ЛИСТОВКА. ГОЛУБОЙ ЛИСТОК

ЛИСТОВКА

От Тани Метелевой по‑ прежнему не было никаких известий. Каждый раз, завидев Лизу – Покровского почтальона, Борис бежал ей навстречу. Но она только грустно качала ему головой.

Ночами Борис подолгу не спал, думая о сестре, тщетно стараясь избавиться от мрачных предчувствий. А рядом вздыхала, плакала в подушку мать. Борис утешал ее как мог, даже сочинял разные небылицы, чтоб пробудить в ее сердце хоть малую долю надежды на Танино возвращение. Утром он бодро принимался за домашние дела – приносил мягкую речную воду, в ней легче было стирать без мыла, которого теперь негде было взять, растапливал печку, мыл пол, а сам все говорил, говорил. О том, что уже вот‑ вот кончится война; что фашисты побоятся худо обращаться в Германии с нашими людьми, потому что и немцев уже очень много попало к нам в плен и им тогда тоже не поздоровится; что, возможно, Таня вернется даже раньше, чем кончится война. В конце концов он даже сам начинал верить своим словам.

О подпольном отряде Борис ничего не рассказывал матери. Говорил, что уходит к Васе, что, может, и заночует там. А мать любила Носаковых и радовалась тому, что мальчики дружат.

И вот случилось то, чего Борис и желал и страшился. Однажды поутру, когда он направился было за водой, его окликнула Лиза‑ почтальон.

– Ну, Борис, с радостью тебя, – сказала она, – от сестренки письмо. Даже не верится!

Это была открытка, заляпанная незнакомыми штемпелями и замазанная тушью военной цензуры. Борис быстро пробежал ее глазами.

«Дорогая мама, дорогой братик, – писала Таня, – мы живем в Германии (следующая строчка была вычеркнута), работаем в поле (следующая строчка тоже жирно зачеркнута). Я живу хорошо, братик, очень, очень хорошо. Не забывай нас».

– Вы говорили кому‑ нибудь про эту открытку? – глухо спросил Борис у Лизы, которая с горестным изумлением смотрела на его побледневшее лицо.

– Нет! Я к вам к первым, порадовать хотелось.

Борис помнил Лизу с тех пор, как помнил самого себя. И он рассказал ей о том, что скрывается за Таниными словами.

Лиза обещала молчать. Еще бы! Она тоже вовсе не хотела, чтоб ее односельчане думали, будто в Германии нашим людям живется «очень, очень хорошо». Матери Борис тоже попросил Лизу пока ничего не говорить про открытку. Сейчас ее, к счастью, дома не было, она ушла поутру к родным. Борис сидел на крыльце своей хаты и вспоминал о том, о чем против воли вспоминал очень часто. Особенно по ночам.

Вот гитлеровские солдаты перегоняют через речку женщин и девушек из Покровского. Таня с теткой шли последними. Тетка поскользнулась на бревнах мостка, она и всегда была некрепкого здоровья, шла через силу. Солдат ударил ее прикладом, она рванулась вперед и побежала по мосткам. А Катя… Катя Карнаухова прыгнула в реку, и тотчас раздался выстрел. После ее прибило к прибрежным ивам. Борис помогал вытаскивать мертвую из воды. А через два дня угнали и его самого…

– Да что с тобой?

– Уж мы тебе кричим, кричим!

Перед Борисом стояли брат и сестра Погребняки.

– Ты чего? Ну чего ты? – С двух сторон испуганно заглядывали они ему в лицо.

– Письмо получил, да? – Нина взяла из рук Бориса открытку. – Толя, глянь‑ ка, от Тани! – радостно воскликнула она.

Борис им не отвечал. Он ничего не слышал, он все думал о том страшном дне.

…Женщины шли тогда молча, ни слез, ни вскриков, только время от времени слышалась немецкая команда. Все, кто оставался в селе, долго смотрели, как они становились все меньше и меньше. Под конец видна была только пыль…

– Слушай, – переглянувшись с Ниной, сказал Толя, – а может, Таня забыла про ваш уговор. Может, она и вправду неплохо живет.

Борис еще ниже опустил голову. Он плакал. Нина была ласковая, самая ласковая девочка в их отряде, она села рядом с Борисом, погладила его по плечу ладонью.

