Воркующий рыцарь 15 страница

Сам Сардик.

Мертвецки влюбленный. Несчастный. Способный стать алхимиком, авиатором, погонщиком воздушных змеев, повелителем воды. Способный стать кем угодно, пусть только ангел пожелает. Но у ангела нет никаких пожеланий. Он хочет одного – уйти.

Вот еще что можно сделать: применить грубую физическую силу, затолкать ангела в угол и забаррикадировать дверь. Или закрыть ее на ключ, а ключ выбросить к чертовой матери. Что ты скажешь на это, ангел?..

Ангел будет безмерно удивлен, но это не помешает ему выпорхнуть в окошко. После чего Сардик станет досадным воспоминанием, неприятным, как блохи, которые время от времени заводятся даже в ангельских перьях. «Знавала я одного припадочного рисовальщика… – такими словами начнется воспоминание, – тот еще был клоун, тот еще кроличий хвост!.. »

– …Какао! – прошептал Сардик непослушными губами. – Я забыл приготовить тебе какао. Сейчас все организую. Ты ведь подождешь?

– Нет. Не стоит заморачиваться. Давай перенесем какао на следующий раз.

– Это несложно. Я все сделаю очень быстро.

– Мне пора.

– Нет. Ты не можешь вот так уйти…

Сардик даже не подумал приблизиться к Ёлке, стоял в отдалении, рядом с непроданным «рыцарем»; так будет лучше всего – не приближаться. В противном случае он не справится с искушением и действительно применит грубую физическую силу. И автоматически перекочует в разряд досадных и неприятных воспоминаний, кого обрадует такая перспектива?

Только не Сардика.

– …Ты не можешь…

– Почему не могу? Могу.

– Я ведь говорил тебе… Я должен был тебя встретить – и я встретил… Я думал, что ты – это ты.

– Так оно и есть.

– Тогда почему ты уходишь?

– Ну… Мне нужно в одно место. У меня были планы…

– Ты ничего не говорила о планах.

– Не говорила, а теперь говорю. Не переживай, мы еще увидимся. Я позвоню…

Она могла бы поцеловать Сардика на прощание – по‑ дружески, в щеку. Как это делали Шурик, и Анька‑ Амаретто, и некоторые из женщин его друзей. Сардик непривередлив – и такой нейтральный поцелуй он счел бы авансом, весомым дополнением к «мы еще увидимся». Она могла бы поцеловать – но не поцеловала, просто исчезла из мастерской.

Легкий щелчок захлопнувшейся двери – вот и все, что осталось Сардику.

Он не умер сразу, как можно было предположить, и не посинел от недостатка воздуха; он даже успел вспомнить о существовании ангельской «Мазды RX‑ 8» (купе) и о старушке Бетти на лобовом стекле. У ангела есть машина, так зачем ему понадобилось метро?.. Чтобы поудобнее устроиться на немецких унитазах, вот зачем!

Ангел совсем не такой. Совсем.

Да нет, старичок. Он такой же, как и все остальные.

Последующие три минуты Сардик крушил в мастерской все, что попадалось под руку: эскизы, наброски и подрамники; недавно заказанные багеты; картины, написанные много лет назад и только начатые. Он смял и растоптал ногами архитектурный памятник Биби‑ Ханым и сломал о колено сямисэн в красной траве. И остановился лишь перед «Воркующим рыцарем».

– Пять пятьсот наличными… Шесть – и я отдаю вам деньги прямо сейчас!.. Ха‑ ха!..

Ножницы, которыми кроятся драпировки; скальпель, которым затачиваются карандаши; строительный нож, которым подрезаются сухие цветы и бамбук для натюрмортов. Выбор не такой уж маленький. Сардик остановился на ноже. Примерился, подбросил его в руке и вонзил в беззащитный холст – в том самом месте, где пальцы девушки едва касались крыла птицы.

Э‑ э, нет. Так не пойдет, старичок. Ни девушке, ни птице этот разрыв особых страданий не принес, а нужно заставить их страдать. Что для этого потребуется? Холодная голова, расчетливость и точность движений. И то, что девушка с картины похожа на Ёлку, нисколько не помешает.

