Ворошиловский стрелок 3 страница

— Не хотели открывать, — пояснил капитан. — Были подозрения, что у них там еще жертвы оставались…

— И что же? Нашлись?

— Нет, — капитану не понравился вопрос полковника, какая-то в нем издевка прозвучала, снисходительная усмешка. — Были только эти трое. Полупьяные, достаточно наглые, очевидно, уверены в безнаказанности, — нашел и капитан возможность уколоть нежданного гостя.

Полковник понял намек, усмехнулся. — Дерзите, капитан.

— Виноват, — капитан покорно вытянул руки вдоль тела, склонил голову.

— Да ладно… — полковник махнул рукой. — Что намерены делать? — он явно тянул время, не зная, как поступить, капитан это видел. Задача полковника была для него ясна — освободить, забрать домой сына. Но насильников трое, а настаивать на освобождении всех полковник не мог. Слишком громким оказалось задержание — у подъезда собралось не менее полусотни жителей окрестных домов, возбужденных, нетерпеливых, готовых на скорую расправу. И вот так просто выйти с сыном и увести его…

Нет, это уже было невозможно.

— Доставим по назначению, — ответил Кошаев. — Пусть переночуют, подумают, сны посмотрят… А утром ими займется следователь. Так примерно.

— В отделение доставите?

— Даже не знаю, — слукавил капитан. — Помещение у нас… Сами понимаете…

— Ясно. А если попрошу доставить их все-таки в отделение? Ведь это в вашей власти?

— Некуда, товарищ полковник! Не укладывать же их на ночь в кабинете начальства…

— Под скамьями переночуют… А? — Полковник прекрасно понял затею капитана — отправить насильников на ночь в тюрьму, а уж там они свое получат.

— Жестко будет под скамьями-то, — усмехнулся капитан.

— А может, столкуемся?

— Ну что ж, — Кошаев не хотел так быстро сдаваться. — Позвоните дежурному по городу, объясните положение… Если поступит такое указание… Нет проблем.

— Пойдите мне навстречу, капитан, — Пашутин дружески похлопал Кошаева по плечу. — Вам зачтется.

— Хотите посмотреть? — спросил капитан, чтобы не отвечать на слова полковника, уйти от обещания. Он быстро взглянул в сторону комнаты, увидел стоящего в дверях участкового. Тот был в тренировочном костюме, и, может, поэтому полковник не обратил на него внимания, решив, что разговор с капитаном понятен только им двоим. — С протоколами все в порядке? — спросил Кошаев, выделив слово «все».

— Да, документы оформлены.

— Покаялись?

— Очень сожалеют о случившемся… Бес, говорят, попутал… Хотя…

— Ну-ну? — поощрил капитан участкового. — Что еще?

— Есть основания полагать, что у них здесь каждую среду происходит нечто подобное.

— Что значит подобное? — резко спросил полковник, первый раз дав понять, что он здесь тоже не случайный человек. — Вы хотите сказать, что они каждую среду кого-то насилуют?

— В той или иной мере.

— Говорите яснее!

— Есть банные дни, — улыбнулся Леша, почувствовав поддержку капитана. — В некоторых конторах установлены библиотечные дни… И у этих среда была женским днем. Или, лучше сказать, днем сексуальных утех.

— Они так сказали? — спросил полковник.

— Ну… Они выражаются иначе… Но именно в этом признались. Как это бывает… Один неосторожное словечко обронил, второй подтвердил, третий уже подробнее… Кстати, именно Пашутин и рассказал о среде.

— Да? — недобро глянул полковник на участкового. Будто заранее зная, где сейчас находится его сын, он, не колеблясь, свернул на кухню. В его неторопливости чувствовалась уверенность человека, который привык поступать по-своему, который знал, что он имеет право поступать так, как считает нужным.