– Вот глупый, – тихонько приговаривала она, – самое главное, что Таня жива. Жива! Понимаешь? Это же самое главное!

Ребята знали: Борису вдвойне тяжело – и за Таню и за мать. Каково матери‑ то будет прочитать такое письмо!

И вдруг Толю осенило. Он знал, как берегли ее Таня с Борисом, скрывали от нее даже маленькие неприятности. И очень может быть…

– А твоя мать знала о вашем уговоре с Таней? – спросил Толя.

Борис поднял на него покрасневшие от слез глаза.

– Не‑ ет, – недоуменно протянул он. – А что?

– А то, чудило, что тебе незачем скрывать от нее Танино письмо…

– Ну, конечно! – не дала договорить брату Нина. – Таня же пишет, что живет очень хорошо. Представляешь, как мама будет рада!

Нина с Толей пошли на промысел в поле, там иногда удавалось насобирать немного мелкой картошки, которую случайно оставили в земле. Борис направился к Носаковым. Открытку он решил показать матери вечером, когда хоть немного успокоится сам. Да, Толя подсказал ему хорошую мысль. У него‑ то, у Бориса, от горя все выскочило из головы, и, если бы не Толя, он бы попросту скрыл от матери Танино письмо.

«Что же было в тех строчках, которые зачеркнуты? – думал он, медленно шагая к Васиному дому. – Что же она еще писала? »

И вдруг Борис заметил, что на улице творится что‑ то неладное, первым об этом сказало ему лицо встречной женщины. Оно было одновременно и встревожено и лукаво, глаза ее смеялись, и, однако, эта женщина торопливо шла к дому, будто хотела как можно скорее уйти от сторонних глаз. Борис оглянулся. Несколько женщин так же торопливо расходились по хатам, стараясь не глядеть друг на друга. Напряженная тишина, казалось, наполнила улицу.

На углу, заложив руки за спину и явно подражая фашистам, прохаживался полицай Сидоренко. Он прохаживался взад и вперед, гордо поглядывая по сторонам и, видимо, чувствуя себя хозяином села.

Вот он повернулся спиною к Борису, и мальчик похолодел от ужаса. На тучной спине полицая ясно виднелась бумажка с какой‑ то надписью. Борис старался идти с самым независимым видом и не глядеть на Сидоренко, пока не подошел к нему совсем близко. Проходя, он покосился и прочел: «Я предатель и сволочь». Внизу стояла их подпись – печатка КСП.

Борис свернул в проулок, зашел во двор к Погребнякам, прошел огородом, перелез через плетень и направился к Васиной хате задами.

«Кто это сделал? – думал он. – Кто так созоровал? Неужели опять Володя? Нет, не он. Конечно, не он! »

Он вспомнил слышанный им разговор старух: «Ах, проклятые, пожгут из‑ за них село, вот увидите, допрыгаются они! » И что толку в этих бумажках? Когда Володя Лагер рисковал, он все‑ таки рисковал ради пистолета, из которого можно было убить врага или защитить своего. Ради этого стоило рисковать. Но кому нужна бумажка, приклеенная к спине полицейского? Что, кроме гибели всего их союза, может получиться из этого озорства?

Как‑ то само собой случилось так, что после исчезновения Васи он, Борис, стал начальником штаба. И вот именно с этого времени все пошло вкривь и вкось. Володя чуть не погубил их своей выходкой с самопалом, а теперь эта нелепая бумажка на спине Сидоренко.

Кто же приклеил эту бумажку? Уж наверняка не Надя Гордиенко, спокойная и рассудительная Надя. Нина и Варя тоже никогда не стали бы так глупо рисковать. Наверняка это дело рук Ленки.

«Что‑ то нужно делать, – думал он, – если так дальше пойдет, все пропадем ни за грош».

Он шел к Домне Федоровне, чтобы узнать, не вернулся ли Вася. Однако ему не пришлось ничего спрашивать. Еще издали он увидел, как Домна Федоровна подошла к воротам и стала смотреть на дорогу.

О листовке, приклеенной на спину полицаю, шепталось все Покровское. Говорили, что Сидоренко, когда узнал про эту листовку, побагровел и долго не мог выговорить ни слова, а потом сел на велосипед и покатил куда‑ то. Жена его выла в голос на все село.

