундирах. Когда Оливия проходила мимо, один из них посмотрел ей вслед, потом нагнал ее.

— Это вы спрашивали о Дамарове?

— Да.

— И эти... — он кивнул в сторону двери, за которой сидел секретарь, — наплели вам, наверное, невесть что?

Оливия молчала. Он понизил голос:

— Они дурачат вас. Он вчера умер. Примите... мое искреннее соболезнование.

И вернулся к своему собеседнику.

— Возможно, что это и правда, — сказала Оливия Каролу, когда он помогал ей снять пальто. — Но как могу я быть уверена?

До тех пор, по дороге к ее дому, они молчали. В комнате он снял с нее боты и только потом спросил:

— Как выглядит тот офицер, что заговорил с вами в коридоре?

— Я не очень внимательно его разглядела. Высокий, с рыжеватыми, седеющими усами.

— С крючковатым носом, в мундире полковника?

— Кажется, да.

— Это Петров. Он человек порядочный. Самый порядочный из них. Значит, это правда.

— Может быть, правда. А может быть, шутка. Там ведь любят шутить.

Он никак не мог поколебать ее безнадежного, упрямого недоверия. На все его доводы она снова и снова повторяла:

— Откуда я знаю, что это не одна из их шуток?

— Вы поверите, если я раздобуду доказательства?

— Доказательства? Какие же?

— Я не уверен, что смогу это сделать, у меня слишком мало времени. Но если бы мне удалось найти человека — не из этих, конечно, а честного человека, который своими глазами видел его мертвым...

Оливия, стиснув пальцы, шептала про себя: — Если бы я только знала, что он действительно умер... если бы я только знала...

— Я попытаюсь, — сказал Карол. — Ждите меня здесь, я могу задержаться.

Вернувшись в полдень к Оливии, он застал ее на том же месте, где оставил. Она смотрела на свои тонкие руки, лежавшие на коленях. Когда вошел Карол, она подняла глаза и тут же снова опустила их.

— Одевайтесь как можно теплее и едемте со мной.

Она повиновалась, ни о чем не спрашивая. Они долго ехали в грязной конке, набитой празднично разодетым рабочим людом, и сошли на фабричной окраине возле реки. Там царило буйное, безудержное веселье. Уличные торговцы наперебой предлагали сласти, игрушки, цветные банты; мчались наперегонки с бешеной скоростью сани, заставляя гуляющих шарахаться в стороны, а седоки — мужчины, женщины и дети — хохотали, что-то выкрикивали и жались друг к другу. Ямщики, встав во весь рост, размахивали над головой длинными кнутами и понукали лошадей пронзительными воплями, которым вторила ревущая толпа. Праздник начинал превращаться в пьяную оргию.

Немного дальше, там, где кончались дома, было поспокойнее. С одной стороны тянулся низкий бугристый берег, и чахлые ивы клонились к неподвижной, замерзшей реке. На другой стороне виднелась кладбищенская стена, а за ней простиралось поросшее жидким кустарником болото. Ветер трепал и гнул оголенные, сухие ветви. Впереди всходил бледный месяц; позади, под облачным красноватым небом, шумел город.

Они свернули с дороги за кладбищем, там, где следы на снегу вели к чахлым редким кустам. Карол молча шел по утоптанной тропинке, вившейся между кустами. Оливия, как во сне, следовала за ним.

Они описали по болоту широкий полукруг и, обогнув кладбище, подошли к нему со стороны, наиболее удаленной от дороги. Канава и земляная насыпь позади нее отмечали границы кладбища. За канавой тянулись длинные ряды незарытых пустых могил, — продолговатые, заранее выкопанные и наполовину засыпанные снегом ямы ждали своих будущих обитателей. Между могилами высились кучи выброшенной из ям промерзлой земли, которой потом засыплют могилы. Самый дальний ряд был уже засыпан, и в головах возвышались небольшие одинаковые с виду деревянные кресты. Это было военное кладбище, где за каждой ротой был закреплен свой ряд. Более высокие кресты отмечали могилы вахмистров и фельдфебелей. За военным кладбищем началось место погребения нищих — там беспорядочно сгрудились кое-как насыпанные земляные холмики с покосившимися гнилыми крестами, сколоченными наспех из обрезков еловых досок. Вдалеке в сгущавшихся сумерках поблескивали пышные надгробия и часовни кладбища для состоятельных людей.