Наоборот, поможет. Он это сделает – без всяких сантиментов.

И Сардик сделал это – расчетливо и точно перерезал горло. Сначала – рисованной девушке, затем – рисованной птице. Торжество и ликование от акта справедливого возмездия длилось недолго, всего‑ то несколько секунд. Но и нескольких секунд было вполне достаточно – если не насладиться моментом, то хотя бы понять: он может делать это каждый день. Рисовать ангела, не упуская ни одной детали, ни одного штриха,

а потом резать ему горло.

Подобное занятие станет смыслом жизни, раз ничего другого не остается, поздравлялки‑ поздравлюльки, старичок, вот ты его и обнаружил, смысл жизни.

Резкая боль и онемение в левой руке возникли внезапно, но Сардик решил не обращать на них внимания: должно быть, это сердце пытается протестовать таким незатейливым образом. Угроза удушья отступила и сменилась перебоями в работе сердечной мышцы, почему нет? Вот было бы здорово, если бы мышца не выдержала и разорвалась. Тогда исчезли бы все желания, и необходимость просыпаться каждое утро в одиночестве, и необходимость думать о том, что ни одна женщина никогда по‑ настоящему не полюбит Сардика. Да и плевать ему на всех женщин в мире, ему нужен ангел. Только он.

Все‑ таки эта боль – механического происхождения и к бедному, запутавшемуся в стропах любви сердцу Сардика касательства не имеет.

Сардик разжал руку: так и есть, инородное тело. Пластиковая визитка негодяя Альбрехта с остро заточенными краями. Напрягаясь и сжимая ладонь, Сардик даже не заметил, как края визитки впились ему в кожу, слегка надрезав ее. Две аккуратные, параллельные царапины, прямые, как стрелы, с выступившей в ложбинках кровью – покинувший поле боя немец все‑ таки умудрился достать его, сволочь поганая!..

Такой на совесть сработанный пластике наскока не сокрушишь: ножницы затупятся, строительный нож сломается, а скальпель просто поцарапает поверхность. Да и не будет Сардик сражаться с визиткой, много чести.

Выкинуть ее, вынести вон, чтобы одним своим видом она не оскверняла дом Сардика, и без того разрушенный!..

…Сардик и опомниться не успел, как очутился на улице, как выбросил в Карповку проклятую визитку. Она пошла ко дну не сразу (на что втайне рассчитывал Сардик), а еще какое‑ то время покачивалась на темной воде. Зато от машины Альбрехта не осталось и следа, она растаяла, затерялась в паутине улиц, а ты, старичок, что подумал? что они ждут тебя со включенным мотором и с предложением отправиться на шашлычки в Зеленогорск? на вечеринку в стрип‑ бар?..

Ничего такого Сардик не думал, шашлычки и Зеленогорск, а также все прочие вяленые лещи с пивом, Сестрорецки, Лисьи Носы и курортные поселки типа Токсова или Юкколы – не его случай. И стрип‑ бар – тоже не его. В какую сторону направились немец с ангелом? – да в какую угодно. А куда идти ему, Сардику?..

Нет, просто идти он не мог и потому побежал. Не разбирая дороги и следуя за гранитными берегами реки, прямыми углами домов и плавным течением тротуаров. Первой подспудной целью была улица Рентгена, на которой несколько часов назад они с ангелом оставили «Мазду». «Мазда» стояла на том же месте, и Бетти Буп все также висела над лобовым стеклом – вот только виду обеих был поблекшим. Скукоженным. Невыносимо печальным. Они были брошены ангелом – также, как и сам Сардик. Оставаться здесь, подле них, в надежде, что ангел вернется, – бессмысленно.

Ангел не вернется.

