БЕГЛЕЦЫ. ПРОЩАНИЕ. ОЧЕНЬ ТРУДНО!

КСП

Толя Прокопенко взял шефство еще и над Петровичем. А уж если Толя Прокопенко что‑ нибудь обещал, дело можно было считать сделанным. Впрочем, сам Петрович не требовал никаких особых забот. Это был крепкий старик, не любивший, чтобы за ним ухаживали.

– Напрасно, напрасно думаете, что я только в отставку годен! – говорил он, как всегда посмеиваясь глазами. – Я еще, может, и вам пригожусь.

Правда, время от времени он позволял Толе принести ведро воды или наколоть дров, но это все занимало мало времени. Главное заключалось в Костике.

Костику было четыре года, он был белоголов и носил длинные широкие штаны, подвязанные под мышками. Вообще говоря, он рос покладистым парнем, но оставить его одного хотя бы на минуту было нельзя. Все интересовало Костика – и колодец, куда можно упасть, и горячий котел в печке, который мог его обварить, и шум на улице. Если Петрович уходил куда‑ нибудь, он оставлял Костика на Толю Прокопенко, и вот тогда Толе приходилось нелегко.

Костик был и любопытен и любознателен. Он все время задавал вопросы и ждал ответа, доверчиво глядя в глаза. Но Толя Прокопенко совсем не умел разговаривать с детьми. А Петрович уходил часто, иногда надолго; все время сидеть с Костиком у Толи не было времени, и он брал мальчика с собой.

Костик бегал всегда животом вперед, очень старательно работая локтями, и вечно не поспевал.

– Подождите меня! – кричал он. – Подождите меня!

Но никогда не плакал.

В тот день Толе опять пришлось взять Костика с собою.

– Ты уж не сердись! – сказал Петрович. – Знаю – измучил я тебя своим мальцом. Только дела у меня… Понимаешь?

Толя не стал раздумывать, какие у Петровича дела, подал Костику руку, и они отправились к Васиному дому. В селе уж привыкли видеть большого Толю Прокопенко, ведущего за руку маленького Костика.

– А почему солнце стало такое большое и красное? – спрашивал Костик.

Толя молчал. Не мог же он объяснить малышу так, как объясняли в школе.

Костик не успокоился. Он, не умолкая, задавал этот вопрос до самого Васиного дома, где его услышала Варя, умная, серьезная Варя, которая, однако, умела разговаривать с детьми весело и просто.

– Оно надулось, – ответила Костику Варя.

– А почему надулось?

– Потому что рассердилось.

– А на кого рассердилось?

– На фашистов! На кого же еще?

Костик успокоился. Он очень хорошо все понял.

Любимые разговоры ребят, когда они собирались вместе и у них выкраивалось свободное время, начинались словами: «Вот когда кончится война…»

Когда кончится война, все непременно поедут в Москву. Они много читали и знали о ней по рассказам, но еще никто не видел ее, и всем хотелось взглянуть на Красную площадь, покататься в метро, вдоволь насладиться лестницей‑ чудесницей. И самое главное – побывать в Мавзолее.

Когда кончится война, Борис поедет учиться в Одесское военно‑ морское, а Вася – в Киевское художественное училище. У каждого были свои мечты – и смелые, и поскромнее, и дальнего и ближнего прицела. И мечта каждого была дорога всем.

Когда учительница задала Васе и его одноклассникам сочинение на тему «Мои товарищи», Вася написал: «У меня много товарищей, но близкий друг только один – это Борис Метелев. Я ему верю. Я знаю, он не бросит меня в беде». Слова эти, наверно, были взяты из книги, и вряд ли Вася тогда понимал их смысл так, как сейчас.

У него оказался не один близкий друг, а много. Он твердо знал теперь, что никто из друзей не оставит его, какая бы страшная ни приключилась с ним беда.

И снова и снова Вася говорил себе: «Как же хорошо, как весело мы будем дружить, когда кончится война!.. »

А еще один, тоже очень любимый разговор у ребят начинался со слов: «А помните?.. »

Они вспоминали школу, учителей, уроки, пионерские сборы – все, что до войны казалось таким обычным. Вспоминали, как однажды приезжал к ним в школу старый большевик, очень известный в области человек. Он рассказывал им о революционере Артеме, в честь которого назван их районный город. И рассказывал так живо, интересно, что ребятам казалось, будто и они когда‑ то видели Артема, разговаривали с ним. Вспоминали школьный первомайский вечер 1941 года. Распахнутые настежь окна, на полу залетевшие с улицы лепестки отцветающих абрикосов, черешни, переполненный взрослыми и ребятами зал. Вася написал тогда пьесу, в которой много было забавных стихов про ребят, про школу.

