Воркующий рыцарь 5 страница

Я произнесла это вслух?

Кажется, нет.

Но это ничего не меняло. И не проясняло сути моей внезапно вспыхнувшей и совершенно иррациональной любви к животному, которого я знала не больше трех часов. А ведь до этой встречи мне и в голову не приходило обзавестись живностью (ленивые мечты о прогулках с гипотетическим доберманом – не в счет).

Что происходит?

Пребывая в полнейшем смятении, я машинально залезла в почтовый ящик, не проверявшийся несколько дней. В нем болталось одинокое письмо от Jay‑ Jay, смысл которого сводился к я много думал в последний месяц и решил что вам нужно приехать в Норвегию моя дорогая.

Вот оно!

Jay‑ Jay позвал меня к себе. Впервые за два года нашего виртуального знакомства! Он мог сделать это годом раньше, или месяцем раньше, или неделю назад – и я наверняка обрадовалась бы этой маленькой филологической победе. Во всяком случае, получила бы моральное удовлетворение. Но теперь, когда у меня на руках оказался чудесный кот, ничего кроме легкой досады по поводу несвоевременности Jay‑ Jay я не испытывала. Да и само приглашение выглядело несколько расплывчатым. «Нужно…», «приехать…» – не более чем пожелание, без разъяснения механизма приезда. Давно забытые искатели приключений Петер‑ Андреас и Бьернстьерне‑ Мартиниус действовали куда конкретнее, они оперировали датами, потрясали визами и медицинскими страховками, они выражали готовность приехать сами, если я по каким‑ то причинам не смогу вырваться из Питера. С другой стороны, ничего подозрительного в письме Jay‑ Jay не было: возможно, он просто хочет получить мое принципиальное согласие, а уже потом…

Согласия не будет.

Нужно только облечь временный отказ в удобоваримую форму, чтобы не обидеть Jay‑ Jay. А лучше послать ему встречное письмо, смысл которого сводился бы к я много думала и решила, что будет просто замечательно, если не я приеду в Норвегию, а вы приедете в Россию, Джей‑ Джей.

Да, это хорошая мысль! На ней я и остановлюсь.

Я уже начала писать «встречное письмо», когда Домино странно оживился. Взволновался. Он привстал, положив передние лапы на край стола, перед клавиатурой. И не мигая уставился на монитор.

– Интересуешься? – спросила я у кота.

Уже привычного «мау» не последовало. Кот молчал.

– Это мой друг по переписке, – объяснила я хвостатому. – Пенфренд. Довольно давний. Он живет в Норвегии. Он очень милый человек, и мне он нравится. Тебе бы он тоже понравился. Наверняка. Давай пригласим его в гости! Ты не против?

Неизвестно, что делали в этот момент передние лапы Домино, но задние, которые я до сих знала со стороны мягких подушечек, вдруг выпустили когти. Неожиданно острые.

– Ты чем‑ то недоволен? Тебе не нравится идея пригласить в гости моего норвежского друга?..

Вздохнув, я принялась за сочинительство письма. Что бы ни думал о нем (и о том, кому оно адресовано) своенравный кот. Ровно через пять минут оно было готово, и я нажала кнопку «отправить».

Черта с два! Письмо не отправлялось, а на экране возникла надпись «соединение прервано. Установить соединение? »

Последующий час был убит на бесплодные попытки прорваться в сеть – безрезультатно: впервые за несколько лет мой Интернет капитально закозлил и перестал подавать признаки жизни. Напрасно я связывалась с телефонной компанией, напрасно орала в трубку на операторов: с линией все было в порядке.

А Интернет все равно не запускался.

Пошлю письмо с работы, решила я, утомленная борьбой с техникой. И выключила компьютер.

Домино уже давно перестал проявлять интерес и к компьютеру, и к моим коленям. Он переместился на хлипкую этажерку и теперь сидел на ней, повернувшись ко мне морщинистой задницей.

