Воркующий рыцарь 1 страница

Домино

***

…Никто и никогда не узнает, что я без ума от Jay‑ Jay Johanson.

Даже он сам.

А как было бы сногсшибательно признаться в любви к творчеству худосочного, крашенного в безальтернативный рыжий шведского фрика в одном из своих интервью глянцевым журналам! Объявить трип‑ хоп самым выдающимся музыкальным направлением десятилетия и закончить пассаж не лишенной кокетства репликой: всех мужчин, с которыми у меня возникают отношения, я так и называю – Джей‑ Джей.

Возможно, фраза не выглядит слишком уж отточенной, но каждую ночь (прежде чем заснуть) я работаю над ее содержанием, изменяя порядок слов, переставляя предлоги и добиваясь мажорного звучания окончаний. То, что ни одному из глянцевых журналов и в голову не придет взять подобное интервью, меня не останавливает.

Да что там глянец! – я не представляю интереса ми для журнала «Катера и яхты», ни для альманаха «Машиностроение», ни для информационного листка «Муниципальный вестник», единственный способ быть причастной к подобного рода изданиям – это устроиться курьером на комбинат офсетной печати «Иван Федоров»… Я не представляю интереса ни для кого, включая большинство потенциальных Джей‑ Джеев. А те, кто все‑ таки обратил на меня внимание, в конечном итоге оказываются альфонсами. Или бывшими зэками, отсидевшими за разбой. Или никчемными безработными поэтами, косящими под Бродского. Или охотниками за несуществующим наследством. Или хорошо законспирированными бытовыми алкоголиками.

Ничего другого мне, как правило, не попадалось.

Это – закон, который в своей непреложности может поспорить с законом Бойля‑ Мариотта, его смысл так и остался для меня тайной за семью печатями.

Никто и никогда не узнает, что я без ума от Jay‑ Jay, который явно не зэк и не альфонс. А еще я просто млею от темно‑ вишневой ликерной бумаги для самокруток (они радуют меня, некурящую, одним лишь фактом своего наличия в продаже), от жареных осьминогов (их жарят в странах, до которых мне не добраться по определению) и от джинсовых комбинезонов как универсальной формы одежды (джинсовые комбинезоны мне категорически противопоказаны – так утверждают моя драгоценная мамочка, моя подружка Милка по прозвищу Милли‑ Ванилли и женщина из «Ленэнерго», раз в месяц снимающая показания с моего счетчика, – ее вкусу я почему‑ то доверяю больше всего).

Никто и никогда – в этих двух словах и заключается рефрен моей унылой жизни за двадцать пять. Виниловый взломщик Джей‑ Джей переступил бы через этот рефрен не поморщившись.

Не то чтобы мои дела обстояли так уж плачевно, так уж из рук вон.

Совсем нет.

Я никогда не страдала от угревой сыпи, герпеса, или хронического гастрита, или хронического отсутствия денежных средств. Квартирный вопрос тоже не висел надо мной дамокловым мечом и не прожирал печень: с девятнадцати лет я живу совершенно самостоятельно, в шикарной академической двушке, в пяти минутах ходьбы от метро «Петроградская». Двушка досталась мне в наследство от бабки, матери отца. О существовании обоих я узнала только после их смерти, а до того была абсолютно уверена, что родная мамочка (мусик, мамулёк) произвела меня на свет при деятельном участии городского байка спермы. Что совсем неудивительно, учитывая патологическую ненависть мусика к мужчинам. Вопреки этой ненависти (а может – благодаря ей) она выходила замуж раз восемь, и каждый последующий муж оказывался много хуже предыдущего, а именно сволочью, мошенником и проходимцем. Сволочи, мошенники и проходимцы сменяли друг друга с завидным постоянством. И с тем же постоянством благородно оставляли мусику квартиры, машины, драгоценности и счета в банке.

