ОТ АВТОРА 6 страница

Я поднимаюсь и выглядываю из открытой двери вагона.

Мы стоим на боковых путях где‑ то у черта на куличках. Два других наших поезда тоже остановились впереди нас в полумиле друг от друга.

В неверном утреннем свете из вагонов выбираются люди. Артисты сердито потягиваются и собираются группками поболтать и покурить, а рабочие спускают сходни и выводят лошадей.

Буквально через несколько минут появляются Август и его люди.

– Джо, займись обезьянами, – приказывает он. – Пит, Отис, выведите и напоите копытных.

Лучше из ручья, а не из корыт. Воду нужно беречь.

– Только не трогайте Серебряного, – добавляю я.

Повисает долгая пауза. Рабочие глядят сперва на меня, а потом на Августа. Взгляд его непроницаем.

– Да, – говорит наконец он, – все правильно. Не трогайте Серебряного.

Он разворачивается и уходит. Все остальные таращатся на меня широко раскрытыми глазами.

Я припускаю за Августом вдогонку.

– Простите, – говорю я, переходя на ходьбу. – У меня и в мыслях не было командовать.

Он останавливается у вагона с верблюдами и открывает дверь. Измученные дромедары приветствуют нас ворчанием и жалобами.

– Все в порядке, дружок, – весело говорит Август, протягивая мне бадью с потрохами. – Помоги‑ ка мне лучше покормить кошек.

Я беру бадью за тонкую железную ручку. Оттуда вырывается целый рой разозленных мух.

– Боже мой! – я ставлю корзину на землю и отворачиваюсь: меня вот‑ вот вырвет. Потом вытираю набежавшие на глаза слезы. Тошнота не проходит. – Август, кормить этим кошек нельзя.

– Почему?

– Оно протухло.

Август не отвечает. Я поворачиваюсь и вижу, что он ставит рядом со мной еще одну бадью и уходит. Удаляется по путям, неся еще две бадьи. Я подхватываю свои и догоняю его.

– Это же гнилье. Кошки наверняка не станут, – продолжаю я.

– Надеюсь, станут. Иначе нам придется принять непростое решение.

– А?

– До Жолье еще далеко, а козлов у нас, увы, уже нет.

Ответ застревает у меня в горле.

Когда мы доходим до второго поезда, Август запрыгивает на платформу и раскрывает боковые стенки на двух кошачьих клетках. Отперев замки, он оставляет их болтаться на дверцах и спрыгивает обратно.

– Ну, давай, – подталкивает он меня в спину.

– Что?

– Каждому по бадье. Вперед! – поторапливает он.

Я неохотно взбираюсь на платформу. В ноздри ударяет сильнейший запах кошачьей мочи. Август протягивает мне две бадьи с мясом, одну за другой. Я, стараясь не дышать, ставлю их на повидавший виды дощатый настил.

В каждой из клеток по два отделения: слева от меня – пара львов, справа – тигр и пантера. Все это очень крупные звери, один другого увесистее. Они поднимают головы, принюхиваются и подергивают усами.

– Ну, давай же! – не отстает Август.

– А что нужно‑ то, просто открыть дверей и запихнуть бадьи внутрь?

– Если не придумаешь чего получше.

Тигр – шесть сотен фунтов (чуть больше 370 кг. ) великолепного черного, рыжего и белого – поднимается на ноги. У него огромная голова и длинные усы. Он подходит к двери, разворачивается и уходит обратно. Вернувшись, рычит и что есть сил ударяет лапой по засову. Замок бряцает по прутьям клетки.

– Можешь начать с Рекса, – Август указывает на львов, которые тоже расхаживают взад‑ вперед по клетке. – Вот он, слева.

Рекс значительно меньше тигра, в гриве у него колтуны, а из‑ под тусклой шкуры выпирают ребра. Собравшись с духом, я беру бадью.

– Постой, – говорит Август, указывая на другую бадью. – Не эту. Вон ту.

Разницы я не вижу, но поскольку уже успел убедиться, что с Августом лучше не спорить, повинуюсь.