Вот и сегодня, собравшись у Васи, ребята начали вспоминать разные школьные происшествия.

– А помните, – тихонько проговорила Нина Погребняк, окинув товарищей ясными серыми глазами, – Цыган большое стекло в окне мячом высадил, а все подумали, что это наш Толька?..

– Я ж сказался! – закричал Толя Цыганенко так, будто его сейчас собрались ругать за то давным‑ давно разлетевшееся стекло.

– Но не сразу же! Ты, как разбил, к своим футболистам помчался, – спорила Нина. – А Толька все равно тебя не выдал. – Она была не прочь при случае похвастаться братом.

И ребята вспоминали, как директор пробирал Толю Погребняка, а Толя повторял:

– Вот честное слово, это не я!

– А кто же тогда?

– Не скажу.

– И знаете, кто тогда назвал директору Цыгана? – вступил в разговор Вася. – Ксана Маринченко, вот кто! Украдкой ото всех нырнула в директорский кабинет и предала.

– Почему предала? – возразила Оля. – Ксана, наверно, просто не хотела, чтоб пострадал невиноватый. Скажешь, она неправильно поступила?

– А по‑ твоему, правильно?

– А помните, Ольга Александровна нам читала с продолжением книгу про девочку, которая снималась в кино?

– Сима Крупицына? И Володька Лагер свистнул эту книгу и прочитал до конца, а Ольга Александровна сказала ему, что не будет пускать его на чтения…

– А я все равно слушал! Только я под партой сидел…

– А помните, он раз из‑ под парты засмеялся?

– Это что ж мы читали тогда? Ребята, давайте будем рассказывать друг другу читаные книги. Васька, ты что последнее перед войной читал? – спросил Толя Прокопенко.

– Тише! – сказала Домна Федоровна.

Толя вздрогнул от неожиданности и умолк. Все растерянно оглянулись на Домну Федоровну.

– Послышалось, что ли? – сказала она и, тут же нахмурившись, повторила: – Тсс…

Ребята замерли, и на этот раз в тишине все различили: кто‑ то стучится в дверь – осторожно, едва слышно. Немцы являлись в дом шумно, если и стучали, то стучали громко, без стеснения. А тут робкое, едва различимое постукивание.

Вася, побледнев, шагнул к выходу, но Домна Федоровна молча, движением руки остановила его. Она вышла в сени и, чуть‑ чуть приотворив дверь, выглянула в щель. Сперва показалось, что за дверью никого нет, но тут же она услышала шепот:

– Хозяйка… впусти…

И в сени не вошел, а вполз человек.

– Затворите! – шепнул он, встал и отряхнулся.

Домна Федоровна смутно различила в полутьме высокую широкоплечую фигуру.

– Вы кто?

– Не бойтесь! – сказал человек. – Я к вашему сыну.

Ребята сидели настороженные, притихшие. А Вася, мгновенно узнав его, кинулся к гостю:

– Здравствуйте! Как это вы…

Домна Федоровна придвинула табуретку. Поблагодарив, он сел и не спеша оглядел каждого по очереди.

– Посмотрю, что у тебя тут за народ, – сказал он. – Жаль, электричество твое плохо работает, лиц толком не вижу. – И он подвинул коптилку на середину стола.

– И нам вас тоже не видно, – сказала Лена, – по я вас все равно узнала.

– И я тебя узнал. Ты ко мне Васю привела и потом его домой проводила. Верно я говорю?

– А как вас зовут? – вместо ответа спросила Лена.

– Зовут… Ну, зовите меня Степаном Ивановичем, а теперь скажите, зачем вы тут допоздна засиделись? Как будете возвращаться?

– А вы сами зачем поздно ходите? – спросила Лена.

– Ух, язык твой! – прошипел Володя Лагер. – С кем говоришь?

Но Степан Иванович не рассердился. Он сказал:

– Да, язычок… Но делать нечего, отвечу. Я к вам попал поневоле – надо было уйти от патруля. Часа полтора пролежал в овражке, потом решил завернуть сюда. Я ведь хату эту давно знаю… И кто в ней бывает, мне тоже известно. Но так поздно – это не дело. Изловить вас ничего не стоит. У меня‑ то выхода нет… Я должен переждать, а потом до рассвета к своим добраться. А вам‑ то попусту рисковать зачем?

– Постойте, ребята, – вдруг сказала Надя, – а как же Костик?

– Что Костик?

– Как что? Он видел Степана Ивановича, может проболтаться. Маленький ведь.

– А где он, Костик?

– Вот он, вот он, ваш Костик, – сказала Домна Федоровна.

