Ворошиловский стрелок 7 страница

— А с ними нельзя?

— Ты что, не чуешь, какая вонь от них? Смрад! От них мертвечиной несет за три версты! — последние слова старик, разволновавшись, выкрикнул Кате в лицо.

— Да ладно тебе, деда, — она протянула руку, растрепала его седые волосы. — Я что? Я — ничего. Нет так нет. Тебе виднее. Отнеси, да и все. И дело с концом.

— Отнести? — Его кулаки сжались и, приподнявшись, с такой силой одновременно грохнулись на стол, что чашка испуганно подпрыгнула. — По морде! Поняла? Этими деньгами надо бить по морде! В пасть ему запихнуть эти деньги, чтобы потом от запора месяц лечили! Чтоб потом…

— Чай будешь пить? — негромко спросила Катя, бросая деньги в ящик.

— Вытащи их оттуда! — Старик вскочил, выдвинул ящик и, схватив деньги, запустил их в коридор, к входной двери. — Пусть там пока полежат. А то уж больно воняют. — И, наткнувшись на вопросительный взгляд Кати, ответил: — Буду.

— Вот это другое дело, — улыбнулась Катя. — А то ты какой-то гневный вернулся…

— Главное — вернулся, — проворчал старик.

Была суббота, и он знал — полковник дома. Наспех, обжигаясь, он выпил чашку чая, быстро побрился в ванной, решив, что идти к Пашутину небритым будет в чем-то унизительно. И не в силах больше находиться дома ни минуты, схватил деньги и выскочил в дверь.

Шагая к соседнему дому, старик поймал себя на том, что не может положить деньги в карман, даже в этом ему виделось что-то отвратительное. Так и шел, зажав пачку в руке. Слегка задыхаясь от быстрой ходьбы, пересек двор, поднялся на третий этаж, где жили Пашутины, и, не давая себе ни секунды на раздумья, нажал кнопку звонка.

Дверь открыл сам хозяин, полковник Пашутин, как всегда, румян, выбрит, надушен. На нем были домашние шлепанцы, майка, серые штаны на резинке. Открыв дверь, он не успел погасить на лице улыбку, видимо, только что разговаривал с кем-то, и отблески разговора играли в его глазах. Пашутин жевал, что-то говорил человеку, с которым секунду назад сидел за столом. И тут увидел перед собой горящий ненавистью, синий взгляд старика из-под белых бровей.

— А, — радушно отступил Пашутин в глубь прихожей. — Иван Федорович… Заходи, дорогой.

Не отвечая, старик размахнулся и изо всей силы бросил пачку денег прямо в румяное лицо полковника. И только тогда до него дошло, почему он так старательно заворачивал ее, почему нес, зажав в кулаке, — ему хотелось не просто швырнуть деньги, хотелось этими деньгами еще и дать по морде. Удалось. Пачка с миллионом рублей врезалась полковнику в лоб. А большего старику и не нужно было — он захлопнул дверь и сошел вниз по ступенькам. Так и не произнеся ни единого слова.

И лишь когда вышел из подъезда, до него донеслись слова полковника откуда-то сверху, чуть ли не с небес — с балкона…

— А вот это ты зря сделал, Иван Федорович.

Старик остановился, поднял голову и, встретившись взглядом с Пашутиным, тоже негромко, но внятно и раздельно произнес:

— А я еще ничего не сделал.

— Только собираешься? — Пашутин умел владеть собой, видел за словами скрытый смысл.

— Да, — подтвердил старик, хотя знал, прекрасно знал, что не следует отвечать на этот вопрос, плохо это. Но не смог сдержаться, все рвалось внутри от напряжения, и ему нужно было как-то освободиться от злости, которая клокотала в груди. — Только собираюсь.

— Ну-ну, — донеслось с балкона поощрительно.

* * *

Катя сидела в комнате на диване, подтянув под себя ноги, читала газету. Увидев вошедшего старика, спросила:

— Отдал?