Это – тоже закон, который в своей непреложности может поспорить с законом всемирного тяготения. Между прочим, куда более фундаментального, чем какой‑ то там периферийный законишко Бойля‑ Мариотта.

Как бы то ни было, в свои пятьдесят шесть мой мусик по‑ прежнему клянет мужиков оптом и в розницу, спускает бешеные суммы на пластические операции и игровые автоматы и ежедневно выступает сразу в трех едва ли не взаимоисключающих ипостасях: добропорядочного рантье, харизматичной стервы и городской сумасшедшей.

Две из трех оставленных проходимцами квартир мусик сдает за бешеные деньги эстонскому консульству и торговому представительству Сингапура. И я подозреваю, что не проявись в свое время тени покойного отца и бабки, мне пришлось бы снимать дешевый тараканий угол в районе Сенной площади. Мусик ни за что не поделилась бы со мной своими квартирными благами, она твердо убеждена, что:

а)

дети должны проживать отдельно от родителей, в идеале – в разных городах, а лучше – странах;

б)

детям строго возбраняется навешивать на родителей свои проблемы, прежде всего – материальные; Последний пункт (в) касается исключительно нас с мусиком и выглядит следующим образом: я не расплачусь с ней по гроб жизни уже потому, что она в муках произвела меня на свет, хотя двадцать раз могла сделать аборт.

Да‑ да, именно так она и говорит, рассеянно глядя на меня: а ведь я могла бы сделать аборт, лапуля.

Это никак не связано с бессодержательностью и пустотой моей жизни, более того: если бы все сложилось иначе, если бы я вдруг стала успешной и преуспевающей, стала зви‑ и‑ издой( не важно – шоу‑ бизнеса ли, спорта, кино или экономики и финансов) – это вызвало бы у мусика лишь ярость и ненависть.

Мусик терпеть не может конкурентов.

В ближнем круге – тем более.

Круг дальний – пусть его, ничего с ними не поделаешь, со всеми этими не в меру расплодившимися королевами елизаветами, принцессами дианами, княжнами грейс и, прости господи, матерями терезами; с выскочками‑ актрисульками а. джоли и р. уизерспун; с кафешантанными певичками мадоннами и дженниферлопес; со смехотворными супер‑ трупермодельками, их имен и на дыбе не припомнить. И ничего с ними не поделаешь, ни с живыми, ни с мертвыми, и счастье еще, что держат они другую, далекую от мусика поляну.

Или малину.

А в своем малиннике мусик всегда будет намба ван. И всегда будет называть Дженнифер Лопес Дженнифер Жопес. Не иначе.

А совсем недавно она переключилась с престарелых мошенников на не менее подлючий молодняк и первым делом увела бойфренда у меня. Бойфренд был так себе, как обычно, – подающий надежды поэт, автор никому не известного поэтического сборника «Одержимость любовью», изданного головокружительным тиражом в 100 экземпляров за счет средств автора.

Я узнала о двойной измене в мусикином любимом «Кофе‑ Хаузе» на Австрийской площади, где она заседала едва ли не круглосуточно. Изрядно накачанная алкоголем мусик заказала нам по коктейлю и, не мудрствуя лукаво, сразу же приступила к переговорам:

– Как поживает Ларик, лапуля? – спросила она.

Ларик, а точнее Илларион, – именно так звали моего бойфренда, вполне себе поэтическое имя. Мусик никогда не запоминала имен моих приятелей и уж тем более никогда не интересовалась, как они поживают. Удивительно. Особенно в свете того, что я (вроде бы) их даже не знакомила.

Или – знакомила?..

– Думаю, что неплохо, – осторожно ответила я.

– Думаешь или правда неплохо?

– Я его не видела с пятницы.

С пятницы, а сегодня понедельник. Ларик и раньше пропадал на несколько дней кряду, ездил в ближние пригороды за поэтическим вдохновением – и меня это не особенно беспокоило. Не обеспокоило и сейчас.

– Он тебе звонил?

