Воркующий рыцарь 7 страница

– Большое ограбление банка – как тебе, а?

Домино положил мне лапу на губы и, в сущности, был совершенно прав: какой из меня грабитель, я и понятия не имею, с какой стороны подойти к такому ответственному и требующему непомерных (моральных и материальных) затрат делу.

Ограбление банка мне не потянуть. Кражи в супермаркете – мелко, мошенничество с подставными фирмами – дурно пахнет, отъем денег у социально незащищенных слоев населения – самое настоящее крысятничество! Нужно заняться чем‑ то, что приносило бы пользу обществу.

– Угон тачек, – почти пропела я.

«Лексус», «Тойота», «Астон‑ Мартин», «Ламборджини» – приливная волна, составленная из кусков обшивки, двигателей и приборных панелей, накрыла меня с головой. И я не стала сопротивляться, напротив: в радостном возбуждении пошла ко дну.

– Дорогих тачек! Вот как!

Домино вдруг перестал урчать и снова коснулся лапой моего лица: очень осторожно, очень нежно. И мяукнул с одобрением.

– Да ладно. – Я перепугалась по‑ настоящему. – Это шутка. Шутка. Я не угонщик. И прав у меня нет. И водить я не умею. А потом, знаешь, дружок… В мире не найдется человека трусливее меня! В прошлой жизни я, наверное, была немцем. Добропорядочным бюргером. Шаг влево от установленных правил, шаг вправо – расстрел.

– Мау‑ у‑ у‑ у‑ у! – В утробном рыке Домино появились иронические нотки, и я тотчас вспомнила о фаре на «ТТ», раздолбанной мной собственноручно. Неужели розово‑ черный плюшевый нос Домино учуял этот мой утренний грешок?

– Считаешь, что я поступила омерзительно?

«May! » – ты поступила правильно, и ты нисколько не жалеешь об этом, ведь так?

– Не жалею, вот в чем ужас. Для того чтобы переквалифицироваться в скверную девчонку, мне хватило пяти минут. Кто бы мог подумать?!.

«May! » – а что плохого в том, чтобы быть скверной девчонкой? По‑ моему – это много лучше, чем всю жизнь ходить по струне. Если бы у людей был выбор и за скверность им бы не светило никакого наказания…

– То?..

« May! » – все нормы общественной морали оказались бы попранными.

– Не чуди! – Я слегка шлепнула Домино по боку, который еще недавно гладила. – А как же порядочность, доброта, человечность? Зло не может доминировать, это не по‑ христиански. И в этом случае… В этом случае люди уже давно перегрызли бы друг другу глотки. Удавили бы друг друга в петле. Поджарили бы на гриле.

«May! » – добро и зло – суть одно и то же. Все зависит от угла зрения. Поговорим о гриле в контексте жареных человеческих тушек или оставим его только для барбекю из говядины? А крупный рогатый скот тебе не жалко? Кто из христиан вступится за него?

– За него вступятся индусы. Провокатор хренов!..

Я произнесла это, скорее, для успокоения законопослушной части своей натуры – а она, эта часть… Она стремительно съеживалась, таяла, как мороженое на солнце. При желании можно перенести мороженое в холодильник, но такого желания у меня почему‑ то не возникает.

Странно.

– Я не хочу быть скверной девчонкой, малыш. Я хочу быть хорошей.

«May! » – для себя или для других, лапуля? Лучше не углубляться. И не вступать в бесплодную и изматывающую дискуссию с котом. Мне не переплюнуть его многоликого «мау‑ у! » – в нем столько значений, столько оттенков, что голова идет кругом. В нем столько ловушек, что венерины мухоловки легко сметаются с эволюционных ветвей ввиду неперспективности рода.

Я хочу быть хорошей для других.