— В морду его поганую швырнул.

— Напрасно… Он-то не виноват.

— Нет, виноват! — резко возразил старик. — Он должен был позвонить, спросить разрешения встретиться… И только тогда мы с ним смогли бы где-нибудь увидеться, только тогда. И он, маясь и терзаясь, глядя погаными своими полковничьими глазами в землю, спросил бы… Как, дескать, ты смотришь, уважаемый Иван Федорович… Виноваты ребята, нет им прощения, но сын все-таки, пришлось приложить усилия и вытащить из тюрьмы, спасти подонка… Не обидишься ли, если предложу немного денег… Пусть, дескать, Катя съездит на море, в круиз какой-нибудь на корабле, пусть нарядов себе накупит… Может быть, это поможет ей забыть случившееся… Вот так примерно.

— Красиво, — кивнула Катя.

— А он? Позвонил в дверь, воровски сунул в щелку деньги и был таков!

— Не совсем так, но похоже… Торопился он, извинился…

— Вот-вот! И сынок его тоже торопливым оказался. Весь в отца, семейная традиция, да?

— Хочешь, я тебе заметку прочитаю, — Кате удавалось погасить гнев старика, задав ему посторонний вопрос, предложив чаю, сказав что-нибудь о погоде. И старик был благодарен ей за это, сам он не мог остановиться, пока не обессиливал.

— А что там? — спросил старик, остывая.

— Понимаешь, — Катя была тиха и печальна, — все, что со мной случилось… это еще хуже, чем мы думали…

— Что такое? — всполошился старик. — Хворь какая?

— Да нет… Хуже.

— Ну? — он наклонил голову, опасаясь взглянуть Кате в глаза. — Давай уже, добивай.

— Вот пишут… Заметка небольшая в газете… У одной белой женщины родился черный мальчик. Негритенок.

— Ну и слава богу! — старик, ожидавший чего-то другого, с облегчением перевел дух. — Ребенок — он и есть ребенок… Хоть белый, хоть черный… Пусть даже зеленый, был бы здоров.

— Я не об этом, — Катя исподлобья посмотрела на старика. — Дело в том, что муж у этой женщины тоже белый.

— Что же она… Изменщица коварная? — усмехнулся старик.

— Нет… В тех краях вообще нет негров. Ни единого.

— А ребенок черный?

— Черный.

— А папа с мамой белые?

— О том и речь, — Катя смотрела на старика с какой-то мукой, она хотела что-то подсказать ему, но он оставался благодушным.

— Так бывает, — рассудительно произнес старик. — Я слышал… К примеру, женщина хоть и белая, но родилась от негритянки, или папа у нее негром был… Она белая, но все рав-но наполовину негритянка… Или такая же история с папой… И ребеночек у них запросто может получиться очень даже смугловатеньким, — старик рассмеялся беззаботно.

— Нет, — Катя грустно покачала головой. — Я не об этом…

— О чем же?

— Тут о другом говорится…

— Ничего не понимаю! — с легким раздражением сказал старик. — Объясни толком!

— Эта женщина десять лет назад пообщалась с негром… Оба студенты, учеба, поездки…

— И она с ним переспала?

— Да. Именно. Переспала. Этот негр был у нее первым мужчиной. И после той ночи весь ее организм строился на черный лад, понимаешь? Он будто программу в нее заложил на всю жизнь, понимаешь? И потом, за кого бы она замуж ни вышла, отцом ребенка будет не только ее муж, но и тот негр, с которым она пообщалась десять лет назад…. Как он запустил в нее свои негритянские соки, так они в ней и играют…

— Так, — протянул старик. Он еще не все понял до конца, но насторожился. — И что же из всего этого следует?

— А из этого следует, что если мне когда-нибудь в будущем доведется родить ребенка, от кого бы то ни было… Отцами на самом деле будут эти подонки. Они задали программу, они напустили в меня своего дерьма. И мой организм их дерьмо усвоил. Наверно, внутри я сама стала немного, но в чем-то важном похожей на них, понимаешь?