– Нет.

– И ты считаешь это нормальными отношениями между двумя влюбленными людьми?

– А что, собственно, такого произошло?

Мусик вела себя странно, очень странно, не начать ли мне волноваться?..

– Произошло. – Прежде чем я взволновалась, мусик хохотнула, закатила глаза и двумя глотками осушила бокал со слабоалкогольным содержимым.

– Что же?

– Ладно, не будем тянуть кота за яйца, – решительно заявила она.

– Не будем, – согласилась я.

– Я взяла его в аренду.

– Кого? Кота?

– О, господи! Какого еще кота, лапуля? Я взяла в аренду Ларика.

– В смысле? – Я все еще не могла взять в толк, какую мысль хочет донести до меня мусик.

– Смысл общепринятый.

– Что ты называешь общепринятым смыслом?

– Инь и ян, – авторитетно заключила мамочка. – Мужское‑ женское, как декларировал твой обожаемый режиссер Трюффо.

– Во‑ первых, это декларировал не мой обожаемый режиссер Трюффо, а мой обожаемый режиссер Годар…

– Один черт!

– А во‑ вторых… – перебила я мусика и тут же заткнулась. Только теперь до меня дошла суть произошедшего: колченогий пегас Ларик был уведен из моего академического стойла. И кем уведен – собственной maman, буржуазкой, стервой и городской сумасшедшей по совместительству!

Очевидно, мое молчание затянулось. Затянулось на столько, что мусику пришлось пощелкать пальцами у меня перед носом.

– Так что там во‑ вторых? – с деланным интересом спросила она.

– Во‑ вторых, ты отпетая сука. Нет… Это – в‑ третьих.

– А во‑ вторых? – продолжала настаивать мусик, пропустив «суку» мимо ушей.

– Во‑ вторых… Инь и ян в сумме дают хрень. Ты всегда об этом говорила, вспомни!

– Вот именно, лапуля, вот именно! – тут же согласилась мусик. – Зачем тебе все эти мучения с Лариком, подумай? Хрень случится рано или поздно, он тебя бросит, и ты будешь страдать, а я не могу позволить, чтобы моя лапуля страдала. Нет уж! Сей тяжкий крест понесу я. Если ты, конечно, не возражаешь.

– Отпетая лживая сука…

Неизвестно, чего в моем голосе было больше – обиды, ненависти или восхищения. Наверное, все‑ таки восхищения. И мусик, обычно четко улавливающая подобные нюансы, приободрилась и заказала очередную порцию коктейля.

– Тебе не стыдно? – поинтересовалась я у мусика минут через десять после объявления приговора.

– Ни капельки, – на этот раз совершенно честно ответила она.

– И давно вы… снюхались?

– Какое‑ то время. Моя лапуля на меня не дуется?

Самым странным было то, что я действительно не дулась, напротив – испытывала чувство облегчения. Отношения с Лариком пребывали в некоторой стагнации, еще месяц‑ два – и они стали бы тяготить меня, так что мусик, по здравому размышлению, очень вовремя вырвала из моих рук уже изрядно поблекшее и потрепанное в лобовых столкновениях знамя страсти.

– Твоя лапуля на тебя не дуется, – успокоила я ее. И подумав пару секунд, добавила: – Он храпит.

– Я в курсе.

– И чавкает.

– Я в курсе.

– И любит чеснок.

– Я в курсе.

– Ты, я смотрю, хорошо его изучила, – присвистнула я.

– Еще бы! Такие вещи я просекаю моментально.

– Если он будет просить у тебя деньги на издание своих опусов…

– Не дам ему ни цента, – заверила мусик. – Я, может, и сумасшедшая климактеричка, но уж не дура точно.

Последнее предупреждение оказалось совершенно излишним: все эти годы мусик тратилась исключительно на себя, и не было ни одной предпосылки к тому, чтобы ситуация коренным образом изменилась.