На пороге кухни Пашутин остановился. Вадим сидел у газовой плиты, сложив на коленях руки, сцепленные наручниками. Увидев отца, вскочил, попытался улыбнуться, но удар отцовского кулака бросил его на пол. После этого пощечины капитана должны были ему показаться почти ласковыми. Хныкая и размазывая рукавом кровь на лице, Вадим поднялся.

— Вообще-то избивать задержанных не положено, — улыбаясь, проговорил капитан. — Но в воспитательных целях, в исключительных случаях, в порядке родственного общения… Не помешает. С моей стороны нет возражений.

— Ну что, сынок… Прекрасно провел вечер? — спросил Пашутин негромко, он, похоже, вообще никогда не поднимал голос. — Получил удовольствие?

— Батя! Да если бы ты знал эту шалаву…

— Катя — шалава? — тихо спросил участковый, остановившийся в дверях. — Я правильно тебя понял?

— А что? — с вызовом ответил Вадим, но продолжить не успел — нога отца, словно сама по себе, дернулась вперед, в самый пах Вадима. Удар, видимо, достиг цели, тот вскрикнул как подстреленный и, схватившись скованными руками за пораженное место, рухнул на кухонный пол.

— Отдай мне его, капитан, — попросил полковник. — Ты не накажешь его сильнее…

— Берите, — легко согласился Кошаев. — Если вам удастся провести его через толпу у подъезда… Там не только гневливые старушки, там, как я успел заметить, стоят и ребята, которые запросто могут оторвать ему яйца.

— Вы думаете? — с сомнением проговорил Пашутин. — Как же нам поступить…

— Есть еще одна проблема… что делать с теми двумя? Они же первыми начнут строчить жалобы во все концы… Сами знаете, как бывает в таких случаях. На вашего и валить будут… Дескать, одного вытащили, спасайте и нас…

Полковник крякнул досадливо, отвел назад ногу для еще одного удара, но сдержался, повернулся к капитану.

— Как же быть?

— Ну как… Если очень уж настаиваете, можете забрать… Но тогда напишите расписку.

— Какую расписку? — опешил Пашутин.

— Обыкновенную… Форма свободная. Я, такой-то и такой-то, пользуясь предоставленным мне правом, забираю насильника Вадима Николаевича Пашутина для содержания в домашних условиях. Обязуюсь по первому требованию предоставить вышеупомянутого насильника органам правосудия в целости и сохранности… Дата, подпись, должность… Так примерно, — капитан смотрел ясными невинными глазами.

— Шутите? — Глаза полковника сузились, и без того румяное лицо налилось кровью, пухлые щеки еле заметно задрожали от сдерживаемого гнева.

— А вы? — спросил Кошаев.

— Ты не прав, капитан, — тихо произнес полковник. — И я постараюсь доказать тебе это. Ты не прав.

Нескладно повернувшись, полковник споткнулся о скомканный коврик, пересек прихожую и, отодвинув сломанную дверь, вышел на площадку. Люди опять расступились перед ним. Пашутин молча спустился на первый этаж, вышел из подъезда. Наклонив голову, ни на кого не глядя, он направился к своему дому.

Некоторое время все молчали, потом участковый, не выдержав, тронул Кошаева за локоть.

— Куда повезем?

— Куда, куда… В отделение.

— Ты же хотел их к уголовникам подселить!

— Мало ли чего хотел… — раздраженно ответил капитан. — Попросил человек, надо откликнуться… Что спрашиваешь, сам понимаешь. Ты вот что, — капитан поднял голову, — в этих домах всех знаешь… Найди надежных понятых, таких, чтоб не дрогнули, чтоб выдержали давление, а давление будет… И пусть подпишут наши протоколы. Дескать, сами слышали, как насильники признавались в совершенном преступлении, каялись… Ну, и так далее. Протоколы должны быть железными.

— Понял, — кивнул Леша.

— Этого полковника я встречал в городском управлении… Знаю его немного. Сынка своего в беде не оставит. Все рычаги задействует.

— Нисколько не сомневаюсь.