— Кажется, начинает доходить.

— Представляешь, рожаю я лет через десять мальчика, а он — вылитый Вадим Пашутин… И подбородочек такой же червивый, и глазки навыкате, и ушки в стороны… Рожаю девочку лет через пятнадцать, а она, милая такая толстушка… Не отличить от толстобрюхого Бориса Чуханова, торгаша вонючего….

— Так. — Старик присел на диван рядом с Катей, взял в руки газету, но тут же отложил ее в сторону. — Надо же… простоват. Я этого не знал. Не зря в наших деревнях так болезненно относятся к девичьей чести… Оказывается, это давно было известно в народе.

— Но мне от этого не легче, — негромко сказала Катя. — Такое ощущение, будто заразу какую-то в себе ношу…

— Ну что ж, — рассудительно произнес старик, невидяще глядя в окно. — Будем преодолевать.

— Как? — спросила Катя. — Как, деда?

— Как бог на душу положит. — Старик наклонил голову, и сколько Катя ни пыталась заглянуть ему в глаза, она натыкалась на густой частокол седых бровей, скрывавших синий взгляд старика. Он словно боялся, что Катя увидит в его глазах нечто такое, чего видеть ей было нельзя.

За последние дни Катя первый раз решилась выйти из дома. Она опасалась повышенного внимания к себе, косых взглядов, ухмылок, любопытства. Но все обошлось. Никто не обращал на нее внимания, и она успокоилась. Ей и нужно-то было пройти квартал до гастронома, чтобы купить все тех же пельменей, кефира, а если повезет, то и сосисок.

Едва Катя вышла за дверь, старик тут же бросился на балкон. Он проследил, как она пересекла двор, свернула за угол. И, не медля ни секунды, схватил связку своих садово-огородных принадлежностей, натянул на голову кепку, снял с гвоздя ключи, которые оставила соседка, и осторожно выскользнул из квартиры.

Это было очень удобное время для противозаконных дел, о которых никто не должен знать. Работоспособные жильцы разбрелись по конторам, магазинам, базарам в надежде что-то купить, продать. Оставшиеся на хозяйстве старухи и старики тоже разбрелись по ближним магазинам, опять же чтобы купить, а если повезет, то и продать, сдать посуду, выкроить тысчонку-другую на пропитание. Люди метались, загнанные нищенской жизнью, пытались найти какой-то выход, но каждый раз, когда такой выход вроде бы находился, оказывалось, что там уже давка. Дети носились по проезжей части дорог в ожидании красного светофора, надеясь продать водителям газету, изловчиться протереть стекло, пока не вспыхнет зеленый свет, предложить банку пива или воды, а водители, издерганные схватками за бензин, отгораживались от них, поднимали стекла и изо всех сил делали вид, что просто не замечают услужливых, просящих детских глаз. А президент со своей толстомордой командой клятвенно обещал падение страны в ближайшие годы замедлить, обещал к осени выплатить весеннюю зарплату, принимал в Кремле английскую королеву, хвастаясь царскими палатами, извинялся перед ирландцами за то, что по пьянке не смог выбраться из самолета, когда прилетел к ним с государственным визитом.

Жизнь шла своим чередом.

Медленной, тягучей походкой, не глядя по сторонам, зажав под мышкой тяпку, лопату, еще там что-то, старик пересек двор, вошел в дальний подъезд соседнего дома, попридержал дверь, чтобы не хлопнула слишком уж сильно, чтобы никто не оглянулся на хлопок, который мог раздаться в сонной, жаркой тишине двора. Так же медленно и старчески немощно поднялся на четвертый этаж, перевел дух, вроде бы перевел дух, а на самом деле прислушался — не идет ли кто за ним следом, не приоткрывает ли кто дверь, обеспокоенный его шагами… Но все было спокойно, подъезд пребывал в непотревоженном состоянии, и старик, вынув из кармана уже приготовленные ключи, в несколько секунд открыл дверь, прошмыгнул в квартиру. И тут же приник к «глазку», чтобы еще раз осмотреть площадку. Сердце его колотилось, дыхание было частым и возбужденным, он понимал, что сделал один из самых важных шагов — доставил оружие к месту преступления.

