Воркующий рыцарь 10 страница

Есть это «что‑ то» и во мне.

Отцу нравились только самые лучшие и почти недоступные тачки. Эпопеи с «Мерседесом» одного генерального консула и «Ягуаром» одного очень крупного чиновника из правительства города особенно впечатляют.

Сколько машин мой отец лишил невинности, прежде чем погиб?

Сотню, не меньше.

Мне до этого результата еще далеко.

О гибели отца, случившейся восемь лет назад, старина Боб рассказывает с неизменным выражением досады на лице. Мол‑ де в последние годы (особенно после того, как он узнал, что у него – где‑ то там, вне поля его видимости, – растет дочь) с отцом начали происходить странные вещи. Он был готов бросить свое ремесло, говорит старина Боб, перестал считать его достойным и даже выражался в том духе, что оно аморально.

– А вы? – спрашиваю я. – Что вы ему отвечали?

– Что оно не более аморально, чем любое искусство. Искусство и должно быть вне морали, иначе оно не сможет задеть человека так сильно. Удивить. Поразить в самое сердце. Задеть никогда не звучавшие струны души.

Даже Домино с его нежно‑ абрикосовой философией не выразился бы сильнее.

Я полностью солидарна со стариной Бобом.

– Он не пытался меня найти? – спрашиваю я. – Поговорить со мной?

– Твоя мать – она не хотела этого. Грозила ему всеми карами – земными и небесными. Но деньги брала исправно. Надеюсь, у тебя было обеспеченное детство.

– У меня было отвратительное детство. Лучше о нем не вспоминать. Жаль, что он не нашел меня, не поговорил со мной.

Он сомневался. Стыдился себя. Стыдился того, чем занимается. – К выражению досады на лице старины Боба примешивается недоумение. – Что он мог рассказать тебе?

– Всё.

Отец погиб, уходя от столкновения с каким‑ то мелким животным – то ли хорьком, то ли кошкой, то ли мангустом суриката. Вернее, это я думаю о мангусте суриката; не слишком подкованный в зоологии старина Боб выражается проще – «суслик».

Я думаю о мангусте суриката. А о том, кем могла оказаться кошка…

Мысли о том, кем могла оказаться кошка, я гоню прочь.

Скорее всего, это была обыкновенная уличная кошка, кто еще? Лысые коты не приспособлены к рысканью по подворотням.

Отец уходил от столкновения, неудачно вывернул руль и на бешеной скорости врезался в фонарный столб. Смерть была мгновенной. Неудачно вывернул руль – так выражается старина Боб. Я, со своей стороны, предполагаю, что для уставшего любить и такого одинокого отца поворот руля был как раз удачным.

Эти мои догадки никогда не были озвучены.

– У него остался приличный капиталец. Кругленькая сумма, – говорит старина Боб. – Конечно же, она по праву принадлежит тебе.

Кругленькая сумма не слишком волнует меня.

Я и сама в состоянии сколотить кругленькую сумму. Теперь, когда я работаю на старину Боба. Он купил мне права (у Боба все схвачено) – и я со спокойной совестью угоняю тачки, как когда‑ то делал мой отец. Не все, а только те, в которые влюбляюсь с первого взгляда. Также, как он. Старина Боб считает, что я в каких‑ то вещах даже превзошла отца, а по дерзости и отчаянности – уж точно. Я пригоняю тачки в тихую заводь «Красных рыбок», и они перекочевывают в руки акулы‑ молота Виталика и его парней. Виталик и его парни – большие умельцы, способные в неправдоподобно короткие сроки сделать из одной тачки совсем другую. Широко разветвленная организация старины Боба, а также вопросы сбыта тачек мало волнуют меня. Мне вполне хватает самого Боба. За глаза и за уши.

Я почти не вспоминаю о своей прошлой жизни и почти не общаюсь с мусиком, и отец здесь ни причем. Я не злюсь на нее (мусик не была бы мусиком, если бы поступила иначе), но и в кафе с ней больше не сижу. От слабоалкогольных коктейлей пришлось отказаться: я почти все время за рулем.