— И это… Девчонке помоги составить заявление. Чтоб грамотно было, убедительно… И от своего имени бумагу напиши. Перед тем, как в отделение доставить, я на экспертизу свожу. Пусть и там напишут, где их члены побывали в этот вечер.

Пройдя на кухню, Кошаев столкнулся с затравленным взглядом молодого Пашутина.

— Вы это… Не отправляйте домой… Он меня убьет…

— Ох-хо-хо, — вздохнул капитан. — Если бы я был уверен в этом, то сам отвел бы тебя к родителю. И пусть бы он убивал тебя всеми доступными способами. Главное, чтоб добился своего.

* * *

Старик проснулся рано, едва начало светать. Какое-то время лежал неподвижно, глядя в потолок, но постепенно события прошлого вечера начали как бы просачиваться в его сознание. И вдруг он вспомнил все, что произошло накануне. И словно какая-то сила подбросила его с кровати.

Он сел, осмотрелся по сторонам.

Прислушался.

Из-за двери доносились приглушенные звуки, он даже не смог определить, что это, откуда. Старик вышел из своей комнаты и только тогда заметил, что кровать Кати пуста. Он бросился в прихожую — сумка висела на месте. И снова до него донесся слабый, невнятный шум. Он осторожно прокрался к ванной — там шелестели струи воды, разбиваясь о целлофановую штору.

— Катя, — позвал он.

И, не услышав ответа, постучал.

— Здесь я, — послышался голос Кати. — Не беспокойся…

— Ты что, всю ночь там просидела?

— Почти.

— Выходи, хватит тебе плескаться, слышишь?

— Сейчас, — ответила Катя. — Сейчас выйду.

Отойдя от ванной, старик направился на кухню, включил газ, поставил на огонь чайник. Заглянув в холодильник, убедился, что на завтрак есть все, что требуется, — два пакета кефира, пачка пельменей, творог, масло.

— Ну и слава богу, — пробормотал старик, подходя к окну. В предрассветном сумраке невдалеке темнел серой громадой дом, в котором и произошли вчера печальные события. Даже сейчас старик остро почувствовал, что само здание стало ему ненавистным. — Убийцы, — прошептал он. — Самые настоящие убийцы… Они убили прежнюю Катю, убили меня…

Старика охватило ощущение непоправимости беды. Угнетенность была настолько сильной, будто не просто пострадал, а умер самый близкий человек, а он, Иван Федорович, остался один на земле, отныне и навсегда один…

Давно закипел чайник, и струя пара заполнила всю кухню, холодное окно покрылось капельками воды. И только тогда старик спохватился, выключил газ.

Поспешно, чуть ли не воровато, вышла из ванной Катя и, наклонив голову, прошла в свою комнату. Толкнув за собой дверь, отгородилась от старика. Он уже заметил эту ее новую привычку — она отгораживалась от него, не смотрела в глаза, старалась побыстрее прошмыгнуть мимо. Это была разительная перемена — Катя всегда была спокойной и улыбчивой.

Сам того не заметив, старик глухо простонал, направился было к Катиной комнате, но на полпути остановился, вернулся на кухню. Он не знал, что ей сказать, как приободрить.

— Катя! — крикнул он. — Чай!

— Иду, — ответила Катя, но из комнаты не вышла.

Старик заварил чай, ополоснул чашки, поставил на стол сахар, нарезал хлеба, вынул из холодильника масло. Простыми, неторопливыми действиями он пытался заглушить в себе непрекращающийся жалобный вой. Не будь дома Кати, и старик бы завыл, протяжно, негромко, со звериной тоской. «Ведь знал, что творится в городе, все знал, дурак старый, — казнил он себя. — Что бы тебе выйти, встретить, проводить домой… Нет, с балкона ручкой махал… Домахался…»

Да, старик во всем случившемся винил себя. Единственное, что давало слабое утешение, — насильники получат по заслугам. «Но Катя, — простонал он, — Катя…»

— Чай стынет! — опять громко напомнил старик. Он почти кричал, стараясь заглушить в себе непрекращающийся скулеж.