На другой день вечером ребята сошлись у обрыва около пещеры. Теперь они обычно собирались здесь, обсуждали свои дела, а потом принимались за работу. Работать стало легче. Полоса корней кончилась, лопаты врезались в чистую землю. Ребята вошли в обрыв довольно глубоко, и могли уже одновременно рыть пещеру по трое. Но в этот вечер они не работали. Все были взволнованы вчерашним.

Им не пришлось угадывать виновника. Лена сияла так, что никто не сомневался, чьих рук это дело. Ребята не могли скрыть изумления. Расклеивать листовки ночью, когда все спят, и то было очень страшно. Казалось, что сейчас тебя схватят. А тут среди бела дня, на глазах у всего села…

– Как же ты изловчилась? – спрашивали ребята.

Лена сидела, обхватив колени руками и собрав у ступней юбку. Блестящие глаза ее перебегали с одного лица на другое, но кажется, никого не видели. Она до сих пор не могла успокоиться.

– Трофим долго около нашей хаты ходил. И вот гляжу – он все время смотрит в одну сторону. Наверно, смотрел, не едут ли немцы. Я подумала так: когда он поворачивается спиной, то его видно только из нашего дома да еще из дома Петровича, а там сейчас никого нет. Значит, если на улице в это время людей не будет, то меня вообще не увидит никто.

– Точный расчет, – насмешливо сказал Прокопенко.

– А что? А что? – запальчиво крикнула Лена. – Разве не вышло по‑ моему?

– Случайно! Понимаешь? Случайно, – сказал Володя Моруженко.

– А, что говорить, – беспечно проговорил Толя Цыганенко. – Ленка молодчага. Не всякий может подойти к полицаю и наклеить ему на спину…

И тут заговорил Борис:

– Я даже не думал, что в нашем отряде может произойти такое безобразие. Самая маленькая, по малолетству мы и принимать‑ то ее не хотели, и вдруг, никого не спросясь, начинает озоровать. Она, верно, не понимает, что своими дурацкими выходками может добиться только одного: погубить всех. Зачем ты это сделала? Вот ты скажи! Зачем?

– А Володя с самопалом? – крикнула Лена. Она была красная как рак.

– Володе от нас тоже попало! Но он рисковал ради пистолета.

– Был бы Вася… – опять крикнула Лена.

– Был бы Вася, он бы выгнал тебя из отряда. В партизанских отрядах, если хочешь знать, за такое просто расстреливают.

Лена с тревогой смотрела то на одного, то на другого, но ребята молчали.

– Я думаю так, – сказал, наконец, Прокопенко, – Лена просто мала еще для наших дел. Придется ее исключить. Иначе все мы можем загреметь, и очень даже просто.

Опять помолчали.

И вдруг раздался странный тоненький звук. Сперва никто даже и не понял, что это такое, – а это плакала Лена. Через минуту она уже ревела во весь голос.

– Тише ты! – испуганно шептали ей.

А Лена ревела отчаянно, дрожа всем телом и не вытирая слез. Она не хотела, чтобы ее исключали.

– Нельзя так, ребята! – Нина Погребняк обхватила Лену и прижала ее к себе.

– Ну ладно, – морщась, сказал Борис, – мы ее не исключим, но поручать ей ничего не будем. Мала еще. Чем ты листовку‑ то приклеила? – сурово спросил он.

– Му… му… му… кой! – всхлипывая, отвечала Лена.

В этот вечер никому не работалось. Не только происшествие с Леной взволновало ребят – их угнетала мысль о Васе. Прошло четыре дня, и уже не верилось, что все обойдется благополучно.

– Что станется с тетей Домной, прямо и не знаю, – сокрушенно говорила Нина Погребняк.

– Будем помогать.

– Да разве тут поможешь!

– Пошли к ней. Все‑ таки ей легче будет.

– Только по одному.

В хате у Домны Федоровны было темно, сама она сидела на крылечке. В сумерках ее едва можно было разглядеть. Последние дни она ни с кем из них не разговаривала, но на этот раз заговорила первая.

– Лена с вами? – спросила она строго.

– Здесь она, – ответили ребята.

– Как же это ты? – сказала Домна Федоровна. – Зачем такие шутки шутишь?

– Почему вы узнали, что это я, тетя Домна? – робко спросила Лена.

– Да нетрудно и догадаться.