И я почти не вспоминаю о Jay‑ Jay, тем более что мой почтовый ящик, и его почтовый ящик, и сайт «Rеальные знакомства в Норвегии» так и затерялись на просторах Сети, канули в небытие. Вспоминает ли обо мне сам Jay‑ Jay? Возможно, и вспоминает, сидя в своей маленькой норвежской комнатке в окружении словарей. А может, он уже нашел другую девушку и другой язык. Jay‑ Jay – он такой. Оба варианта развития жизни Jay‑ Jay совершенно безразличны мне: новая работа лишила меня сентиментальности напрочь.

Она лишила меня и многих других вещей, так свойственных Элине‑ Августе‑ Магдалене‑ Флоранс, скромной корректорше. Останься я ею – я обязательно приняла бы предложение Jay‑ Jay. И уехала в Норвегию. И погружая себя в разговоры об орфографии и правописании, была бы счастлива с ним. Наверное.

Бр‑ р… Ну и перспектива. Врагу не пожелаешь.

Что касается красавца Х‑ пятого – я давно рассталась с ним. Он надоел мне даже быстрее, чем я могла предположить. Ничего не поделаешь – таков удел всех внезапно вспыхивающих иррациональных страстей. Моего нового дружка зовут «Ниссан Армада», но и его скоро придется бросить – ввиду исчерпанности чувств.

Будут другие. Сотня других – одно лишь осознание этого факта наполняет меня ликованием и торжеством.

Единственное, что осталось неизменным, – присутствие в моей жизни Домино.

Он по‑ прежнему потрясает своими мау‑ сентенциями, зато магии в его поступках явно поубавилось. Если быть совсем честной – она и вовсе сошла на нет. Иногда мне начинает казаться, что Домино – самый обычный кот.

Но он – не обычный кот.

Когда он в очередной раз захочет изменить мою судьбу – он обязательно себя проявит.

Это – вопрос времени, не больше.

Скорее бы оно наступило, это время. Постоянно меняться, прожить четыре жизни, или шестнадцать жизней, или столько жизней, сколько живут кошки, и при этом оставаться верной скорости, трассе и сомнительному какао в бумажном стаканчике – разве не этого ты всегда хотела, Элина‑ Августа‑ Магдалена‑ Флоранс, лапуля?.. Разве не этого ты всегда хотела, Ёлка?

Именно этого. Всегда.

Воркующий рыцарь

***

…С шести до семи утра Сардик исступленно думал об Эдне Пэрвиенс.

С семи до восьми – об Эмилии Пардо Басан. Еще более исступленно.

Не о том, какие они красотки, и какие у них ножки, и сколько маслин без косточек они смогут удержать в декольте (до подобных эротических высот Сардик поднимался редко). А о том, кто они вообще – чертовы Эдна и Эмилия – и что они делают в сардиковой голове. «Эдна, Эдна, Эдна», – распевал на все лады тощий мозг Сардика, – «Эмилия, Эмилия, Эмилия», вот ведь привязались, суки!.. Пш‑ шли вон, мерзавки! Эдна‑ Эдна‑ Эдна, Эмилия‑ Эмилия‑ Эмилия!..

Точно такая же история приключилась с Сардиком вчера, но вчера фигурировала некая Мэри Шелли. А позавчера – некая Холл и Голайтли. И еще – Сильвия Плат и Поль (имя, вопреки ожиданиям, женское, а не мужское. При желании Сардик мог вспомнить еще пару десятков других женских имен, преследовавших его в предутренние часы и расправлявшихся с его снами, как голодный человек с тарелкой рассольника. Он так и звал всех этих неизвестных ему женщин: «пожирательницы снов». Определение ничуть не менее оскорбительное, чем «суки» и «мерзавки», если вдуматься.

Большинство знакомых Сардика (даже настроенных вполне благожелательно) всегда считали, что у него каша в голове.

Это не так.