— Деда… Пей без меня.

— Что так?

— Не могу… Ну не могу, — Катя вышла из комнаты и, подойдя, прижалась к его суховатому, но сильному еще плечу. — На себя в зеркало смотреть не могу, — прошептала она сквозь слезы. — Противно.

— Ну это ты напрасно, — без большой уверенности проговорил старик. — Чего не бывает… Мало ли…

— Нет сил, понимаешь?

— На работу пойдешь?

— Не хочу.

— Надо как-то объяснить…

— Говорю же — нет сил.

— Уволят…

— Пусть.

— А знаешь, — старик отстранился и посмотрел Кате в глаза, — я вот сейчас вспомнил… У нас же на третьем этаже врачиха живет, хорошая врачиха, здоровается всегда…

— Ну и что?

— Пусть она выпишет тебе что-нибудь… Больничный лист какой-нибудь, справку… На неделю, а?

— Не надо. Придется все рассказать…

— Ничего не придется рассказывать. И так уж весь дом знает, — неосторожно сказал старик и тут же пожалел, ругнул себя за болтливость.

— Весь дом?! — отшатнулась Катя.

— А как же? Милиция приехала, дверь высаживали, по замкам из пистолета стреляли… когда этих бандюг увозили, чуть ли не сто человек собралось… Все сходили, на вывороченную дверь посмотрели, руками пощупали, внутрь заглянули… У них, оказывается, это не первый скандал, и раньше случалось кое-что. Не так круто, конечно, но случалось…

— Что же теперь, мне и из дома нельзя выйти?

— Почему нельзя? Можно. Вместе выйдем.

— Пальцем будут показывать, деда!

— Пусть попробуют! Я им эти пальцы быстро повыверну!

— Расспрашивать начнут… — Катя все еще стояла, прижавшись к старику, и перед ее остановившимся взглядом, кажется, проносились картины вчерашнего вечера. — Он и говорит мне… А сейчас, говорит, милая, тебе будет немножко больно…

— Пожалел, выходит, — обронил старик.

— Посочувствовал.

— Все-таки схожу к врачихе… Сюда звать не буду, попрошу, чтоб она без тебя выписала больничный лист.

— Не сможет. — Катя отошла, присела к столу. — Она же не по нашему участку.

— Сговорятся, — заверил старик. — Свои люди… Ее выручат, она выручит… Всем жить надо.

— Я не пойду на работу, — сказала Катя, помолчав. — На себя глаз поднять не могу, не то что на людей. Может быть, попозже… когда-нибудь.

— Ты вот что, — голос старика окреп, в нем прозвучали даже металлические нотки. — Нечего вперед заглядывать. Как будет, так и будет. Ясно? Пока ты дома, спешить никуда не надо, на поезд не опаздываешь. Скажи мне вот что… Тебе врач нужен? Тебе…

— Нет, что ты! — испуганно вскрикнула Катя.

— Подумай. Я бы позвал… Пусть бы наша соседка с третьего этажа заглянула, а? Она как раз по вашим делам. Ты уж скрепись как-нибудь, поговори с ней, расскажи, что там и как… Подожди, не перебивай. Не для себя, для меня это сделай.

— Как для тебя? — не поняла Катя.

— А вот так. Я же себе потом не прощу, если что-то неладно будет… И я должен знать, что сделал все возможное, ни от чего не уклонился, ничем не пренебрег… Поняла? Спать не смогу, если врачиха меня не успокоит. Я и так не знаю, что сказать твоим, когда они из этих Эмиратов вернутся с барахлом, будь оно трижды проклято!

Катя поднялась, прижалась к тощеватым плечам старика, обхватив его руками, словно в последней надежде, в последней попытке спастись.

— Так я пойду?

— Ну… иди, — выдохнула она и, наклонив голову, скользнула в свою комнатку.

