Ягода малина 2 страница

Так или иначе, ему следует молчать. Здесь сидит более молодая… ах да, со своими сочинениями.

Криста Т. выходит от него, не зная, что ей думать: что он вообще говорил? Ничего, если быть точной. Хотя нет, что-то сказал, какую-то странную фразу в конце. Мы можем быть уверены в одном, сказал он ей, и этого вы не должны забывать: то, что мы привнесли в этот мир, уже никакой силой из него не исторгнешь.

Сначала эта фраза вылетела у нее из головы, потом, в свое время, она возникнет снова. Теперь, когда она едет домой, верх берет новое чувство, довольно странное. Она вдруг испытывает радость при мысли, что питает желания, которые выходят за пределы ее возможностей. И за пределы того времени, которое мне суждено пережить, впервые говорит она себе. А этому человеку, директору, она благодарна, но иначе, чем была благодарна тому представлению, которое она себе о нем составила. Она благодарна ему за свои желания. Их он тоже оплатил.

Вот как все это могло происходить, но я на своей версии не настаиваю. Мы создали себе на потребу разные представления, среди них есть очень устойчивые, когда других не хочется. Возможно, этот человек, ее директор, был не таким, но таким он тоже мог быть. Спросить у него уже нельзя: он умер. А даже будь он жив, как прикажете у него спрашивать? Откуда нам знать, какое представление он имел о себе сам и каким поделился бы с нами? Спустя десять лет. Едва ли он согласился бы спускаться обратно в шахту. Он должен был бережно расходовать оставшиеся у него силы.

Любопытно, однако, что вовсе не обязательно она, Криста Т., сидела перед этим человеком. В описанной сцене ее может заменить великое множество лиц того же возраста. Великое множество, но не все. Время, когда надо будет отличаться друг от друга, постепенно приближалось к нам, только мы еще о том не подозревали. Пока оно не свалилось нам на голову.

То, о чем будет рассказано ниже, могло случиться только с ней. История про жабу. Я и не знала, что она так близко приняла ее к сердцу. Сказала-то она об этом немного, всего несколько фраз. Ты только представь себе, на днях один мальчик из моего класса в моем присутствии откусил голову жабе. Фу, какая гадость, будто бы ответила я… Ах да, теперь припоминаю: мы в шутку набросали черновик письма нашему старому профессору педагогики, кульминацию которого составлял вопрос: господин профессор, что должна делать молодая, неопытная учительница, в присутствии которой у одного из ее учеников, человека почти взрослого, вдруг возникает потребность откусить голову обыкновенной полевой жабе?

Теперь я со спокойной совестью заимствую эту историю у нее самой, ибо история увековечена, увековечена на двенадцати страницах, и теперь уже не играет никакой роли, так все было на самом деле или не так. Начнем, по ее примеру, с последнего вечера накануне отъезда ее класса из деревни. Картофель уже почти выкопан. Начнем с трактира. Криста Т. разрешила своим ученикам слегка отметить отъезд, теперь их головы порой выглядывают из дыма, нависшего над столами. Голова Вольфганга, который играет в шахматы с трактористом, Йорга, который пытается изобразить на расстроенном пианино бетховенскую сонату, Ирены, которая схватилась с деревенскими парнями по поводу комиксов, а Криста Т., учительница, сидит с крестьянами в углу за почетным столом, и ее потчуют пивом. Мне кажется, вначале я несколько недооценила свою профессию и духовную структуру своих учеников …

Теперь возьмем следующий день. Мглистый холод раннего утра, мокрая картофельная ботва, сведенные холодом пальцы. Последний участок. Можно управиться до полудня — если захочет Хаммураби. Криста Т. измеряет взглядом длину поля, потом переводит взгляд на Хаммураби и с сомнением качает головой — тактический прием. Хаммураби ничего не видел, его не нужно подгонять, он переглядывается с Вольфгангом, издает свой посвист, и они начинают, поставив между собой корзину. Криста Т. может быть спокойна: к завтраку оба дойдут до конца поля. Сама она с девочками чуть поотстала: порой стоит схитрить и уступить победу мужчинам. Девочки канючат, чтобы она выдала им пару-другую нижненемецких прибауток: Wenn't Hart man swart is, seggt de Kцster, daun hadd hei taun Grдwnis ne rod West antreckt — коли работяга черен, говорит дьячок, в гроб его положат в красной жилетке. Пожалуйста, еще, ну еще одну: Ja, Geld up de Spar-kass is schцn, seggt de Deern, aber Kauken is dooh noch'n bдtten schцner — деньги в кубышке — это хорошо, говорит девчонка, а дети в доме — и того лучше. Sick de Arbeit bequem maken, is kein Fullheit, seggt de Knecht taun Burn — облегчать себе работу — это еще не леность, говорит батрак хозяину. Хохот за спиной вызывает у мальчиков зависть, они начинают швыряться комьями земли.