Отдышавшись и успокоившись, он пристроил свои инструменты в угол у самой вешалки и прошел в комнату. Кот сидел на диване живой и невредимый и смотрел на него желтыми немигающими глазами.

— Привет, дорогой, — сказал старик и даже руку поднял в приветственном жесте. Увидев белого пушистого кота, он успокоился, словно встретил сообщника, на которого можно надеяться. Кот тяжело спрыгнул на пол, подошел к старику и потерся мордой о его ногу. — Потерпи, дорогой… Сейчас что-нибудь для тебя найду…

Старик прошел на кухню, приблизился к окну. Отсюда, из этой квартиры, из этого окна, в просвете между деревьями был хорошо виден балкон и окна квартиры, в которой изнасиловали Катю. И весь подъезд просматривался неплохо, ничто не мешало вести прицельный огонь.

— Все хорошо, пока все хорошо, — бормотал старик, обходя квартиру. Соседка вернется дней через двадцать, времени вполне достаточно. И сюда он прошел вроде бы незамеченный, вроде никто не видел, как он поспешно нырнул в подъезд. Будет еще лучше, если соседи вообще не узнают, что он бывает здесь, не надо им этого знать. Старик опять остановился у кухонного окна, стараясь ни к чему не прикасаться. Он не тронул занавеску, не сдвинул горшок с цветами, не попытался открыть форточку, хотя в квартире было душновато.

И отъезд соседки, и квартира, неожиданно оказавшаяся в полном его распоряжении, — все было очень кстати.

Старик отлично представлял себе события, которые начнутся сразу же после его первого выстрела. И собственную оплошность допускал, и глупую ошибку, и случайное стечение обстоятельств, которые невозможно было предусмотреть… И потому заранее маскировался, заметал следы, не сделав еще ничего предосудительного.

Мысленно старик уже присутствовал на обыске в собственной квартире, уже давал показания следователю, выслушивал приговор суда, знакомился с тюремной камерой… И уже сейчас в его голове складывались и вопросы, которые ему будут задавать, и ответы, которые помогут ему выскользнуть, вывернуться, избежать разоблачения. И исковерканную судьбу Кати он переживал, и это старался учесть…

Но эти мысли, суровые и беспощадные по отношению к самому себе, не вызывали ни единого раза сомнений, колебаний, желания найти причину, которая бы позволила ему отказаться от задуманного. А теперь, когда винтовка уже была на месте, отказываться от затеи было бы просто унизительно.

И было еще одно соображение, которое придавало старику уверенность. Где-то в глубине души он допускал возможность собственного разоблачения и даже его желательность. Потому что тогда в зале суда неизбежно окажутся и насильники, если, конечно, уцелеют к тому времени. И вся история выплывет на поверхность, ее уже невозможно будет замолчать ни за какие деньги. И эта вероятность тоже не казалась старику слишком уж страшной. К этому он не стремился, но если произойдет… Ну что ж, так тому и быть.