Соседка уже собралась на работу, уже одетой застал ее старик у вешалки, но, когда она увидела его, взглянула в затравленные глаза, сразу поняла, в чем дело.

— Иду, Иван Федорович… Сейчас прямо и зайду.

Халат она надела уже в прихожей, шагнувшего было за ней старика молча развернула и, подтолкнув в сторону кухни, зашла к Кате. Ее не было почти час, и все это время старик сидел на кухонной табуретке, зажав ладони в коленях, и тихонько подвывал от беспомощности, от невозможности что-то сделать. А едва услышал, как открылась дверь Катиной комнаты, бросился к врачу.

— Ну? — единственный вопрос светился в его синих несчастных глазах.

— Что тебе сказать, Иван Федорович? — Она увлекла его в прихожую подальше от Катиной комнаты. Стянув с себя халат, женщина свернула его в клубок и сунула в хозяйственную сумку, как использованный инструмент. Полноватая, усталая, пожилая, она и сама не знала, что сказать старику. Тот смотрел на нее с такой надеждой, что женщина растерялась. — Вы только не волнуйтесь… Все не так уж и плохо.

— Но все-таки плохо?

— А что же вы хотели, Иван Федорович? В таких случаях и не бывает слишком хорошо. Да, печально. Девочка-то у вас не из крепеньких, не из… Да ладно, похоже, все это у нее впервые… Тут психологический фактор может оказаться куда существеннее всего остального, понимаете?

— О, боже, боже, — простонал старик, закрыв глаза.

— Пусть сидит дома, отдыхает, набирается сил… Время лечит. Ей многое нужно просто забыть.

— Она из ванной не вылезает, — прошептал старик, опасливо косясь в комнату. — Я уж подумал — не тронулась бы умом… И так бывает, а? Ведь бывает?

— Вроде обошлось, — возразила женщина. — Я ничего такого не заметила. Катя… Сильная девочка. Вполне владеет собой.

— Да-да, — обрадовался старик. — Она у нас такая, она, знаете… — И вдруг, не в силах больше продолжать, старик тихо, беззвучно заплакал. Не вытирая слез, не отводя взгляда от врача, он словно ждал еще каких-то слов, не то утешительных, не то безжалостно жестких.

— Пусть сидит дома. Документы я сделаю. Позвоните к ней на работу, она о работе беспокоится… Скажите, что заболела. Простыла, ногу подвернула… Что угодно можете сказать.

— Да, — кивнул старик как-то отстраненно. — Я понимаю… Я позвоню. Скажу, что простудилась…

— Да не убивайтесь вы так, Иван Федорович! — женщина встряхнула старика за плечи. — Ну нет сил смотреть на вас… Обойдется, бог даст. Вы меня слышите?

— Да-да, все хорошо слышу.

— Что она любит поесть?

— Что любит? — он вытер рукавом мокрые глаза. — Пельмени любит.

— Вот и варите ей пельмени, — женщина ободряюще улыбнулась. — Загляну к вам вечером. Часов в семь-восемь… Что смогла, я сделала, а там будет видно. Авось обойдется.

— Дай бог, — прошептал старик. — Спасибо, большое спасибо. Мы будем вас ждать.

Подхватив свою сумку, женщина поторопилась уйти. Закрыв за ней дверь, старик слышал, как часто застучали ее каблуки по ступенькам — она опаздывала на работу.

* * *

Через несколько дней Катя получила повестку от следователя. Он приглашал ее для беседы. Она с недоумением и опаской вертела небольшой, мятый клочок бумаги, пыталась вчитаться в подслеповатый текст, но, кроме угроз за неявку, ничего понять не могла.

— Деда! — позвала она. — Посмотри, что прислали… Вроде суд намечается.

Старик взял повестку, надел очки, подошел к окну, долго вчитывался, хмыкал про себя не то возмущенно, не то досадливо, но тоже немного понял. Обсуждать с Катей повестку не стал, а вечером отправился к участковому, к Леше. Тот внимательно изучил все пункты повестки, отложил ее в сторону.