Тем временем сквозь облака пробилось солнце. Завтрак. Криста Т. распрямляет спину и с удовлетворением оглядывает убранное на две трети поле. Вместе с Иреной она приносит кофейник и пускает по рукам крышку с горячим кофе. Земля, приставшая к рукам, засохла и искрошилась, верная примета, что отдых близится к концу. И тут Бодо приносит жабу.

Она сидит на его раскрытой ладони и испуганно таращит глаза. Никого не удивляет, что разыгрывается очередное пари, но Бодо никто всерьез не принимает. Сколько дадите, если я откушу этой жабе голову? Ты сколько? — Тридцать пфеннигов. — А ты? — Марку! — А ты? — Катись ты со своей жабой… Разумеется, это безобразие, это всего лишь хвастовство, разумеется, так далеко дело не зайдет, но лица ребят оживляются. Тут Ирена вскакивает и толкает Бодо: убери эту мерзость! И Бодо уносит жабу обратно в сырую порыжелую ботву.

Но вдруг за его спиной вырастает Хаммураби. Интересно, почему его так прозвали и где он был до сих пор. А ну, давай сюда жабу! Итак, сколько дадите, если я откушу ей голову? Ты сколько? А ты? А ты? А ты? Этот знает, с какого конца взяться за дело, тут уж вопросы и ответы чередуются быстрей, да и ставки, кажется, выросли: пятьдесят пфеннигов — ничего — не откусишь — марку — десять пфеннигов — если осмелишься, полторы марки.

Хаммураби, говорит Криста Т., слишком тихо говорит, она сама это чувствует. Вильгельм, ты не сделаешь этого. Она подходит к нему, он лениво отстраняется. Пять восемьдесят, говорит он. Пустячок, а приятно.

Тут на поле все стихает. Слышно только, как испуганно дышит жаба, видно, как пульсирует ее белое брюшко. Он не сделает этого, он не сделает этого… Но Хаммураби уже отогнул жабе передние лапки, обхватил пальцами ее голову и вонзил зубы. Криста Т., учительница, видит, как смыкаются его красивые, ослепительно белые зубы, раз и еще раз. Голова у жабы прочно сидит на туловище.

И опять бьют черного кота о стену сарая. Опять сорочьи яички разлетаются от удара о камень. Опять чья-то рука сметает снег с окоченелого детского личика. Опять смыкаются челюсти.

И этому нет конца.

Криста Т. чувствует, как ползет у нее по спине ледяной холод, снизу вверх. Она поворачивается и уходит. Не отвращение душит ее — скорбь. Вот из ее глаз брызнули слезы, она спускается на полевую тропинку и горько плачет. Проходит довольно много времени, пока за ней прибегает Ирена. До обеда работа идет в полном молчании.

Несколько дней спустя, когда ее более чем странное поведение уже стало предметом пересудов, ее перехватила в коридоре преподавательница биологии: вы меня удивляете, коллега. Я думала, вы родом из деревни. И после этого плакать о какой-то жабе?!

Сейчас, перелистывая ее заметки, я нашла еще один листок, который не замечала раньше. Он тоже имеет касательство к истории с жабой. «Вероятная концовка» — так озаглавлен листок. Он свидетельствует о том, что Криста Т. не желала примириться с голой, неприкрашенной действительностью. И для этой цели предоставила слово деревенской поварихе, которая перед обедом вроде бы сказала: чего там у вас приключилось, фрейлейн? Этот ваш длинный, кудрявый, ну, у него еще имя такое чудное, он лежит на сеновале и плачет-заливается. Сперва он прибежал с таким лицом, будто не в себе, и давай начищать себе зубы над умывальником и рот полоскать, а потом бросился на сено и заревел, как малое дитя.