А для себя… Мне совершенно все равно, какой я буду. Я приму себя любой, в том числе – в качестве мужчины, угонщика, любителя ковбойских шляп, похитителя велосипедов, изобретателя запонок. Угонщика? – вот черт, в предыдущем варианте фигурировал «корректор» (слово, которое мне страстно хочется вычеркнуть из лексикона). И я не мужчина.

Я – женщина, не лишенная привлекательности. С идеальным черепом и почти идеальными скулами, с дерзкими губами и дерзким взглядом. Навьюченная изюмом, как последний верблюд. Изюма так много, что он забьет глотку любому, кто посмеет поднять хвост по поводу раскуроченной автомобильной фары. А как при этом орала сигнализация!..

Приятно вспомнить.

Я засмеялась – так громко и неожиданно, что вспугнула кота. Он оттолкнулся задними лапами от моего плеча и, совершив фантастический кульбит, приземлился на этажерке. Вчера вечером он уже восседал там, рискуя (несмотря на свой малозначительный вес) разрушить хлипкую конструкцию. И я не видела никаких предпосылок к тому, чтобы этажерка завалилась сегодня.

Но она завалилась.

Не сразу, а подумав минуту, взвесив все «за» и «против». Ножки этажерки подломились, корпус качнулся вперед, и с полок посыпалась макулатура. Журналы, брошюры, ежегодники и ошметки книг, оставшиеся от предыдущих владельцев квартиры, моих кровных родственников. Избавиться от старья следовало бы много лет назад, а я так и не сделала этого: из суеверного почтения к людям, которым была обязана не только рождением, но и крышей над головой. Так поступают все мягкотелые корректоры, пугливые, как мангусты суриката.

Я больше не корректор, а Домино ничего не делает просто так.

Очевидно, он намекает мне: давай, лапуля, не останавливайся, жми на газ! Если уж ты сама начала меняться, то не мешало бы изменить и обстановку. Расчистить завалы, хотя бы слегонца. Помнится, я уже пыталась сотворить что‑ то подобное. И даже перебрала пару полок – в надежде найти документальные свидетельства жизни отца и бабки. Документы, письма, поздравительные открытки к праздникам – пролетарским и не очень, но прежде всего – фотографии. Как он выглядел – мой отец? Каким он был? Спрашивать о нем мусика – бесполезно. Она все равно ничего не скажет мне. Даже не из вредности и не из мужененавистничества, а просто потому,

что ни черта не помнит.

Такова мусик, вечно пребывающая в состоянии хищной, вооруженной до зубов влюбленности; ни прошлого, ни будущего для нее не существует, а есть только окрашенное в цвета деловитой страсти настоящее. И отец в ее рассказах обязательно был бы похож на Ларика с его привычкой храпеть, чавкать и добавлять чеснок в любую пищу, включая ежевичное варенье. А когда Ларик испарится и появится кто‑ то другой – отец станет похож на того, другого.

Ни одной фотографии я тогда не обнаружила. Нет их и сейчас.

Журналы, брошюры и ошметки книг – никакие не помощники.

«Катаракта: ищем выход» – вряд ли отец страдал катарактой, это – болезнь пожилых, так что катаракту можно смело переадресовать бабке.

«Артриты и артрозы» – не хотелось бы, чтобы отец мучался от артрита.

«Гельминтозы и инвазионные болезни животных» ‑

мой отец был ветеринаром? Я совсем не парюсь по этому поводу. Ветеринар – благородная профессия, гораздо более благородная, чем какой‑ то там зачумленный корректор.

«Поражения миокарда и ишемическая болезнь сердца» – надо же, какая херятина, он был пациентом, он был врачом?

Кем он точно не был – так это арабским шейхом. Он не был владельцем сети отелей, иначе меня бы звали Пэрис Хилтон и я была бы восхитительной, кристальной, дистиллированной, без всяких примесей дурой, кассирующей денежки за всё: от ковыряния в носу до выхода к публике в бикини. Мой отец не был олигархом и членом законодательного собрания, он не был укротителем тигров и еврокомиссаром по правам человека. Он не был негром. Он не был китаёзой. Он не был всемирно известным кинорежиссером. И не всемирно известным – тоже.