Мусик всегда останется сама собой, и никакой климакс этого не поколеблет.

– Вот и чудно, – подвела я черту под разговором. – Пусть Ларик заедет ко мне и заберет свои вещи.

– Он боится показаться тебе на глаза. Я сама заберу.

Как хочешь. Вернее, как хотите, – не удержалась от шпильки я. – Вы ведь теперь just married[2]. Сливайтесь в пароксизме, дети мои. Совет да любовь.

– Ты все‑ таки злюка, лапуля моя. – В голосе мусика послышалась легкая укоризна. – И конченая эгоистка. Вместо того чтобы порадоваться за мать, обретшую счастье на склоне дней, отпускаешь колкости. Это мелко.

Доводить ситуацию до абсурда и делать его единственно приемлемой формой существования – в этом была вся мусик.

Намба ван в нашем районном лягушатнике.

– Еще коктейль? – спросила она.

– Спасибо, мне хватило.

– Ну, не кисни! Вдох‑ выдох, вдох‑ выдох, лапуля! Вспомни, чему я тебя учила!.. Давай‑ ка вместе…

«Инь и ян, а в сумме – хрень», – синхронно продекламировали мы, после чего в унисон потрясли головами, стукнулись ладонями и рассмеялись. Обе – с видимым облегчением.

– Что ты собираешься делать? – поинтересовалась мусик, как только с ритуальными жестами было покончено.

– А что я должна делать?

– Страдать по поводу разрыва с любимым человеком.

Под «любимым человеком» мусик, очевидно, имела в виду Иллариона, которого сама же и отбила; абсурд продолжался и набирал нешуточные обороты.

– А нужно?

– Ты меня удивляешь, лапуля! Конечно, нужно, это облагораживает, улучшает цвет лица и очищает застоявшуюся кровь…

…а также вентилирует легкие и нормализует стул, мысленно добавила я; мусик все же отпетая сука, никаких сомнений.

– Хорошо, я согласна пострадать какое‑ то время.

– Но недолго, – мягко посоветовала Отпетая Сука.

– Пары недель хватит?

– Неделю от силы. Большего этот прохвост не стоит.

– Неделя? Хорошо.

– Что‑ то ты легко согласилась. – Мусик сразу же нахохлилась и посмотрела на меня с подозрением. – Даже странно. Ну‑ ка, признавайся, лапуля: сбагрила мне откровенное дерьмо? На тебе, боже, что мне негоже?

Не поддаваться абсурду, ни в коем случае не поддаваться!

– Перестань нести чушь. – Я, как это бывало всегда, все‑ таки позволила абсурду овладеть собой. – Ларик – чудный человек. Тебе повезло.

– Но он храпит, – склочно заметила мусик.

– Только когда лежит на спине. Не давай ему лежать на спине.

– И чавкает.

– Не давай ему есть.

– И любит чеснок.

– Скупи все чесночные приправы в ближайших магазинах и слей их в унитаз.

– Умаешься сливать!

– Зато он молод, – прибегла я к последнему – убийственному – аргументу. – Молод и хорош собой. Разве не такого человека ты искала?

– А ты хитрая, лапуля! – Мусик откинулась на стуле и постучала по столу кончиками пальцев. – Ладно, будем считать, что ты меня уговорила. И бог с ним, с Лариком. Поговорим о тебе. Что‑ то мы давно не говорили о тебе. Все еще кукуешь в своем филькином журналишке?

«Филькин журналишко», или, если быть совсем точным, «ГОРОД И НОЧЬ» – именно так звучало название в оригинале, в переводе с мусикиного птичьего языка на общеупотребительный русский. Я уволилась из «Города…» три года назад, не проработав в нем и месяца, и с тех пор поменяла множество изданий, но мусик упорно приписывала меня именно к филькиному журналишке.

Ничего с этим не поделаешь. Лучше не сопротивляться.

– Все еще кукую, – вяло сказала я. – Как иначе?..