Заметив меня возле дверцы, лев лупит по ней лапой. Я замираю.

– В чем дело, Якоб?

Я оборачиваюсь. Август весь светится.

– Ты что, боишься Рекса? – продолжает он. – Это же просто котенок‑ писунишка.

Рекс на миг перестает тереться облезлой шкурой о прутья решетки у входа в клетку.

Дрожащими пальцами я снимаю замок и кладу его на пол. Потом поднимаю бадью и выжидаю. Как только Рекс отворачивается от двери, я ее распахиваю.

Но прежде чем мне удается вывалить мясо, на моей руке захлопываются огромные челюсти. Я ору. Бадья падает на пол, из нее во все стороны разлетаются измельченные потроха. Лев отпускает мою руку и набрасывается на мясо.

Захлопнув дверь и придерживая ее коленом, я проверяю, на месте ли рука. Вроде бы на месте. Вся обслюнявленная, красная, как если бы я обварил ее кипятком, но кожа цела. Миг спустя я осознаю, что Август за моей спиной громогласно хохочет.

Я оборачиваюсь:

– Что с вами такое, черт возьми? Думаете, это смешно?

– Именно, – отвечает Август, даже не пытаясь сдержаться.

– А пошли бы вы куда подальше, – я спрыгиваю с платформы, еще раз ощупываю руку и с гордым видом ухожу прочь.

– Якоб, постой, – смеется, нагоняя меня, Август. – Не сердись! Я над тобой просто малость подшутил.

– Подшутили? Он же мог отхватить мне руку!

– У него нет зубов.

Приостановившись, я пялюсь на гравий под ногами. Наконец до меня доходит, и я продолжаю свой путь. Насей раз Август уже не пытается меня нагнать.

Вне себя от ярости, я иду прямо к ручью и опускаюсь на колени рядом с рабочими, моющими зебр. Одна из зебр пугается, принимается ржать и высоко вскидывает полосатую морду.

Человек, держащий ее за повод, пытается с ней справиться, то и дело бросая на меня недовольные взгляды.

– Вот черт! Что это у тебя? Кровь?

Я осматриваю свою одежду. Она вся в пятнах крови от потрохов.

– Да, – отвечаю я. – Я кормил кошек.

– Да чем ты вообще думаешь, черт тебя дери! Хочешь, чтобы она меня прикончила?

Я ухожу вниз по ручью, оглядываясь, пока зебра наконец не успокаивается. Тогда я наклоняюсь и смываю с рук кровь и львиную слюну.

Вернувшись через некоторое время к поезду, на платформе рядом с клеткой шимпанзе я вижу Алмазного Джо. Из закатанных рукавов серой рубахи торчат волосатые мускулистые руки. Шимпанзе сидит у него на бедре, лакомясь смесью зерен и фруктов, и глядит на нас блестящими черными глазами.

– Помочь? – спрашиваю я.

– Не‑ а, я почти закончил. Слышал, Август наколол тебя со стариной Рексом.

Я готов взорваться, но замечаю, что Джо не улыбается.

– Поостерегись, – говорит он. – Может, Рекс и не откусил тебе руку, но уж Лео‑ то отхватит, как пить дать. Не понимаю, почему Август тебя туда послал. За кошками ходит Клайв. Может, хотел поставить тебя на место? – Умолкнув, он заходит в клетку, пожимает шимпанзе лапу – и лишь тогда закрывает дверь и спрыгивает с платформы. – Послушай, я тебе вот что скажу. Август чудной, но не из тех чудаков, над которыми все посмеиваются. Любит, чтобы помнили, что главный здесь он. Ты с ним поосторожней. К тому же иногда на него находит, если ты понимаешь, о чем я.

– Пожалуй, понимаю.

– Что‑ то я сомневаюсь. Но еще поймешь. Скажи, ты вообще ел?

– Нет.

Он указывает рукой в сторону Передового отряда. Там прямо вдоль путей накрыты столы.

– Повара приготовили нам что‑ то вроде завтрака. И коробочки с сухим пайком. Не забудь взять – похоже, до вечера мы уже не остановимся. Бери, пока дают, как я всегда говорю.