И алиби он себе придумал, предусмотрел, откуда-то ему было известно, что это такое. Каждый вечер, а то и весь день напролет в глубине двора мужички играли в домино. Слегка прикрытые зарослями разросшихся кустов клена, они напоминали о себе радостными или горестными выкриками, шумными спорами, невнятной суетой, когда посылали кого-нибудь к ближайшему киоску за бутылкой водки. Так вот, если он подойдет к ним, постоит несколько минут, вмешается в игру, то его запомнят, и все будут уверены, что он стоит здесь чуть ли не с утра, никуда не отлучался, и потому подозревать его в каких-то там покушениях никак невозможно. В самом деле, кто может потом установить, когда он подошел к столу, когда отлучился, надолго ли…

Дьявольская предусмотрительность старика подсказала еще один прием — ему понадобится авоська с двумя пакетами кефира или еще с какими-то каждодневными продуктами, вроде хлеба или молока. Эту авоську надо повесить на видном месте, и она всех убедит, что старик здесь, что никуда не отлучался, разве что на минутку в ближайший кустарник…

Старик и сам не заметил, как все его мысли выстроились в криминальном направлении. У него изменилась даже походка, он сделался будто на десять лет старше, сгорбился, еле волочил ноги, постоянно стремился присесть, чтобы все вокруг видели, как он слаб, дряхл и немощен, чтобы никому и в голову не пришло, что он может разгневаться, оскорбиться, решиться на месть. Он уже не стремился по утрам во что бы то ни стало побриться, и седая щетина прибавила ему десять-пятнадцать лет. Сумку с продуктами он нес по двору мучительно долго, давая возможность всем убедиться, как он постарел, как недавние печальные события надломили его. Несколько лет назад, собирая грибы в лесу, он подвернул ногу и несколько дней ходил с палочкой. Палочка нашлась, она завалялась на балконе, и теперь он с ней не расставался.

Катя, конечно же, первой заметила перемены и решила, что именно ее беды так подкосили старика. Она хотела было на себя взять все покупки, но старик не позволил — ему надо было появляться во дворе старым и разбитым.

Накормив кота вареной рыбой, которую нашел в холодильнике, и убедившись, что из кухонного окна открывается прекрасный вид на весь двор, старик собрался уходить. Затаившись, он некоторое время стоял у двери, ожидая, пока в подъезде наступит полная тишина. И только убедившись, что ни на одной площадке не осталось живой души, старик вышел и осторожно закрыл за собой дверь. Стараясь не шаркать, быстрой легкой походкой спустился сниз. И из подъезда вышел не сразу, а лишь понаблюдав через надколотое стекло за двором. Все было спокойно, и он вышел на ступеньки. Тут же сгорбился, спрятал глаза под густыми бровями и поковылял к кленовым зарослям, откуда доносились азартные голоса игроков в домино.

Подошел, присел на край скамейки, покашлял в кулак. Его заметили, потеснились, он сел свободнее, заглянул в костяшки соседа.

— Будет рыба? — спросил негромко.

— Все, Ваня, будет! — расхохотался сосед. — Только не при нашей жизни. И мясо будет, и молоко, и рыба…

— Доживем, бог даст, — смиренно ответил старик, и была, была в его голосе старческая покорность и неназойливая готовность принять жизнь такой, какой ее сделали новые хозяева страны.

— На бога надейся, а сам не плошай, — сказал сосед, не отрываясь от игры. Все произносили слова простые, необязательные, которые не отвлекали бы их от игры. Вроде идет разговор, вроде и нет.

— Говорят, у прокурора ты был? — спросил сосед, не прекращая игры и не глядя на старика.

— Посетил, — кивнул старик.

— И как? Помог?

— Как же, он поможет… Догонит и еще раз поможет.

— Больше не пойдешь?

— А куда?

— В церковь тебе надо идти, Иван Федорович, — хохотнул сосед, с грохотом укладывая костяшку на стол. — Там скорее помогут.

— Схожу, — кивнул старик. — Отчего ж не сходить…

Старик не мог начать свою большую охоту без того, чтобы объяснить затеянное самому себе.

Бродя от дома к магазину, к автобусной остановке, возвращаясь обратно, старик неустанно перебирал доводы, объяснения и все тверже убеждался в том, что отступить не имеет права. Это означало бы осрамиться перед самим собой. И в будущем он уже не сможет требовать уважения от кого бы то ни было, не сможет говорить твердо и ясно, настаивать, возмущаться, ему уже не придется притворяться, волочить ноги, смотреть покорно и забито. Тогда все это станет его сущностью.