Сардик знает об этом – неизвестно откуда, но знает. Он снова переходит на бег, нисколько не заботясь о том, чтобы контролировать дыхание, чтобы хоть как‑ то сохранить его. Спустя довольно непродолжительное время ноги Сардика наливаются свинцом, во рту появляется сухость, а грудь начинает распирать раскаленный воздух. Сардик старается не замечать все эти неудобства, старается отрешиться от ставших совершенно бесполезными частей тела: есть ли смысл в ногах, если их не обвивают ноги ангела? есть ли смысл в наличии рта, если язык ангела никогда больше в него не проникнет? есть ли смысл в груди, если ангел никогда не положит на нее свою стриженую голову?..

Нет, нет, нет.

Страх, обуявший Сардика на Невском, теперь кажется смешным: он вполне мог бы обойтись без воздуха – раскаленного или не‑ раскаленного, любого. Он мог обойтись без ног, без пальцев, без грудной клетки. И без собственной физической оболочки тоже – это означало бы, что его душа наконец свободна. И готова следовать за ангелом, сопровождая его в печали и радости, в счастье и несчастье, если допустить, что с ангелами иногда случаются несчастья.

Пока ясно одно – несчастье случилось с ним, Сардиком.

Он влюблен, а ведь сердобольная Анька‑ Амаретто предупреждала его когда‑ то: настоящая любовь не приносит ничего, кроме несчастья, избави тебя Бог от любви. Беспечный Сардик пропустил предупреждение мимо ушей, вот и получил по полной программе, за что боролись, на то и напоролись, старичок!..

Вывеска «ЯРИЛО» (в конце Куйбышева, почти у самого Сампсониевского моста) тоже проходит по разряду несчастий.

Каким образом Сардик оказался возле нее – непонятно. Должно быть, бессознательно зафиксировал адрес, указанный на визитке немца. «ЯРИЛО» – не что иное, как галерея, и принадлежит она Альбрехту. Почему Альбрехт выбрал для своей галереи такое густопсовое, старославянское название – непонятно. Можно предположить, что таким нехитрым образом он заманивает сюда европейцев (до сих пор наивно верящих, что Россия – это медведи, матрешки, балалайки, снега по самые гланды, сортиры в чистом поле и лучины, заменяющие электричество).

На двери галереи висит табличка «ЗАКРЫТО», но некоторые работы, развешанные по стенам, хорошо просматриваются и с улицы. Медведи в стиле нео‑ примитив, натюрморты с балалайками и лучинами, коллективный портрет гильдии матрешек; покосившиеся, занесенные вполне реалистичным снегом сортиры, – ясно, что Альбрехт холит и лелеет европейские стереотипы и даже пальцем не пошевельнет, чтобы их разрушить.

Сволочь поганая.

На проезжей части перед галереей – восхитительно пусто, самодовольный «баклажан» здесь не появлялся. И ждать его тоже можно до посинения, в какую сторону направились немец с ангелом? Неизвестно.

И куда идти ему, Сардику?

Поколебавшись недолгое время, Сардик – теперь уже осознанно – выбирает самый неприятный, почти убийственный маршрут к бывшему Дому политкаторжан. Немец проговорился, что живет там, в апартаментах с видом на Неву, а Нева прекрасна, не правда ли, фройляйн?.. Так почему бы немцу не пригласить ангела в апартаменты, полюбоваться излучиной реки, и почему бы ангелу не согласиться?., тьфу ты, черт, тьфу‑ тьфу,

ангел совсем не такой. Совсем.

Да нет, старичок. Он такой же, как и все остальные.

…В самом конце маршрута (убийственного, неприятного), не потратив ни одной лишней секунды на поиски, Сардик таки обнаружил проклятый «баклажан». Он был идеально запаркован у ближнего к Неве подъезда, в десяти сантиметрах от газона с веселой майской травой. Ежу понятно: идеальная парковка – еще одно средство воздействия на ангела; стоило только Сардику представить, как они паркуются, выходят из машины, поднимаются в лифте на пахнущий дезинфекцией бундесовый этаж, отпирают ключом дверь в апартаменты, и… и…Дальше можно не продолжать, от одного этого, уже заявленного набора, у Сардика темнеет в глазах и ноет сердце.

Он никуда не уйдет отсюда. С места не сдвинется.