– Спасибо, Джо.

– Да не за что.

Я возвращаюсь в наш вагон с коробочкой, где обнаруживаю сэндвич с ветчиной, яблоко и две бутылки напитка из сарсапарели. На соломе рядом с Серебряным сидит Марлена. Увидев ее, я откладываю коробочку в сторону и медленно подхожу к стойлу.

Серебряный лежит на боку и, судя по тому, как поднимается и опускается другой его бок, дышит неглубоко и часто. Марлена уселась возле его головы, поджав под себя ноги.

– Ему не лучше? – спрашивает она, поднимая на меня глаза.

Я качаю головой.

– Не понимаю, как это ему так быстро похудшало. – Голос у нее до того тонкий и тихий, что кажется, будто она вот‑ вот заплачет.

Я присаживаюсь рядом с ней.

– Всякое бывает. Вы тут ни при чем.

Она гладит коня по морде, проводит пальцами по впалым щекам и подбородку. Веки у него подрагивают.

– Ему можно еще как‑ то помочь? – спрашивает она.

– В поезде – больше никак. Даже при более благоприятном стечении обстоятельств особо ничего не сделаешь – остается лишь кормить и молиться.

Взглянув на меня и заметив мою руку, она приглядывается повнимательнее:

– Боже правый! Что случилось?

Я опускаю глаза.

– Да так, ничего.

– Как это ничего? – возражает она, поднимаясь на колени. Взяв меня за руку, она поворачивает ее так и этак, пытаясь поймать луч света, пробивающийся сквозь щели между досок. – Совсем ведь недавно. Ну и синячище тут будет! Больно? – она проводит ладонью, такой мягкой и прохладной, по расползающемуся под кожей лиловому пятну. Волоски на коже встают дыбом.

Я закрываю глаза и сглатываю.

– Да нет, на самом деле, я…

Раздается свисток, она оглядывается на дверь. Я тут же высвобождаю руку и поднимаюсь.

– Два‑ а‑ адцать минут! – гудит откуда‑ то со стороны первого вагона низкий голос. – Два‑ а‑ адцать минут до отправления!

В открытую дверь просовывает голову Джо.

– Эй, нам пора загружать лошадок. Ой, простите, мадам, – говорит он Марлене, снимая шляпу. – Не знал, что вы здесь.

– Ничего, Джо.

Джо застывает в неловком ожидании прямо в дверном проеме.

– Дело в том, что нам нужно бы начать прямо сейчас, – отчаявшись, повторяет он.

– Так начинайте, – отвечает Марлена. – На этот перегон я останусь с Серебряным.

– Нет, так нельзя, – быстро вставляю я.

Она поднимает голову и смотрит прямо на меня, обнажив длинную белую шею.

– Это еще почему?

– Когда мы загрузим остальных лошадей, вы окажетесь в ловушке.

– Ничего страшного.

– А если что‑ то случится?

– Ничего не случится. А если что, я проберусь по их спинам. – Она устраивается на соломе, вновь поджав под себя ноги.

– Ну, не знаю, – колеблюсь я. Но Марлена смотрит на Серебряного так, что становится понятно: с места она не сдвинется.

Я оглядываюсь на Джо – он сердито поднимает руки вверх, показывая, что сдается.

Еще раз покосившись на Марлену, я устанавливаю разделитель и помогаю завести в вагон остальных лошадей.

Алмазный Джо не ошибся: перегон оказался длинным. Поезд останавливается только вечером.

С отъезда из Саратоги‑ Спрингз мы с Кинко и словом не перемолвились. Сомнений нет никаких: он меня ненавидит. Не то чтоб я его обвинял – тут уж Август постарался за нас обоих, но, по‑ моему, объяснить это Кинко все равно не получится.

Чтобы не мешаться у него под ногами, я провожу время с лошадьми. Кроме того, меня беспокоит, что там, в западне, за этими животными весом под тысячу фунтов каждое, осталась Марлена.