Мальчик спал на Васиной кровати, раскинув короткие ножки и уткнувшись лицом в цветную наволочку.

– Ну до чего ж умный мальчик! – сказал Толя Цыганенко.

Толя Прокопенко ничего не сказал, а только скромно улыбнулся, словно это похвалили его.

– Степан Иванович, а может, и вы приляжете? Уснете на часок? Я вас разбужу.

– Спасибо, – ответил гость, и ребята услышали, что голос его звучит устало: – Не откажусь.

…Пока он спал – только голову на подушку положил и уснул, – ребята уселись еще теснее. Помолчали. И вдруг Вася сказал:

– Вот кто похож на моего Карова! Мой Каров – как он: высокий, а глаза синие. Ну, в точности!

– Каров? Кто такой?

И Вася стал рассказывать про Карова. Как ни трудно, как ни тяжело жилось Васе, а своего друга он не забывал. Сейчас Каров был в партизанском отряде. Дома он оставил старую мать и сестру Марийку. Марийку полицай выдал немцам, и ее угнали в Германию. По темному лесу Каров пробирается в село, где находится немецкий штаб. Он подкрадывается к освещенному окну и видит: в комнате сидит тот самый полицай, который выдал Марийку. Эх, хорошо бы бросить гранату! Но сорвать задание нельзя: он послан в разведку…

Вася умолк. Дальше он не успел придумать.

– Слушай, – говорит Лена, – пускай Марийка из плена убежит, придет обратно в село, а потом Каров возьмет ее в партизанский отряд.

– Разве легко убежать? Вон Таня Метелева не вернулась!

– Ну, а Борис убежал ведь?

– Что ж ты равняешь их? Марийке четырнадцать лет, у нее ни сил, ни смелости не хватило бы.

Но Лена не сдавалась:

– Нет, тогда давай так. Она потому не может убежать, что с ней подруга, а подруга больная. Вот Марийка и не может ее оставить. Ну, вот шли бы Надя с Олей. А Оля захворала. Надя ее разве оставит?

С того вечера Каров прочно вошел в жизнь ребят, и его судьбу решал уже не один Вася, а все вместе. И никто не помнит, кому первому пришла эта мысль, но они решили дать своему отряду имя Карова: Каровский союз пионеров (по‑ украински – «Каровська спилка пионерив»), сокращенно – КСП.

Партизан, назвавший себя Степаном Ивановичем, передохнув и простившись с ребятами, снова неслышно ушел в темноту.

С того дня все изменилось. Ребята не знали, откуда, в какой день и час появится он в следующий раз. Но он приходил опять и опять – в Галину хату или к Носаковым. Вася передавал ему оружие и патроны, добытые у врагов, а взамен получал последние сводки, принятые партизанами по радио с Большой земли. Ночью ребята наклеивали их на деревья, заборы, раскладывали около хат.

И с некоторых пор покровчане приметили на листовках печатку «КСП». Что она означала – никто не знал. Но ею были подписаны все листовки.

БЕГЛЕЦЫ

Тихий свист. Осторожный, чуть слышный. Он доносился из кустов, росших по склону ближнего оврага.

– Эй, хлопчик, поди сюда! – негромко позвали из кустов.

Толя Прокопенко осторожно раздвинул ветки. Перед ним стоял незнакомый человек лет сорока, бородатый, худой, с глубоко запавшими глазами на бледном лице. Одной руки у него не было, болтался пустой рукав. Голова обвязана тряпкой, одежда изорвана, ступни босых грязных ног опухли, и на них запеклись бурые пятна.

С минуту Толя и однорукий молча смотрели друг на друга. Незнакомец заговорил первым:

– Вот что… Я нездешний. Шел издалека. Видишь, ноги в кровь разбиты? Ослаб. Хлеб давно вышел. И дальше мне идти нельзя… Может, принесешь чего поесть?

– А вы кто такой? Откуда?

Однорукий замялся, но потом решительно мотнул головой и, еще больше понизив голос, глядя Толе прямо в глаза, сказал:

– Бежал я! Из лагеря.

– Из Артемовска?!

– Тсс! Тише ты… Ну да, оттуда! Ранен я был. Видишь? Рука и голова опять же… – Он дотронулся до повязки. – Стала подживать немного, вижу – ноги носят, ну и ушел. А вот сейчас пришлось задержаться…

Кивнув Толе, чтоб шел следом, однорукий стал спускаться в овраг. Они вошли в гущу кустарника. Здесь на подстилке из травы и листьев лежал юноша. Веки его были плотно сомкнуты, он трудно, хрипло дышал.

– Видишь? Совсем без памяти, – сказал незнакомец. – Не могу я его оставить!

Толя постоял в раздумье.