Голова Сардика – самое гостеприимное место на свете. Больше всего она похожа на гостиницу с нейтральными тремя звездами или на пансион: в этой гостинице (или пансионе) все демократично, туда пускают с домашними животными, шведский стол не слишком разнообразный, но сытный, а обеды и ужины и вовсе выглядят по‑ домашнему, они выше всяких похвал. В гостинице (или пансионе) можно курить везде, но есть зона для некурящих, она примыкает к небольшому зальчику с тренажерами. Справедливости ради нужно отметить, что очередей к тренажерам не наблюдается. До недавнего времени у гостиницы/пансиона не было никакого названия, теперь же все устаканилось: некая Леонор Асеведо Аэдо (ни за какие деньги не узнать, кто она такая! ) притаранила вывеску:

«Concepcion Jeronima. 13».

Звучит терпимо и даже романтически.

Добро пожаловать в голову Сардика, суки и мерзавки! Пожирательницы снов.

Тайная жизнь постоялиц скрыта от Сардика, он понятия не имеет, чем они там занимаются – в его голове. Играют в триктрак или в женскую разновидность покера, прочесывают каталоги со шмотками, обзванивают магазины на предмет ближайших распродаж, разгадывают кроссворды, разводят на подоконниках пармские фиалки, рисуют, разрабатывают план Большого Ограбления Поезда, взламывают компьютерные сети мировых разведок, сплетничают о Сардике.

Нужно быть реалистом: Сардик – вовсе не тот мужчина, о котором можно сплетничать. Даже среднестатистическая женщина не всегда обратит на него внимание. А женщины, которые селятся в пансионе его головы, совсем не среднестатистические. Иначе Сардик никогда бы не знал их имен – то ли вымышленных, то ли настоящих, толи придуманных другими мужчинами. Их имена – почти легенда, связанная с чем‑ то значительным. Их имена – повод для энциклопедической статьи.

А о самом Сардике – Сардуре Муминове, мало кому известном и не очень удачливом художнике – никто не напишет статьи.

Да бог с ними со статьями, кто бы думал о них, если бы продавались картины? Но картины продаются со скрипом, за последний год удалось избавиться только от двух ничего не значащих пейзажей: «Вид на Исаакий» и «Вид на Поцелуев мост». Ни морального, ни материального удовлетворения акция по продаже жалких картонок не принесла. Пейзажи – последнее, что хотелось бы писать Сардику, он не пейзажист. Он – философ с уклоном в тягучую ориентальность (сказываются‑ таки узбекские корни, он которых Сардик давно оторвался). Философия в живописи – ходовой товар, за нее платят чуть меньше, чем за концептуальность, но все же платят. Суммы исчисляются цифрами с тремя нулями. А если повезет – то и с пятью.

Конечно, это совсем не Сардиков случай, не питерский. И даже не московский. Разве что – нью‑ йоркский или лондонский. Или случай немецкого городишки Тюбинген, где один русский еврей‑ галерист купил у другого русского еврея‑ художника полотно «В двух шагах от дождя» за астрономические 150 тысяч евро. Тюбингенский миф о двух поладивших друг с другом евреях вызывает учащенное сердцебиение и передается из уст в уста. Сардик подозревает, что каждый из рассказчиков, не удержавшись от искушения, вписывает в графу гонорара кто десять, кто пятнадцать тысяч, а кто – сразу двадцать пять. Но в любом случае истории, подобные тюбингенской, жизненно необходимы. Для тех, кто еще не отчаялся зарабатывать на жизнь чистым искусством.