Когда поезд тормозит, она легко перебирается через лошадиные спины и спрыгивает на пол. Из козлиного загончика выходит Кинко, глаза его тревожно вспыхивают, но он тут же с напускным безразличием переводит взгляд на дверь.

Мы с Питом и Отисом выводим и поим лошадей, верблюдов и лам. Алмазный Джо и Клайв вместе с рабочими зверинца отправляются ко второй части поезда, чтобы заняться обитателями клеток. Августа нигде не видно.

Когда мы загружаем животных обратно, я забираюсь в вагон и заглядываю в нашу комнатушку.

Кинко сидит на раскладушке, положив ногу на ногу. Дамка обнюхивает постель, которую мне принесли вместо заплесневелой попоны. Скатанная в рулон постель увенчана аккуратно сложенным красным пледом и подушкой в мягкой белой наволочке. На подушке лежит квадратная картинка. Когда я за ней наклоняюсь, Дамка отпрыгивает, словно ошпаренная.

«Мистер и миссис Розенблют имеют честь пригласить вас тотчас же в купе номер 3, вагон 48, на коктейль, за которым последует ужин. »

Я удивленно поднимаю глаза. Кинко смотрит на меня в упор.

– Что, подлиза, не тратил времени даром?

ГЛАВА 7

Номера на вагонах расставлены в полнейшем беспорядке, так что найти вагон номер 48 мне удается далеко не сразу. Он выкрашен темно‑ бордовой краской, и во всю длину вагона золотыми буквами в фут вышиной значится: «БРАТЬЯ БЕНЗИНИ: САМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЦИРК НА ЗЕМЛЕ». А под ними сквозь свежую краску едва заметно проступает другое название: «Цирк братьев Кристи».

– Якоб! – доносится из окна голос Марлены, и миг спустя она уже появляется в конце вагона и свешивается через перила так резко, что юбка закручивается вокруг ног. – Якоб! Как я рада, что ты пришел. Заходи скорее!

– Спасибо, – говорю я, оглядываясь. Взобравшись на подножку, я прохожу вслед за ней по длинному коридору до еще одной двери.

Купе номер 3 просто грандиозно, а вот номер на нем явно неправильный: оно занимает половину вагона, а внутри есть еще как минимум одна комнатка, отгороженная плотной бархатной шторой. Само купе отделано ореховым деревом и обставлено мягкой мебелью.

Еще в нем есть обеденный уголок и встроенная в нишу кухня.

– Чувствуй себя как дома, – говорит Марлена, указывая мне на один из стульев. – Август подойдет через минуту‑ другую.

– Спасибо, – отвечаю я и сажусь.

Марлена усаживается напротив.

– Ох, – восклицает она и снова вскакивает, – и никудышная же из меня хозяйка! Хочешь пива?

– Спасибо, – говорю я. – Это было бы просто шикарно.

Она проносится мимо меня к рефрижератору.

– Миссис Розенблют, можно вас спросить?

– Пожалуйста, зови меня просто Марленой, – просит она, открывая бутылку. Достав высокий бокал, она медленно наливает пиво по стеночке, чтобы не было пены. – И спрашивай, конечно же. – Протянув мне бокал, она возвращается еще за одним.

– Откуда у всех в этом поезде столько спиртного?

– Обычно мы начинаем сезон с Канады, – отвечает она и снова присаживается. – А у канадцев куда как более цивилизованные законы. Твое здоровье, – добавляет она, поднимая бокал.

Мы сдвигаем бокалы, и я делаю глоток. Какое чудесное прохладное светлое пиво.

– А что, пограничники не проверяют?

– А мы прячем выпивку у верблюдов.

– Простите, не понял, – признаюсь я.

– Верблюды плюются.

У меня чуть пиво через нос не выливается. Она тоже прыскает и, смутившись, прикрывает рот ладонью, а потом вздыхает и отставляет бокал в сторону.

– Якоб!

– Да?

– Август рассказал мне, что случилось сегодня утром.

Я смотрю на свою пораненную руку.