Жаль. Особенно жаль несостоявшейся судьбы арабского шейха.

Но и двухкомнатная квартира в наследство – совсем неплохо, чего Бога‑ то гневить?

Среди журналов доминируют сугубо технические раритеты: «Наука и жизнь», «Техника – молодежи», «Спутник радиолюбителя».

Все журналы – двадцатилетней давности; стоит только подержать их в руках, как пальцы покрываются серым налетом. А еще затхлый запах, который забивается в ноздри и мешает дышать – все, хватит.

Лавочка закрыта.

– Пункт приема вторсырья временно не работает, – сказала я Домино.

Все эти полчаса он наблюдал за мной. Он ничуть не испугался, свалившись с этажерки, а если испуг и был, то продлился минуту, не больше. По прошествии минуты Домино подошел к куче хлама, обнюхал ближние к нему страницы, сморщился и чихнул. Пожелав ему здоровья, я углубилась в «Артриты и артрозы», а также в скорбные мысли о том, что никогда не стану наследницей арабских нефтедолларов. Потом я отправилась за мешком, чтобы сложить в него скопившуюся за годы полиграфическую дребедень. Когда мешок был заполнен и пол очистился, оказалось, что Домино сидит на каком‑ то художественном альбоме.

Чтобы согнать кота с альбома, мне потребовались некоторые усилия.

«АНРИ МАТИСС В МУЗЕЯХ СССР» – значилось на потерявшей товарный вид обложке.

Анри Матисс не имел никаких точек соприкосновения с «Техникой – молодежи» и – по мне – был самым настоящим мазилой, а не художником. Но даже такой мазила много лучше, чем гельминтозы и миокард.

Оптимистичнее.

А вчера вечером я даже видела этого мошенника от живописи у Картье‑ Брессона: за пару страниц до «MADRID. 1933». На фотографии был изображен весьма почтенный дедок, похожий на Санта‑ Клауса и Ходжу Насреддина одновременно. Дедок восседал в ориентальном интерьере, в окружении птичьих клеток и голубей. Одного голубя он держал в руках.

– Твой любимый живописец? – Я на коленях подползла к Домино и легонько щелкнула его по носу.

«May! » – почему нет, лапуля? Я считаю фовизм одним из самых ярких направлений в искусстве. А тебе стоило бы хорошенько подумать, прежде чем демонстрировать свое невежество.

Я почувствовала себя уязвленной.

– Ладно, не трону я твоего Матисса. Сиди на нем сколько хочешь.

Оставив Домино в компании мазилы, я вынесла мешок к контейнерам на заднем дворе. Мусорный десант был незапланированным и отвлек меня от дел, которыми я вплотную собиралась заняться вечером. Что я должна сделать?

Ага, сфотографировать Домино на цифровик, забытый И. И. Комашко после нашей единственной совместной поездки в Финляндию (Мухос ничуть не меньшая дыра, чем Кюминкоски). Я должна сфотать кота, перегнать снимки в компьютер и отправить их Jay‑ Jay.

Jay‑ Jay не останется равнодушным к коту, я знаю это точно.

Вернувшись в квартиру, я застала Домино на том же месте, что и оставила. Обаятельнейший лысый кот на художественном альбоме – лучшей мизансцены для фотографии не придумаешь! Все будет в духе Картье‑ Брессона. Главное, чтобы кот не покинул насиженное место, не ушел за то время, что я буду искать фотоаппарат, где, кстати, я видела его в последний раз? В прихожей, в ящике с инструментами.

Через пять минут фотик был найден и приведен в боевую готовность, после чего я на цыпочках вошла в кабинет.

Домино не сдвинулся с Матисса ни на миллиметр.

– …Улыбнись, – сказала я ушастому и наставила на него объектив. – Улыбнись, малыш, сейчас вылетит птичка!

– May!..