Последний раз Сардик слышал историю про Тюбинген в интерпретации своего бывшего сожителя Мишеля Ужевича по кличке Уж. «Сожитель» вовсе не означало, что Сардика и Ужа связывали какие‑ то не совсем пристойные отношения. Просто они вместе снимали мастерскую на Карповке. Мишель так же, как и Сардик, был художником. Только гораздо более перспективным. Когда‑ то он начинал как идейный абстракционист, чуть позже переквалифицировался в неопримитивиста, затем примкнул к локальному движению «Русские за дадаизм» и, наконец, разродился серией убойных полотен «Рашка и Чушка». Как следовало из названий, речь в полотнах шла о сравнительных характеристиках России и Финляндии, где немытая Рашка представала филиалом ада, а бывшая чухонская провинция Рашки – садом земных наслаждений. Приписанным к Санкт‑ Петербургу финнам картины так понравились, что они скупили всю серию на корню, простив Ужу неполиткорректную «Чушку», и даже пригласили его поработать в Хельсинки. После триумфального Хельсинки была менее триумфальная Германия. Конъюнктурный блок офортов «Мой милый вермахт» был освистан в местной печати, предан анафеме в печати центральной, и струхнувший Уж немедленно переключился на портреты бургомистров городков и городишек земли Рейнланд‑ Пфальц.

Он приехал в Питер внезапно, после пяти лет отсутствия, позвонил Сардику и пригласил его посидеть в пивном ресторанчике «Карл и Фридрих».

– Может, зайдешь в мастерскую? – спросил Сардик. – Все‑ таки три года там прожил…

– Не‑ а. – В голосе Ужа проявился едва заметный акцент. – Я эту клоаку видеть не могу. Давай на нейтральной территории…

Они встретились через два с четвертью часа.

На первый взгляд Уж совсем не изменился, разве что приобрел забугорный лоск и немецкий пивной животик. Акцент, с которым он разговаривал, тоже был немецким.

– Как жизнь? – поинтересовался Сардик после первых дружеских объятий.

– Терпимо. А у тебя?

– Тоже ничего. – Это было откровенное вранье, но Сардик, по старинной русской традиции, решил не выносить сор из избы.

– Выставляешься?

– Бывает.

– Продаешься?

– Случается.

– Дорого платят?

– Местами.

– Я слыхал, что в Тюбингене одного нашего купили за 230 тысяч ойро.

Уж так и сказал – «ойро» вместо «евро»; должно быть, именно так выглядит название денежной единицы в земле Рейнланд‑ Пфальц. Тюбингенский миф дошел идо Ужа. И даже подорожал на восемьдесят тысяч. А в следующий раз будет миллион. Что ж, большому кораблю – большое плавание.

– А я слыхал, что за сто пятьдесят. – Сардик произнес это вовсе не из‑ за того, чтобы восстановить историческую справедливость, а из‑ за того, чтобы показать Ужу: мы в туманном Питере тоже держим руку на пульсе.

Сто пятьдесят тоже неплохо. Den Kopf verlieren! [10] Это была не твоя работа? – мелко сыронизировал Уж.

– Вряд ли, – парировал Сардик. – Может, твоя?

Уж ответил не сразу. Крупными глотками он осушил поллитровый бокал с пивом, демонстративно отрыгнул и уставился на Сардика немигающим взглядом.

– Куда мне, старичок. Я давно отошел от дел.

Больше не пишешь? – Поверить в то, что «Уж не пишет», было невозможно, и Сардик недоверчиво усмехнулся.

Живописью это не назовешь. Так, лабуда. Портреты официальных лиц. Их жен, детей и собак. Собаки получаются лучше всего. Немцы – тупые животные. Zugtiere[11]. – Акцент Ужа стал еще более ощутимым. – Я там женился, между прочим.

– На тупом животном?

Генау[12]. На корове. Симментальской.

Уж полез во внутренний карман пиджака и вынул тонкую пачку фотографий: женщины лет тридцати, типичной немки с круглым лицом и круглыми глазами («моя корова»), пухлого диатезного младенца («мой киндер»), двухэтажного, облицованного камнем дома с клумбой на переднем плане («мой хауз»), новенького «Мерседеса» цвета «мокрый асфальт» («мой ваген»). Было еще несколько снимков – Уж без коровы и киндера, но в компании жизнерадостных и почему‑ то потных бюргеров. На всех этих снимках Уж занимал одно и то же место – крайнее слева или крайнее справа.