В его рассуждениях рано или поздно должно было возникнуть, и оно возникло — понятие «мести». Он повторил это слово несколько раз, вслушался в него. Ему всю жизнь внушали отрицательное отношение к мести, было в ней что-то низменное, преступное. Дескать, человек сильный, гордый, сознательный никогда не опустится до мстительности.

— Ни фига, — твердо произнес старик. — Месть — это прекрасно. — И повторил: — Месть — это прекрасно. Месть молодит. Ты проходишь через опасность и как бы сбрасываешь годы, стряхиваешь стариковские болячки, хвори, недомогания, стариковскую опасливость и осторожность. У тебя уже нет ни времени, ни возможности обращать на все это внимание…

Старик даже сам не заметил, как началась его охота на крупную дичь — так он определил для себя свою Задачу. Охота на крупную дичь. Он не заметил, как начал высматривать ее, принюхиваться, готовиться к схватке. Это месть? Хорошо, пусть будет месть. Назовите это как вам будет угодно, а для меня это большая охота. И постепенно перед ним стали открываться законы мести, он, оказывается, всегда знал их суть. Но до сих пор в этих знаниях не было надобности, и потому они никак не проявлялись.

Как о чем-то само собой разумеющемся старик подумал о том, что месть по своей суровости должна превышать обиду. И вполголоса пробормотал слова о том, что человек, сеющий ветер, пожинает бурю.

Однажды его осенило — если он отступится, Катя не выздоровеет. И он не воспрянет. И всегда это неосуществленное дело будет саднить, загнивать в нем и портить немногие оставшиеся годы.

— Мы оба загнемся, — бормотал он, глядя себе под ноги. — И Катя, и я… Она умом тронется в своей ванне, а я подохну от насморка, от простуды, от самого поганого гриппа, потому что не будет во мне никаких сил сопротивляться никакой хвори… Высохну и подохну, пожелтею и отвалюсь, как отваливается от ветки ссохшийся лист… А месть… месть освежает кровь…

И вдруг остановился.

У подъезда, у того самого, проклятого подъезда, он увидел роскошное, сверкающее на солнце создание — темно-вишневый «Опель». Вокруг машины, казалось, распространялось перламутровое сияние. Было такое ощущение, что машина разумна, и она знала о том, что прекрасна, как красавица знает о собственной неотразимости, в этом ее убеждают взгляды, устремленные со всех сторон, восхищенные, горестные и безутешные взгляды, которые, только увидев ее, осознали вдруг убогость и беспросветность своего существования…

Старик сразу понял, кому принадлежит эта машина. Борису Чуханову. Насильнику и торгашу. Он не испытал ничего даже отдаленно похожего на зависть. Этого просто не было. Старик обрадовался, увидев эту машину, догадавшись, кому она принадлежит. Было такое чувство, что неожиданно открылось слабое место насильника, его уязвимость, а то и ущербность.

— Ишь ты какой, — сказал старик негромко, — ишь, как тебя к прекрасному тянет… Поздравляю, дорогой… поздравляю… счастливых тебе километров, дорогой…

Старик отошел от машины, но осталось в нем какое-то тревожно-радостное чувство. Он шел, сутулясь и волоча ноги, а сам напряженно пытался понять — что его обрадовало, что дало ощущение появившихся возможностей? И хотя он знал, что этого делать не следует, вернулся к машине и еще раз обошел ее по кругу. Сверкающие фары, перламутровое сияние, затемненные стекла, которые создавали внутри приятный полумрак… Все говорило о нездешней, недоступной добротности машины.

— И хорошо, — сказал старик. — И ладно…

И замер, остановившись, — он увидел круглую крышку бензобака. Да, у «Опелей» эта крышка всегда делалась круглой. Круглая крышка, под которой находилась входная труба бензобака, была идеально круглой. «Прямо как мишень», — подумал старик и, затаенно улыбнувшись, пошел прочь от машины.