Кот показал себя прекрасным натурщиком. Самым лучшим на свете, самым терпеливым. Все супермодели мира меркли перед пятнистым канадцем, перед его естественностью и грацией.

Я так увлеклась происходящим, что опомнилась лишь тогда, когда в окошке фотоаппарата возникла надпись: «Память заполнена».

«Заполнена» – вот задница! А я только‑ только собиралась присоединиться к Домино, увековечить наш с ним союз. Чтобы Jay‑ Jay оценил по достоинству не только кота, но и меня. Я уже готова была стереть несколько снимков, чтобы на карточке хватило места для Элины‑ Августы‑ Магдалены‑ Флоранс, и вдруг подумала: а так ли тебе это надо, лапуля?

Совсем не надо.

…Смутные сомнения терзали меня еще на подступах к оргтехнике: что, если повторится вчерашняя история и Интернет снова покажет мне кукиш? Попробовать все же стоит. Но сначала я загоню фотографии в компьютер, отсортирую их и выберу несколько – самых ярких и самых забавных.

Выбрать фотографии оказалось непросто: из более чем сотни под категорию «яркие и забавные» подходили все:

Домино улыбается

Домино морщит лоб

Домино зевает

Домино вылизывает пятна на боку

Домино протягивает лапу к объективу

Домино сворачивает хвост в колечко

Домино сосредоточенно изучает надпись на обложке.

Была даже фотография, где Домино показывал объективу кончик языка.

Я просидела над снимками не меньше часа и так измучилась проблемой выбора, что в какой‑ то момент мне стало казаться: с фотоизображениями Домино не все в порядке. И они вовсе не такие простодушные и умилительные, какими кажутся на первый взгляд.

Хотя за час в них ровным счетом ничего не изменилось – кот оставался небесным созданием. Но при этом возникло странное ощущение, что он что‑ то скрывает, о чем‑ то недоговаривает, прикидывается шлангом. «Хотите видеть меня самым обыкновенным домашним питомцем? На здоровье, – как будто говорила физиономия Домино. – И это лучшее, что вы можете сделать – для себя и для меня».

Не буди лихо, пока тихо.

Раскосые миндалевидные глаза не могут меня обмануть: оставаясь кошачьими, они тем не менее все больше и больше смахивают на глаза людей, чьи снимки я иногда вижу в богато изданных каталогах «Преступления века», а еще – «Гангстеры и бутлегеры», а еще – «Самые известные серийные убийцы»; ни одну из этих книг мне, по финансовым соображениям, не потянуть, остается млеть от страха у прилавка. Впрочем, серийных убийц я отбросила бы сразу: самые известные из них – настоящие простофили. Просто потому, что дали себя изловить.

Гангстеры и бутлегеры нравятся мне больше: совершенные ими преступления не такие гадкие, хотя и сопряжены с кровопусканием.

Как гангстер Домино был бы неотразим.

Уж не боюсь ли я нежно‑ абрикосового красавчика с серыми пятнами? Вот уж нисколько! При всей своей необычности он остается котом, полностью зависящим от человека – хотя бы с точки зрения пищи и воды; ведь кран ему не открыть, а холодильник тем более. Дерьмо за котом тоже убираю я. Но дело не в дерьме, а в том, что мы отлично ладим. И в том, что я от него без ума и он, похоже, привязался ко мне.

Нужно проверить это. Немедленно.

– Домино, малыш!.. – позвала я. – Иди сюда, красавчик.

Домино бросился ко мне со всех ног, разом позабыв о Матиссе. Сейчас наступит самый волнующий момент вечера: он прижмется ко мне горячим телом и замурлычет.

А стоит почесать ему спинку или шейку, так еще и выпустит когти от удовольствия: я уже проверила это опытным путем.

Все произошло именно так, как и предполагала: Домино податлив, Домино мягок, как расплавленный воск.

– Хочешь посмотреть на свои фотки?