– Он так расстроился. Ты ему нравишься. Честное слово. Это всего лишь… ну, не так просто объяснить, – она опускает глаза и краснеет.

– Да ладно, – отвечаю я. – И думать забудьте.

– Якоб! – раздается из‑ за моей спины голос Августа. – Дружище, дорогой! Как славно, что ты смог выбраться к нам на ужин. Я погляжу, Марлена уже налила тебе выпить. А в костюмерную водила?

– В костюмерную?

– Марлена, – говорит он, печально качая головой и укоризненно грозя ей пальцем. – Ай‑ яй‑ яй, как нехорошо, дорогая.

– Ой, – подскакивает она, – совсем забыла!

Август подходит к бархатной шторе и отдергивает ее.

– Алле‑ оп!

На кровати разложены бок о бок три наряда. Два фрака, причем к каждому полагается пара туфель, и чудесное платье из розового шелка с обшитыми стеклярусом горловиной и подолом.

Марлена вскрикивает, хлопая от радости в ладоши. Схватив с кровати платье, она прикладывает его к себе и принимается кружиться по купе.

Я поворачиваюсь к Августу:

– Но ведь это же не от веревочника, так? …

– Фрак – на веревке? Не смеши меня, Якоб. В работе главного управляющего зверинца и конного цирка есть свои плюсы. Можешь переодеться там, – говорит он, указывая на полированную деревянную дверь. – А мы с Марленой – прямо тут. Такого у нас еще не было, да, дорогая?

Она хватает розовую туфельку и ласково тычет ею Августа.

Последнее, что я вижу, закрывая за собой дверь в ванную, – переплетенные ноги, опрокидывающиеся на постель.

Когда я возвращаюсь, Марлена и Август являют собой саму благопристойность, а за спиной у них, вокруг столика на колесах, уставленного блюдами с серебряными крышками, суетятся три официанта в белых перчатках.

Платье Марлены едва прикрывает плечи, из‑ под него торчат ключицы и тоненькая лямка лифчика. Перехватив мой взгляд, она поправляет лямку и снова краснеет.

Ужин просто великолепен. Сперва нам подают суп‑ пюре из устриц, потом – говядину, вареную картошку и спаржу в сливочном соусе, за которой следует салат из омаров. Когда приносят десерт – английский сливовый пудинг под коньячным соусом, мне кажется, что в меня не влезет больше ни кусочка. Однако не проходит и минуты, как я уже выскребаю тарелку ложкой.

– А ведь Якоб‑ то у нас не наелся, – нарочито медленно произносит Август.

Я замираю с ложкой в руке.

Тогда они с Марленой начинают хихикать, и я в ужасе опускаю ложку.

– Ну, что ты, мальчик мой, я же пошутил – неужели непонятно? – фыркает Август и похлопывает меня по руке. – Ешь, если нравится. Вот, возьми еще.

– Да нет, я больше не могу.

– Ну, тогда выпей еще вина, – говорит он и, не дождавшись ответа, вновь наполняет мой бокал.

Август до того любезен, обаятелен и шаловлив, а наши вечерние наряды так прекрасны, что мне начинает казаться, будто бы происшествие с Рексом было не более чем неудачной шуткой. Когда он принимается рассказывать мне, как ухаживал за Марленой, лицо его лоснится от вина и сентиментальности. Он вспоминает, как сразу распознал ее талант дрессировщицы, едва она вошла в зверинец три года тому назад. Почувствовал, как ее приняли лошади. И, к вящему неудовольствию Дядюшки Эла, отказался сниматься с места до тех пор, пока не покорил ее и не взял в жены.

– Да, пришлось потрудиться, – объясняет Август, выливая остатки шампанского из бутылки в мой бокал и открывая следующую бутылку. – Марлена – это тебе не какая‑ нибудь кокотка, к тому же она была почти что помолвлена. Но быть женой богатенького банкира – ведь это же так скучно, правда, дорогая? Так или иначе, ее призвание – именно цирк. Не каждому дается работать с лошадками. Это же дар божий, шестое чувство, если пожелаешь. Эта девочка говорит с лошадьми – и, представь себе, они слушают.