Времена меняются, меланхолично думал Сардик, вполуха слушая, как Уж поносит пригревшую его Германию, вот ты уже и не центровой.

– Хреново там, да? – из вежливости спросил он.

– Душно. Как есть воздуху не хватает. И скука смертная. Тоска.

– Что же ты там сидишь? Возвращайся.

– В Рашку? Э‑ э, нет. В Рашку – ни за что. Лучше там, с коровой.

– Тебе виднее…

– Слушай, старичок… А Галка‑ Соловей как там?

Жива? Не спилась еще? А то я ей звоню, а меня все время посылают. Неизвестные мне люди.

Лет шесть назад Галка‑ Соловей была их с Ужом натурщицей. Сардик даже попытался влюбиться в нее, как обычно – без всякой надежды на взаимность. Дохлый номер – дружеские поцелуи при встрече и прощании, дружеское похлопывание по щеке: ничего другого Сардику не обламывалось. Уж – тот срывал весь банк, включая бесплатные ночи и совершенно бесплатную любовь. Все женщины, очутившись в компании Сардика и Ужа, как правило, выбирали Ужа. А в компании Сардика и кого‑ то другого – выбирали кого‑ то другого. Конечно, у Сардика были женщины, но все истории с ними оказывались случайными и необязательными, они не имели сколько‑ нибудь серьезного продолжения и напоминали перекус в кафе быстрого питания (в лучшем случае). А в худшем – у Сардика создавалось впечатление, что он перебивается крохами с чужого стола. И это при том, что он не был уродом. Скорее – красавцем с тонким восточным лицом и пышными иссиня‑ черными волосами, которые вот уже добрый десяток лет собирались в хвост. С Сардика было впору иконы писать, не то что с битого оспой Ужа. К тому же голова его так и светилась проплешинами – а вот поди ж ты, женщины были от него без ума, женщины у него не переводились. «Все дело в харизме, старичок, – говаривал Уж, смазывая йодом царапины, остававшиеся после выяснения отношений с очередной влюбленной кошкой. – Бабы клюют на харизму и больше ни на что. У меня ее хоть жопой ешь, а у тебя – не сложилось».

Не сложилось, точно. Генау. Как и со всем остальным.

– …Ну ты вспомнил, друг! Галка‑ Соловей уже три года, как в Штатах. Нашла себе какого‑ то фермера, родила двойню и живет счастливо.

– Вот сука! – искренне возмутился Уж. – Продала родину за арахисовое масло! А Машка‑ Каланча?..

– Машка в Швеции.

– Тоже замуж вышла?

– Вроде того.

– А Верка‑ Герпес? – Уж понизил голос до трагического шепота. – И она сбежала? Как крыса с тонущего корабля…

– Сбежала, – подтвердил Сардик. – В Австрию. К тамошнему графу, вроде как потомку Габсбургов. Ее фамилию нынешнюю и после бутылки водки не выговоришь.

– Все бабы – предательницы! – Уж хлопнул кулаком по столу с такой силой, что из нетронутого Сардиком бокала пролилось пиво. – Ну а про Аньку‑ Амаретто я и спрашивать не буду. Эта, поди, вообще на луну улетела?

Анька‑ Амаретто была самой ослепительной из их общих натурщиц. Несмотря на хохлацкую фамилию Кириченко, она обладала жгучей итальянской внешностью и таким же темпераментом. Однажды она пырнула Мишеля ножом – за то, что он изменил ей с Веркой. Врача не вызывали, вот только Сардику пришлось просидеть рядом с постелью Ужа полночи, меняя бинты с перекисью. И угорая от чувства острой зависти – ни одна из женщин не пырнет его, Сардика, ножом в порыве любви.

И это – самая большая несправедливость на свете.

– …Анька здесь, – нехотя ответил Сардик. – Я ее видел месяц назад.

– Все такая же красивая? Или растащило в разные стороны? – По глазам приятеля Сардик понял, что именно хочет услышать Уж: что Анька обрюзгла и постарела и нажила десяток лишних килограммов. Тогда его собственная love story с коровой симментальской породы не будет выглядеть такой безнадежной.