Подобная концовка — как страстно она, должно быть, мечтала о ней. В глубине души мы всецело на стороне тех, кто мечтает о таких концовках, мечтает тем исступленнее, чем реже они случаются в действительности. Ибо в действительности, надо полагать, произошло нечто более вероятное: директор вызвал ее и кофе на сей раз потчевать не стал. На нее поступила жалоба от родителей ученика, известного под прозвищем Хаммураби: забвение воспитательских обязанностей во время сельскохозяйственной практики. И разве они не правы? Я не хочу объявлять вам выговор, сказал директор. Вы только начинаете. Но не вы ли сами говорили, что трудовое рвение вашего Хамму… ах да, Вильгельма Герлаха, было выше всяких похвал? Что он был среди наиболее прилежных? Вот видите! Думается, на этом фоне дурацкая история с жабой бледнеет. И, уж во всяком случае, мы несем ответственность за то, чтобы по меньшей мере в нашем присутствии ученики не поедали всякую нечисть.

Он прилежный и бессердечный, говорила она мне. Его счастье, что он живет здесь. Чем бы он стал в другом месте! На таких, как он, там спрос. Главное, не обольщаться его деловитостью, иначе куда нас это заведет?

На это ни одна из нас ответить не могла, к тому же мы были слишком мало осведомлены об исцеляющем воздействии времени.

Перемена декораций, прыжок длиной в семь лет, последовательная хронология нам мешает. Вот она еще раз сидит напротив одного из своих учеников, дело происходит в Рильских горах, в монастырском ресторанчике, куда она приехала со своим мужем, Юстусом, это ее последнее и единственное большое путешествие. Молодой человек, который приближается к ним, студент-медик последнего года обучения. Он называет себя. Вы меня не узнаете? Он называет Кристу Т. ее девичьей фамилией. Я тот самый, который всегда писал «половина» через «а», пока вы не исцелили меня сравнением с «полоумный». Теперь всякий раз, когда мне приходится писать «половина», я вспоминаю о вас. Вы разрешите?

И вместе со своей невестой он подсаживается к их столику. Более красивую и элегантную невесту трудно себе представить. Она тоже будет врачом. Криста Т. удивлена, ее бывший ученик доволен. Он знает кушанья, которые им подают, он высказывает справедливейшие оценки, не пытаясь при этом навязывать свое мнение, он наделен чувством юмора, он выше многих мелочей и вообще не так уж и не прав. Он признается, что, если бы Криста Т. дольше проработала в их школе, она стала бы его любимой учительницей. Но тут же дерзко добавляет: в том, что этого не случилось, тоже есть свои преимущества. Уж слишком непрактичные требования она к ним предъявляла. Да ну, говорит Криста Т. Что-то не припомню. Пожалуйста, пример, говорит ее бывший ученик. Цитата, которую вы нам когда-то зачитывали. Забыл только, откуда она. О полуфантастической реальности. Это очень близко меня задело. Горький, говорит Криста Т. Итак, эти слова вас встревожили? Пока я не стал студентом, отвечает медик. Пока не понял, что мне, как врачу, хватит и реального бытия человека. Видит Бог, нам приходится иметь с ним дело. Только сейчас, когда я вас узнал, мне снова вспомнилось ваше «фантастическое» бытие. Правда, смешно?

Оказывается, он сделал открытие, даже сумел облечь его в словесную форму, что обычно представляет самую тяжелую часть задачи, и теперь не может досыта наслушаться своим открытием. Звучит оно так: в основе здоровья лежит приспосабливание. Еще и еще раз повторяет он свое открытие, и не надо так удивленно поднимать брови, понимает ли она на самом деле, что он имеет в виду?

Криста Т. слишком хорошо его поняла, она полагала даже, что вполне может обойтись без исторического экскурса, но его уже нельзя было остановить. Итак, ему стало ясно, что у человечества всегда была, есть и будет одна только цель — выжить. И потому средством достижения этой цели всегда будет приспосабливание, приспосабливание любой ценой.

Не считает ли он, что употребил это слово по крайней мере на один раз больше, чем нужно?

Нет, теперь вам не удастся смутить меня так же легко, как раньше. Теперь я не состою под вашей моральной опекой и свободен в подведении итогов: чем, с медицинской точки зрения, могло кончиться программирование молодежи на возвышенную мораль и столкновение этой морали с жизненными реальностями, которые всегда оказываются сильнее, уж вы мне поверьте. Итак, чем кончился бы подобный конфликт? Комплексами — и это в лучшем случае. Немецкие воспитатели, они ведь спокон веку стремились сокрушать реальность, и всегда тщетно. Вместо того чтобы избрать реальность своим критерием и по нему проверять, удалось ли дать ученикам духовную закалку для дальней дороги. Ибо не подлежит сомнению, что это для них самое важное.