Четыре часа и шесть бутылок спустя Август с Марленой танцуют под песню «Может, это луна», а я отдыхаю в мягком кресле, закинув правую ногу на подлокотник. Август кружит Марлену и останавливается, держа ее на вытянутой руке. Его качает, волосы у него взъерошены, галстук‑ бабочка съехал набок, а несколько верхних пуговок на рубашке расстегнулись. Он сверлит Марлену до того пристальным взглядом, что даже не похож на самого себя.

– В чем дело? – спрашивает Марлена. – Агги, ты в порядке?

Не отводя от нее глаз, он оценивающе поводит головой. Губы его кривятся, и он начинает медленно, размеренно кивать.

У Марлены расширяются глаза. Она пытается отступить назад, но он перехватывает ее за подбородок.

Я приподнимаюсь в кресле, готовый броситься на помощь.

Август еще некоторое время смотрит на Марлену пылающим суровым взором. Потом выражение его лица вновь меняется и становится до того растроганным, будто он вот‑ вот зарыдает. Притянув Марлену к себе за подбородок, он целует ее в губы, после чего удаляется в спальню и падает лицом на постель.

Она заходит в спальню вслед за ним и, перевернув, укладывает на середину кровати, а потом снимает с него туфли и бросает на пол. Выйдя из спальни, она задергивает бархатный занавес и тут же отдергивает его обратно. Выключив радио, усаживается напротив меня.

Из спальни доносится богатырский храп.

В голове у меня гудит. Я совершенно пьян.

– Что, к чертям собачьим, с ним было? – спрашиваю я.

– Ты о чем? – Марлена сбрасывает туфли, закидывает ногу на ногу и, склонившись, растирает подошву.

– Ну, только что, – лепечу я, – когда вы танцевали.

Она резко поднимает на меня глаза. Лицо ее искажается, кажется, она сейчас заплачет.

Отвернувшись к окну, она подносит палец к губам и с полминуты молчит.

– Якоб, ты должен понять кое‑ что про Агги, – наконец произносит она, – но я не знаю, как объяснить.

Я наклоняюсь к ней:

– Попробуйте.

– Он… переменчив. Он может быть самым обаятельным человеком на свете. Как во время ужина.

Я жду продолжения:

– И? …

Она откидывается в кресле.

– Ну… понимаешь… иногда на него находит. Как сегодня.

– А что сегодня?

– Он чуть было не скормил тебя льву.

– А, вот вы о чем. Не сказать, чтоб я не испугался, но едва ли мне грозило что‑ то серьезное. У Рекса нет зубов.

– Да, но когти‑ то есть, и весит он четыре сотни фунтов, – тихо произносит она.

До меня наконец доходит весь ужас случившегося. Я ставлю бокал на стол. Марлена умолкает и пристально глядит прямо мне в глаза:

– Янковский – это ведь польская фамилия?

– Да, верно.

– Поляки совсем не похожи на евреев.

– Я не знал, что Август – еврей.

– С фамилией Розенблют? – говорит она и, переплетя пальцы, переводит на них взгляд. – А я из католической семьи. Когда они узнали, сразу же от меня отреклись.

– Жаль. Хотя и ничего удивительного.

Она резко поднимает глаза.

– Я не хотел вас обидеть, – говорю я. – Я… не такой человек.

Повисает тягостная пауза.

– Зачем меня сюда позвали? – спрашиваю наконец я. Из‑ за винных паров я мало что понимаю.

– Мне хотелось загладить вину Августа.

– Вам? А он не хотел, чтобы я приходил?

– Да нет, хотел, конечно же! Хотел попросить прощения, но ему это сложнее. Ничего не может с собой поделать, когда на него находит. И сам же потом мучается. Проще всего ему притвориться, что ничего не случилось, – она шмыгает носом и поворачивается ко мне с натянутой улыбкой. – А ведь мы неплохо провели время, правда?

– Да. Ужин был чудесный. Благодарю вас.

Мы вновь умолкаем, и я понимаю, что если бы мне не надо было тащиться в пьяном виде через весь поезд посреди ночи, то я бы заснул на месте.