– Эй, – позвала я кота. – Ты что, обиделся?

Кот не отзывался.

– Ладно. Можешь делать что хочешь, а я отправляюсь спать.

…Время, предшествующее сну, было лучшим временем суток. Так всегда казалось мне, далекой от мысли взять и поменять свою устоявшуюся дневную жизнь на безалаберную ночную. Клубы, которые я время от времени посещала со своими парнями, казались мне чересчур шумными; на то, чтобы колбаситься в них всю ночь, у меня просто не хватало ни сил, ни темперамента. К тому же я явно проигрывала клубящимся девицам, и дело было далеко не во внешности, далеко не в прикиде. В этих девицах было нечто такое, что напрочь отсутствовало у меня ‑

кураж, магнетизм, изюминка.

Во всем виновата мусик. Намба ван в нашем лягушатнике. На нашей опушке. Это ее могучая, эксцентричная и не в меру эгоистическая крона способствовала тому, что я, подобно жалкому кустарнику, подобно мху и папоротникам, всегда прозябала в тени: мусик скрывала от меня солнце, да‑ да! И семейная норма по куражу, магнетизму и изюминкам досталась именно ей.

А на моих игральных костях всегда выпадало лишь «врожд. грамотность», что само по себе было проигрышной комбинацией. Врожденную грамотность в огнях эр‑ эн‑ бишной или кислотной вечеринки не разглядишь. И со дна бокала для коктейля не выловишь. Единственный приличный человек из всех моих любовников (владелец небольшого агентства автоперевозок «ГАЗЕЛЬкин» И. И. Комашко, тридцати пяти лет) как‑ то раз пришел в ночной клуб со мной, а ушел – совсем с другой девушкой.

После этого он сменил номера всех своих сотовых – очевидно, боялся, что я буду преследовать автопредприятие «ГАЗЕЛЬкин» своей любовью, бедняжка.

Фортель с номерами был совершенно напрасным – я и не собиралась домогаться его, я и так знала, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет, всяк сверчок знай свой шесток.

На шестке с надписью «Элина‑ Августа‑ Магдалена‑ Флоранс» компактно располагались десяток модных и пара‑ тройка просто хороших книг. Глянцевые журналы с абсолютно неприменимыми к жизни советами «Как заставить мужчину отправиться с вами под венец». Несколько фотоальбомов, их приятно рассматривать в тишине. Диски с умиротворяющим джазом. Диски с умиротворяющим блюзом. Диски с операми «Князь Игорь» и «Чио‑ Чио‑ Сан». За «Чио‑ Чио‑ Сан» еще оставались пустоты, в которых мог уместиться телевизор, но телевизор я не смотрю из принципа.

Вот и теперь я просочилась в неохваченную юмористами, спецкорами, сериалами и позапрошлогодними блок‑ бастерами спальню, сменила домашний халат на ночную рубашку из хлопка (не самую модную, но теплую, как раз для января), включила ночник и юркнула под одеяло. На повестке дня стоял Анри Картье‑ Брессон, великий фотограф и мастер репортажной съемки. Альбом избранных фотографий «Мир Анри Картье‑ Брессона» я заказала по Интернету месяц назад, он был доставлен мне вчера, так что сегодняшний вечер по праву принадлежал знакомству с мэтром.

Валенсия. Мадрид. Футуристические пейзажи Барселоны. Места, до которых мне не добраться по определению, но вряд ли в жизни они выглядят так же прекрасно, как на черно‑ белых фотографиях Анри. Так что и жалеть тут особо не о чем.

Рассматривание альбома так увлекло меня, что я не заметила появления Домино. Кот совершил дерзкий маневр по освоению пространства кровати и, только исходив ее вдоль и поперек, устроился у меня под мышкой.

– Нравится? – спросила я у кота, имея в виду фотографии monsieur Анри.

