ЗАГАДКА. ДЕВОЧКИ. ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ?

ЗАГАДКА

С некоторых пор фашистам стало в Покровском неспокойно. То на стенах домов появлялись написанные от руки воззвания к советским гражданам. То немецкий солдат поутру недосчитывается чего‑ нибудь в своем хозяйстве: за ночь бесследно исчезали патроны, а то и винтовка.

По селу рыскали патрули. Но им и в голову не приходило искать партизан в маленьком домике на краю села, где жили пожилая женщина и мальчик. А между тем именно здесь в тот вечер ребята решили: прежде всего листовки и оружие. Оружие надо раздобывать во что бы то ни стало! Придет время – и оно пригодится!

Новые листовки появлялись почти каждый день. Таясь и оглядываясь по сторонам, люди поднимали их, читали и передавали из хаты в хату.

Терпеливо и осторожно, скрываясь даже от самых близких, ребята переписывали листовки и поочередно ночью разбрасывали по селу.

Васе казалось, что он легче дышит: в руках было дело. Пусть маленькое, но ведь это только первые шаги. Он был уверен: лиха беда – начало! Надо оглядеться, подумать, и дела окажется непочатый край.

Одно его мучило: Лена. Девочки. В тот вечер, когда они писали свою первую листовку, вдруг раздался стук, и в дверях появились Лена, Надя и Оля.

Вася вскочил – он целый год их не видел и очень им обрадовался. Но Борис нахмурился и стал торопливо убирать все со стола, а Володя ворчливо сказал!

– Только вас и не хватало!..

Лена остановилась как вкопанная, и веселые карие глаза ее потухли.

– Здравствуйте, тетя Домна, – сказала она деревянным голосом. – Здравствуй, Вася.

Те же слова повторили за ней Оля и Надя.

– Садитесь, девочки, – приветливо сказала Домна Федоровна. – Садитесь, поглядим друг на друга – сколько не виделись!

– Нет, спасибо, – тем же деревянным голосом церемонно ответила Лена. – Поздоровались и пойдем. Нас дома ждут.

Не оглядываясь, они пошли к дверям. Вася побежал следом:

– Лен, вернись! Надя, Оля, да подождите вы!

Он схватил Лену за руку, но она вырвала ее.

– Не пойдем мы к тебе! Слышал, что Володя сказал?

Вася не стал спорить, боясь привлечь внимание патруля. Если патрульный войдет сейчас в хату, вот уж не вовремя это будет!

Девочки исчезли в темноте, а Вася вернулся к ребятам.

– Выпроводил? – спросил Володя, вздыхая с облегчением. – А то явились незваные!..

Но Васе было горько, что девочки ушли обиженные.

До войны не один Борис – многие ребята дразнили его, смеялись над ним, над тем, что он дружит с Леной Никулиной. Дразнили потому, что она была гораздо моложе: «Вот связался с маленькой! » – и потому, что она девочка: «Нашел с кем дружить – с девчонкой! »

А Вася любил Лену. Их матери были близкими подругами и, хотя жили на противоположных концах села, виделись едва ли не каждый день. И Вася с Леной тоже. Он учил ее читать, рисовать, когда ей было шесть лет, а ему десять, вырезал для нее лодочки из березовой коры, и они пускали их по лужам после дождя. Они вместе учились плавать. Вася и в школу ее повел, когда настало время. Лена приходила к ним делать уроки, и ей одной он когда‑ то рассказал про Анатолия Карова. Она всегда была ему хорошим товарищем, веселым и добрым. Не обижалась зря, не ссорилась и, обещав молчать про Карова, никому о нем не проговорилась.

Но брать ее в их тайный отряд, пожалуй, и вправду не стоило. Тут Вася был согласен с товарищами. Вдруг их откроют? Арестуют, станут бить? Нет, страшно подвергать ее такой опасности. Но повидаться с Леной очень хотелось.

…С того вечера, когда, разобидевшись на мальчишек, девочки ушли от Носаковых, Вася уже несколько раз бывал у Лены. Прасковья Яковлевна, ее мать, встречала Васю ласково, не знала, куда усадить, зато Лена смотрела на него так, словно только и ждала, когда он, наконец, уйдет. И не разговаривала с ним.

…В тот необычный для мальчиков день Вася решил еще раз навестить Никулиных, но вдруг, почти у самой никулинской хаты, раздумал и повернул обратно.

Торопиться ему было некуда, и шел он медленно, вспоминая о том, как любил раньше бесцельно бродить по широкой длинной улице и думать обо всем. В пути Васе всегда особенно хорошо думалось. Но то было раньше, а сегодня глаза его напряженно примечали все: вон у Гордиенок окна закрыты, а у Ковалевых из‑ за занавески кто‑ то выглядывает. Кто бы это? Может, Варя? Наверно, девочки рассказали ей о том, как неприветливо встретили их тогда ребята.