– Ладно, – сказал он, – вы погодите, я сейчас вернусь.

Вскоре он уже стучал условным стуком в Васино окошко. Ему открыли. Пока он, спеша, задыхаясь от быстрой ходьбы, рассказывал о пленных, Домна Федоровна завернула в чистую тряпочку кусок хлеба, два огурца и подала Толе. Через несколько минут оба мальчика шагали к оврагу.

Однорукий ждал в кустах.

– Ох, наконец‑ то! – он с облегчением вытер рукавом влажный лоб. – Сразу ты мне пришелся по душе. А как ушел, я засомневался. Тут минута с час покажется. Ну, думаю…

Вася подошел к больному, опустился на колени, намочил хлеб в жестянке с водой и поднес к запекшимся губам юноши. Тот не взглянул, не разомкнул губ.

– Не надо, не тронь его, – сказал Однорукий. – Он все равно есть не станет. Пять дней крошки в рот не брал, только пьет.

Он поднял жестянку, смочил тряпку, в которой ребята принесли хлеб, и положил больному на лоб.

Сгущались сумерки. Тишину нарушало слабое журчанье бегущего вблизи родника да тяжелое, хриплое дыхание больного.

– Постой‑ ка, – внезапно сказал Однорукий, всматриваясь в лицо Васи. – Где же это я тебя видел?

Вася обернулся к нему и вдруг почувствовал, что все у него внутри задрожало от волнения. Он разом вспомнил хмурый, холодный день, колючую проволоку, тяжелые шаги часового и лицо пленного, который беззвучно шептал: «Беги! » Это лицо еще больше осунулось, похудело, обросло бородой, но Вася узнал его.

– И я вас видел! В Артемовске, помните? Я вам хлеб принес, а тут немец… Вы еще сказали: «Беги! »

Однорукий приподнялся, близко и пристально поглядел на Васю и вдруг с силой схватил его за плечо.

– Живой! – воскликнул он. – Живой! Ах ты, парень! Вот уж не думал, что встречу тебя когда‑ нибудь! Я ведь видел тогда, как ты фашиста камнем… И как схватили тебя, видел…

Толя Прокопенко слушал молча и только с нетерпеливым любопытством переводил глаза с одного на другого.

– Рассказывайте скорее все, как было. Как вы сюда попали? Как вас зовут?

Его звали Андрей Михайлович Колосков. Во время боев за Артемовск его тяжело ранило в левое плечо и в голову. Очнулся он за колючей проволокой. В лагере никто раненых не лечил. Как и все, Андрей Михайлович валялся в грязи, голодал и мерз. Рядом с ним умирали люди, но он выжил.

– Я о смерти не думал, потому она меня и не взяла. Я думал о том, чтоб убежать. Только об этом и думал!

В лагере Андрей Михайлович подружился с Сережей Александровым. Сережа тоже был тяжело ранен: пробито плечо и, должно быть, задето легкое. Они, как могли, помогали друг другу, делились каждой коркой хлеба, каждым глотком воды. Узнав, что Андрей Михайлович решил бежать, Сережа захотел бежать вместе с ним. Но рана его не заживала, он очень ослабел и боялся, что Андрей Михайлович уйдет без него.

Время шло. С весной, с теплом стало немного легче, раны начали заживать. И в первый же день, когда их повели копать рвы за окраиной Артемовска, Андрей Михайлович и Сережа улучили минуту для побега. Они сознавали, что у них слишком мало для этого сил и здоровья, но оставаться дольше в лагере они не могли.

Они шли по ночам, порою ползли, припадая к земле и пугаясь каждого шороха; иной раз подолгу лежали, затаясь, в придорожной канаве. Андрей Михайлович очень удивился, услышав от мальчиков, что от Артемовска до Покровского всего только двенадцать километров. На этот путь беглецы потратили три дня, и он показался им нескончаемо длинным. Вчера они заночевали в этом овражке, а наутро Сергей не смог встать. Андрей Михайлович нарвал травы, уложил его поудобнее. Хорошо еще, что рядом бежит ручей, воды вдоволь, но есть давно нечего. А хуже всего, что Сергея все сильнее лихорадит, он не приходит в сознание. Как помочь ему? Как попасть к своим?

Вася с Толей переглянулись. Андрей Михайлович перехватил этот взгляд.

– Ребята… вы знаете? Наверно, вы знаете, где тут партизаны! Как мне к ним добраться?