Сейчас! Сейчас ты получишь кеглей в табло, бундесовый Уж!..

– С Анькой все в порядке. Она даже лучше стала.

И фигура обалденная. Мечта, а не фигура. Заснуть и не проснуться!

– Я всегда говорил, что ей нужно сниматься в порно. – Уж едва слышно заскрежетал зубами. – Телефончик не дашь? А то я в этой чертовой Германии… Эх… И погутарить там не с кем. А так хочется любви… так хочется тепла.

Телефон Аньки Сардик знал наизусть. Он всегда с лету запоминал все телефоны всех знакомых ему женщин. И всегда знал, что по ним ему – именно ему! – никто не ответит. А в лучшем случае он услышит сигнал «занято».

– Так дашь телефончик? – наседал Уж.

– Почему не дать? Дам, конечно.

Сардик пододвинул к себе фотографию с многофигурной композицией «Уж и бюргеры» и черкнул наискосок семь цифр. То же самое сделал и Уж – на другом снимке, с круглоглазой представительницей Zugtiere.

– А это что за номер? – спросил Сардик.

– Э‑ э… Услуга за услугу! Ты мне – Аньку, а я тебе – одного типа. Немец из Гамбурга. Последние полгода зависает здесь, ну и… Интересуется современными русскими художниками. Кое‑ что покупает. Платит прилично. Если понравишься – скупит все. Тебя ведь продажи интересуют?

– Кого же они не интересуют?..

– Вот и звякни ему. Вдруг выгорит.

– Звякну, – откликнулся Сардик, без всякого, впрочем, энтузиазма. – Как звать типа?

– Альбрехт, как Дюрера, ха‑ ха! Он и по‑ русски волочет, так что особенно напрягаться не придется… Ты сейчас один в мастерской?

– Нет. Пустил одного парня.

– Тоже художника?

– Он не художник. Работает в журнале…

Парень, работающий в журнале, – очередное Сардиково вранье. Ну, не совсем вранье – так, полуправда. Парень существовал, как существовал журнал, они даже были связаны; а сама правда заключалась в том, что Гаро (так звали парня) работал в офисе журнала уборщиком. Три месяца назад Гаро привел Женька, предыдущий компаньон Сардика, фотограф.

Женька жил в Сардиковой мастерской последние пару лет, потихоньку отвоевывая у хозяина жизненное пространство: метр за метром. Он появился с небольшой спортивной сумкой, в которой лежали несколько фотоаппаратов, несколько фильтров и сменные объективы. Затем пришел черед гигантских, обклеенных фольгой отражателей; затем косяком пошли прожектора и софиты. А в довершение всего неотразимый Женька попросил Сардика переехать из большой комнаты в тридцать пять метров в семнадцатиметровую: ему‑ де необходимо оборудовать фотостудию, а это требует размаха. Сардик перебрался в семнадцатиметровку на следующий же день, а еще через день таким же косяком, как софиты и прожектора, пошли девицы.

Модели.

Нимфетки, конфетки, кошечки, цыпочки и вамп.

Что тут поделаешь, Женька был модным фотографом. И чем‑ то напоминал Сардику Ужа – только без оспин и без проплешин.

Стелясь перед Женькой, посетительницы в упор не замечали Сардика и его картины. В лучшем случае они спрашивали: «А вы художник, да? », или «А это у вас не лягушка нарисована? Нет?.. Ой, а я думала, что лягушка», или «А почему у вас трава красная? Вы дальтоник? », или «Эта тканюшка ведь атлас? А вы не подарите мне масенький кусочек? »

Художник, терпеливо объяснял Сардик.

Это не лягушка, это Биби‑ Ханым, знаменитый архитектурный памятник, терпеливо объяснял Сардик.

Трава красная, потому что картина называется «Сямисэн с оборванными струнами в красной траве», терпеливо объяснял Сардик.

И еще более терпеливо (хотя и безуспешно) – что такое сямисэн.