– Так я и думала! И Марат, стало быть, никуда не делся? – Вот он, вопрос, неизменно следующий за вопросом о филькином журналишке.

– Его зовут не Марат. Пора бы запомнить.

– И Анвар, стало быть, никуда не делся? – тут же поправилась мусик.

– Не Анвар. Его зовут не Марат и не Анвар. Тимур. Ти‑ мур.

– А я что сказала?..

Глупо было сердиться на рассеянно‑ высокомерную амнезию мусика и глупо было сердиться на себя, которая до сих пор помнила, что Его зовут Тимур.

Ти‑ мур.

Темноволосый и золотоглазый, похожий на всех богов одновременно; это ему предназначалась главная роль в культовом фильме «Мертвец», и главная роль в культовом фильме «Небо над Берлином», и все до единой роли в культовом фильме «Более странно, чем рай».

Тимур и сам по себе более странно, чем рай.

Кто изобрел порох, охотничий рожок и путешествия автостопом? – Тимур.

Кто создал Организацию Объединенных Наций и группу «Битлз»? – Тимур.

Кто начинал все мировые войны и бросал их на полпути, так и не закончив? – Тимур.

Кто придумал называть день днем, ночь – ночью, а любовь – любовью? – Тимур, Тимур, Тимур.

Для справки: я ни разу не видела фильм «Более странно, чем рай».

При всех своих заслугах перед человечеством Тимур так и остался весьма демократичным и непритязательным божеством; ничем другим его работу в самом обыкновенном, хотя и не лишенном гламурно‑ андеграудного блеска журнале я объяснить не могу.

Тем более что он даже не первое лицо, в лучшем случае – третье.

Первые лица (а точнее – рыла) никогда особо не интересовали меня, Тимур – дело другое. Теперь и не вспомнить, были ли при нем в момент нашей встречи порох и охотничий рожок, но все остальные подробности не сотрутся в моей памяти никогда.

Он заглянул в кабинет лишь мельком, снизошел, как и положено божеству, и его темные волосы заструились по дверной панели, тотчас превратив ее в алтарь. В пристань, у которой швартуются корабли, вернувшиеся из не указанных ни в одной карте стран. Все дело в волосах, именно так! Тимур был обладателем самых шикарных в мире волос. Или самых шикарных в России волос. Или самых шикарных в Питере, или – в этом здании, в этой комнате, на этом этаже. Географические уточнения не так уж важны в свете последующих событий, а именно: я была сражена шикарными волосами Тимура наповал. И вовсе не потому, что они были густыми, длинными, блестящими (хотя они были и густыми, и длинными, и блестящими). Волосы Тимура обладали чудесным свойством преображать реальность. Во всяком случае – мою реальность.

– Привет, – сказал Тимур. – Босс на месте?

Очевидно, он имел в виду Первое Лицо, секретаршей которого я числилась со вчерашнего дня. Первое Лицо отобрало меня из целого сонма кандидатов благодаря протекции какой‑ то эстонской или сингапурской сошки (сказались‑ таки квартирно‑ дипломатические связи мусика). Первая встреча с Первым Лицом повергла меня в уныние и укрепила в и без того очевидной мысли: все услуги, которые оказывает мне мусик, проходят по ведомству медвежьих. Да и как можно было думать иначе, если Первое Лицо оказалось улучшенной, усовершенствованной и модернизированной копией самого мусика, а проще говоря – харизматичной стервой с легкой примесью добропорядочного рантье. Она была лет на двадцать моложе моей беспутной мамочки, и не в пример зубастее, о да! – зубастая, по‑ другому не скажешь. Такие до гробовой доски будут держаться питбульей хваткой за свои условные тридцать пять‑ тридцать шесть, за своих мелкотравчатых любовников, единственное достоинство которых – бодрящий юный член; за свой мелкотравчатый бизнес, «ГОРОД И НОЧЬ», как же!.. Стоило Первому Лицу открыть рот (распахнуть пасть), как я сразу же поняла: название журнала придумано лично ею, свято верящей, что ГОРОД и НОЧЬ и есть она. И еще множество вещей в этом мире – тоже она. От укладки Первого Лица веяло Биариццем, от макияжа срамно тащило ленивым миланским шопингом, а в безмятежной глади наманикюренных ногтей отражались Вена, Зальцбург и Куршевель, нужное подчеркнуть. Раздавленная столь глянцевым, полиграфически безупречным зрелищем, я пыталась отыскать в Первом Лице хоть один изъян, хоть одну червоточинку, хоть одну – пусть крошечную – щель, за которую завалилось что‑ то человеческое, – тщетно.

Первое Лицо тоже изучало меня, правда – совсем не так долго: в моей более чем скромной персоне не было никакой загадки, а единственная интрига заключалась в эстонской (сингапурской) протекции, и как только мне удалось ею заручиться?..

– Круг обязанностей вам ясен, милочка? – спросило у меня Первое Лицо. – Так сказать, фронт работ?

– Более‑ менее, – кротко ответила я.

– Что ж, испытательный срок – неделя. Попробуем рискнуть.

– Попробуем. – Едва произнеся это, я сразу же поняла, что впереди меня ожидает полная жопа.

Полная, наманикюренная и хорошо уложенная жопа. Жопа‑ фитнес. Жопа – кислород‑ коктейль. И лучше бы сразу отказаться от сомнительной работы и сомнительной должности и поискать что‑ нибудь другое, не такое пафосное, не такое, мать его, куршевельское.

Именно об этом я и раздумывала, когда дверь распахнулась и на временно отведенном мне фланге фронта работ показалось божество.

– Привет! Босс на месте?..

– Нет.

Волосы. Шикарные волосы.

Густые, длинные, блестящие. Преображающие реальность.

– Вы – ее новая секретарша?

– Что‑ то вроде. – Мой голос тут же поплыл по легким волнам шикарных волос.

– Замечательно!

– Вы полагаете? – Я совсем не разделяла оптимизма божества; единственное, чего бы мне хотелось, – качаться и качаться на волнах.

– Я – Тимур. Музыкальные стили и направления. Фестивали, конкурсы, концерты. Мариинка, Ледовый, оупен‑ эйры и джаз‑ клубы – тоже я.

– Элина… – Мой послужной список был много короче и состоял всего лишь из одного пункта. Его я и озвучила: – Врожденная грамотность.

Божество хмыкнуло, показав совсем неагрессивные снежно‑ белые зубы и подергав себя за сложносочиненную монгольскую бородку:

– Врожденная грамотность, ха! Забавно. Куришь?

– Курю.

– Пошли покурим.

– Легко.

Теоретически я знала, что такое сигарета и как она выглядит в анфас и профиль. Сигареты штабелируются в пачки, по двадцать в каждой, могут быть с ментолом, могут быть с фильтром и без; сами фильтры тоже отличаются друг от друга по цвету и варьируются от грязно‑ желтого до сомнительно‑ белого. Взять подобную отраву в рот – да не в жизнь! Гран мерси мусику, лет десять назад притаранившему в мой академический дом три рентгеновских снимка легких курильщика с двадцатилетним стажем. «Босх отдыхает», – резюмировала мусик явление триптиха и тотчас же разнесла его части по дому: первая отправилась в туалет как в наиболее популярное место паломничества; две другие оккупировали кухню и ванную комнату. Не прожив с никотиновым триптихом и суток, я с содроганием выбросила его на помойку, но увиденного было достаточно, чтобы отказаться от идеи затянуться на досуге навсегда. Теперь, вперившись взглядом в шикарные волосы божества по имени Тимур, я с тоской поняла, что «навсегда» в отношении сигарет закончилось. И наступает совсем иное «навсегда», гораздо более пугающее, чем легкие курильщика с двадцатилетним стажем, чем Босх, оба Брейгеля и кошмарный Отто Дикс в придачу.