Из-за чахлых деревьев вышел мужчина и направился к ним. Увидев голубой мундир, Оливия задрожала. Карол подошел к незнакомцу.

— Большое спасибо, что пришли. Не беспокойтесь — поблизости никого нет. Это девушка, на которой он должен был жениться. Расскажите ей все, что знаете.

Жандарм украдкой взглянул на Оливию и тут же снова опустил глаза, разминая сапогом снежную глыбу.

Он был еще совсем молод, с широким добродушным лицом и круглыми светло-голубыми испуганными глазами.

— Я дежурил вчера в коридоре, барышня, — заговорил он с сильным волжским акцентом и умолк.

— В той крепости, куда его привезли, — вставил Карол.

— Было уже почти утро. Я видел, как его несли по коридору. Он повернул голову и посмотрел на меня, но ничего не сказал. Его поместили в третью камеру.

— В одиночку?

— В одиночку, барышня. Он вел себя очень спокойно. За все утро я ничего не слышал, разве как он кашлял. Но когда Васильич принес ему обед, он что-то сказал, только очень тихо.

— А Васильич кто — тюремный надзиратель?

— Да. Он дежурил, разносил обед. Он вышел оттуда очень злой и говорит: «Чистый грех — пропадают задарма такие хорошие щи. Он уж почитай что помер, даже глазом не повел на миску. Я бы лучше сам эти щи съел! » Вот что он сказал.

— А кроме Васильича, никто к нему не заходил?

— Вечером, ваша милость, заходил старший тюремщик с доктором. Они очень скоро вышли обратно, и я слышал, как доктор сказал: «Какой прок? Он не протянет до утра». Но он протянул.

— Сколько он еще прожил?

— До полудня следующего дня. Это было вчера. Я опять ночью дежурил. В восемь часов меня сменили, а как пришел я вечером, слышу — он стонет и что-то сам с собой говорит. Но слов я не разобрал. В горле у него хрипело, а один раз я слышал, как он просил воды. Потом в шесть утра меня сменил Осип, и я ушел.

— И Осип дежурил весь вчерашний день?

— Так точно-с, барышня. Он сейчас вон в той деревне, нас обоих отпустили по случаю праздника. Осип этот пошел и напился допьяна, а мне сказал: «По нашей работе надо беспременно пить, не то не стерпишь. Вот и сейчас все слышу, как он стонет да просит: «Воды! Воды! Воды! » Осип у нас очень душевный человек.

— Он ему дал напиться?

— Что вы, барышня, разве кто посмеет? Запрещено приказом.

— Довольно, я думаю, — сказал Карол, кладя руку на плечо Оливии. — Теперь вы верите?

— Молчите, я должна знать все. Значит, он умер вчера в полдень, когда вас на дежурстве не было?

— Да, барышня. Осип говорил, он стонал все тише и тише, а потом послышалось вроде как кто пилил дерево, и после ничего не стало слышно. А вечером нас послали вынести тело. Нам дали ящик, чтоб его положить. Нет, барышня, не гроб, а большой сосновый ящик. Мы вынесли его из крепости — это было, кажись, часа в два ночи — и свезли сюда.

— Так, значит, он похоронен здесь? Я хочу видеть могилу.

Жандарм робко, искоса взглянул на нее.

— Это... это не могила, барышня. Не как положено у христиан. Я вам покажу.

На самом краю кладбища валялось несколько свежих комьев земли. Чтобы они не бросались в глаза, их наспех забросали снегом. Подойдя поближе, жандарм остановился и, увидя, что Карол стоит с непокрытой головой, снял фуражку, потом опустился на колени и пощупал руками снег.