Впрочем, ни одной из цыпочек он не отказал в «тканюшке», будь она атласной, шелковой или батистовой, отчего многолетний выстраданный запас драпировок резко сошел на нет.

По идее, Женьку давно пора было отлучить от мастерской – тем более, что последний год он вообще не выложил ни копейки и Сардик всю арендную плату тянул в одиночку. Это было накладно, учитывая счета за свет от прожекторов и софитов.

Но Сардик не роптал – ему нравился Женька. Так же, как когда‑ то нравился Уж, а позднее – тенор‑ саксофон Мчедлидзе, а позднее – соло‑ гитарист Иван Бабкин, а позднее – байкер Леопольдыч: все те, кто снимал у Сардика угол за последние несколько лет.

Ему нравились они сами, и их женщины, и то впечатление, которое они производят на женщин, и их привычка идти по жизни легко, поигрывая бицепсами харизмы. А однажды возникшее чувство острой зависти к самым неожиданным проявлениям чужой любви больше ничем себя не выдавало.

И вот три месяца назад Женька сообщил Сардику, что уезжает в Европу. На полгода как минимум – а если повезет, то и навсегда. Должно быть, Сардик сильно изменился в лице или отреагировал на известие чересчур эмоционально, – потому Женька и сказал:

– Не смуряй, Сардор‑ ака! Подгоню тебе нового жильца.

Женька называл его именно так – «Сардор‑ ака». Или даже мягче – «Сардор‑ акя». Ему казалось, что это уважительное восточное обращение льстит Сардику, заставляет вспомнить о солнечной и хлопковой, давно отколовшейся от метрополии родине. Напрасный труд: этнический узбек Сардик ни разу в жизни не выезжал за пределы России. Он родился в безводной Калмыкии, там же похоронил родителей, и уже потом, продав двухкомнатную квартиру в Элисте, купил комнату в Пскове. А от Пскова до Питера рукой подать. В Питере Сардик нашел то, что всегда искал, – Большую Воду. Вода (реки, каналы, и Залив, и находившееся за Заливом море) – она никуда не уйдет от Питера, никуда не денется. Здесь ее место. А следовательно, и его – Сардика – место.

Сардик рассказывал Женьке историю про Элисту, Псков, Питер и Большую Воду тысячу раз. Но Женька помнил только то, что Сардик – узбек. А Сардик не узбек, и даже не россиянин, и даже не космополит. Он – питерский человек.

– …Новый жилец? – спросил Сардик для проформы. – А кто он такой?

Парень с секретом, – туманно намекнул Женька. – Секрет закрывается на ключ, а ключ потерян. Че, заинтриговал? Сардик задумчиво потер подбородок, после чего Женька хлопнул его по плечу и рассмеялся:

– Да ладно, не напрягайся! Нормальный кент, и места много не займет, не то что я! И он того…

– Чего?

– Ну, как и ты… Ака. Или джан. Или задэ. Или батор… Или как там еще бывает? Ата, – машинально подсказал Сардик.

– Во, точно! Словом, восточный мужик. Безвредный; мухи не обидит. И присматривай за ним, подружись, если получится, – у него здесь никого нету…

***

…«Восточный мужик» Гаро появился сразу после отъезда Женьки. Сардик даже не успел перенести все холсты, краски и подрамники на законные тридцать пять метров, когда раздался звонок в дверь. Такой долгий, что казалось: человек, нажал на кнопку и забыл снять палец, глубоко задумавшись о чем‑ то своем. Или отвлекшись на какое‑ то экстраординарное событие в подъезде.

Никаких экстраординарных событий в подъезде со времен заселения сюда Сардика не случалось.

Открыв, он обнаружил за дверью молодого парня лет двадцати трех‑ двадцати пяти (самому Сардику не так давно исполнилось 28). Смуглого, жестковолосого, с ленивыми и какими‑ то сонными глазами. Сардик потом часто думал, что первое впечатление о Гаро было самым верным: он спал наяву. Вот и тогда он невидящим взглядом смотрел на звонок, который звонил сам собой.