Вася шел, и сердце у него сжималось от горя. Вот здесь был большой фруктовый сад. Грушевые деревья выросли почти с телеграфный столб. Как они цвели весной! Сколько было на них плодов! Терпких и сладких. А теперь вместо сада торчат высокие пни. По ночам, расклеивая листовки, Вася не раз принимал их за патрульных…

Ни единого человека не встретил пока Вася. Обезлюдело Покровское. Если только можно было не выходить, каждый сидел в своих четырех стенах, стараясь даже не выглядывать на улицу. А фашисты в этот час спят. Пообедали и улеглись. У них все по часам. В Артемовской тюрьме они даже допрашивали и пытали арестованных в одно и то же время…

Вася замедлил шаг. Вот у этой хаты прежде всегда толокся народ, особенно по вечерам. И не потому, что здесь жил гармонист или какая‑ нибудь красивая девушка. Нет, здесь жил Петрович, старик с темным лицом и круглой седой бородой. Каждый вечер он сидел на скамеечке под тополями у своего дома, неторопливо попыхивая трубкой и лукаво поглядывая на прохожих. Стоило ему показаться на скамеечке, как мало‑ помалу сюда собирались люди – не только старики, но и парни и девушки. Таков уж был Петрович.

Сам он говорил редко и был немногословен, время от времени просто вставлял словцо‑ другое, а потом снова принимался за трубку, поглядывая кругом так же внимательно и лукаво. Сам председатель приходил к нему посоветоваться о колхозных делах.

Семья у Петровича была большая – двое сыновей, дочь с мужем и маленький внук Костик, в котором старик души не чаял и, несмотря на то, что мальчик был мал, брал его с собою в лес на охоту, причем большую часть дороги тащил на закорках. В селе привыкли к тому, что старик вечно ходил с Костиком за спиной. А когда они возвращались из леса, мальчик уже обычно спал, голова его лежала у деда на плече, толстые босые ножки висели носками внутрь. Славный парень Костик.

Теперь у Петровича больше нет семьи. Сыновья и зять ушли на фронт в первые же дни войны, и ни о ком из них не было вестей. Дочь угнали в Германию – в тот же самый день, что и Таню Метелеву. Остался у Петровича один только Костик.

Вася шел дальше по пустынной улице. Вот и в этой просторной и чистой хате жила большая дружная семья. Теперь парни ушли на фронт, мать умерла.

А вот сельсовет. Тут тоже всегда было шумно, особенно по вечерам. Сюда сходились после работы, делились новостями, читали газеты, слушали радио. Сейчас здесь немецкая комендатура, и этот дом люди стараются обойти стороной.

Возле хаты Кириенок, видно еще никем не замеченная, на лавочке лежала прижатая камушком вчерашняя листовка. Ее писал Толя Погребняк. Писал, приговаривая ворчливо:

«О чем мы пишем? Верьте… Ждите… Враг будет разбит… Победа будет за нами… А людям надо знать, где, в каком краю наши сражаются? И много ли освободили наших городов? »

Он прав, Толя. Но как про все это узнаешь? Если бы отыскать партизан. Может, попытать счастье в Артемовске, попробовать найти хромого переводчика? Может, он свяжет с партизанами? А что, если самим отправиться в разведку – все идти, идти по полям, по лесам. Не может быть, чтоб они в конце концов не набрели на партизан!

Из‑ за угла показалась Ольга Александровна. Вася ускоряет шаг, и она тоже. Смотрит на Васю внимательно, пристально.

– Добрый день, Ольга Александровна, – на ходу говорит Вася.

А она в ответ лишь печально качает головой: какой уж там добрый! Трудно Ольге Александровне – пятеро детей мал мала меньше и больная мать. Из‑ за матери учительница и не смогла эвакуироваться.

Вася смотрит ей вслед и вспоминает ее пристальный взгляд. Может, она догадывается, кто пишет листовки?.. Ведь сколько она перечитала их диктантов, сочинений! Как ребята ни меняют почерк, а ее‑ то уж вряд ли обманешь. Васина мать не раз говорила мальчикам: «Доверьтесь вы Ольге Александровне. Легко ли вам до всего своим умом доходить? Из меня советчица плохая, грамоты у меня чуть…»

А мальчики и рады были бы открыться учительнице, да жалели ее.

– Нам‑ то что? – шутил Цыган. – Мы холостые! А у Ольги Александровны вон какая семьища!