Ну что ж, говорит Криста Т., хоть она и не может похвалиться тем, что дала ему духовную закалку, зато она надеется, что, составляя медицинские отчеты, он всегда будет писать «половина» через «о». Бывают случаи, дружелюбно кончает она свою мысль, когда человек рад и скромным успехам.

Тут ее бывший ученик снова рассмеялся.

Она же, Криста Т, сказала вечером Юстусу, что была рада встретить его, своего бывшего ученика. Они прогуливались по монастырскому двору и наткнулись на толстого монаха, который вышел из кухонных дверей, достал что-то из-за пазухи и начал торопливо поглощать на ходу. Не шорох ли? Белый платок снова свернут и скрывается под рясой. Монах, созывающий на литургию, выходит во двор и ударяет деревянным молотком по деревянной трубе: дин-дон, дин-дон. В украшенной резьбой, сверкающей золотом церкви, позади завесы, отделяющей святые дары, молодой монах отпирает ризницу. За стеклом — кости святых. Один за другим под нескончаемые песнопения приближаются они, чтобы облобызать стекло, курятся жертвенные свечи, возлагаются малые дары. Ах, какие лица среди монахов! Крепкие, бездумные, седовласые старцы, изможденные бледнокожие фанатики, там лукавая бургундская физиономия, здесь хорошее глубокомысленное лицо ученого и, наконец, он, мой мечтатель, мягковласый, тот, кому дозволено отпирать ризницу.

Пройдемся же под аркадами, под мытарствами святых, под Апокалипсисом, который не имеет к нам больше никакого отношения. Настанет день, и другие люди будут прогуливаться под нашими мытарствами. А наш медикус, он же мой бывший ученик, уже сегодня прогуливается среди них, и все это не имеет к нему никакого отношения — удивительно, не правда ли? Впрочем, он одним ударом раскрыл мне глаза на то, как, собственно, обстоит дело с этим самым полуфантастическим бытием человека, которым я в свое время — чего уж тут скрывать — жонглировала отчасти в безвоздушном пространстве. Это наше моральное бытие и ничего больше. А оно и само по себе более чем удивительно. Фантастично даже. Мой хитроумный ученик не все до конца продумал. Это я ему втолковать не сумела. Он был так радостно возбужден, сделав открытие, что не несет ответственности за что бы то ни было…

Высокий деревянный крест на западном отроге над горной долиной черно вырисовывает на желтом закатном небе. Нам, говорит Криста Т., остается только спокойно уповать, что жизненно важное не будет утеряно безвозвратно.

Не знаю, доведется ли нам еще говорить об ее путешествии, единственном ее путешествии, доставившем ей столько радости, ибо сейчас начнется глава, посвященная Юстусу. Глава, собственно, уже давно началась, и любовь тоже, просто она еще не знает об этом.

В студенческой столовой — она еще была студенткой — он увидел ее впервые. Он здесь гость, из другого университета, и конференция должна продлиться еще два дня. Она стоит в очереди к раздаче. Кто она, откуда я ее знаю? Так это начинается, по крайней мере, с его стороны. Ему вспоминается портрет, что висит в комнате у родителей: профиль девушки, это и есть она, картинка вырезана из какого-то календаря и изображает какую-то египетскую царицу.

Общий знакомый подводит его к Кристе Т., после чего он приглашает ее завтра вечером на торжественное закрытие конференции. Она, не удивившись и не обидевшись, отвечает согласием — вот как просто все получается. Только он не может, к сожалению, с уверенностью сказать себе, что она как-то там особенно заинтересована, ни завтра вечером, ни послезавтра, в совместно проведенный на канале день. А потом он должен снова уехать и знает: я не продвинулся ни на миллиметр дальше. Хотя за всю свою жизнь никогда и ничего так страстно не желал.

Должно быть, позднее это сыграло решающую роль.

Нам долго не удавалось его увидеть, хотя от нее мы знали, что завелся там один такой. Он долго меня обхаживал. И она устремляла невинный взгляд в наши горящие любопытством лица. Больше ничего.

Давайте лучше вернемся на несколько шагов назад.