– Мы постараемся… Мы постараемся что‑ нибудь разузнать, – ответил Вася. – А вот что с вашим Сергеем делать? Ему бы в постель. Лечить надо…

– Теперь его все равно трогать нельзя, – сказал Андрей Михайлович. – Ночь теплая, а тревожить его я боюсь. Да и куда вы его сейчас потащите?.. Завтра поглядим…

ПРОЩАНИЕ

Назавтра чуть свет в овраг спустилась Домна Федоровна. Она осмотрела Сергея и покачала головой: вокруг незалеченной раны в плече растекалась багровая опухоль, сердце больного стучало часто и неровно.

– Что, худо? – с тревогой спросил Андрей Михайлович.

– Очень худо, – ответила Домна Федоровна. – Видно, заражение. Врача бы надо! Лекарства настоящие. Господи! Когда ж это кончится?

Андрей Михайлович молчал. Домна Федоровна поднялась и тихо пошла к Покровскому. Давно уже не было ей так тяжело. Этот незнакомый юноша живо напомнил ей старшего сына, и ей казалось, что и он умирает сейчас где‑ нибудь далеко, несчастный и беспомощный.

Шли часы. Андрей Михайлович сидел подле Сергея, то и дело сменяя компрессы. И вдруг в кустах послышался шорох, и Андрей Михайлович увидел перед собой незнакомого мальчика. Он вскочил.

– Не бойтесь, – сказал Володя Моруженко, – я от Васи. Они с Толей прийти не могут. Вот вам обед.

Он подал Андрею Михайловичу узелок с едой, повернулся и исчез в кустах.

…Весь день Вася нетерпеливо ждал. Если бы снова появился Степан Иванович, если бы он помог переправить Сережу к партизанам! В отряде, наверно, есть врач или хоть кто‑ нибудь понимающий. Найдутся и лекарства… Но Степана Ивановича не было.

Вечером Вася с Толей застали Андрея Михайловича на обычном месте, подле больного. Он сидел неподвижно, не сводя глаз с воспаленного Сережиного лица. Даже теперь, в сумерках, было видно, что Сереже гораздо хуже, чем вчера.

– Вот мы вам принесли, – помолчав, сказал Толя.

Андрей Михайлович поднял усталые, непонимающие глаза. Толя протянул ему сверток: это была одежда – рубашка, брюки и старые, стоптанные башмаки.

– Это вам переодеться, – сказал Толя. – В том, что на вас, далеко не уйдешь. Это Васиного брата вещи.

– Спасибо, ребята. Вот только бы Сереже стало получше…

– Откуда он? – тихо спросил Вася.

– Из Москвы. Студент. Один сын у матери. Еще сестренка у него есть. Он ее часто вспоминал… Галей звать… – Андрей Михайлович умолк, стараясь разглядеть в темноте лицо больного, потом сказал шепотом: – Боюсь, не встанет. Может, напрасно я взял его с собой? Ведь видел, что нет у него сил. Да не мог я его там бросить!

Ребята сидели притихшие. Они не могли уже видеть Сергея, они только слышали его хриплое, неровное дыхание. Вдруг он заметался, простонал коротко и затих. Андрей Михайлович близко наклонился к нему. Прошла минута, другая…

– Все… – сказал Андрей Михайлович.

Мальчики вздрогнули. Толя протянул руку и дотронулся до руки Сергея. Вчера днем, при свете, она поразила его своей худобой: хрупкая, бессильная, она казалась совсем прозрачной. Сейчас она была странно тяжелая, неподвижная, неживая. И Толя горько, всем своим существом почувствовал: юноша умер. Умер, так и не придя в сознание, не порадовавшись близкой свободе, не узнав, что рядом друзья.

Забрезжил рассвет. Андрей Михайлович бережно вынул из кармана Сергея пакетик, завернутый в носовой платок. В пакетике была фотография – улыбающаяся девушка, на оборотной стороне карточки надпись: «Дорогому Сереже от Гали». Вместе с карточкой лежало протершееся на сгибах письмо.

– «Милый мой мальчик, дорогой мой Сережа, когда же мы, наконец, увидимся? » – прочел Андрей Михайлович и не кончил: голос его сорвался. Он снова завернул письмо и карточку в платок и спрятал у себя на груди.

– А теперь прощайте, ребята. Спасибо вам.

– Нет, подождите! – тихо, но настойчиво сказал Вася. – Вам надо остаться здесь. Будьте тут, никуда не уходите. А поесть мы вам принесем.

Андрей Михайлович посмотрел на него внимательно, но ничего не спросил.

…Степан Иванович пришел через два дня после похорон Сережи. Он, не перебивая, выслушал все, что рассказал ему Вася, потом, дождавшись темноты, вместе с Васей и Толей Прокопенко спустился в овраг. Пока Степан Иванович разговаривал с Андреем Михайловичем, мальчики их сторожили. А потом Толя подошел к Степану Ивановичу и, по‑ военному опустив руки по швам, четко произнес:

– Обращаюсь к вам с просьбой зачислить меня в ваш партизанский отряд. Хочу воевать по‑ настоящему.