— Ну что? — спросил старик, сразу почувствовав, что новости его ждут не самые хорошие.

— Плохи наши дела, Иван Федорович, — сказал Леша напрямую. — Как бы вскорости на свободе не оказались подонки.

— Это как? — осел старик, как от удара.

— Смотри, что здесь написано… Вызывается Катя в качестве свидетельницы. Не потерпевшей, а свидетельницы. То есть разговор будет не о совершенном преступлении, а о подробностях того вечера. Кто что сказал, кто где сидел, который был час… Ну и так далее.

— Может, не идти? — спросил старик.

— Придется сходить. Еще повестку пришлют, еще одну… А потом и успокоятся. Дескать, истица сняла свои обвинения и говорить больше не о чем.

— Да не может она идти… Хиреет девка.

— Тогда следователь сам придет… Иногда и такое случается.

— А что ему сказать-то?

— Что написала в заявлении, то пусть и говорит. И ни слова в сторону. Что бы следователь ни плел, какую бы лапшу на уши ни вешал — от своего не отступаться. Держаться до последнего. А то потом напишет, что потерпевшая не уверена в своих первоначальных показаниях, что путается… Ну и так далее.

— Значит, идти ей?

— Иван Федорович… Как я могу сказать — идти или нет… Если она в состоянии, пусть сходит.

— Ну что ж, — старик поднялся. — Коли, говоришь, надо, значит, пойдет, — последними словами старик словно хотел снять с себя ответственность.

Леша не возражал. Если ему так легче, пусть будет так.

Мы, наверно, и сами в полной мере не осознаем нашу потрясающую осведомленность в криминальной стороне жизни. Радио, телевидение, газеты, народная молва, собственный печальный опыт — все это дает ту образованность, которая позволяет смело судить о чем бы то ни было. Номера статей Уголовного кодекса, сроки и виды наказаний за те или иные преступления, условия жизни в тюрьмах и лагерях, извращения, которыми насыщены места лишения свободы, оружие разрешенное и оружие запретное, действия наших славных бандитов за рубежом… Кстати, мы гордимся их подвигами там ничуть не меньше, чем победами музыкантов или спортсменов.

Продолжать можно бесконечно.

Все это в нас сидит и, более того, вмешивается в нашу ежедневную жизнь. Эти знания стали частью нашего внутреннего мира, нашей нравственностью. Мы не примем ни одного решения, не произнесем ни единого ответственного слова, не заглянув в потаенную кладовку криминальных знаний. И это уже не просто знания, это уже опыт, жизненная школа, руководство к действию, мораль общества.

Как знать, не превратилась ли и вся огромная страна в скопище разросшихся, неуправляемых банд? И живет она по каким-то странным законам, нигде не изложенным, не утвержденным, по законам, которые возникают в тот самый момент, когда в них появляется надобность… И осуществляют эти законы люди, которые оказываются более многочисленны и безжалостны — вооружены ли они автоматами, гранатометами, должностями или покровительством высших людей государства…

Да, конечно, мы помним и другие времена, более законопослушные, справедливые, хотя люди со странными фамилиями, просочившиеся к власти, убеждают нас в противоположном — дескать, не было таких времен…

Были. И совсем недавно.

Но сегодня, что происходит сегодня — дети с молоком матери впитывают похождения пожирателя женщин Чикатило, живут в атмосфере, насыщенной пороховым дымом, гарью сожженных машин, на улицах, оглашаемых криками умирающих — зарезанных, взорванных, расстрелянных… А десятки миллионов отсидевших влились в общество вместе со своими тюремными, лагерными представлениями о добре и зле, о правде и справедливости, о чести и достоинстве и о том, какими методами можно и должно все это отстаивать…

И отстаивают.