Как она молода! Как тоскует по любви! Все, с чем она сталкивается, выглядит таким новым, таким свежим, каждое лицо, каждое движение, весь город, она не переносит ничего чуждого, она целиком живет в настоящем, зачарованная красками, запахами, звуками: снова и снова связывать себя, снова и снова уходить прочь … Ей принадлежит город — будет ли она потом хоть когда-нибудь так богата? Ей принадлежит ребенок, который сидит, забившись в уголок трамвая, задает своей матери вопросы обо всем, что слышит на улице, но не может увидеть, и черноволосый мужчина — яркая белизна в узких глазах и полет жестокости в его лице, за которой она угадывает нежность, ее обдает жаром, когда она взглядывает на него, он улыбается и, уходя, тихо говорит: до свиданья. Молодой садовник, у которого она покупает неслыханно дорогую сирень и приводит его в полное замешательство словами: такому красивому молодому человеку ни в чем нельзя отказать… А потом отдает эту сирень какому-то растерянному супругу, который сбежал с заседания, вспомнив, что сегодня у него годовщина свадьбы, а цветочные магазины уже все закрыты. И еще ей принадлежит дама, которая приехала навестить своего сына, сын — студент-теолог, прикидывает Криста Т., очень интеллигентный, но высокомерный. Отнюдь не наш друг. Но и он ей принадлежит.

Так она готовилась к своей любви, ибо о любви идет речь в этой главе. На письма, которые посылал ей Юстус, она дружелюбно отвечала, но вдруг в нужный момент он перестал писать: он был наделен даром делать единственно нужное в нужный момент. Ей это нравилось. Номер его телефона она между тем не потеряла, но и глядела на него не часто. Ее нельзя было приневолить. Она и сама не могла себя приневолить, быстро ей ничего не доставалось, довольно и того, что теперь, чаще, чем прежде, у нее мелькало предчувствие, к чему это все приведет, но предчувствие, что для нее вполне естественно, тотчас мешалось с отчаянием. Ее вдруг охватил безумный страх, что она не может писать, что ей не дано когда-нибудь выразить в словах все, чем полна душа. Осторожности ради здесь говорят о себе в третьем лице, это может быть и сам пишущий, и какая-нибудь другая особа, которую, к примеру, называют «она». От другой особы, вероятно, легче избавиться, и незачем влезать в несчастья ее неправильной жизни, ее можно поставить рядом, основательно рассмотреть, как привыкаешь рассматривать посторонних.

Все это могло бы обернуться любовью, да не хватает решимости. Как-то раз, когда она снова носится по улицам, когда на оживленном перекрестке ей навстречу устремляется густая толпа, сплошь одинокие люди, но каждый для нее чужой, — она вдруг замирает в испуге. А не заблуждаюсь ли я? До каких пор можно ждать? А осталось ли у меня время? И кто принадлежит мне на самом деле?

В тот же час она набирает номер, который, как оказывается, носила с собой. Это ты? — говорит Юстус. Так я и думал. О том, что у него уже кончалось терпение, о том, что он начал сомневаться и хотел ее разыскивать, — обо всем этом он не говорит ни слова.

А говорит вместо того: значит, когда?

Именно так должно начинаться то, чему суждено продлиться.

Но обещать, говорит она себе, выходя из телефонной будки, обещать я, разумеется, ничего не могу.

И вот, покуда я пишу эти строки, пишу со спокойной совестью, потому что каждая фраза здесь засвидетельствована дважды и выдержит любую проверку, — покуда я дальше перелистываю страницы красно-бурой берлинской тетрадочки и натыкаюсь на строки: «Юстус, милый, любимый Юстус! », покуда я тщусь воссоздать комнату, где они могли встретиться впервые, покуда я делаю все это, во мне оживает прежнее недоверие, которое я мнила преодоленным, а если и ждала когда-нибудь его возвращения, то меньше всего — сейчас. Разве не могло случиться, чтобы сеть, сплетенная и расставленная для ее поимки, оказалась негодной? Фразы, которые написаны ее рукой, — да, пожалуйста, — и дороги, которыми она ходила, и комната, в которой она жила, и пейзаж, который близок ее сердцу, чувство, наконец, но только не она сама. Ибо поймать ее очень трудно. Даже будь я в силах передать с предельной достоверностью все, что мне еще было о ней известно или удалось разузнать, даже тогда нельзя исключить, что тот, кому я все расскажу, тот, кто мне нужен и кого я прошу о поддержке, в конце концов так ничего и не будет о ней знать.

Почти ничего.