Ребята расселись в темноте. Кто на ступеньки крыльца, кто на землю. Лена села рядом с Домной Федоровной, прижалась к ее плечу. Никто не решался заговорить. Наконец Прокопенко, которому показалось, что Домна Федоровна стала спокойнее, чем в предыдущие дни, нерешительно спросил:

– О Васе нет ничего?

– А что же может быть о Васе, – отвечала Домна Федоровна. – Нет его.

Все снова замолчали. Каждому виделись картины, одна страшнее другой, да это и немудрено. Теперь любому так просто было погибнуть!

– Давайте подумаем, – сказала Надя, – что мы скажем Васе, когда он вернется. Ну, что мы без него сделали?

– Выкопали метра три в пещере, – сказал Толя Прокопенко.

– Достали новенький пистолет, – сказал Володя Лагер.

– Наклеили бумажку на Сидоренко, – насмешливо вставил Борис, и Лена зашевелилась около Домны Федоровны.

И вдруг…

– Вася! – рванулся вперед Толя Цыганенко.

– Ва‑ ся! – с радостным испугом вскрикнула и Лена и, подбежав к командиру, повисла у него на шее.

Одна только Домна Федоровна не тронулась с места. У нее не было сил встать сыну навстречу.

Потом все сидели в хате при свете коптилки. Вася не успевал отвечать на вопросы. Домна Федоровна развела огонь в плите, поставила разогревать давно сготовленный обед и поминутно возвращалась в горницу, чтобы взглянуть на Васю.

– Посидите с нами, мама, – говорил Вася.

– Сейчас, – отвечала она и исчезала за дверью.

– Да, я был у партизан, – рассказывал Вася.

– Говорила я вам! – торжествующе крикнула Лена.

– За мной пришли от Степана Ивановича. Мамы дома не было, сказаться ей я не мог, записку оставить побоялся, да потом я ведь не думал, что задержусь надолго. Забежать к кому‑ нибудь из вас тоже не поспел. Надеялся, встречу кого по дороге, на улице, да не повезло. Добираться до партизан очень долго. Мы шли по лесу часа четыре. Ну, у них и жизнь! В лесу землянки. Целый поселок! Охрана, распорядок. И вот что было: они должны были взорвать поезд. Им очень нужно было, чтобы нарушилась связь с Артемовском. Там каратели стоят. И представьте себе, – сказал Вася, улыбнувшись, – немецкий телефон в эту ночь молчал.

– Это мы! – крикнул Толя Цыганенко.

– Я так и подумал, – сказал Вася. – Я так им и сказал: «Наверно, это наши. Кто же другой? » А Степан Петрович тоже: «Это каровцы! » Мне здорово приятно было!

– То ли мы еще можем! – заявила Лена, но сразу же замолчала, опасливо поглядывая на ребят.

– Еще бы! – подхватил безжалостный Борис. – Мы такое здесь выкомаривали.

– Ты уж не про листовку ли, которую на спину Сидоренко налепили? – спросил Вася.

– Неужели ты и про это знаешь?!

– Один партизан был вчера в селе. Гудит, говорит, ваше Покровское.

Лена смотрела на него во все глаза, боясь спросить, как отнеслись к ее выходке партизаны. Но Вася больше ничего не сказал.

– А вообще, ребята, – продолжал он, – плохие я принес вам вести. Фашисты собираются опять начать облавы и угонять людей в Германию. Села, говорят, будут оцеплять. Все полицаи уже получили приказ.

– Ах, беда! – прошептала Домна Федоровна. – Ах, беда, беда!

– Как дела с пещерой? – спросил Вася.

– Вынули еще метра три, – сказал Борис.

– Придется бросить все наши другие дела, – сказал Вася. – Будем в три смены, и днем и ночью, рыть пещеру. Надо ее закончить поскорее. Сейчас туда пойдут Володя Лагер, Прокопенко и две девочки. Ну хоть Варя с Ниной. И еще вот что, ребята: Степан Иванович просил передать, что мы с вами, дескать, молодцы.

– А что он сказал про листовку на Сидоренке? – с любопытством спросил Борис, когда они с Васей остались одни.

– Знаешь, он так смеялся, просто трясся весь. «Ну, ребята! » – говорит. И долго еще потом вспоминал. Ты только Ленке не говори. А то она закусит удила, совсем с ней сладу не станет. Как бы еще не аукнулась нам эта листовка.