Кнопка запала, решил Сардик. Но кнопка не запала, и не была утоплена, и выглядела такой же, как всегда, а звонок все звонил и звонил.

– Ты Сардор, – сказал Гаро, не обращая внимания на непрекращающийся резкий звук.

– Ты что сделал с кнопкой?

– Ничего. Нажал один раз и больше не трогал. Я Гаро.

– Да понял я, понял. Проходи.

Звонок удалось усмирить, только прибегнув к хирургическому вмешательству: поднявшись на стремянку, Сардик вырвал провода. И – сверху – продолжил осмотр нового жильца. Гаро был невысоким, ладно скроенным и бедно одетым: пуховик, вязаная шапка‑ «пидорка», голубая рубашка из хлопка, фланелевые штаны и вьетнамские матерчатые тапочки, надетые на две пары толстых носков из козьего пуха. Тапочки стоили рублей пятьдесят, не больше. В руках Гаро держал обшарпанный фибровый чемоданчик, и видно было, что он совсем не тяжел.

Обольщаться насчет вещей не стоило – все они начинали с малого: и Женька, и Мчедлидзе, и Иван Бабкин, и байкер Леопольдыч.

– Не мерзнешь в тапочках? Зимы здесь будь здоров. Может, имеет смысл валенки купить?

– Про зимы здесь все знаю, но не мерзну почему‑ то. Так что валенки покупать смысла нет.

Исчерпывающий ответ, ничего не скажешь.

– Поможешь перенести картины? – спросил Сардик.

– Ага, – ответил Гаро, но так и остался стоять на месте.

И сдвинулся с него только тогда, когда Сардик сделал последнюю ходку: с композицией, в центре которой был архитектурный памятник Биби‑ Ханым. Именно его большинство несведущих людей принимало за лягушку. А большинство сведущих – за дух Марка Шагала.

– Вот Биби‑ Ханым. – Гаро ткнул коричневым пальцем в картину.

– Точно! – Сардик был поражен. – Как ты догадался?

– Зачем догадался? Ясно же, что это Биби‑ Ханым.

Гаро прошел в мастерскую следом за Сардиком и снова остановился возле двери, сонным взглядом осматривая помещение. И картины заодно.

– Сямисэн, – изрек он. – Только почему‑ то струны оборвались.

Сардик так и сел в старое продавленное кресло, которое помнило и Галку‑ Соловья с Анькой‑ Амаретто, и любовниц байкера с соло‑ гитаристом, и Женькиных вечно щебечущих моделек.

– Знаешь, что такое сямисэн?

Вопрос был вполне закономерным, потому что на лице Гаро не прочитывалось и неполной средней школы. А прочитывались уборка хлопка, уход за овцами и лошадьми, утренняя дойка верблюдиц и вечерняя молитва – лицом на восток.

– Конечно. Я даже играл на сямисэне. Хорошо получалось.

Сардик почувствовал легкое щекотание в носу: так было всегда, когда кто‑ то в его обществе начинал беззастенчиво и без всяких к тому предпосылок врать. Погоди‑ ка, друг, сейчас я выведу тебя на чистую воду!..

– И кто же тебя научил играть на сямисэне?

– Один японец, очень добрый человек.

– И где ты встретил этого японца? У себя в ауле? Или… что там у вас?

– Зачем так говоришь? – Гаро нисколько не обиделся. – Зачем в ауле? Японцы называются японцами, потому что живут в Японии. Это все знают.

– А ты, значит, был в Японии?

– Конечно. В городе Китакюсю, префектура Фукуока.

Сардик приуныл: простейшее по имени Гаро ни в жизнь бы не додумалось до изысканного «Фукуока» и уж тем более – до забористого «Китакюсю». А если бы додумалось – то не запомнило. Отсюда вывод – и Фукуока, и Китакюсю, и добрый японец с сямисэном существуют. И Гаро с ними знаком. Но сдаваться без боя Сардику не хотелось, потому он и спросил: