В ЛЕСУ. ЧУЖИЕ ПИСЬМА

В ЛЕСУ

В эту зиму было плохо с топливом, кизяк кончился, дров не было. Ребята решили отправиться в лес и на санках привезти хотя бы хвороста или толстых сучьев.

Накануне выпал снег, и санки катились легко, оставляя за собой две полоски. Выглянуло радужное солнце, от которого снежок слегка поблескивал.

Ребята, как всегда, вышли из села поодиночке и в разное время. Олю и Надю задержал у околицы немецкий солдат, но Надя так спокойно и убедительно сказала ему «вальде, холц», указывая на санки, что он пропустил девочек.

Далеко в степи ждали ребята с санками. Они подпрыгивали и руками отогревали уши.

– Пошли.

Не сговариваясь, все побежали, чтобы согреться. Бежали во всех дух, а когда Лена начала отставать, Вася вернулся, схватил ее за руку, и они побежали так быстро, что даже обогнали всех остальных.

Давно не было им так весело. Снежная степь ослепительно сверкала, ноги бежали сами собою – даже удивительно, до чего славно бежать, до чего легко дышать сейчас в степи. Лене казалось, что ей снится сон, что еще минута, и она полетит прямо по воздуху.

Степь была совсем ровная и ослепительно белая, только впереди чернел куст.

Лена оглянулась – их догоняли остальные ребята.

– Быстрей, быстрей, – задыхаясь, говорила она. – Догоняют.

Но Вася, напротив, замедлил бег, а скоро и вовсе перешел на шаг. Их тотчас нагнали остальные.

– Как ты думаешь, Борис, – спросил Вася, – что там такое?

– Это не куст, – быстро сказал Толя Цыганенко, – это что‑ то плоское.

– Какое же плоское, – возразила осторожная Оля. – Вон какая загогулина торчит.

– Айда посмотрим! – крикнул Володя Моруженко и побежал.

Но, пробежав шагов сто, ребята остановились. Теперь они поняли, что это такое. Медленно шли они вперед, почему‑ то стараясь не шуметь, хотя кругом не было ничего живого.

В снегу лежал мертвый немец. Одна согнутая в локте рука его торчала в воздухе. Шинель, и лицо, и даже пальцы на руке – все это было присыпано снегом. Кто убил его здесь, в степи? Партизаны? Немец казался костяным.

Ребята стояли не двигаясь. Они смотрели на костяное лицо с запавшими закрытыми глазами, на застывшую в воздухе руку, которая, казалось, просила о чем‑ то.

Борис подошел к мертвому, и все с испугом подумали, что он ударит его ногой. Но нет, он только хмуро смотрел на убитого.

Лена, не глядя, нашла Васину руку и уцепилась за нее. Девочки придвинулись друг к другу. Покровские ребята уже не раз видели смерть. Они даже видели смерть дорогих им людей. И все‑ таки этот мертвый в ненавистной серо‑ зеленой шинели, этот враг, лежащий в их родной степи, не вызвал у них радости. Они испытывали другое чувство – тягостное, мучительное, которому не знали названия.

– Нужно обыскать, – сказал Борис.

– Ой, Боря, не трогай! – прошептала Лена.

– Борька верно говорит, – решительно сказал Вася, отпустил ее руку и подошел к мертвому. – Вдруг при нем есть документы? Отнесем их Степану Ивановичу. Мало ли? Может, найдется что‑ нибудь важное?

Он наклонился. Девочки старались не глядеть и все‑ таки не могли не глядеть, как Вася обыскивает карманы. В одном кармане оказался бумажник с письмами.

Никому уже не хотелось в лес, но дело есть дело, и ребята отправились дальше.

ЧУЖИЕ ПИСЬМА

Письма из кармана убитого были написаны разными почерками. Что там написано – ребята понять не могли. Даже старшие, изучавшие в школе немецкий язык. Кроме того, в бумажнике оказались фотографии. На одной где‑ то в саду, на дорожке, стоял мальчик, очень аккуратный и нарядный, в вышитом свитере и штанишках, застегнутых под коленками. На другой фотографии тот же мальчик, только поменьше, сидел на руках у старой женщины с большим лицом и пышной белой прической. Женщина сидела в кресле с высокой резной спинкой, переплетя пальцы на животе у мальчика.

– Ишь, немка! – сказал Толя Прокопенко.

«Помещица, должно быть, – думал Борис. – Может быть, наша Таня у нее работает? А она держит собак, надсмотрщиков и издевается над своими рабами? »

Маленький немец смотрел с фотографии внимательно и серьезно. Но казалось, отпусти его сейчас та женщина, чьи пальцы сцеплены у него на животе, и он мигом убежит – может быть, чтобы играть в чижа.

Но никто из ребят не сказал этого вслух. Что‑ то невидимое и злое отгораживало их от маленького немца, и Володя Моруженко сказал сквозь зубы:

– Попался бы он мне, фриценок проклятый.

И все‑ таки им было интересно, что это за мальчик и кем он приходится убитому немцу. Была еще фотография женщины, молодой и красивой. Жена или невеста?

Обо всем этом, должно быть, говорилось в письмах, которых они не могли прочесть.

– Давайте отнесем их Ольге Александровне, – предложила Оля, – уж очень интересно.

…Ольга Александровна не сразу перевела им эти письма. Ей пришлось долго сидеть со словарем, некоторых слов она вообще не могла разобрать, однако в конце концов Надя под ее диктовку записала перевод.

Одно письмо оказалось от матери, вернее – это был листок из середины письма.

«Не знаю, может быть, я сделала ошибку, что не сказала мальчику правды, я думала: пусть считает, что мать только уехала и вернется, а потом мал еще, позабудет понемножку, но он не забывает и все спрашивает: „Где моя мама“? Я прошу тебя, дорогой мой сын, мое сокровище, останься жив. Я понимаю, как глупо это с моей стороны писать мужчине на фронт такие слова, но я прошу тебя: останься жив. У Ганса, кроме тебя, нет больше никого на свете, и никому на свете он больше не нужен. А я уже стара, мне его не вырастить, дорогой сынок. Не сердись, что пишу это грустное письмо, нам здесь говорят, что мы должны вселять в вас мужество, а я могу повторять все одно, все одно и то же: „Останься жив…“».

Ребята читали это письмо одни в своей пещере.

– Ишь, как заговорила! – сказал Борис. – Небось, когда посылки приходили, все было гут.

Варя Ковалева снова взяла фотографии и стала их рассматривать.

– Вот это, наверно, – сказала она, показывая из молодую красивую женщину, – мать этого парнишки. Отчего же она умерла?

– Своих‑ то детей они жалеют? А вот наших… Небось по Костику она бы не заплакала. Может быть, этот ее сынок и убил Костика, – ответил Толя Прокопенко.

Все почувствовали облегчение: слово было найдено. Своих детей они жалеют, а чужих вешают на дереве, как Егорку и Колю Панченко.

И только одна Варя сказала тихо, словно стесняясь:

– А помните, на уроке к нам приходил немец? Знаете, я не могу забыть, он так посмотрел серьезно…

– А, брось разводить! – зло прервал ее Володя Моруженко. – Посмотрел, посмотрел… А мне бы он попался…

– А я, между прочим, ему жизнью обязана, – так же негромко продолжала Варя.

– Послушайте, послушайте, – быстро заговорила Оля, – его же послали! Он же отличиться мог! Поймал, дескать, партизанку. А он ничего не сказал. Как же так?

– Читайте дальше, – сказала Надя, которая до сих пор все время молчала. – Тут еще письмо.

Второе письмо, по‑ видимому, писал тот самый немец, которого они нашли мертвым в степи.

«Дорогая моя мать, – читал Вася, конечно, ты сделала правильно, что ничего ему не сказала. Бедный мальчик, пусть хоть на время минует его это горе. Помнишь наш разговор с тобою, когда мы ездили к дяде в Мюнхен? Если бы ты знала, как ты была тогда права! Все произошло именно так – что посеешь, то и пожнешь. Да, я постараюсь остаться жить („Как же! “ – зло воскликнул Толя Погребняк) и встретиться с вами… Обязательно встретиться с вами. И чтобы нашему маленькому Гансу не пришлось видеть того, что видят русские дети. Вчера жгли деревню. Ах, как ты была тогда права…»

– Еще бы! – воскликнул Толя Погребняк. – Наверно, мать его и научила, как наши деревни жечь! Вот гад!

– Говорят, в Козловку девушка из плена прибежала вся изуродованная.

Варя снова взяла фотографию, где старая женщина с белыми волосами держала на коленях мальчика.

– Это, значит, и есть Ганс, – сказала она. – А это его бабушка. А здесь, отдельно, его мама, которая умерла. А он, значит, не знает, что она умерла.

Все наклонились над фотографией. Мальчик смотрел на них с любопытством и серьезно и, казалось, каждую минуту готов был убежать.

– Может, он и ничего, – сказал Толя Погребняк, – только…

– Только вырастет таким же зверем, каким был его отец, – резко сказал Борис.