ГОЛУБОЙ ЛИСТОК

Ленина листовка действительно даром не прошла. Сидоренко убрали. Он со своей воющей женой уехал из села, а в его хате поселился новый полицай.

– Этот еще похуже прежнего! – говорили в селе.

Полицай Тимашук был мал ростом, тучноват, со злыми кабаньими глазками. Он ни с кем никогда не здоровался и не разговаривал, если не считать, разумеется, тех случаев, когда нужно было дослать кого‑ нибудь на работу или передать какое‑ нибудь распоряжение немецкой комендатуры. Да, его на селе боялись гораздо больше, чем Сидоренко. Но, пожалуй, еще больше боялись все его единственного сынка. Он был так же, как и папаша, толст, с теми же недобрыми подслеповатыми глазами. Звали его Григорием.

Гришка шнырял по селу, подглядывал, подслушивал. Однажды он увязался за Надей, которая торопилась к степной балке, где иногда собирались каровцы. Он издали шел и шел за нею. В конце концов ей пришлось для виду зайти в дом к Панченко, посидеть здесь минут пять и вернуться домой. Да, с этим Гришкой ухо надо было держать востро.

А тут неожиданно раздобрились фашисты: они разрешили начать школьные занятия. Только не в новой двухэтажной школе, где по‑ прежнему жили лошади, а в старом школьном здании. И Гриша Тимашук стал ходить в школу. Учителям объявили, что их новый ученик – вольный слушатель: захочет придет на занятия, захочет – нет. И уроки учить он тоже будет по настроению. Однако «вольный слушатель» являлся на занятия каждый день, чего никак нельзя было сказать о многих других Покровских ребятах. Они голодали, а пойдет ли на ум учение, если в животе, как говорил Толя Цыганенко, «лягушки квакают».

Из каровцев школу посещали только девочки. Мальчики – изредка, а Вася был раз или два вначале. Однажды, встретив Васю на улице, Ольга Александровна спросила его, почему он перестал бывать в школе.

– Не до ученья сейчас, – краснея, ответил Вася. Он всегда теперь смущался, когда учительница с ним заговаривала, потому что должен был хитрить с человеком, которому всегда доверял, которого любил.

– Как знаешь, – печально отозвалась Ольга Александровна.

– Трудно вам! – вдруг вырвалось у Васи.

– Очень, – вздохнула учительница. – На уроки полицаи приходят, следят, чтоб не сказала чего лишнего. Угрожают. Еще этот Гриша. Ты подумай, все время видеть перед собой его физиономию. Кто же из учителей, да и учеников не понимает: не учиться он ходит – шпионить за нами.

– А то нет? Ясно, шпионить! – согласился Вася. – Будьте осторожнее, Ольга Александровна. – И добавил, снова мучительно краснея: – Поберегите себя… пожалуйста.

– И вы тоже… поосторожнее, – тихо уронила Ольга Александровна.

Да, сынок полицая был опасным учеником. А тут из Артемовска в Покровское приехал офицер в сопровождении солдат. Пошли они с обыском по хатам.

– Знаешь, чего фашисты хотят? – сказал однажды Наде Гриша Тимашук. – Найти тех, кто листовки пишет да по селу клеит.

– Тю! Такое скажешь, – беспечно рассмеялась Надя. – В селе‑ то нашем одни старики да бабы! До листовок им!

– А кто ж, по‑ твоему, те листовки пишет? – сощурил на Надю сын полицая и без того узкие глаза.

– А я почем знаю? – сердито фыркнула Надя. – Нужны они мне, аж некуда!

Однажды Ольга Александровна ходила по классу и диктовала отрывок из Тургенева. Она диктовала таким размеренным и ровным голосом, что казалось, войны вовсе нет на свете. И вдруг отворилась дверь, и в комнату вошел немецкий офицер. Долговязый, в сизо‑ зеленом мундире и в фуражке с высокой тульей. Ольга Александровна побледнела. Она всегда бледнела, если очень волновалась. Немец махнул рукой, приказывая ей продолжать диктант.

Из каровцев на уроке, как обычно, сидели только девочки: Нина, Варя, Надя и Оля. Мальчики в эти дни, торопясь изо всех сил, рыли пещеру.