Утро только начиналось, и серый сумеречный свет просачивался в комнату сквозь полуприкрытые шторы. Незаметно воздух в комнате становился розовее, теплее, значит, поднялось солнце над городом. За окном слышались первые звуки начинающегося дня — с надсадным ревом мотора прошла тяжелая машина. Потом проехал автобус — старик узнал его по длинному, нетерпеливому гудку, видно, водитель поторапливал сонного еще прохожего.

Проснулась и вышла из своей комнаты Катя, и вскорости из ванной донесся мягкий шум воды. Старик не мог уже спокойно слышать этот шум, сразу портилось настроение — не может нормальный человек вот так часами поливать себя из лейки, не может. «Пытается очиститься», — горестно подумал старик и вдруг без всякого перехода вымолвил вслух:

— Пора…

Это слово сорвалось само по себе, он не думал в это время ни о насильниках, ни о способах их покарания, и винтовка с оптическим прицелом не маячила перед глазами, просто из каких-то глубин подсознания выскользнуло это короткое словечко. И ничто не воспротивилось в нем, ничто не ужаснулось. Он принял его как команду, которую ждал и к которой готовился. И хотя старик все так же лежал, вытянувшись под тонким вытертым одеялом, и ничто не изменилось ни в его позе, ни в выражении лица, это был уже другой человек, нежели тот, который всего несколько минут назад любовался отблеском розового восхода на стене.

Старик прислушался к себе, всмотрелся в себя, как бы оценивая свои боевые порядки, прикидывая готовность. Страха не было. Он ощущал спокойную уверенность. Это его даже удивило.

— Ну вот… прощай, Иван Федорович, — опять вырвались у него неожиданные слова. — Прощай, дорогой…

Нет, он не думал о немедленном разоблачении, он прощался с прежним собой, понимал прекрасно, что после первого же выстрела, после первого попадания прежнего Ивана Федоровича Афонина уже не будет, его место займет другой человек, более жесткий, если не сказать жестокий.

— Да, мы привыкли прощать обиды, не замечать оскорблений, привыкли пропускать мимо ушей слова снисходительные, унижающие. И в этом уже видим некое достоинство, мы, дескать, выше мелочных обид, мы выше… Но наступает момент, когда такое объяснение уже не устраивает, оно уже не оправдывает. И приходится отказываться от защитной словесной мишуры. Ты перестаешь быть прежним, ты прежний исчезаешь, а возвращение к себе прежнему вряд ли возможно. Ты навсегда становишься другим — сдержаннее, обидчивее, непримиримее.

Хорошо это или плохо, но это так…

Старик неожиданно вспомнил — сегодня среда. Надо же, подумал он, опять среда. Ну и что ж, пусть так.

День обещал быть жарким — уже к девяти часам утра небо сделалось серым и полыхало, полыхало, заставляя с содроганием представлять, что будет в полуденный зной. Это хорошо, подумал старик, это кстати. Он знал, что именно в такие вот жаркие дни собираются у Чуханова друзья, выходят на балкон или же располагаются в глубине квартиры, залезают время от времени под душ, пьют вино из холодильника и смотрят фильмы по телевизору. И при этом распахнуты окна, раскрыта дверь на балкон, и все они так доступны, что о лучшей охоте и мечтать нельзя….

— Тебе нездоровится? — спросила его Катя за завтраком.

— Почему? — старик удивленно вскинул брови.

— Молчишь, в тарелку смотришь… Меня ни о чем не спрашиваешь… И соседи говорят…

— Что говорят? — насторожился старик.

— Сдавать, дескать, твой дед стал…

— А ты?