Он на секунду зажмурил глаза и тут же снова открыл их: фотографии ему нравились, особенно одна – мадридская. Кот даже положил на нее переднюю лапу, не давая мне перелистнуть страницу. На мой непросвещенный взгляд, ничего сверхвыдающегося в фотографии не было: так, часть улицы и забор вдоль нее, куски рекламных щитов по краям и остов здания на заднем плане. По улице шел мужчина, взятый объективом слишком далеко, чтобы разглядеть подробности. На мужчине была актуальная для 1933 (а именно этим годом датировался снимок) шляпа – светлая, с темным кантом, темный же костюм и трость. Что еще было актуально в 1933 году? Приталенные жакеты, сужающиеся книзу юбки, сумочка‑ конверт, модельные шляпки, Гитлер.

О Гитлере думать не хотелось, и я переключилась на созерцание рекламного стенда в левой части снимка.

«Concepcion Jeronima. 13» – вот и вся надпись на рекламе.

Concepcion – значение слова слишком расплывчато, но испаноязычный мир вообще грешит подобной смысловой расплывчатостью; переводить приглашения из испанского консульства на то или иное культурное мероприятие (эти приглашения преследуют меня, в каком бы издании я ни работала) – удовольствие из категории сомнительных. Jeronima. 13 вселяет чуть больше оптимизма. Jeronima. 13 больше похоже на адрес – гостиницы или пансиона. В пользу этой версии говорит рисованная группа товарищей, стоящих на таком же рисованном крыльце, как раз над надписью. Я явственно вижу семь или восемь силуэтов, три ближних ко мне снова принадлежат мужчинам. Затем следуют две женщины, остальных поглотило несовершенство объектива; побыстрее избавиться от бессмысленного сканирования фотографии – вот чего мне хочется.

Но Домино все еще придерживает лапой страницу.

А когда я пытаюсь применить силу – он выпускает когти, больно впивающиеся мне в руку. Вывод, который напрашивается сам собой: мне досталась тварь с ярко выраженными художественными предпочтениями.

– Предлагаю соломоново решение. – Я повела себя как заправский дипломат. – Чтобы никому не было обидно. Ты хочешь остаться на этой странице, так?

Кот утвердительно мяукнул.

– А мне она порядком надоела. Я бы хотела двинуться дальше. Но поскольку ты с этим не согласен…

Кот мяукнул снова.

– …то просмотр на сегодня считаю законченным. Вернемся к альбому завтра. Или… Или когда ты пожелаешь.

Высказанное мной полностью удовлетворило Домино. Он задышал мне в подмышку, демонстрируя полное небрежение к фотографии, страницу с которой я тотчас же захлопнула. Все правильно – самое время прикинуться пай‑ девочкой и закрыть глазки в ожидании; что, если горячее тельце Домино навеет новые, яркие образы моим (обычно не слишком изобретательным) снам?

В предвкушении чуда я и не заметила, как заснула.

…До этой ночи (первой в обществе канадского сфинкса) мне никогда не снились кошмары. Отсутствие кошмаров можно было считать вполне приемлемой платой за общую невыразительность и осторожность моих политкорректных снов. В них я никогда не летала, и не находила несметных сокровищ, и не занималась сексом с тушканчиками, и не целовалась с покойным президентом Франции Франсуа Миттераном. И уж тем более не целовалась с ныне здравствующим секс‑ символом Голливуда Орландо Блумом. Во сне я не соблазняла и не бывала соблазненной, не закатывала трупы в псевдоперсидский ковер из кабинета, не пила ледяную водку в обществе агента 007: все мои сны носили приземленный, чтобы не сказать – прикладной характер. В них царило вечное и такое обыденное для питерских широт межсезонье, дома и улицы воспроизводились с фотографической точностью, то же можно было сказать о людях. Никаких незнакомых лиц, никаких нестандартных ситуаций – ничего, с чем бы я не сталкивалась в повседневности. Во сне я решала те же проблемы, что и наяву: как выкроить из зарплаты деньги на поездку в Анталью; как заманить к себе сантехника, чтобы он починил вечно текущий кран в ванной; как заставить мусика не помыкать мной и не бежать по первому ее зову питье ней бессмысленные слабоалкогольные коктейли в бессмысленном кафе.