Будет стоять и ждать. Валяться на газоне и ждать. Прохаживаться рядом и ждать. Чего? Неизвестно. Он просто обязан еще раз увидеть ангела, заглянуть в его зеленые глаза.

Вот и все.

***

…У немца толстые ляжки, а Сардик – стройный, поджарый, с развитой, пусть и не слишком проявленной мускулатурой. У немца – тупая zugtiere‑ физиономия, а лицо Сардика – это лицо философа, никак не меньше. Волосы немца годятся разве что на паклю, не то что роскошная Сардикова шевелюра. Немец – гнусный торгаш, а Сардик творец. Художник от Бога. Человек с воображением. Милый, забавный, страшный симпатяга. Просто красавчик (какой‑ то там певец, всуе упомянутый ангелом, – отдыхает). Что еще говорил ангел?

Много чего.

Но это не помешало ему исчезнуть из мастерской вместе с немцем, бросив на прощание: я позвоню. Ха‑ ха, старая история! Те немногие женщины, которые иногда случались в жизни Сардика, тоже обещали позвонить. И никогда не перезванивали. Ангел пошел еще дальше: он сказал я позвоню и даже не спросил номер телефона!..

У Сардика масса времени, чтобы внимательно изучить колоду чувств к ангелу. Недавно распакованная, она между тем выглядит затертой, замусоленной. Все оттого, что Сардику кажется: он знал ангела всегда, сто лет, тысячу, еще до рождения. И будет знать после смерти.

Туз червей – любовь.

Туз пик – ненависть.

Сардику хотелось бы вытащить на свет туз пик (ангел не слишком‑ то хорошо обошелся с ним, сподличал), но раз за разом получаются черви. Все правильно, старичок, любовь – тот еще шулер, играть с ним – себе дороже, все равно проиграешь. Это тебе не домино, не 6‑ 1.

В сумерках – вплотную приблизившихся к прекрасной Неве – колода и вовсе становится неразличимой, но и без всяких карт ясно: в сердце Сардика одна лишь любовь. Сидит себе, как скворец в скворечнике, и никуда не собирается улетать. Любовь‑ скворец гораздо предпочтительнее любви‑ шулера, ее можно погладить, покормить зерном с руки, посвистеть песенки в унисон – в ожидании, когда она снова сменит образ, переключится на что‑ то другое.

На любовь‑ адвоката, к примеру. Не проигравшего ни одного дела и вытаскивающего такие безнадежные случаи, что просто диву даешься. Любовь‑ адвокат (чернокожая, амбициозная, напористая, с дальним прицелом на президентство, настоящая self‑ made вумен) нашептывает Сардику: не сходи с ума, старичок, не веди себя, как клоун! С чего ты взял, что ангел направился в этот хренов дом политтерпимости? Он вышел возле метро много часов назад и навсегда забыл о существовании красномордого альбрехтика; и чем бесцельно ошибаться здесь, шел бы ты домой – вдруг ангел обрывает телефон?

Он не знает моего домашнего телефона, – сопротивляется Сардик.

Проверь мобильный!

На мобильном нет ни одного непринятого звонка.

Что, если деньги закончились? Пополни счет!

Я его пополнял два дня назад. Вот, пожалуйста, 6. 08 у. е., как одна копейка.

А зона доступа? Что, если ты не в зоне доступа?

В зоне.

Значит, ангел звонит на домашний.

Он не знает моего домашнего.

А если знает? Если он вообще мается у тебя под дверью и вот‑ вот уйдет?..

Любовь‑ адвокат убаюкивает Сардика, не забывая при этом высмеять его идиотские бдения у «баклажана», да и вправду – сколько времени прошло?

Никак не меньше четырех, а то и пяти часов, хотя Сардик может ошибаться: майские штучки города Питера, преддверие белых ночей. В любом случае абрис «баклажана» просматривается все хуже и хуже, никто не беспокоил его – и нет никаких предпосылок, что побеспокоит.

Наверное, Сардику в самом деле пора уходить.

…В ту самую минуту, когда Сардик решил, что «пора», он увидел ангела.