– Подождите, – сказала Надя. – Вася, дай письмо. Может быть, они, этот немец со своей матерью, совсем не о том говорили, в этом, как его… в Мюнхене. Смотрите. Что посеешь, то и пожнешь. По‑ моему, это она его, наоборот, предупреждала, а он сейчас вроде горюет о чем‑ то…

– Еще бы! Прижали ему хвост, вот и загоревал! Теперь все они будут горевать! Волк проклятый.

– А мне кажется, – сказала Варя, – что это тот самый немец…

– Рехнулась ты на этом немце! – заявил Толя Цыганенке. – Скоро он будет тебе по ночам сниться.

– А что? Он похож на того? – с тревогой спросила Оля.

– Да нет. Не знаю…

– Бросьте, девчонки, – начал Борис. – Фашист и есть фашист…

– Постой, – сказал Вася, – погоди минутку. Я хочу еще раз посмотреть, что он про нас пишет…

– Как про нас?

– Да вот: «…чтобы не пришлось ему видеть того, что видят русские дети…»

– Так ведь это он своего сынка жалеет, а не нас! – крикнул Борис.

Вася покачал головой.

– Не знаю…

– Ну чего тут не знать! – волновался Толя Погребняк. – Станет фашист о русских детях думать.

– Почему же? – зло вставил Борис. – Он думал. И о Кольке Панченко он подумал и о Костике.

– А, бросьте, ребята! Не стоит он того, чтобы о нем разговаривать!

– А что же дальше? – спросила Лена. – В письме‑ то что дальше?

Вася снова стал читать.

«Мюллер ведет себя все так же, а может быть, и еще хуже с тех пор, как его произвели в обер‑ лейтенанты. Вчера вынул револьвер и выстрелил в мальчика, работавшего на огороде, просто так. Мальчику было лет девять, как и нашему. Иногда мне кажется, что я с ума сойду, так я его ненавижу. И он это чувствует. Недавно мне передавали его угрозы. Наплевать, мы здесь стали не из пугливых. Но только…»

На этом письмо обрывалось. Ребята молчали. Этот немец казался им странным.

– Ну и что же? – нерешительно начал Толя Погребняк. – Немец ненавидит немца… Разве не может так быть?

– Но ведь за что! – воскликнула Лена. – Главное, надо смотреть – за что! За то, что он выстрелил в нашего хлопца!

Варя глядела перед собой недвижным взглядом.

– Девочки, – сказала она тихо, – что я подумала! Ведь, наверно, его этот Мюллер убил!

– Здравствуйте!

– Еще чего!

– Кто его знает? – сказал Вася. – Все может быть. Этот Мюллер, обер‑ лейтенант, стоит у Тимашука. Говорят, он страшный зверь. По его приказу сожгли целый дом с людьми.

– А знаете, ребята, мне этого убитого немца жаль, – сказала Варя.

– А я думаю, – жестко сказал Борис, – что жалеть врага могут только предатели!

– Борька!

– Да, предатели! У нас сейчас одно дело – бить врагов! А мы собрались здесь и жалеем их. Бедненькие!

Поднялся шум.

– Правильно! – кричал Толя Погребняк.

– Не имеешь права! – кричала Лена.

– Неправильно! – орал Толя Цыганенко.

И никто уже не мог понять, кто с чем согласен, а с чем нет.

Варя готова была заплакать. Видно было, что она ищет и не находит доводов, которые могли бы убедить Бориса.

– Его там мать ждет! – крикнула она, наконец, дрожащим голосом. – А он в степи…

– А моя мать не ждет?

– А моя мать? А его? – кричали все.

– И кто его звал! – крикнул Борис. – Кто звал его на Украину?

…На следующий день к вечеру в хату Носаковых, где уже сидели Борис и Варя, ворвалась Оля Цыганкова. Она еле дышала и ничего не могла выговорить.

– Ксана… Ксана… – твердила она.

– Уехала твоя Ксана, – заметил Борис.

Оля смотрела на него круглыми от ужаса глазами.

– В степи она лежит…

Один дед из их села возвращался в тот день из Артемовска и, как всегда, шел не большаком, а боковыми тропками. Снегу в тот год было немного, а после недельной оттепели он и совсем подтаял. Временами дед шел просто степью, без дороги, так было вернее. Он уже издали увидел, что лежит мертвый, и хотел было его стороною обойти, но потом, когда понял, что это женщина, решил подойти и посмотреть. Ксана лежала в одном платье, полушубок и сапожки с нее сняли…

– Недалеко же она уехала, – качая головой, молвила Домна Федоровна.

– Сейчас Варя станет ее жалеть, – насмешливо сказал Борис.

– Нет! – немного помедлив, отозвалась Варя. – Ее я не стану жалеть.

– А того немца?

– А того немца я как жалела, так и жалею.