В эту ночь все оказалось по‑ другому и,

строго говоря, приснившееся мне было не вполне кошмаром.

Да и можно ли назвать кошмаром стоящие в ряд костяшки домино? Изготовившиеся к падению костяшки – они вот‑ вот осуществят свои главный принцип, который так и называется: принцип домино. Стоит сдвинуть с места одну – и эта одна опрокинет все последующие, красота и быстротечность события завораживает. Я не боюсь костяшек и не боюсь того, что должно произойти; единственное, что кажется странным – размер костей.

Они слишком крупные.

Они вытянулись в человеческий рост. В рост моих любовников, так будет вернее. А все мои любовники были выше меня как минимум на полголовы. Нуда, на пол головы – мой обычный любовный стандарт, я как будто подбирала бойфрендов, следуя именно ему.

Костяшки домино так же неприемлемы в качестве сексуальных партнеров, как и тушканчики.

К тому же они – теплые.

Горячие. Их поверхность кажется бархатной на ощупь. Такой же бархатной, как персик. Или – как кожа Домино, канадского сфинкса. Соотношение очков на лицевой стороне каждого из камней не меняется:

6– 1. 1 ‑ 6.

Меня так и подмывает привести в исполнение принцип домино.

Некоторое время я борюсь с собой, прохаживаясь вдоль строя, уходящего едва ли не за горизонт (ничего другого, кроме реликтового леса из костяшек, в округе нет, но реальность сна вполне это допускает). Я иду без всякой цели, фланирую, как тот мужчина с фотографии тридцать третьего года; я облачена в тот же или почти тот костюм, и даже шляпа на мне такая же, но во сне она лихо сбита на затылок.

Отсутствует только трость.

Давай, Элина‑ Августа‑ Магдалена‑ Флоранс, лапуля! давай, сделай это!..

Я возвращаюсь к началу строя, к началу леса, к началу пути, и с замиранием сердца толкаю самую первую костяшку домино.

Принцип срабатывает. Не сразу, но срабатывает.

Кость заваливается, быть может – слишком медленно, слишком лениво (реальность сна это допускает), следом за ней опрокидывается еще одна, и еще: темп падения все убыстряется, подобно тому, как набирает ход скорый поезд. В своем сне я еще успеваю подумать о том, что сравнение с поездом вполне уместно. И еще о том, что поезд приближается, а я как на грех застряла на путях, еще секунда – и бешено вращающиеся колеса превратят мое тело в кровавое месиво.

Беги и не оглядывайся, Элина‑ Августа‑ Магдалена‑ Флоранс, лапуля!..

Мне сразу же удается набрать приличный темп. Наверное, я могла бы бежать даже быстрее, если бы не курила, – но и этой скорости достаточно. Теперь мы движемся параллельно: я и поезд, составленный из падающих доминошных костей. Краем глаза я вижу какие‑ то неясные, неизвестно кому принадлежащие тени. Смазанные силуэты людей, которые живут в пансионе на улице «Соnсерcion Jeronima. 13». Ленточки от бескозырок. Венерины мухоловки. И еще что‑ то, столь же неаппетитное и наполняющее душу безотчетным страхом.

Мне нужно остановиться, перестать нестись.

Но если я остановлюсь, то снова окажусь на путях и поезд‑ домино обязательно меня раздавит. И поэтому я бегу, бегу, бегу – к горизонту, где еще возвышаются несколько десятков 6 – 1. 1 – 6.

Все заканчивается также внезапно, как и началось.

Принцип домино заманил меня в ловушку, у края горизонта разверзлась пропасть; туда летят последние кости домино. Туда же срываюсь и я.

Элины‑ Августы‑ Магдалены‑ Флоранс больше нет?

Реальность сна это допускает.