— Ничего подобного, говорю, в порядке старикан, он еще вам такое покажет, такое покажет…

— Да я, в общем-то, не собираюсь им что-то там такое уж показывать, — растерянно проговорил старик. — Честно говоря, поздновато мне чем-то поражать честной народ…

— Но мысли тяжкие одолевают?

— Господи! Какие мысли! — старик пренебрежительно махнул рукой, но испугался проницательности Кати. Ему не хотелось, чтобы она что-то заметила. Но, оказывается, замечает, оказывается, происходят в нем перемены, и они очевидны. — Твои вот предки скоро приезжают, обновки привезут, — старик постарался произнести это с подъемом, будто и сам дождаться не мог обновок из Китая. Но Катя не поддержала его радостного тона.

— Да ну их вместе с обновками! — сказала она.

— Тоже верно, — согласился старик, только чтобы закончить разговор.

Промаявшись часа два дома, он вышел во двор. Прошел вдоль всего дома, свернул к гастроному, купил пакет кефира, а на обратном пути заглянул к доминошникам. Отсюда хорошо были видны окна чухановской квартиры, и, поглядывая время от времени в ту сторону, старик прекрасно знал положение. Окна закрыты, балкон пуст, машины у подъезда нет. Старик иногда подсказывал, сочувствовал, ему, конечно, советовали заткнуться и помолчать, но он был вполне удовлетворен, поскольку не меньше десятка человек в один голос подтвердят потом, что он был здесь, никуда не отлучался и потому подозревать его в каких-то кровавых разборках нет никаких оснований. Он даже, кажется, слышал слова, которые потом вынужден будет записать следователь в свой протокол:

— Здесь был Иван Федорович… Вмешивался в игру, мешал и всем до чертиков надоел.

— Он что же, каждый день во дворе пропадает с утра до вечера? — спросит подозрительный следователь.

— Конечно, нет! Что вы от него хотите — годы! Когда самочувствие позволяет, когда погода хорошая, когда ветра нет, — расхохочется свидетель в лицо дотошному следователю. И тот вынужден будет отступить.

И, глядишь, пронесет, подумал старик и, поднявшись, направился домой. Поставив кефир в холодильник, послушал, как всегда, бестолковые сообщения о войне Чечни с Россией, убедился в том, что идет обычная затяжная окопная война, и яростные перебрехи по радио, по телевидению, что в Москве взрывают мосты, а в Грозном второй год идет непрекращающийся митинг… А увидев на экране распухшую физиономию президента, выключил телевизор и вернулся к доминошникам.

Грохотали костяшки о стол, раздавались время от времени торжествующие крики игроков, с детской площадки неслись визги детворы, а он сидел, иногда напоминая о себе. А то ведь как случается — в упор смотрят и не видят, говоришь — не слышат. Не слышат, и все тут. И как бы нет тебя, будто дух ты какой бесплотный, энергетический невидимый сгусток, как выражаются мистически настроенные люди. Бывает… И все чаще… Бросив в очередной раз взгляд в знакомом направлении, старик вздрогнул. Балконная дверь была распахнута, у подъезда стоял вишневый «Опель», а сам толстобрюхий хозяин выволакивал из багажника картонную коробку.

Почувствовав, как дрогнуло, екнуло сердце, старик поспешно опустил глаза к столу, опасаясь, как бы по его напряженному взгляду никто ни о чем не догадался. Когда он снова поднял глаза на балкон, там уже стояли все трое друзей. Они лениво переговаривались, освещенные жарким солнцем, смотрели в пространство двора, улыбались, судя по всему, прекрасно себя чувствовали и не собирались никуда уходить — все были раздеты до пояса.

Старик поднялся, тяжело опершись о стол, и отступил в тень клена. Его место тут же было занято. Никто не обращал на него внимания — заканчивалась партия, и все были увлечены событиями на дощатом столе. Тогда старик повернулся и не торопясь поплелся к ближайшим кустам. Это тоже не вызывало ни у кого подозрения, потому что все изредка уходили к кустам и через две-три минуты возвращались.