Если только мне не удастся сказать о ней самое главное: она, Криста Т., имела собственное видение себя самой. Я не могу это доказать, как могла бы доказать: в таком-то году она жила там-то и там-то, брала на дом из городской библиотеки такие-то и такие-то книги. Книги безличны, я даже не просила отыскать для меня ее формуляр, в случае острой необходимости я могу и сама придумать два-три названия. Но вот видение человеком себя самого — его нельзя придумать, до него можно лишь случайно додуматься. А ее видение я знала давным-давно, с того самого дня, когда услышала, как она трубит в трубу.

Ведь на дворе между тем год пятьдесят пятый.

Юстуса мы долго не могли увидеть, я уже говорила, что его от нас скрывали. И мы даже самую малость недоумевали. Жена ветеринара в мекленбургской глуши — неужели этим все кончится? Потому что человек бессознательно жаждет устоявшихся формулировок. Недоумевали вплоть до костюмированного бала, на котором она изображала Софи Ла Рош, хотя костюма себе никакого делать не стала, а просто явилась в своем золотисто-коричневом платье со странным рисунком и объясняла всем и каждому, кого она изображает. Юстус же подле нее и тоже — как и она — почти без карнавального костюма изображал лорда Сеймура, во всяком случае, она так говорила. Никто не понял, экзальтированная это выдумка или попросту злая, но, во всяком случае, мы наконец получили возможность беспрепятственно созерцать Юстуса, причем выяснилось, что мы можем спокойно отбросить все наши формулировки.

Вероятно, это следовало назвать приемом, одним из первых на нашем веку, и мы чувствовали себя не очень уверенно, но при взгляде на хозяев у нас возникало чувство, что это необходимо. Будьте как дома, говорили они каждому, здороваясь, и Криста Т. благоразумно кивнула, обвела взглядом две большие, скудно освещенные комнаты, сняла несколько лент серпантина с фикуса, накинула их себе на плечи, высыпала на голову Юстуса пакетик пестрых конфетти и сказала: мы пришли куда надо.

Между прочим, я не разделяла ее уверенности. Мне чудилось, будто с этим вечером она связывает вполне определенный замысел, который не очень подходит к этому вызывающе и в то же время сдержанно костюмированному обществу. Казалось, она действует по заранее намеченному плану, то ли направленному исключительно против Юстуса, то ли ему адресованному, — толком не знаю. Меня так и подмывало дать ему знак, взять его сторону: он мне понравился. Потом я увидела, что никакие знаки ему не нужны. Он сохранял невозмутимое спокойствие, ибо время неуверенности давно для него миновало.

А для нее? Или именно она безмолвно просила о какой-то поддержке? Дорогая фрейлейн, сказала я, когда нас никто больше не мог слышать, сдается мне, вы не сознаете, какое бремя взваливаете на себя. Судьба Ла Рош! Сумасбродная и чуть сентиментальная мечтательница, против воли вынужденная прозябать в деревне и потому расточающая все свои несбывшиеся мечтания на выдуманный образ…

И того хуже, отвечала Криста Т. Ах, будь это просто Ла Рош, но задуман другой образ — фрейлейн фон Штернхайм и подразумевается ее судьба.

Вы шутите, сказала я.

Юстус принес нам шампанское и остался подле нас, но я смогла продолжать.

Совращение? Интриги? Фиктивный брак с этим подонком Дерби? Унылая сельская жизнь в английской провинции? И — о боже! — добродетель?

Вот именно, отвечала Криста Т. А как награда за все — лорд Сеймур. Конец песни.

О, мадемуазель, вскричал Юстус, вам не следует так меня называть!

Время покажет, сказала Криста, как вас следует называть.

Она залпом выпила свое шампанское и при этом взглянула на Юстуса. Его улыбка вселяла уверенность, но не была самоуверенной.

Из этого мог выйти толк, право же, мог.

Мне думалось, что теперь я отчетливее вижу, к чему она ведет. Это она нашла способ наглядно показать ему, чего лишится, последовав за ним. Казалось, она только сейчас сама поняла свой замысел и снова замерла в испуге — минута, полная значения. Юстус же, безразлично, догадывался он о том или нет, сделал единственно верное: он сделал вид, будто давным-давно все это про нее знает, будто сейчас просто настал решающий миг и будто мысль о каких бы то ни было «лишениях» даже и допускать не следует. И это он дал ей понять, не проронив ни звука, просто тем, как, глядя на нее, выпил свое шампанское, как взял пустой бокал у нее из рук, а затем пригласил ее на танец. Поскольку она, как он мог догадаться, уже приняла решение, от него требовалось только облегчить ей завершающий шаг: завершающего шага вообще не было, он стал для них одним из многих.