Но я не сплю. Я лежу с закрытыми глазами в собственной постели и вяло думаю о том, что мне приснился кошмар. Впервые в жизни. И еще о том, что во рту у меня стоит великая сушь и надо бы спустить ноги с кровати и (по‑ хорошему) пойти на кухню, глотнуть воды из чайника. Давно пора это сделать, чего я боюсь?

Что сон продолжается.

Что, спустив ноги с кровати, я не обнаружу пола, а обнаружу пустоту, и снова буду вынуждена падать вниз. Сбившаяся простыня под рукой, подушка в изголовье – э‑ э, нет, меня не обманешь, реальность сна может прикинуться и подушкой.

– …Мау‑ у…

Домино, мальчик мой!

Он произнес свое «мау» с видимым беспокойством, он действительно волновался обо мне, а может, чего‑ то требовал?

Я наконец‑ то открыла глаза и вздохнула с облегчением: шторы «павлиний глаз» на окне, тумбочка с правой стороны кровати и лампа на ней, сложенные стопкой книги. Я – дома, я – не сплю, кошмар (если это был кошмар) кончился.

– Приснится же такое, – виноватым голосом сказала я Домино. – Я кричала во сне, малыш? Я тебя испугала?

Кот сидел в метре от моего лица, на краю кровати, и разглядывал меня в упор. На какую‑ то секунду мне стало не по себе от его пристального, почти человеческого взгляда.

Будильник показывал половину восьмого.

Все равно пора вставать, работу еще никто не отменял.

Пошарив ногами по полу, я не обнаружила тапок, зато обнаружила лежащий на полу альбом «Мир Анри Картье‑ Брессона». Ничего удивительного, я сама оставила его там вчера вечером. Вот только… Вчера он был закрыт, захлопнут, я хорошо помню звук, с которым сомкнулись страницы. Вчера он был закрыт, а сегодня – предстал передо мной в открытом виде. Как раз на странице с той самой фотографией, которая так понравилась Домино.

Той, да не той.

Едва до меня дошло, что фотография не та, я подхватила альбом и впилась в снимок глазами. «Найди десять отличий, найди десять отличий», – вертелось у меня в мозгу. Отличий было не десять, много меньше, но они полностью изменили смысл фотографии. Нет, забор остался, как остался остов здания на заднем плане. С рекламными щитами все тоже было в порядке, во всяком случае – с правым. А до левого я не добралась, уставившись в самую середину фотографии – туда, где еще вчера был мужчина с тростью.

Вместо мужчины на снимке красовался Домино. Он шел в том же направлении, что и исчезнувший гуляка; фланировал, держа свой тонкий крысиный хвост параллельно тротуару. Домино был взят объективом слишком далеко, чтобы рассмотреть его в мельчайших подробностях, но шесть пятен на боку… Их ни с чем не спутаешь.

Ошеломленная, я перевела взгляд на подпись под снимком. Со вчерашнего дня она не претерпела никаких изменений:

MADRID. 1933.

В 1933 году канадских сфинксов – в отличие от сумочки‑ конверта и Гитлера – в природе еще не существовало. Они были выведены много позже, в шестидесятых, тогда каким образом коту удалось попасть на снимок?..

– Что за фигня? – задала я риторический вопрос, прекрасно зная, как будет выглядеть ответ:

«Мау‑ у! »

Скорее всего – это какое‑ то наваждение, остаточные явления ночного кошмара. На секунду успокоив себя подобным образом, я крепко зажмурилась и крепко ущипнула себя за руку. И снова открыла глаза: кот со снимка никуда не исчез, разве что хвост его слегка опустился.

И еще – второй рекламный щит.

Вчера он был заполнен людьми, стоящими на крыльце. Теперь вместо семи (или восьми) силуэтов я видела лишь лицо, максимально укрупненное. Лицо принадлежало молодому человеку, и его можно было назвать даже красивым, если бы не ощущение опасности, от него исходящее.