Люди, с многолетним зэковским опытом, не просто придерживаются усвоенных правил в жизни, они несут его в мир, насаждают настойчиво и убежденно, со всей страстностью и искренностью, на которую только способны. И мы впитываем их ценности не потому, что такие уж слабые да безвольные, нет, за их опытом правда жизни, законы выживания в условиях суровых и опасных, надежда уцелеть в том мире, который простирается сразу за нашими окнами…

Катя медленно шла по длинному коридору, пока не увидела на двери табличку с именем хозяина кабинета — следователь Смоковницын. Постояла, отошла к окну, вернулась, но постучать не решилась, присела на стул, приколоченный еще к нескольким таким же стульям — чтобы не украли. Она настороженно рассматривала этот сумрачный коридор, наполненный молчаливой суетой. Из кабинета в кабинет переходили странно одинаковые люди с бумагами, перелистывали эти бумаги, шелестели ими… Лампочки, когда-то подвешенные к потолку, были разбиты, вывернуты или висели перегоревшие, пыльные, засиженные мухами.

Следователь выглянул сам, выпроваживая посетителя.

— Вы ко мне? — спросил он требовательно, заранее недовольным, осуждающим голосом, очевидно, чтобы человек сразу осознал свое незавидное место в жизни, свою зависимость и подневольность.

Катя молча показала повестку.

— А, — протянул он с каким-то недобрым удовлетворением. — Пришли все-таки. Очень хорошо.

— А что, можно было и не приходить?

— Да я уж подумал было, что вы решили отказаться. — Следователь пропустил Катю в кабинет, закрыл дверь, долго, с какой-то церемонностью усаживался за свой стол, будто совершал важный ритуал, от которого многое зависело.

— Отказаться от чего?

— От своих обвинений. — Самим тоном, движением локтей, сдвинутыми бровками следователь дал понять, что не одобряет такое количество вопросов, вопросы здесь должен все-таки задавать он. — Присаживайтесь вон на тот стул, он еще и остыть не успел… Может быть, вам это и понравится. — Смоковницын явно произносил гораздо больше слов, чем требовалось. И хотя ничего существенного не сказал, Катя поняла, что перед нею не союзник, перед нею враг.

Она села рядом с тем стулом, на который указывал следователь. Тот усмехнулся:

— Вам не нравятся теплые стулья?

Катя взглянула на следователя, но не ответила. Наклонила голову к своей сумочке и сцепила на ней пальцы, как бы готовясь переждать, пережить все те испытания, которые ожидали ее в этом кабинете.

Волосы с затылка, из-за ушей длинными прозрачными прядями Смоковницын зачесывал вперед, безуспешно пытаясь прикрыть ими бледную лысину, по цвету напоминающую сырое тесто.

— Сразу меня нашли?

— Да, на дверях написано.

— Что ж вы там сидели… Надо было постучать, — участливо произнес Смоковницын. — Я бы побыстрее выпроводил своего гостя.

— Я слышала голоса… Думала, что вы по делу…

— А мы по делу! — рассмеялся Смоковницын, показав большие желтоватые зубы.

Катя не улыбнулась, не поддержала его усмешливого тона, она еще ниже склонила голову к сумочке, все больше настораживаясь, понимая, что идет подготовка к чему-то неприятному для нее.

— Ну ладно, — сказал Смоковницын, беря со стола тоненькую папочку. — Сейчас разберемся. — Он вчитался в какие-то строчки, перевернул одну страничку, вторую. — Что же это у нас с вами случилось…

— У нас с вами ничего не случилось, — обронила Катя как бы помимо своей воли — она не собиралась ни шутить, ни дерзить, не до того ей было. Просто уточнила из чувства добросовестности.

Смоковницын расхохотался, запрокинув голову, и опять Катя, чуть скосив глаза, увидела его зубы, но теперь уже все, до последнего. Зубы у следователя оказались целыми, но великоватыми, словно повылезали из десен больше, чем требовалось. Смех Смоковницына ей не понравился, ненастоящим показался, надсадным, этим смехом следователь будто пытался погасить ее настороженность, склонить к разговору легкому, необязательному, но откровенному. Хоть и немного прожила Катя на белом свете и нечасто ей приходилось вести беседы с незнакомыми людьми, но она ощутила четко и даже с какой-то обостренностью — неискренен Смоковницын, не то чтобы лебезит, а как бы подлизывается к ней…

— Итак, — проговорил Смоковницын, посерьезнев. — Вы утверждаете, что вас изнасиловали?