Ангел появился – и слава богу, не с той стороны, которая делала его таким, как все. Не из‑ за двери немецкого подъезда – наоборот: со стороны мечети, или православной часовни, или Троицкого моста, или Петропавловки, извне.

Ангел не видел Сардика, и сам Сардик не заметил бы ангела, если бы именно в это мгновение не пялился прощально на «баклажан». До самого последнего мгновения «Феррари» оставался тем, чем был последние четыре или пять часов – самодовольной и бессмысленной грудой очень дорогого металла. Но явление ангела преобразило его, как совсем недавно преобразило картины в мастерской – и наверняка еще много чего, неизвестного Сардику.

Теперь «Феррари» предстал перед ним умной и сильной машиной (немного порочной, как и все, к кому подходит определение «умный и сильный»; представить, что в бардачке «Феррари» лежит пушка, в багажнике – труп, а в рулевой колонке спрятан пакет с кокаином, не составило бы особого труда). У «Феррари» даже появилось собственное имя – «Enzo», и оно выглядело не биркой на шмотке, а подписью к прекрасной, хотя и не слишком известной картине, датируемой началом Кватроченто. Энцо – замечательный парень, незабываемый; след, который он оставляет в сердце любого человека, похож на след реактивного самолета в дневном небе. Или на след падающей звезды – в ночном. Подружиться с Энцо было бы верхом мечтаний, но Сардик не умеет водить машины.

Сардик – нет, а ангел – да.

Вот он с легкостью открывает водительскую дверь и проскальзывает внутрь, как скользнул бы в постель к возлюбленному. Так и есть: Энцо – возлюбленный, а Сардик – третий лишний.

Обычная история.

Э‑ э, нет. Время обычных историй кончилось.

… – Привет, давно не виделись! ‑

сказала левая половина Сардика, пытающаяся утвердиться на краешке пассажирского сиденья. Правая все еще находилась снаружи, во власти сумерек: ерзала пяткой по асфальту, цеплялась пальцами за дверь.

Так и не разогнавшись толком, Ёлка резко сбросила скорость:

– Ты?! Опять за мной следишь?!

– Нет, просто не могу без тебя. Любовь с первого взгляда – слыхала про такое?

– Краем уха. Забирайся, и валим отсюда по‑ скорому.

«По‑ скорому» и впрямь оказалось сверхзвуковым:

Сардик выдохнуть не успел, как они слегка задержались на светофоре у Сампсониевского моста, перелетели через него, нырнули в тоннель под Литейным и, вырвавшись на волю, пошли по набережным. Спидометр показывал космические, на взгляд Сардика, значения: что‑ то около ста пятидесяти кэмэ в час. Или того больше.

– Участвуешь в гонках? – сглотнув слюну, спросил он.

– Ага.

– А хозяин в курсе?

– Ты кого имеешь в виду?

– Альбрехта. Немца.

– Этого урода?

Ёлка засмеялась, и Сардик засмеялся вместе с ней: нет же, нет! – смех Сардика, радостный, хорошо тренированный, похожий на эфиопского марафонца, бежал впереди Ёлкиного смеха, указывая дорогу. Грушевидной фигуры Альбрехтика на дороге не наблюдалось, да и как ей возникнуть, если сама Ёлка назвала немца уродом? Значит, Альбрехтик ей не нужен, как не нужны блага, ему сопутствующие. Значит, в ее раннем уходе от Сардика был заключен совсем другой смысл.

Неопасный.

Для любви Сардика – во всяком случае.

– Я тоже подумал, что он урод.

– Ты поэтому не продал ему картину?

– Нет. Потому что хотел подарить картину тебе.

– Спасибо. Но я не очень‑ то разбираюсь в живописи…

Стоп‑ стоп, старичок, от картины остались одни воспоминания, обрывки холста, разве ты забыл?.. Еще один вариант неприготовленного какао (а попросту – вранья) исключен; отныне Сардик не собирается лгать и прикидываться кем‑ то другим, исключительным. Незабываемым, как Энцо. Он останется самим собой, а там посмотрим, что произойдет.