Лицо было незнакомо мне, я никогда не видела этого юношу прежде. Даже мельком, даже вскользь, в вагоне метро, в магазине, в химчистке, в редакциях изданий, где я когда‑ либо работала. Иначе я обязательно вспомнила бы его черты ‑

такие лица не забываются.

«Jeroglifista» – было выведено под подбородком молодого человека. «Jeroglifista» вместо вчерашнего «Concepcion Jeronima. 13».

Я рывком захлопнула альбом – если бы из него вдруг полезли ядовитые змеи, вряд ли я сделала бы это быстрее. Так же быстро я запихнула «Мир Анри Картье‑ Брессона» под кровать и повернулась к коту:

– Не делай из меня идиотку, дружок. Не делай из меня сумасшедшую. Еще никому это не удавалось, включая мусика. Не удастся и тебе.

Домино тотчас откликнулся: он прыгнул ко мне на колени и заурчал.

– Ладно, ладно, я не сержусь. А ласкаться будем вечером, сейчас нет времени, извини. Сейчас мне надо собираться на работу.

Ничего особенного не произошло, уговаривала я себя, мало ли что со сна не померещится! Не стоит поддаваться панике. С головой у тебя не было никаких проблем, лапуля, – никогда. Не стоит забывать об этом. А о Мадриде‑ 33 – забудь!..

Так, интуитивно применяя все известные мне нейролингвистические техники и методы успокоения, я покинула спальню. Какие еще сюрпризы в исполнении Домино меня ожидают?

Куча дерьма в кошачьем горшке, вот какие.

Куча дерьма разом успокоила меня: она ясно дала понять, что (при всех прочих) Домино является самым обыкновенным котом и никакие кошачьи порывы ему не чужды. Вещи в кабинете стояли на местах, на окнах смирнехонько висели занавески, на хрустальную вазу никто не покусился, на компьютерную мышь – тоже; все было как всегда.

– Умник! Хороший кот! – похвалила я Домино и направилась в ванную принять душ.

Тут‑ то меня и ждала неприятность.

Началось с того, что, вымывшись, нанеся на лицо вполне целомудренный макияж и приступив к волосам, я обнаружила, что они не расчесываются. И что моя любимая массажная щетка вязнет в них, как французы в смоленских болотах в позапрошлую Отечественную войну. Такого не случалось никогда! Если правда, что волосы – суть отражение характера, то мой был мягким, покладистым, шелковым. Последние десять лет я носила одну и ту же прическу, «no logo»[7] – называла ее моя подружка Милли‑ Ванилли. Смысл прически заключался в свободно отрастающих прядях, которые оставалось только аккуратно подравнивать ножницами на концах. Длина волос не менялась со времен дефолта и составляла пол‑ аршина, или восемь вершков, или 35 сантиметров.

Целых тридцать пять сантиметров струящихся волос – мне было чем гордиться!

И вот теперь я не могу элементарно расчесать все это богатство!..

На то, чтобы установить причину, много времени не потребовалось: голова оказалась забитой жевательной резинкой, то тут, то там всплывали все новые и новые очаги поражения. Конечно, во всем была виновата‑ я‑ сама‑ и‑ моя дурацкая привычка клеить использованную жвачку куда придется, но чтобы пристраивать комки в постели… на подушке… До такого я бы никогда не додумалась.

Домино! Вот кто напакостил. Вот кто испаскудил мне волосы!

Я вооружилась вантузом и выглянула из ванной:

– Малы‑ ышик! Иди сюда, мой котик! Иди, сладенький!..

Чертов кот не показывался, и мои догадки переросли в уверенность.

– Иди сюда, зараза!..