Нет, он вовсе не горел желанием увидеть себя на экране монитора, он демонстративно отвернулся и сделал вид, что просто дремлет у меня на руках. Плюнув на необходимость выбора лучшего снимка, я пристегнула к письму Jay‑ Jay (скотина‑ интернет работал! ) два первых попавшихся – и подвела стрелку к «отправить».

И на секунду затаила дыхание.

«Ваше письмо отправлено».

Слава богу! В глубине души я вовсе не была уверена, что дело разрешится так быстро и так благополучно. Во вчерашнем зависании сети не последнюю роль сыграл кот – так мне казалось. Особенно после ночного кошмара и после метаморфоз, произошедших сначала с мадридской фотографией, а потом и с моей внешностью. Достаточно было и суток тесного общения с Домино, чтобы я поверила во что угодно – даже в то, что он тайно руководит моей судьбой.

Не руководит. Он всего лишь кот, не более.

Вот черт, неужели я жалею об этом? Жалею, да. Как любой ленивец и неумеха, мирно сосущий лапу в берлоге своей никчемной жизни. А потом – бац, и появляется нечто: ангел‑ хранитель, тибетский монах или такой вот кот (желательно – говорящий). Они‑ то и сообщают ленивцу и неумехе, что он – избранный и обладает потрясающими, даденными запросто так талантами. Способностью к левитации, например. Способностью проходить сквозь стены. Или владеть восточными единоборствами; или воспламенять торгово‑ развлекательные центры одним взглядом и разваливать небоскребы одним усилием мысли. Beсти за собой народные массы и (на десерт) каждое утро находить у себя под подушкой сто долларов США.

Нет, лучше – сто евро.

Нет, лучше – пятьсот.

Домино может говорить только «мау», и никаких пятиста евро у меня под подушкой не наблюдаются.

Так, прокрутив скрипучее философское колесо, я вернулась к тому, с чего начинала: чем же мне заняться в новой жизни? Ни на что другое, кроме корректуры, я не заточена. А вот еще тема: устроиться официанткой в мусикино любимое кафе на Австрийской. Подавать ей слабоалкогольные коктейли без всякой корысти: на чай мусик никогда не оставляет. Из принципа.

Официантка – то‑ то будет смеху!..

– Так что мы будем делать, мой мальчик? – спросила я у Домино. – Чему мы себя посвятим, чтобы не подохнуть с голоду?

Кот как будто услышал меня: он потянулся, привстал на задние лапы, а передние положил мне на лицо. И принялся вылизывать его острым и колючим, как наждак, языком. Я едва не расплакалась от умиления: счастье, что у меня в доме появилось такое чудесное существо, больше и желать нечего.

Почти нечего.

Кроме одного: пусть мадридская фотография примет свой первозданный облик. Кошачья мистика совсем не устраивала меня, она вносила диссонанс в наши с Домино отношения и заставляла во всем ожидать подвоха, а я этого совсем не хочу.

Так уж я устроена, Элина‑ Августа‑ Магдалена‑ Флоранс, лапуля: подводные камни мне ни к чему, первое, что я делаю в случае подводных камней, – разбиваю о них голову.

Мир Картье‑ Брессона распахнул свои объятия аккурат на Мадриде‑ 1933: такое случается с книгами, если долго топтаться на одной странице, у книг своя собственная память. Обшарив фотографию глазами, я с облегчением вздохнула: все вернулось на свои места, включая надпись «Concepcion Jeronima. 13». И Домино больше не вышагивал по тротуару, его место снова занял хрестоматийный мужик в фетровой шляпе.

– Вот и отлично! – бросила я в пространство, а потом (черт меня дернул! ) шутливо добавила: – И где же искать тебя теперь, малыш?

«May! » – отозвался Домино, выглядывая из‑ за верхней части обложки, на твоем месте я бы не стал успокаиваться, лапуля. Игра только началась!