Офицер медленно двинулся вдоль парт.

Никто не мог понять, зачем его принесло, однако девочки из КСП поняли это очень скоро. В руке у немца была листовка каровцев, это была листовка, которую писала Варя Ковалева. Они тогда разделили между собой всю бумагу и Варе досталась голубая.

Держа в руках голубой листок, немец шел вдоль парт, останавливался у каждой. Он внимательно и подолгу глядел то на листок, то в тетрадку ученицы.

«Надо было получше изменить почерк! – подумала Надя. – Может, попробовать изменить его сейчас». Но было уже поздно, каждая из них успела написать больше страницы. Немец стоял теперь около Нины Погребняк. В классе было очень тихо. Несмотря на приказание, Ольга Александровна перестала диктовать.

Варя Ковалева, конечно, сразу же узнала свою листовку. Даже если бы Варя отличалась необыкновенной отвагой или хотя бы безрассудством Лены, она и то не смогла бы сейчас ничего придумать. Оставалось только сидеть и ждать, пока долговязый немец дойдет до нее. Может быть, он не узнает почерка? Тогда они сидели поздно ночью в сарае и при свете коптилки одну за другой писали листовки. Варя написала двадцать штук. Рука у нее болела, спину ломило. А главное, резало глаза. Поэтому она писала неровно и некрасиво. Может быть, из‑ за этого он не узнает теперь ее почерка?

Девочка сидела ни жива ни мертва, не смея поднять глаз. Шаги приближались очень медленно, и, наконец, она увидела сапоги, которые остановились рядом с ее партой. Немец стоял около нее очень долго, бесконечно долго. Он что‑ то заметил, Варя не могла бы объяснить, как она это поняла, но что‑ то он заметил. Да, конечно… Как ей хотелось схватить свою тетрадку, смять и бросить в угол! Как ей хотелось вскочить и бежать куда глаза глядят! Однако она сидела недвижно, опустив глаза и еле переводя дыхание, а немец все стоял и стоял около нее. Потом наклонился, взял ее тетрадку и, держа ее рядом с листовкой, видимо, стал сличать почерки. До сих пор он не брал в руки ни одной тетрадки. «Бедные, бедные вы мои», – думала Варя. Ей было сейчас жаль всех – и родных, которые будут убиваться по ней, и ребят, которые, может быть, вместе с ней погибнут. «Бедные! Что же делать? » – подумала она еще.

А немец все стоял и стоял около нее. Класс затаил дыхание. Варя решилась и подняла глаза.

Немецкий офицер, как это ни странно, не смотрел ни в тетрадь, ни на листовку. Он глядел куда‑ то мимо, и взгляд у него был такой, словно он что‑ то соображал. Потом он посмотрел Варе прямо в глаза, положил ее тетрадку на парту и вышел из класса.

Класс ожил не сразу, слишком велико было напряжение.

– Можете идти. Занятий сегодня больше не будет, – сказала Ольга Александровна.

Надя, Нина, Варя и Оля встретились в огороде Погребняков за старым сараем.

– Ой, девочки, я думала – умру! – воскликнула Варя, бросаясь на землю.

– Я смотрела на тебя, ты даже вся побелела. Ну и страх! И как он только не заметил!

– Девочки! Что я вам скажу: он заметил!

– Не может этого быть! – со страхом сказала Надя.

– Говорю вам: он заметил. Это я точно знаю.

– Ну, тогда беда!

Минуту назад им казалось, что все обошлось благополучно, теперь стало ясно: опасность не миновала.

– Он донесет в комендатуру, – сказала Нина, – и тогда все.

– Может быть, – задумчиво сказала Надя, к которой возвращалось ее обычное спокойствие. – Но почему же он тогда ничего не записал? Не увел тебя с собой?

– Знаете, девочки, – нерешительно сказала Варя, – мне кажется, он ничего не сделает.

– Ерунда! – резко ответила Нина. – Он фашист, и он донесет.

– Почему же он не забрал меня сразу?

– Не знаю. Может быть, чтобы за нами следить. Я знаю одно: он фашист, и он донесет.

Так думали и мальчики. Решено было на время спрятать Варю. Однако шли дни, и все было спокойно. Немцы из комендатуры уехали обратно в Артемовск. Нигде ничего не произошло.

Он был немец, но он не донес.