Ха! Глупо было предполагать, что, не клюнув на «сладенького», Домино клюнет на «заразу». А с волосами нужно что‑ то решать, причем срочно. Головные уборы я терпеть не могу ни в каком виде и не ношу их даже в крещенские морозы, но можно напялить на себя кепку, оставшуюся от Ларика. Можно обмотаться палестинским платком, доставшимся мне от сирийца Зияуддина. Зияуддин жаждал взять меня в жены, чтобы без помех натурализоваться в России и выписать сюда всех своих многочисленных родственников из мухафазы Халеб. Я раскусила его на второй же день, хотя выгнала только через месяц.

В палестинском платке, обмотанным вокруг головы, меня легко примут за террористку.

Да‑ а, фетровая шляпа с фотографии «MADRID. 1933» совсем не помешала бы, только где ее искать, эту шляпу?

И где искать наглеца Домино?

Озабоченная сразу несколькими свалившимися на меня проблемами, я распахнула дверцы платяного шкафа: кажется, от прошлогодней поездки в Турцию у меня еще сохранилось парэо (омары, рыбы и морские звезды). А сложенное вдвое, оно вполне сойдет за платок.

Парэо обнаружилось на пятой минуте поиска. А на шестой…

Лучше бы я этого не видела! Мой любимый буклированный костюмчик, в котором я ходила (и сегодня собиралась пойти) на работу, был безнадежно испорчен. На юбке не осталось живого места от зацепок, из пиджака самым бессовестным образом торчали нитки: десятки вырванных с мясом ниток, сотни! Только кошачьи когти могли сотворить подобное, только они.

Еще крепче прижав вантуз к груди, я разразилась потоком нецензурной грузчицкой брани: Jay‑ Jay потратил бы десятилетия, чтобы найти норвежский аналог каждому из употребленных мной выражений. Не забыть бы отправить письмо Jay‑ Jay, вдруг совершенно спокойно подумала я. И еще более спокойно:

гори она огнем, эта работа.

Гори она огнем, никуда я не пойду. Снова и снова вычитывать бесконечное множество текстов, сочиненных на скорую руку. Переставлять местами слова, чтобы фраза не выглядела совсем уж по‑ дурацки. Доводить до ума колченогие реплики. Навешивать кавычки на прямую речь. Втыкать запятые в непаханую целину причастных оборотов…

Никуда я не пойду. Надоело.

Работа корректора – совсем не то, что мне нужно. А… что мне нужно?

Избавиться от жвачки, во‑ первых. Примерно наказать Домино – во‑ вторых. Но надо признать, что с вантузом я погорячилась. Бить животное прессованной резиной по башке – не комильфо, и я не буду применять к коту физические меры воздействия. Я лишь слегка его пожурю.

– Ты поступил плохо, малыш! Подумай о своем поведении, а я ухожу. Приду к обеду или чуть позже. Не скучай без меня. Слушай джаз. Слушай блюз. Книжки читай. Поговорим после.

…На улице сияло солнце.

И несмотря на разгар января, пахло ранней весной.

Все машины, встретившиеся мне на пути, были добросовестно надраены. Все витрины – чисто вымыты. Все люди – улыбались. А так же куда‑ то исчезли бомжи, бродячие собаки и срамные надписи на стенах. Вместо буклированного костюма на мне были джинсы и свитер, вместо сапог на каблуках – ботинки. А вместо постылой работы я шла к своей подружке Милке.

С недавних пор Милли‑ Ванилли работала мастером в салоне красоты «Мистраль». Он находился неподалеку от Большого проспекта и слыл чрезвычайно пафосным и дорогим заведением. Принимали в «Мистрале» исключительно по записи, и запись эта растягивалась на недели, а то и месяцы. Столь же длинной была вереница иномарок у входа в «Мистраль», причем цена любой иномарки шкалила за сотню тысяч долларов. До сих пор мне ни разу не приходило в голову переступить порог салона; не то что раньше, когда Милка подвизалась в самой обыкновенной парикмахерской. Такой чудной и патриархальной, что в ней можно было сделать укладку, а заодно и ванночку для огрубевшей кожи рук, не рискуя пробить серьезную брешь в бюджете.