– …Да ладно, черт с ней, с картиной. Тем более что я ее уничтожил. Порвал на части.

– Творческая неудовлетворенность? – Ёлка и не думала сочувствовать, но это не покоробило Сардика.

– Я был очень расстроен, когда ты ушла с этим уродом. Вот и избавился от картины.

– И при этом хочешь подарить ее мне?

– Я напишу другую.

– Такую же?

– Я же сказал – другую…

– Нарисуй кота.

– Как скажешь.

– Своего кота.

– Я могу нарисовать твоего. И если будет желание – его и тебя вместе.

– У кого будет желание? У меня? У тебя? У кота?..

Ёлка снова принимается хохотать как безумная, а ведь вполне могла бы ограничиться легкой иронической усмешкой. Последние несколько минут она пребывает в состоянии крайнего нервного возбуждения: на щеках горит румянец, глаза влажно сверкают, черты лица обострились. Но назвать ее «сошедшей с ума» – язык не повернется; «влюбившаяся» или «влюбившаяся с первого взгляда» – так будет вернее. Она влюблена, Сардик знает об этом, – неизвестно откуда, но знает. Потому и сидит тихонько, вжавшись спиной в кресло. Смотреть на влюбившихся с первого взгляда людей еще невыносимее, чем наблюдать за спидометром, чья стрелка приближается к ста пятидесяти.

, ‑ т– Ты не можешь ехать помедленнее? – просит Сардик, рискуя показаться жалким неженкой, слюнтяем, трусишкой. Слова, определяющие его сущность, можно множить и множить, набрасывать друг на друга, как обручи в игре серсо, – суть от этого не меняется. Ёлка никогда не будет относиться к нему хуже, чем сейчас. И лучше – тоже не будет. Она слишком занята своей новой любовью – с первого взгляда. Но Сардик здесь совершенно ни при чем.

– Помедленнее, пожалуйста.

– Извини. Сейчас…

Ёлка резко сбрасывает скорость, а потом и вовсе останавливается.

– Спасибо, милый, – говорит она, поглаживая кожаную оплетку руля.

– Это ты кому?

– Тебе. Разве здесь есть еще кто‑ нибудь?

Есть. Еще как есть! Сардик нутром чует присутствие третьего, присутствие соперника.

– За что же спасибо?

– За эту тачку. Если бы не ты… Не твой немец и ты… Мы с ней встретились бы еще не скоро…

Энцо, возлюбленный. Энцо, незабываемый. С самого начала, с тех пор как он увидел ангела, соскальзывающего в железные объятия Энцо, Сардик предполагал такое развитие событий. Но теперь он уничтожен окончательно. А довершает разгром поцелуй ангела. Чем‑ то похожий на те дружеские поцелуи, которые дарила Сардику Шурик.

– И это все? – спрашивает он.

– Мне надо подумать, – ничего нового в этом ответе, давно ставшем отговоркой, нет. – Ты потрясающий парень, и мы обязательно увидимся в самое ближайшее время… Обещаю…

– И это все?

– А чего бы ты хотел?

– Всего. Ты ведь должна изменить мою жизнь, разве ты забыла?

– Мы увидимся, очень скоро. Завтра.

– Это означает, что сейчас мы должны расстаться?

– Да.

– Почему? Я никуда не спешу. У меня вагон времени. Мы можем отправиться куда‑ нибудь. К тебе. Ко мне. Я расскажу тебе про кота и наконец‑ то сварю какао…

– Не получится. Мне нужно ехать.

– Кот, вот оно что! Он тебя заждался и уже начал волноваться.

– Мне нужно побыстрее добраться до одного места… Как ты не понимаешь?..

– Я тебя провожу.

– Нет.

– Это из‑ за тачки? – вдруг осеняет Сардика. – Вряд ли немец, пусть он и урод… дал ее тебе просто так.

– Немец не стоит этой тачки. Она моя и только моя. Я так долго о ней мечтала… Именно о ней, ни о какой другой…

– Все равно, – продолжает тупо настаивать Сардик. – Немец ведь не дал ее тебе просто так?