– Я тебя вполне понимаю, – ответил ему Степан Иванович, ласково глядя на побледневшее от волнения лицо Анатолия. – Вот и Василий и другие твои товарищи тоже, верно, хотели бы вступить в наш отряд.

– Я старше их! – с отчаянием вырвалось у Анатолия.

– Знаю! Но вы очень нужны здесь… Ведь то, что вы делаете, не игра в прыгалки. Это тоже настоящая борьба!

– Спасибо, хлопцы! – Андрей Михайлович крепко обнял ребят. – Никогда вас не забуду!

Пока артемовские беглецы укрывались в овраге, Вася и Толя ничего не говорили о них остальным ребятам, кроме Володи Моруженко. Это стало у них твердым правилом: каждый знал то, что поручено ему, и один лишь командир знал все, что делали остальные. Поэтому Вася с Толей сами помогли Андрею Михайловичу похоронить Сережу и ни словом не обмолвились друзьям о том, что произошло. Только позже, когда удалось переправить Андрея Михайловича к партизанам, Вася все рассказал ребятам.

…Домна Федоровна посадила полевые цветы на незаметной могиле Сергея. Она часто приходила сюда. И плакала о сыне, о себе, о далекой незнакомой женщине, которая где‑ то там, в Москве, с тревогой и болью думает о своем мальчике и не знает еще, что никогда уже его не увидит.

ОБЫСК

Беда пришла в один из тихих летних дней. В этот день село выглядело особенно мирно. Мирно стояли мазанки, мирно шумели тополя, никем не взращенные, цвели в садах мальвы и голубой вьюнок. Одни фашисты ушли, другие еще не явились. Через Покровское пока что немецкие части проходили, задерживаясь лишь ненадолго. Однако жители знали, что новые вражеские части могли нагрянуть к ним в любой час.

Домна Федоровна была одна в своей хате.

Когда Домну Федоровну томила тревога, она всегда начинала прибираться в доме. Вымоешь пол – глядишь, легче стало. Но сегодня тревога не проходила. Ну ладно, Вася, Борис, Толя Прокопенко – они постарше, у них голова на плечах. А эти… Лена, Володя, Оля… Ведь они же еще несмышленыши! Могут и забыть, и проболтаться, и осторожности той у них нету. А взялись за дело, которое смертью пахнет.

Ей бы их припугнуть, объяснить, чем это может кончиться, а она еще с советами своими лезет – как получше врагу насолить; листовки пишут – разные слова им подсказывает. Ох, не поблагодарят ее за это их родители!.. А похудели как ребята, вспоминала Домна Федоровна, и сердце у нее заходилось от жалости. Анатолий Прокопенко уж каким богатырем был, когда на школьных вечерах физкультурники пирамиды показывали, скольких ребят он на себе держал. Теперь и половины от хлопца не осталось. Бориса, того и подавно ветром качает, в чем только душа держится, потому что, если случится дома какой кусок, все матери норовит подсунуть, а про себя говорит, что у Носаковых поел. А уж какая у них с Васей еда. Насушила летом щавеля, кореньев разных, картошки немного на огороде накопала – вот и все их запасы. Разотрет сухие коренья, просеет через сито, горсть мучицы для связи подмешает – и галушки готовы.

Зато сегодня у них будет пир горой. Галина принесла пузырек подсолнечного масла, немного свежих овощей, фасоли. И Домна Федоровна наварила большой чугун борща. Борщ уже упрел, она отставила его на край плиты и поискала глазами: что бы еще сделать, на что бы еще убить время, которое в Васино отсутствие тянулось особенно медленно. И вдруг кто‑ то позвал ее с улицы:

– Тетя Домна!

Домна Федоровна распахнула окно и увидела Надю.

– День добрый, – сказала она.

– Добрый день, тетя Домна. Вот я вам гостинец принесла. – Надя говорила негромко, певуче, и обычно строгие зеленые глаза ее лукаво поблескивали.

– От кого же гостинец? – тихо спросила Домна Федоровна.

– От вашей дочки Гали. Бывайте здоровы, тетя Домна.

Надя отошла от окна и неторопливо направилась в степь. На подоконнике остался сверток. Домна Федоровна взяла его в руки – тяжелый, точно чугун. Наверно, патроны. «Серьезные дела пошли, – думала Домна Федоровна. – Ох, ребята, птенцы вы несчастные». Она боялась этого свертка и в то же время очень хотела, чтоб он попал в руки тех, кто стреляет по фашистам.