Я увидела Милли‑ Ванилли еще с улицы, за побегами молодого бамбука, которыми был украшен подоконник заведения. Она с видом заправского скульптора колдовала над головой какой‑ то блондинистой фри. Фря напомнила мне Первое Лицо из «Города и ночи» – во всяком случае, у нее была такая же надменная, такая же брезгливая физиономия. Сразу было видно, что Милку фря не ставит и в грош, тыкает ее носом, как щенка, в каждый, по мнению фри, неправильно состриженный волос. Понаблюдав несколько минут за беззвучной перепалкой Милли и ее клиентки, я подошла к окну и постучала в него. Раз, другой, потом – с перерывом – еще два раза.

Наконец‑ то Милка заметила меня. Она провела рукой по шее, что должно было означать крайнюю степень занятости. Плевать мне было на Милкину занятость – я продолжала с совершенно не свойственным мне напором ломиться в окно. И Милли‑ Ванилли сдалась. Выбросила вперед пятерню. «Выйду через пять минут», – почти дословно перевела я, кивнула Милке головой и переместилась ко входу, украшенному кадками с двумя искусственными, задубевшими на холоде кипарисами.

Милка появилась даже раньше – через четыре минуты. Все это время я изучала припаркованные к салону иномарки. Их было пять: два джипа – «Лэнд Крузер» и «Лексус», ярко‑ красная горбатая «тэ‑ тэшка», невразумительная «Шевроле‑ Авео» и сигароподобный неповоротливый «Мерседес».

До сегодняшнего утра машины меня совершенно не волновали. Я неумела водить машину: одна случайная посадка за руль едва не закончилась посадкой в тюрягу, после того как я снесла детские качели и едва не задавила метнувшегося под колеса дворника (а могла и задавить). Я не грезила о правах категории «В», и не замедляла шагу вывески «Автошкола», и даже при ярком солнечном свете не смогла бы отличить «Хонду» от «Жигулей» последней модели. Но теперь (непонятно откуда) в моей разнесчастной, забитой жвачкой голове всплывали все эти названия, накрепко припаянные к совершенно конкретным абрисам тачек.

«Лексус» ‑

«Лексус» нравился мне больше всего. Его силуэт был мужественным и элегантным одновременно, его колеса внушали уверенность в завтрашнем дне. Я вдруг на секунду представила себя за рулем этого красавца: рассекающей трассу, несущейся по автобану, – и сердце мое застучало часто‑ часто, в горле пересохло, а ладони вспотели до неприличия. Почему я не могу позволить себе такую машину? Почему, почему?..

– …Эй! – рявкнула Милка у меня над ухом. – Какого черта?!

– Привет. – Я наконец‑ то отвлеклась от «Лексуса» и уставилась на подругу, пытаясь сообразить, зачем она понадобилась мне так срочно.

– Я же работаю. Неужели нельзя было просто позвонить?!..

– Я пыталась позвонить. – Я сказала Милке чистую правду. – И два месяца назад, и месяц. Но твой телефон до сих пор временно заблокирован.

– Точно. – Милка шмыгнула носом. – Меня доставал один гад, и я сменила симку. Забыла тебе об этом сказать. Теперь вот говорю.

– Мне нужна твоя помощь.

Милка зашмыгала носом в два раза чаще, чем раньше.

– Я помню про долг, Эля… – Милли‑ Ванилли называла меня Элей с незапамятных времен, оставшись совершенно глухой к новообразованию «Ёлка». – Я верну в самое ближайшее время, честно. Ты знаешь, сколько я заплатила, чтобы втиснуться в «Мистраль»? Чтобы только получить это место? Три куска зеленых! Теперь вот отрабатываю… Но я верну, не волнуйся, пожалуйста. Давай встретимся на днях. Кофе выпьем, поболтаем… Ты все еще с Никитой?

После давно отвалившегося (с антикварной лампой в когтях) Никиты был не только Ларик, но и Зияуддин, Милка решительно отстала от жизни, решительно.