– Нет.

– Значит, ты ее угнала?

Ангел слишком утомлен любовью с первого взгляда, и у него слишком мало времени, чтобы врать:

– Угнала. Да.

– А «Мазда»? Эр‑ Икс восемь, купе? Она ведь тоже не твоя…

– Не хотелось идти пешком на Петроградку.

– А если бы…

«…тебя тормознули менты»? – Вопрос виснет на онемевших от сакрального ужаса губах законопослушного Сардика, и ангел срывает его, как яблоко. Впивается в мякоть и морщится от неприятного, кисловатого привкуса:

– «Если бы» – не мой случай. Со мной ничего такого не происходило и не произойдет. Запомни это.

– Я запомню. Запомню.

Ко всем своим многочисленным достоинствам ангел оказался еще и угонщиком. Высший пилотаж, не снившийся никому из знакомых Сардика, включая Шурика и ее родовой тотем. Включая воздушные змеи, барражирующие рисованное небо на картинах малоизвестного и не слишком удачливого художника Сардора Муминова.

Несчастного. Мертвецки влюбленного, – …Выходи. Мне, правда, пора.

– Оставишь меня прямо здесь?

Сардик, собственноручно познакомивший ангела и Энцо, вправе рассчитывать на более достойный ландшафт, чем тот, что открывается глазу: черный морок Невы с одной стороны и бесконечная промзона с другой.

Ни одного огонька.

– Хорошо, – сдается ангел. – Доброшу тебя до цивилизации, так и быть. Но обещай, что ты сразу же выйдешь. Без лишних вопросов.

– Обещаю. «Завтра» еще в силе?

– Да‑

– Ты придешь?

–Да.

– Я оставлю адрес.

– Зачем? У меня прекрасная зрительная память, и я легко ориентируюсь в пространстве.

– Угон тачек этому способствует?

– Да‑

Сардик не слишком‑ то верит ангельским «да», кроме разве что последнего. Но и выбора у него нет: принимай происходящее как данность и не жужжи, старичок. Наслаждайся последними минутами в обществе ангела – на сегодняшний день.

«На сегодняшний день» – единственное дополнение, которое внушает оптимизм, иначе можно было бы просто взвыть от созерцания рук ангела, бесстыже сжимающих руль Энцо. Хорошо еще, что второстепенная дорога, по которой они едут, не освещена и удается разглядеть далеко не все подробности.

– …Вот черт! Попали!

Метрах в ста от них возникла темная фигура в форме со светоотражающими полосами и с жезлом в руке. За спиной гаишника маячила группа поддержки в лице джипа с потушенной мигалкой – и после этого менты еще жалуются на недостаточную оснащенность автомобильного парка?!..

– Они же никогда здесь не стоят… Проклятье! – сказала Елка. Скорее себе, чем Сардику.

– И что мы будем делать?

– Говно вопрос. Проскочим.

– Может, лучше… – по инерции произнес Сардик и тут же замолчал.

– Со мной ничего такого не происходило и не произойдет. Слышишь?!..

Не прошло и тридцати секунд, как пространство позади Энцо озарилось вспышками света и ревом сирены.

– Точно попали, – констатировал Сардик, глядя прямо перед собой.

– Хочешь выйти? Раздумал меня провожать?

– Нет.

– Тогда сиди тихо и не причитай.

Справиться со скоростью и сто удаляющейся, то с приближающейся сиреной можно лишь одним способом: закрыв глаза. Что Сардик в конечном счете и делает, хотя спокойствия это не прибавляет. Будь он ребенком, малышом Сардором, прятавшимся от напастей под топчаном на летней веранде, все оказалось бы проще. А теперь и закрытые глаза не спасают. «Хороший у них водила, надо же, никак с хвоста не скинуть», – говорит ангел; «Со мной ничего такого не происходило и не произойдет», – говорит ангел. Слова ангела (все до единого) забиваются под Сардиковы ресницы, топчутся на веках, отбивают чечетку на переносице, не будь поганцем, старичок, ты не можешь вот так устраниться от происходящего, открой глаза, открой, открой!..