– Якоб, прошу тебя, – говорит Марлена, – пусть этот разговор останется между нами. Август очень рад, что ты теперь у нас работаешь. И Дядюшка Эл тоже.

– Но почему, почему?

– Дядюшку Эла так расстраивало, что у нас нет ветеринара. И вдруг откуда ни возьмись появляешься ты, да еще и из такого университета!

Я таращусь на нее, не в силах понять, куда она клонит.

– У Ринглингов ветеринар есть, а Дядюшка Эл только и мечтает, чтобы мы были как Ринглинги.

– Мне казалось, он ненавидит Ринглингов.

– Милый, он хотел бы стать вторым Ринглингом.

Я запрокидываю голову и закрываю глаза, но голова начинает так кружиться, что я вновь их открываю и пытаюсь сфокусировать взгляд на свисающих с кровати ногах Августа.

Проснувшись, я обнаруживаю, что поезд остановился. Неужели меня не разбудил даже скрежет тормозов? Сквозь окно на меня светит солнце, и мозг просто‑ таки распирает изнутри. Газа болят, а во рту привкус дерьма.

Поднявшись на ноги, я первым делом заглядываю в спальню. Август спит, приобняв Марлену и свернувшись рядом с ней калачиком. Оба в вечерних нарядах и лежат прямо поверх покрывала.

Выйдя из вагона номер 48 во фраке, со свертком одежды под мышкой, я ловлю на себе несколько недоуменных взглядов. В хвосте поезда, где едут сплошь актеры, меня разглядывают с прохладцей, но не без любопытства. А из вагонов, где едут рабочие, на меня смотрят сурово и даже с подозрением.

Я нерешительно забираюсь в вагон для лошадей и открываю дверь козлиного загончика.

Кинко сидит на краю раскладушки, держа в одной руке эротический комикс, а в другой – собственный пенис. Он замирает, лоснящаяся багровая головка выглядывает из кулака.

В мертвой тишине в меня летит пустая бутылка от кока‑ колы. Я пригибаюсь, и бутылка врезается в дверной косяк.

– Пошел прочь! – орет Кинко. Он вскакивает с раскладушки, и его возбужденный член тут же подпрыгивает. – Пошел прочь, ко всем чертям! – и запускает в меня еще одной бутылкой.

Я поворачиваюсь к двери, защищая голову, и роняю одежду. До меня доносится звук застегиваемой молнии, и мгновение спустя в стену рядом с моей головой врезается собрание сочинений Шекспира.

– Хорошо, хорошо! – кричу я. – Уже ушел!

Захлопнув за собой дверь, я прислоняюсь к стене. Из‑ за двери потоком льются ругательства.

Рядом с вагоном появляется Отис. Он в смятении смотрит на закрытую дверь и пожимает плечами.

– Эй, энтузиаст! Так ты будешь помогать нам с животными – или как?

– Буду, конечно, – соскакиваю на землю я.

Он пялит на меня глаза.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Может, сменишь сперва этот мартышкин наряд?

Я оглядываюсь на закрытую дверь. В стену комнатушки врезается что‑ то тяжелое.

– Пожалуй, нет. Похожу покамест так.

– Ну, тебе решать. Там Клайв уже закончил чистить кошек и хочет, чтобы мы принесли им мясо.

Из вагона с верблюдами сегодня утром доносится еще больше шума.

– Эти клячи терпеть не могут ездить с мясом, – сердится Отис. – Нет бы перестали бузить. А то нам еще ого‑ го сколько тащиться.

Я приоткрываю дверь, и оттуда вырывается целый рой мух. Едва я успеваю заметить копошащихся личинок, как в ноздри мне ударяет вонь. Еще несколько неуверенных шагов – и меня начинает выворачивать. Ко мне тут же присоединяется Отис, согнувшись пополам и прижав к животу ладони.