«Куда же его деть? » – гадала она. И нужно ведь, чтобы его принесли как раз сегодня, когда и без того у нее было так тревожно, так тяжело на душе. Среди бела дня нести по селу такое. Что за отчаянная девчонка! Куда же все‑ таки его деть пока? Под пол? Нет, в случае чего туда полезут в первую очередь. Клеть, курятник?

Тут Домна Федоровна взглянула в окно и поняла, что у нее нет времени раздумывать – к ним, стуча сапогами, со всех ног бежал кривоногий полицай Сидоренко, а за ним – еще два каких‑ то незнакомых полицая. «За Надей следили», – мелькнула в голове у Домны Федоровны страшная догадка. Она знала: Сидоренко всегда так врывался в дом, где предстоял обыск, – с ходу, чтобы никто ничего не успел спрятать. Как свора псов, мчались полицаи по улице. Видно, конец…

Она только и успела сунуть сверток в шкаф и прикрыть дверцу. Сидоренко был уже в сенях. Полицаи бросились – один к сундуку, другой в подпол, третий – во двор. Домна Федоровна изо всех сил старалась не смотреть на шкаф, но все‑ таки видела и не могла не видеть, что дверца шкафа отошла. «Господи, пронеси… – молила она. – Только бы Вася не вернулся! Только бы кто успел предупредить ребят!.. »

Сидоренко вывернул из сундука все его содержимое и поднял на хозяйку красное, с набрякшими веками и злыми глазами лицо. И как ни страшно было Домне Федоровне, которая с минуты на минуту ждала возвращения сына, она невольно усмехнулась про себя: все, что было можно, она выменяла на продукты, и в сундуке ничего, кроме тряпья, не осталось. «Не удалось тебе здесь подлататься», – подумала она, спокойно выдержав тяжелый взгляд полицая.

Не было уже никакой надежды на спасение, вот затянется сейчас полицай раз‑ другой сигаретой, которую он не выпускал изо рта, и к шкафу. Куда же еще! Один только шаг, всего один…

– А где Василий? – неожиданно спросил Сидоренко.

У Домны Федоровны все замерло внутри, но она еще нашла в себе силы улыбнуться.

– Да все рисует, – махнула она рукой. – Вон крыша на хате прохудилась, зима на носу, а ему горя мало! Зальется на полный день в степь и знай себе малюет.

Полицай оглядел стены, увешанные Васиными еще довоенными рисунками, – теперь Вася лишь для виду брал в степь один и тот же незаконченный пейзаж, – и сплюнул на пол потухшую сигарету.

– Знаем мы таких художников! – сказал он, подморгнув второму полицаю, который вылезал из подвала, где лежали пустые рассохшиеся бочки из‑ под соленьев да немного угля.

У полицая были черные, словно у трубочиста, лицо и руки, и он ругался на чем свет стоит. Даже отмахнулся от предложенной ему Сидоренко сигареты, настолько он был зол, так не хотелось ему уходить отсюда с пустыми руками. И вдруг взгляд его задержался на приоткрытом шкафе.

«Теперь уж все, – подумала Домна Федоровна. – Скажу, что нашла узелок на улице. Только бы не вернулся Вася до того, как меня уведут…»

Сидоренко бесцеремонно отстранил рукой второго полицая и шагнул к шкафу, но в эту минуту на пороге хаты появился третий полицай.

– Эй! – крикнул он торжествующе. – Идите сюда! Тут недалеко велосипеды обнаружены. Скорее!

Сидоренко и его подручные выбежали на улицу. Велосипеды подлежали конфискации и попадали затем, как правило, в руки полицаев.

Домна Федоровна метнулась к двери, плотно прикрыла ее и прислушалась. Она понимала, что жизнь сына зависит сейчас от нее. Только от нее. Не раздумывая, она подбежала к шкафу, вынула сверток, подошла к плите, где стоял чугун с борщом, подняла крышку, вывалила патроны в борщ – они глухо всплеснули – и вновь опустила крышку. Бумагу она, скомкав, сунула в плиту. «Ну, кажется, нипочем им теперь не догадаться», – подумала она.

Вскоре полицаи вернулись.

– Что, Трофим Денисович, – обратилась она к Сидоренко, – невеселая у тебя должность?

– Должность как должность! – буркнул тот. – Не хуже других.

– Ну ищи, милый, ищи.

Когда Вася, который услышал про обыск, ворвался в хату, полицаев уже не было. В развороченной горнице недвижно сидела Домна Федоровна. Она была очень бледна.

– Нашли? – спросил Вася.

– Кабы нашли, я бы здесь не сидела, – спокойно ответила мать.