Для справки: я ни разу не видела работ Отто Дикса в оригинале.

Курилка располагалась в дальнем конце коридора, рядом с выходом на черную лестницу. Выход был заколочен намертво, а висящий на нем пожарный щит с бутафорским багром и истлевшим от времени брезентовым шлангом лишь подтверждал наличие новой реальности: ты попалась, лапуля, отсюда не выбраться, обратной дороги нет.

Обратной дороги нет. Отныне, куда бы ни лежал мой путь, я буду вечно натыкаться на силки, сработанные из шикарных волос, в природе нет крепче материала, чем этот; сопротивление бесполезно, ты попалась, попалась!..

– Не угостишь меня сигаретой?

– Конечно, – улыбнулся новоявленный птицелов. – У меня, правда, совсем не дамские. «Кэмел».

– Подойдет.

– Без фильтра.

– Подойдет.

Под каким углом необходимо сунуть сигарету в пасть, чтобы не выглядеть посмешищем в глазах божества и когда пробьет час первой затяжки – до того, как божество поднесет огонь, или после? И достаточно ли будет одних губ, чтобы удержать все это хозяйство, или же придется прибегнуть к помощи зубов?.. Даже перед своим первым минетом я так не волновалась. А потом (как и в случае с первым минетом) решила положиться на интуицию.

– Очень эротично, – задумчиво сказал Тимур, после минутного наблюдения за моими манипуляциями с зажженной сигаретой.

– Что именно?

– Ты куришь очень эротично. С та‑ аким подтекстом…

– Никакого подтекста, – оборвала я божество, не на шутку струхнув.

Предстать перед ним в образе дешевой шлюхи – только этого не хватало! Напрасно я взяла за образец опыт первого минета, можно было ограничиться опытом первого знакомства с зубочисткой или опытом первого знакомства с чупа‑ чупсом.

– Значит, тебя зовут Элина. – Тимур пропустил мое замечание мимо ушей. – А сокращенно как? Эля? Лина?

Собственное имя не устраивало меня ни в каком виде, оно шло мне как корове седло; любительница трехгрошовой экзотики мусик и здесь умудрилась подгадить: Элина‑ Августа‑ Магдалена‑ Флоранс, такое и в страшном сне не приснится! а ведь ничто не мешало ей по‑ простецки назвать новорожденную Таней, или Леной, или Наташей с одомашненным производным Тусик, мусик – Тусик, ну разве не прелесть?..

– Элина и есть сокращенный вариант.

– Страшно представить, как выглядит полный.

– Еще страшнее, чем ты думаешь, – заверила Тимура я.

– Я буду звать тебя Ёлкой, если не возражаешь.

Возражать, как и в случае с мусиком, не имело никакого смысла, разница заключалась лишь в том, что божество имело гораздо большую (почти неисчерпаемую) квоту на безаппеляционность. И все же я решилась спросить:

– А почему именно Ёлка?

– По‑ моему, это красиво. Навевает мысль о празднике. Навевает мысль о Рождестве.

Лично у меня чертова ёлка не ассоциировалась ни с чем иным, кроме ржавого остова, коротающего март за балконной дверью, опять же – благодаря мусику: это мусик отравила мое детство складированием оставшихся от сладких зимних утех мертвецов‑ деревьев. В иные времена их набиралось по пять‑ шесть, и все они были похожи друг на друга – одинаково голые, одинаково скрюченные. Зрелище – хуже не придумаешь, неужели и я в глазах божества выгляжу столь же непрезентабельно?

Да нет же, нет! – у него наверняка совсем другой опыт, связанный с зимними утехами.

Совсем.

– …Хорошо. Ёлка так Ёлка. Я согласна. Но при условии, что я буду единственной Ёлкой. Вдруг ты называешь так всех женщин. Почем я знаю?