Пятиминутная медитация над Мадридом к новым открытиям не привела, и я уже готова была закрыть альбом (не буди лихо, пока тихо) – как меня снова дернул черт. Воплотившись в Домино, он начал нашептывать мне в ухо: поищи, лапуля, поищи, поройся.

И я сдалась. Нехотя вернулась на страницу назад, а потом – еще на две: туда, где видела благообразного дедка Матисса в окружении птичьих клеток и голубей.

Новое дело! Количество голубей уменьшилось ровно на одного – того, что престарелый мазила держал в пальцах. Но Матисс не был бы Матиссом – старый хрен! – если бы встретил мое появление с пустыми руками. Они не пустые – в них о, нет Домино!

Изменник Домино ластится к давно почившему в бозе старикашке – также, как ластился ко мне; именно в таком ракурсе, именно в такой позе я предпочла бы щелкнуться с котом, чтобы впоследствии отправить фотографию Jay‑ Jay.

Ревность – вот все, что я чувствую.

– Ах ты злодей!..

Несмотря на то что Картье‑ Брессон обошелся мне в тысячу рублей, я без всякого сожаления запустила им в кота. Он увернулся в самый последний момент и прокричал обиженное «мау! » – ты совсем ополоумела, лапуля! Ведешь себя как конченая невротичка. Попей воды, скушай мойву холодного копчения, а завтра с утра – на прием к психиатру.

Кот прав – мне нужно держать себя в руках и не давать волю воображению: неизвестно, куда оно может меня завести. Картье‑ Брессона с этой минуты ставим в игнор. А кот… Он всего лишь кот, не больше.

– Не злись, мальчик, в жизни всякое бывает.

Он и слушать меня не стал, вытянул в струнку свой войлочный хвост и гордо удалился из спальни. Я направилась за ним, кроткая и пристыженная.

– А кто купил тебе обновку? – попробовала я подлизаться к Домино, снова устроившегося по соседству с Матиссом. – Кто чешет тебя за ухом? Кто кормит тебя сладко?

«May! » – придумай что‑ нибудь позабористее, лапуля, за чечевичную похлебку я не продаюсь. А лучше просто извиниться, корона с головы не упадет.

– Хорошо, – тут же заканючила я. – Прости меня, пожалуйста. Больше этого не повторится. Обещаю. И кстати… ты позволишь взглянуть на Матисса?..

Что я собиралась найти в ворохе слипшихся от времени страниц? Завещание, по которому мне причиталось поместье в Суссексе и тысяча акров земли в придачу? Грин‑ кард, выписанную на мое имя? Приглашение на вечеринку в стиле буги? Редкую почтовую марку (аукционная стоимость – мульон баксов)? Цидулку с печатями, провозглашающую меня наследной принцессой Свазиленда?.. Ничего из этого утлого перечня в Матиссе не обнаружилось. Кроме собственно репродукций, хотя я самым внимательным образом изучила альбом и даже потрясла его – в надежде, что хоть какая‑ то жизненно важная бумажонка возьмет да выпадет. Дудки!

– Наколол меня, прохвост? – пожурила я кота. – Наколол, а я повелась, как ребенок!..

«May! » – а ты что ожидала? Не будь алчной, лапуля, прими все как есть и помни – манна небесная на тебя не просыплется.

– Знаю, что не просыплется. Не с моим счастьем, дорогой.

…Наученная горьким опытом предыдущей ночи, я, как могла, старалась оттянуть момент отхода ко сну: зачем‑ то прибралась в ванной, вымыла прихожую, надраила до европейского блеска унитаз и все до единой кастрюли, перегладила залежи белья, ждавшие своего часа с прошлой осени. А когда срубилась – то мне приснился вовсе не кошмар, а самый прекрасный сон в жизни.

С легкой натяжкой его можно было назвать даже эротическим.

При том, что в нем не присутствовало ни одного мужчины. Только тачки. Исключительно.