Она была ему признательна за ту уверенность, которую он ей дает, и имела к тому все основания. Он же не танцевал и не пил, дожидаясь той минуты, когда сможет сказать: пошли. Тут она оставила своего партнера и немедленно последовала за ним. Она мимоходом кивнула мне и покинула нас, мы же, оставшиеся, вольны были задаваться вопросом, почему мы никогда не верили, что она найдет свое счастье самым простым и естественным способом.

В тот вечер она хотела заставить всех и самое себя отступить на несколько шагов — на одно-два столетия назад, чтобы тем отчетливее разглядеть нас. Через сто, нет, даже через пятьдесят лет мы тоже будем стоять на сцене историческими персонажами. Зачем же так долго ждать? Отчего — коль скоро этого все равно не избежать, — совершив два-три шага, не вскочить на сцену самим, для начала перепробовать несколько ролей, прежде чем сделать выбор, несколько отвергнуть как оскорбительное предложение, не без тайной зависти обнаружить, что еще несколько уже розданы, и, наконец, принять ту, где все зависит от толкования, то есть от тебя самого. Роль жены человека, который станет ветеринаром, который знает, что она не только выискала, но и самолично создала его и что они должны заставлять друг друга делать все возможное и невозможное, если не хотят снова друг друга потерять.

В тот вечер он увел ее к себе. Я решила не придумывать комнату, это несущественно. Время ей больше не требовалось, спектакль подошел к концу, роль окончилась сама по себе: он любил ее.

Теперь надо проявлять сугубую осторожность. Так трудно отделаться от чувства, что ключ найден.

Теперь надо сохранять подозрительность. Как же так? И это все? Несколько недомолвок, «фантастическое бытие», «видение»… А если дверей было много? А если эта, единственная, была первой попавшейся и найдена лишь случайно?

Другие же остались на запоре даже и для нее, Кристы Т.?

Мы можем предпринять еще одну попытку. Пусть все решает не тот костюмированный бал, который все равно выдуман мною, а самое обыкновенное прибытие поезда в захолустный городок. Называть городок не имеет смысла, они все похожи один на другой, просто в этом по воле случая Юстус проходит практику. И стало быть, Криста Т. приедет к нему в гости. В субботу, дневным поездом. Еще чего не хватало, раньше мне просто не выбраться. Могла и вообще не ездить, очень даже просто, говорит она себе, впрочем, уже сидя в поезде, — ну и что с того? Так говорит Юстус, он из померанских крестьян, и она невольно смеется: ничего с того нет и не будет.

Погода великолепная, словно по заказу. Входит целая семья — молодой мужчина, неприветливая женщина и мальчик — со множеством всяких припасов: собрались в дальнюю дорогу. Мужчина опускается на тяжелый рюкзак и тотчас засыпает. Женщина садится напротив и неотрывно смотрит мрачным, жадным взглядом в его лицо, на котором выступили капельки пота. Она наклоняется, чтобы видеть его все время. У нее здоровое, массивное тело, мясистое лицо, светло-русые, зачесанные назад волосы, но положиться на свою внешность она не может, вот почему ей пришлось ввинтить в мочки ушей блестящие серьги, которые мало вяжутся с ее мрачной страстью.

Если она думала, что старая привычка наблюдать людей отвлечет ее… Встретит он меня или не встретит, как он на меня посмотрит, что сперва скажет — этим решится все. Пусть только он придет. Пусть его взгляд пронзит меня, для этого достаточно просто вообразить его, как не раз бывало на этой неделе и не изнашивалось от частых повторов… И пусть он больше не может сказать ничего такого, что будет свидетельствовать против него.

Но я ведь могу пока делать, что захочу?

Молодой мужчина наконец проснулся, первое, что он видит, — это взгляд жены, та отводит глаза и дергает сына за руку — уступи место отцу. Любое движение стремится к какому-либо результату, первая молодость давно позади, уже стукнуло двадцать шесть, уже возникало опасение, что не хватает решительности, что из-за сверхтребовательности — или как назвать это свойство — можно упустить время для любви, для жизни, для всего, чего потом нельзя наверстать. Выходит, надо связать себя?