– Ты будешь единственной! – с жаром заверил меня Тимур. – Ты и без того – единственная.

Он шутит или?.. Какой смысл он вкладывает в слово «единственная», неужели он чувствует то же, что чувствую я? Все из‑ за сигареты, первой в жизни: меня слегка подташнивает, окружающий пейзаж распадается на отдельные, никак не связанные между собой детали, – и все они медленно тонут в волнах его волос. Его волосы – вот что доминирует. Его волосы украшены обрывками постеров (фестивали, конкурсы, концерты), монтажными срезками из фильмов Грегга Араки (редкостная мочеполовая туфта в стиле home‑ видео, я и десяти минут не продержалась); его волосы украшены устрицами, креветками и садовыми улитками, в них вплетены тонкостенные пробники с самыми модными в этом сезоне ароматами – и это уже не море волос, как было вначале, ‑

целый океан.

Чтобы выжить, чтобы не захлебнуться, не набрать излишка прядей в отравленные сигаретой легкие, нужно немедленно приступить к строительству ковчега. Того самого, где каждой твари по паре, вот только дуриопахнущего халтурщика и хламодела Грегга Араки я в него не возьму. Ни за что.

Губы божества похожи на цветы.

Такие цветы произрастают в странах, до которых мне не добраться по определению, на худой конец – в «Самой полной энциклопедии растений», перевод с английского. Губы, похожие на цветы, – довольно избитое сравнение, существующее в любой реальности. В моей реальности дело усугубляется стеблями, па которых покачиваются чертовы губы: они сработаны из волос – как и силки, как и все остальное, в природе нет крепче материала, и никакого другого материала тоже не существует. Божество по имени Тимур протягивает их мне:

– …Ты единственная. Единственная женщина в штате. Кроме босса, естественно. Даже уборщицей у нас числится мужик.

Вот и всё объяснение. А я‑ то что себе возомнила?..

– Ну, положим, я пока не в штате. Принята с недельным испытательным сроком. Ваш босс – женоненавнстница?

– Не только это, ха! Она еще и самая настоящая сучка, немецкая овчарка, дьяволица. Удачливая амбициозная стерва, страдающая приступами бешенства матки. Ее любимое блюдо – мальчики, провинциальные и не очень; побольше мальчиков, вагоны и цистерны мальчиков, танкеры и товарняки. Она жрет их сырыми, без перца и соли. Жрет и выплевывает. Не брезгует никем, трахалась даже с нашей уборщицей, а он, между прочим, таджик‑ нелегал.

Таджик‑ нелегал добил меня окончательно.

Мне не хватило бы и сорока реинкарнаций, чтобы заслужить такую зубодробительную, такую волнующую кровь характеристику. Бедная Элина‑ Августа‑ Магдалена‑ Флоранс, лапуля, на твоем полустанке никогда не остановится ни один вагон, ни одна цистерна, ни один товарняк; они даже не замедлят ход, и максимум, что ты можешь себе позволить, – махать газовым шарфом, пока они не скроются из виду. Так думала я и так, должно быть, думал Тимур. Я совершенно не интересовала его, я не годилась и для скоропалительного, ни к чему не обязывающего редакционного флирта, это было видно невооруженным взглядом, тогда зачем он предложил мне пойти покурить? Зачем сказал, что мои несмелые затяжки так эротичны?..

Затем, что он влюблен в немецкую овчарку и дьяволицу. Безответно.

Иначе он ни за что бы так не распалился, не стал бы лить помои на свою начальницу первому встречному, хотя бы из чувства субординации и самосохранения. Безответная любовь – другое дело, только она заставляет людей генерировать глупости, совершать глупости и нисколько не заботиться о последствиях, к которым глупости рано или поздно приведут.

– …Немецкая овчарка? Занятно.

– И я еще слабо выразился. И возможно, ошибся в определении породы…

– Афганская сторожевая?

– Может быть.

– Русская сторожевая?