— Здесь.

Он разгреб снег и показал им конец вбитого в землю деревянного кола.

— Кол заколачивают, чтобы не копать в том же месте, — тихо проговорил Карол.

— Яма была мелкая, — сказал жандарм, неловко подымаясь на ноги, — еле и такую выкопали. Уж больно земля промерзла.

Оливия посмотрела на жандарма. Между ними лежали свежие комья земли.

— А вы уверены, что он был мертв, когда его клали в яму?

Жандарм, разинув рот, глядел то на Оливию, то на Карола. Потом перекрестился трясущейся рукой:

— Христос с вами, барышня! Да неужто мы похоронили бы его заживо?

— Откуда я знаю? — спросила она тем же ровным, безжизненным голосом.

Карол тронул жандарма за рукав.

— Вы видели его лицо? Расскажите ей.

— Видел. — Жандарм содрогнулся. — Он... он, видать, сильно намучился. Рубашка была вся в крови. Он был совсем застывший.

— Теперь все ясно, — сказал Карол. — Вы возвращайтесь вдоль канавы, а мы обойдем кругом. Так безопасней. До свидания. Спасибо вам.

Жандарм еще раз перекрестился и ушел, оставив их у могилы. Стемнело. Немного погодя Карол взял Оливию под руку.

— Идемте.

Они пошли назад через чахлый кустарник.

— Думайте только об одном, — проговорил Карол, — что бы ни было — он мертв, и они ничего больше не могут ему сделать. Это слабое утешение, но мне оно очень помогло, когда у меня умерла сестра.

Оливия медленно повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза.

— Мне оно тоже помогает. Но вы уверены, что он был мертв, когда они его закопали?

— Совершенно уверен, дорогая.

Оливия уехала в Англию той же ночью. Если б она задержалась, Карол не мог бы проводить ее: по настоянию полиции он должен был наутро покинуть город. Он упаковал ее вещи, расплатился с хозяйкой, купил билет. Оливия пребывала в полнейшей апатии. Она ела, одевалась и ходила, только когда он напоминал ей об этом. Она не разговаривала, но время от времени задавала ему тихо один и тот же вопрос:

— А вы уверены, что он был мертв, когда...

— Совершенно уверен, — следовал неизменный ответ.

Она спросила об этом и в вагоне, когда он укутывал ей пледом ноги.

— Совершенно уверен. — повторил Карол. Послышался удар колокола. Кондуктор крикнул:

— Занимайте места!

Карол спрыгнул на платформу, и дверь вагона захлопнулась.

— Это второй сигнал. Через минуту поезд тронется. Я телеграфировал вашим родным, чтобы вас встретили в Дувре.

— Карол

Она поднесла руку ко лбу, стараясь что-то вспомнить. Он вскочил на подножку и заглянул в окно.

— Да?

Послышался тот же вопрос — единственный, который ее интересовал:

— А вы уверены, что он был мертв, когда они бросили его в яму?

— Совершенно уверен, дорогая, — все с тем же неистощимым терпением ответил он.

В третий раз ударил колокол. Карол поднял руку.

— До свидания. При первой возможности я приеду в Англию и повидаюсь с вами.

Глаза Оливии, неподвижные и потухшие, смотрели куда-то мимо него. Поезд тронулся. Когда он скрылся из виду, Карол повернулся и пошел было назад по платформе, но вдруг остановился, схватившись руками за горло. К нему подошел носильщик.

— Что с вами, барин? Может, позвать кого?

— Скажи, чтоб мне подали... водки, — прошептал Карол. Он судорожно всхлипывал, как истеричная гимназистка. Носильщик побежал в буфет. Карол побрел за ним и по дороге задел кого-то из провожающих. Тот вначале сердито оглянулся, но потом, удивленно вскрикнув, протянул руку:

— Доктор Славинский! Боже мой, что с вами?

Карол злобно оттолкнул его в сторону.

— Убирайтесь к черту! Я хочу напиться.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