– А эти еще откуда взялись?!..

Сирена больше не одна, их несколько: они то дробятся, то снова сливаются, да и вспышек явно прибавилось.

– Может, остановимся? – малодушно спрашивает Сардик.

– Заткнись!..

И в тот самый момент, когда он все же решается открыть глаза, Энцо налетает на что‑ то. Не слишком большое и не слишком защищенное, – мягкое и податливое. И все равно: из‑ за скорости, на которой шел Энцо, удар кажется сильным и тачку заносит на полном ходу.

– Вот дерьмо! – выдыхает ангел. – Только этого не хватало!

– Мы кого‑ то сбили?..

Ответ очевиден, но ангел не торопится отвечать. Сжав зубы, он выравнивает Энцо и жмет на газ: милицейские сирены, на секунду приблизившись, снова отстают.

– Мы кого‑ то сбили?

– Никого.

– Но ведь был удар…

– Заткнешься ты или нет?

– А если там, на дороге, остался человек? И ему нужна помощь?..

– Если там был человек… То при такой скорости помощь ему уже не понадобится.

– Ты…

– Нет – это ты! Всё из‑ за тебя, откуда ты только взялся!.. Со мной ничего такого не происходило, покуда не появился ты!..

– Мы должны вернуться.

– Возвращайся, если хочешь.

Ангелы не убивают людей, вертится в голове Сардика, они не делают этого по определению: ангелам ведь запрещено вмешиваться в людские судьбы. Тогда кем было существо на дороге – мягкое и податливое? Вот если бы птицей! – Сардик готов пожертвовать даже щеглом с картины «Воркующий рыцарь», но вовремя вспоминает, что уже расправился с ним, полоснув ножом по птичьему горлу. Зачем он только сделал это, зачем?..

Существо на дороге – не птица.

И не собака: удар был слишком силен. От одного воспоминания о нем у Сардика бегут мурашки по телу.

– Мы должны вернуться, – снова и снова повторяет он.

– Пошел ты к черту, слизняк!..

Вот так: не слюнтяй, не трусишка, не жалкий неженка – слизняк. Мерзкая, студенистая масса; она дурно пахнет и лишена какого бы то ни было скелета, костяка. Невыразительный обмылок вместо лица, невыразительное тело, прикрытое джинсами и футболкой с надписями «sex behaviour». Кого ты хотел обмануть, слизняк? И кто изменит твою жизнь, если ты сам, дожив почти до тридцати, так и не изменил ее, полз по обочине, оставляя после себя водянистый, пузырящийся, зловонный след?.. Но и след держится недолго: стоит упасть маленькому лучику солнца, крошечной капле дождя, участливому или безучастному человеческому взгляду, и всё – нет его.

Нет.

…Все последующее произошло так быстро, что смогло уместиться между двумя ударами сердца, если допустить, что у слизняков бывает сердце. Сардик попытался перехватить руль, дернул его – к себе, на себя. Энцо не замедлил ход, разве что движение машины стало чуть более плавным, скользящим, вкрадчивым. Но и плавность оказалась обманчивой: сразу же за ней последовал резкий визг тормозов и еще один удар, гораздо более сокрушительный, чем первый.

И на Сардика обрушилась темнота.

***

… – Что же ты наделал, дурачок?! Мы ведь оторвались от них. Оторвались…

Голос знаком Сардику, хоть и пробивается сквозь толщу – то ли воды, то ли облаков – с максимально возможными искажениями. Голос принадлежит девушке, с которой он познакомился сегодня (или это было вчера? ), на Невском. Девушку зовут Ёлка, она не идет, а парит над тротуарами, у нее стриженая голова и концептуальная буддистская косичка, подпрыгивающая в такт шагам. Девушка Ёлка чудо как хороша, это признают все – рамки сигнализаций в магазинах, индийские благовония, крутеишие тачки и даже непостижимый Жан Кокто. Девушка Ёлка всегда должна находиться в поле зрения Сардика, иначе ему будет плохо.