Они были такими, какими я видела их в жизни, – или почти такими. Разница заключалась лишь в обоюдном влечении, которое мы испытывали друг к другу во сне. Мне хотелось обладать ими, а им – мной. Они проплывали мимо по гладкому, безупречно натянутому полотну автобана: капоты надраены до блеска, фары и стекла чисто вымыты, за рулем никого – но это не мешает им вести себя разумно. Притормаживать, поравнявшись со мной; приветственно гудеть клаксонами; приоткрывать дверцы в ожидании, что я запрыгну в салон.

Каждая из тачек представляет собой образец мужественной сдержанности или сдержанной мужественности – она не липнете непристойным предложением прокатиться с ветерком, не надоедает и не канючит, не впадает в беспричинную ярость, как это сделал бы мужчина, – она ждет моего решения. Терпеливо и смиренно.

Я – королева автобана, вот радость!

Какими будут наши отношения с любой из тачек, зависит только от меня. Флирт без обязательств, пересып с последующим венчанием в церкви Адвентистов Седьмого Дня, пасторальные объятия на лужайке, изматывающий роман в стиле «Девять с половиной недель» – мне хочется не этого. Совсем не этого.

Мне хочется влюбиться по‑ настоящему.

Как хотелось всегда, но именно теперь все и случится.

Я вижу этот BMW задолго до того, как он сбавляет ход. «Х5» – мужчина (машина) моей мечты! Внедорожник – но не грубый, не забыченный, не «подрочи его, крошка», совсем напротив:

интеллектуал, трепетная душа.

Он нафарширован всякими техническими и электронными примочками, как рождественский гусь, и совсем не кичится этим. Такая скромность – одно из проявлений величия. Дрожа от нетерпения, я вскакиваю в бэху на ходу и занимаю место за рулем. Сладостнее момента я еще не переживала. Неизвестно, кто и кем управляет – то ли я им, то ли он мной; скорее всего, наше проникновение друг в друга взаимно. Как и положено, если речь идет о настоящей любви.

А именно о ней и идет речь – иначе откуда бы возникнуть ощущению, что я знаю его тысячу лет? Это помогает мне свободно ориентироваться в приборной панели и в автоматической коробке передач, мимоходом считывать показания бортового компьютера; это помогает мне увеличивать скорость до почти запредельных двухсот, то сбрасывать ее до щадяще‑ романтических ста двадцати.

Я счастлива, счастлива, счастлива.

Два солнца– рассветное и закатное, две луны– полная и ущербная – сопутствуют нам, реальность сна это позволяет. В салоне пахнет сильно нагретой кожей – сидений и моей собственной; освежителем, который может посоперничать с любым (даже самым дорогим) одеколоном; металлом и еще чем‑ то невыразимо прекрасным.

Я не просто счастлива, я изнемогаю от счастья.

Хр‑ р. хр‑ ррр. хрум‑ хрум. хр‑ ррррр ‑

звук возникает внезапно, впивается в мозг сверлом от электродрели, он идет извне – со стороны двух солнц, а может быть, двух лун. Проснуться означало бы навсегда отказаться от нагретой кожи, отказаться от только что обретенного счастья. Я ожесточенно сопротивляюсь этому – сколько могу, – но проклятый хр‑ ррррррррррррррр явно сильнее.

Домино – вот кто меня разбудил, вот кто самым бесцеремонным образом ворвался в автодорожную идиллию.

Электронный будильник застрял на «7: 44».

До «7: 47», под неустанное хр‑ ррррррррррр, я переживала несанкционированный подъем из глубин сна: технология подъема нарушена, все признаки кессонной болезни налицо.

Для справки: кессонная болезнь – декомпрессионное заболевание, возникающее после водолазных работ при нарушении правил декомпрессии (постепенного перехода от высокого к нормальному атмосферному давлению). Признаки: боль в суставах и мышцах, головокружение, расстройства речи, помрачение сознания.

Я полна решимости размазать Домино по стенке, выкинуть его нежно‑ абрикосовую тушку на мороз из‑ за дурацкого эфемерного сна – это ли не помрачение?