Катя вздрогнула от столь жестокого поворота в разговоре и, не поднимая головы, кивнула.

— Как это произошло?

— Там же написано…

— Мне нужны ваши слова, ваши объяснения… То, что написали мусора… Сами понимаете, не может служить достаточным основанием для выводов. Свои подвиги по задержанию этих так называемых насильников они описали весьма красочно… Дело до пальбы дошло… Будто банду какую брали. Если им верить, то всем ордена нужно выдать… и по квартире улучшенной планировки, — пошутил Смоковницын, но не улыбнулся. Был строг и холоден.

— Вам виднее, — обронила Катя.

— Их ведь не было при самом факте изнасилования? Или они все-таки присутствовали?

Катя подняла голову и в упор посмотрела в глаза следователю.

— Это тоже может быть предметом шуток? — негромко спросила она. — Это тоже смешно?

— Что вы! — воскликнул Смоковницын, спохватившись. — Упаси боже! Если я сказал что-то неуместное, простите, пожалуйста. Я только предложил вам рассказать, как все произошло, и только, — он поднял вверх указательный палец.

— Там есть мое заявление…

— Но я должен быть уверен, что написали его именно вы, что ваше отношение к случившемуся не изменилось, что вы не передумали, не вспомнили чего-то такого, что может изменить картину происшедшего… поверьте мне, моему опыту… Так бывает очень часто! А в делах, подобных вашему, в делах об изнасилованиях, так чаще всего и бывает, — Смоковницын скорбно покачал головой, огорченный людским несовершенством.

— Мое отношение к происшедшему не изменилось. Я подтверждаю все, что написано в заявлении.

— Ага. — Смоковницын с каким-то преувеличенным вниманием, напрягшись и сдвинув брови, вчитался в бумаги, подшитые в серую рыхловатую папку. — Ага, — повторил он и осуждающе покачал головой. Катя не поняла — осуждает ли он ее за упрямство или же насильников за совершенное злодейство. — Вам известны имена этих… героев?

— Да. Вадим, Игорь и Борис.

— Хм, — усмехнулся Смоковницын, — вы так трогательно назвали их… Фамилии вам тоже известны?

— Вадим Пашутин, Игорь Зворыгин и Борис Чуханов.

— Вы давно с ними знакомы?

— С Вадимом давно… С остальными недавно.

— Как давно? Год? Два?

— Лет девять, наверно… Не меньше. С тех пор, как мы въезжали в этот дом… А его семья получила квартиру в соседнем доме.

— Ага, — произнес Смоковницын на этот раз с явным удовлетворением, будто наконец уяснил для себя нечто важное. — Таким образом, можно сказать, что с Вадимом Пашутиным вы знакомы с детства, с тех пор как были еще совсем малышами? — следователь проговорил последние слова даже с теплотой, с растроганностью.

— Да, так можно сказать, — кивнула Катя, и Смоковницын тут же записал в протокол и свой вопрос, и ее ответ.

— Скажите, Катенька, как складывались ваши отношения с Вадимом Пашутиным на протяжении этих десяти лет? Вы ссорились? Или были какие-то дружеские отношения?

— Ни того, ни другого.

— Значит, скандалов, детских потасовок у вас с Вадимом никогда не было?

— Нет, — сказала Катя, преодолевая внутреннее сопротивление. Она чувствовала, что вопросы Смоковницына, их содержание, даже подобранные слова обесценивают происшедшее, сводят все к невинному недоразумению. Из чего складывается это ощущение, она не могла понять, но сознавала — разговор идет не в ее пользу. Своими ответами она перечеркивает собственное заявление.