У Васи заныло сердце от нестерпимой жалости к ней. Сколько она из‑ за них страдает, не спит ночей. И ни единого упрека, даже сейчас, когда они перед ней так виноваты. Конечно, Надя поступила очень неосторожно с этими патронами, надо было сразу же отнести узелок в их тайник.

– Что же делать, мама? – виновато сказал Вася. – С обыском к нам еще ни разу не приходили…

– Что делать? – переспросила Домна Федоровна. – Перво‑ наперво патроны из борща вынуть. Может, им вовсе и нельзя там находиться.

– Из борща?!

Вася кинулся к дверям. Возле крыльца стояли Борис, Лена и Володя Лагер.

– Идите сюда! – позвал их Вася. – Скорее! Вы только послушайте…

С почтительным восхищением смотрели ребята на Домну Федоровну, когда та по обыкновению очень скупо рассказывала им про обыск.

– Ведь это надо – патроны в борщ! – заливалась смехом Лена. – Наверно, сам Каров и то бы не догадался! Тетя Домна, вы такой герой, прямо ужас!

– Может, и герой, – согласилась Домна Федоровна, – только ноги мои что‑ то совсем не ходят. Все подгибаются. – Она устало улыбнулась.

– И все‑ таки, ребята, – нахмурил брови Борис, – больше нам здесь собираться нельзя. И ничего приносить сюда больше мы не будем. Даже клочка бумаги, не то что патроны. Нужно что‑ то срочно придумывать.

– Я придумал, – ответил Вася. – Пещера!

ОЧЕНЬ ТРУДНО!

Место для пещеры выбрали самое что ни на есть подходящее – в глухом углу под обрывом, густо заросшим невысоким кустарником. Обрыв находился метрах в двухстах от хаты Носаковых и от речки недалеко. Как после выяснилось, это было очень кстати.

Чуть не целый день спорили ребята о том, какой должна быть их пещера.

– Надо не меньше двух комнат, – говорил Моруженко. – В одной мы будем собираться, в другой хранить отрядное имущество…

– Постой, – прервал его Прокопенко, – мы что – хату себе подземную будем рыть? Нам штаб нужен. А ты – комнаты. Может, еще кухню заведем?

– А кухню, между прочим, надо обязательно, – сказала Варя. – Мало ли по скольку времени мы будем здесь сидеть. Может, еще придется и обед сготовить, и переночевать.

– Печку сложим, – насмешливо вставил Борис, – трубу повыше выведем, чтоб все знали, откуда дымком попахивает.

Простодушный Володя Моруженко, однако, принял его слова за чистую монету и добавил мечтательно:

– Стены досками обошьем, пол настелим.

– Кошечку заведем, – в тон ему снова вставил Борис, – клетки с птичками развесим.

– А ну тебя! – вспыхнул Володя. Их давняя ссора из‑ за кошки все еще порой давала о себе знать.

– Нам нужен штаб, – продолжал настаивать Прокопенко, – и оружейный склад.

В конце концов решили устроить большое и удобное подземное убежище. Подле входа – дежурку, а затем коридор, кухню и два зала.

На следующий день собрались все у обрыва. Сюда заранее были снесены лопаты и ведра. Но с первого же удара лопатой, которую Вася держал в руках, ребятам стало ясно, за какое трудное дело они взялись. Земля была вся прошита спутанными и крепкими корнями. Лопата отскакивала, кривилась, но не могла их перерубить. Здесь нужны были топоры.

С великим трудом за день прорубили они в корнях небольшое окно и выбрали лопатами землю. Земля кучей лежала на виду и поэтому, прежде чем копать дальше, пришлось унести ее к реке. Ведра с песком оказались такими тяжелыми, что девочки их нести не могли, им приходилось таскать по полведра.

Работа шла очень медленно еще и потому, что вход в пещеру должен быть неширок, и лопаты ребят мешали друг другу. Даже двоим и то работать рядом было нелегко.

Кроме того, рыть пещеру приходилось в полной тайне. Но покровчане и на улицу‑ то без крайней надобности не показывались, а фашисты, может, потому и с обыском к Носаковым долго не приходили, что не любили окраин. А тут – глубокий, сумеречный овраг. Словом, ребята чувствовали себя здесь полными хозяевами. Но однажды, только было взялись они за работу, смотрят – по берегу реки идет Степанида, жена полицая Сидоренко. Ребята побросали лопаты, ведра в кусты спрятали и стали с криком гоняться друг за другом, словно играли в догонялки. Потом из осторожности они на два дня сделали перерыв – вдруг пройдоха Степанида что‑ то заподозрила, – и снова за работу.

За несколько дней им все же удалось вырыть довольно большое углубление, его уже могло хватить для дежурки. Только для дежурки! А до остального было еще очень далеко.