Хр‑ ррр! хрум‑ хрум! чпок‑ чпок! тиу‑ ууу!..

Если в 7: 51 я вылезу из постели и на цыпочках прокрадусь в кабинет – у меня будет шанс застать кота на месте преступления.

Так я и поступила и обнаружила Домино в правом, ближнем к окну, углу. Он с увлечением сражался с одной‑ единственной, отставшей от пола паркетиной. Вот уже и дом стал потихоньку разваливаться – милое дело! А ведь до появления кота паркет выглядел почти идеальным, плашка к плашке; при переезде сюда его даже не пришлось реставрировать и покрывать лаком.

– Что это еще за срань?! – грозно прикрикнула я на Домино. – Что это мы там копаем? Терзает зуд кладоискательства?

Кот и ухом не повел. Напротив, принялся отдирать паркетину с еще большим остервенением.

– Ну‑ ка, брысь отсюда!..

Как бы не так! Имел он меня в виду с моими немощными угрозами. Да и первая злость прошла, уступив место почти детскому нетерпеливому любопытству: что там могла нарыть божья тварь, какой сюрприз меня ожидает?

Слиток золота, подумала Элина.

Нательный крестик с сапфирами и четки с рубиновыми вставками. И тиара с бриллиантами, подумала блаженная Августа.

Акции, облигации, дарственные, векселя, подумала Магдалена, блистательная, как колумбийская река с одноименным названием.

Драгоценности, подумала Флоранс, цветочек Флоранс.

Все четыре части моего династического имени проявили солидарную и вполне понятную в таких случаях алчность. И разве Ёлка, в непальских карманах которой гуляет ветер, имеет право их осуждать?

Никакого.

Тук‑ тук, тук‑ тук‑ тук, туктуктук – все быстрее выбивало мое сердце по мере приближения к углу.

Хр‑ ррр! тиу‑ ууу! – вторил ему Домино.

– Дай‑ ка я посмотрю, малыш…

Едва я нависла над жарким тельцем кота, как он тотчас же потерял интерес к паркетной плашке. Отошел, галантно уступая мне место в самом эпицентре события, и – как вчера – уселся на альбом Матисса.

Дежавю, да и только.

Пустое пространство под паркетиной годилось для всего – включая тиару из бриллиантов и туго спеленатый сверток акций. Но я вытащила из тайника всего лишь связку ключей. То есть это поначалу мне показалось, что связка – именно с ключами. Они не были облагорожены временем и не годились для того, чтобы толкнуть их на условно‑ антикварном рынке в окрестностях метро «Удельная» – по 100 рублей за штуку. Их конфигурация не была затейливой, во всяком случае – не более затейливой, чем конфигурация ключей для мебели из магазина «Икеа».

А при повторном – более внимательном – взгляде они и вовсе оказались отмычками. Классическими, хотя и миниатюрного размера, отмычками – как я их себе представляла. Всегда. Отмычка потолще, отмычка потоньше, отмычка со скругленным концом и с концом раздвоенным. Отмычка с насечками и спиралями. Отмычка с затейливой абстракционистской бородкой; отмычка, похожая на рашпиль, и отмычка, похожая на сверло. И кусок сплетенной металлической проволоки в качестве бонуса.

Итого – девять предметов.

Вряд ли они принадлежали бабке, сгинувшей где‑ то на полпути между катарактой и ишемической болезнью сердца.

Тогда кому?

Отцу. Папе. Папуле. Папсику.

Мой отец – домушник? Вот так новость, вот так‑ так!

Я засмеялась в голос и тут же подумала: это слишком романтично, чтобы быть правдой. И еще: пора бы мне перестать впадать в первородный грех идеализации мужчин.

– Как думаешь, что это за инвентарь? – спросила я у Домино.

«May! » – разве ты сама не видишь, лапуля? Ключи от рая, я бы так это назвал.