Когда его перестает рвать, он делает несколько глубоких вдохов и вытаскивает из кармана грязный носовой платок. Прикрыв нос и рот, ныряет в вагон, хватает бадью, бежит к деревьям и вываливает. Отбежав подальше, он останавливается, уперевшись ладонями в колени и хватая ртом воздух.

Я пытаюсь помочь, но стоит мне приблизиться к вагону, как меня снова одолевает тошнота.

– Прости, – мучимый рвотными позывами, еле выговариваю я, когда Отис возвращается. – Я не могу. Просто не могу.

Он бросает на меня недовольный взгляд.

– Желудок не выдерживает, – зачем‑ то пытаюсь объяснить я. – Вчера вечером слишком много выпил.

– Оно и заметно, – отвечает Отис. – Сиди уже, мартышкино отродье. Сам разберусь.

Отис перетаскивает остатки мяса к дереву и сваливает в кучу, к которой тут же с жужжанием слетаются мухи.

Мы широко распахиваем двери верблюжьего вагона, однако очевидно, что одним проветриванием не обойтись.

Верблюдов и лрм приходится увести подальше и привязать к поезду. Потом мы обливаем пол водой из ведер и швабрами вычищаем из вагона получившуюся жижу. Мы не жалеем сил, но вонь не проходит.

Закончив свои дела в зверинце, я возвращаюсь в вагон, где меня ждет Серебряный.

Жеребец лежит на боку, а Марлена, все еще в розовом платье, которое было на ней вчера вечером, стоит рядом с ним на коленях. Пройдя мимо ряда открытых стойл, я останавливаюсь рядом с ней.

Шаза у Серебряного полуприкрыты. Он вздрагивает и фыркает в ответ на какие‑ то неприметные стороннему наблюдателю воздействия.

– Ему стало хуже, – говорит, не глядя на меня, Марлена.

Я медлю и отвечаю:

– Да.

– А у него есть шанс выкарабкаться? Ну, хоть какой‑ нибудь?

Я колеблюсь, с языка готова сорваться ложь, но у меня не получается выговорить нужные слова.

– Можешь сказать мне все, как есть, – говорит она, – я должна знать.

– Нет. Боюсь, шансов у него никаких.

Она кладет руку ему на загривок.

– Тогда обещай, что это будет быстро. Не хочу, чтобы он мучился.

Поняв, чего она хочет, я закрываю глаза.

– Обещаю.

Она встает и смотрит на него сверху вниз. Ее стоицизм изумляет меня и помогает сохранить присутствие духа, но тут из ее горла доносится странный шум. На смену ему приходит стон, и вдруг она начинает рыдать в голос. Она даже не пытается утереть катящиеся по щекам слезы, а просто стоит, обхватив руками плечи, и задыхается от плача. Кажется, она вот‑ вот осядет на пол.

Я смотрю на нее в оцепенении. Сестер у меня нет, а если мне когда и случалось утешать женщину, то по куда как менее значимым поводам. Помешкав, я кладу руку ей на плечо.

Она поворачивается и падает прямо на меня, уткнувшись мокрым носом в мою фрачную рубашку – то есть на самом деле в рубашку Августа. Я глажу ее по спине, уговариваю не плакать, постепенно ее слезы переходят в судорожную икоту, и наконец она от меня отстраняется.

Глаза и нос у нее покраснели и опухли, лицо лоснится от слез. Она всхлипывает и вытирает ресницы ладонями, но без толку. Тогда она расправляет плечи и уходит не оглядываясь, и стук ее высоких каблучков разносится по всему вагону.

– Август! – я стою рядом с его постелью и трясу его за плечо. Он вяло переворачивается на другой бок, бесчувственный, словно труп.

Я склоняюсь над ним и кричу прямо в ухо:

– Август!

Он раздраженно ворчит.

– Август! Проснитесь же!

Наконец он начинает шевелиться и прикрывает глаза ладонью.

– Боже милостивый! – бормочет он. – Боже милостивый, у меня же голова сейчас лопнет. Закрой занавески, а?

– У вас есть ружье?

Отведя ладонь от лица, он садится на постели.

– Что?

– Мне нужно пристрелить Серебряного.

– И думать забудь.