«А не знает ли она чего о партизанах? » – думает Вася и вдруг останавливается как громом пораженный: на заборе у Моруженко висит листовка. И листовка эта чужая. Бумага немецкая – белая, гладкая, чуть заметно разлинованная. Лиловые чернила. А их листовки все написаны карандашом. Быстро оглядевшись по сторонам и не увидев никого поблизости, он срывает листок и прячет в карман.

Скорее домой! Но бежать он не хочет: на бегущего непременно обратят внимание. Крепко стиснув зубы, засунув руку с листовкой в карман, он заставляет себя идти как ни в чем не бывало: спокойно, неторопливо. Еще хата, еще. Вот палисадник, полный ярких маков, их сажала Оля Цыганкова. Вот уже виднеется высокая береза, что растет на краю села. Сразу за ней – Васина хата…

Дома его уже ждали. Час был неурочный: из осторожности мальчики старались вместе днем не собираться, но сейчас об этом было забыто.

– Видал? – спросил Володя Лагер: в руках у него была такая же листовка, как и у Васи.

– И у меня, – сказал Володя Моруженко и протянул Васе листок. – Прямо на стежке лежала, камнем прижатая, чтобы ветром не унесло.

Вася вынул из кармана свою и разгладил ее на колене. В листовке было всего несколько строк:

«Пионер! Вставай на защиту своего родного края! Не давай пощады гитлеровским захватчикам! Помогай своим отцам и братьям. Они борются, чтоб вызволить нас из гитлеровского рабства!

Да здравствует Красная Армия! »

– Ребята писали, – сказал Вася.

– А по‑ моему, партизаны, – сказал Володя Моруженко.

– Какие там партизаны! – угрюмо отозвался Борис. – Если бы партизаны, они б написали, где сейчас немцы, где наши, у кого Москва. А эту листовку писали ребята: «Помогай своим отцам и братьям». А как помочь? «Вставай на защиту». А как? Что делать? Нет, это ребята. Такие же, как и мы.

– Постой‑ ка, – прервал Толя Погребняк.

Он взял из рук Моруженко листовку и, хмурясь, стал внимательно изучать каждую букву. Ребята тесно окружили его и молча ждали, поглядывая то на хмурое Толино лицо, то на загадочный листок.

Почерк был красивый, четкий, но явно измененный: одни и те же буквы были написаны по‑ разному: буква «т» то на трех ножках, то на одной; то вниз, то вверх загибался хвостик у «д». Видно было, что писавший следил за своей рукой, а не писал свободно и привычно. И все‑ таки Толя был уверен, что не раз видел такие же крупные, круглые, с уверенным нажимом буквы. Но где?

– Хоть убей, не помню! – сказал он, махнув рукой.

– Ну а мы как, свои будем писать сегодня? – спросил Толя Прокопенко.

– Подождем, – сказал Вася. – Поглядим, что те будут делать. Замолчат или нет?

…Но «те» не замолчали. Каждый день на домах, деревьях появлялись таинственные листки. Они не всегда были написаны одной и той же рукой, но бумага была одна и та же – белая, гладкая, чуть заметно разлинованная карандашом.

Больше всех заботили новые листовки Толю Погребняка. Его мучила мысль, что он ближе всех к разгадке. «Да ведь знаю, знаю я этот почерк! » – думал он. Еще до войны он получал записки от девочки, с которой учился в одном классе. Ее звали Тамара. Они сидели друг от друга через парту, но почти никогда не разговаривали между собой. Если им хотелось сказать что‑ нибудь друг другу, они писали записки.

«Приходи сегодня к нам, – писала Тамара. – У меня есть интересная книга, я дам тебе почитать».

Толя заходил, брал книгу, потом писал так: «Прочитал я твою книгу. И ничего особенного. Ты вот лучше прочитай „Пакет“. Там один пацан сжевал полкило бумаги, чтоб беляки не открыли тайну. Тамара, сегодня в клубе показывают картину „Джульбарс“. Пойдешь? »

Тамара шла смотреть «Джульбарс», и Толя шел. Они сидели в разных концах зала, он со своими товарищами, она с подругами. Но он знал, что она здесь, и от этого все было лучше – и картина, и клуб, и свет, который встречал их на улице…

«Вот если б Тамара писала эти листовки…» – думалось Толе. Но этого быть не могло: в начале войны Тамара уехала к родне в Харьков. Где она? Что с ней? А буквы «у» и «ц» в листовке в точности, как в Тамариных письмах.

Однажды Толя шел за водой и в нескольких шагах от колодца вдруг наткнулся на листовку. На этот раз она была написана на листке, вырванном из ученической тетрадки. Толя взял листок в руки и чуть не вскрикнул: почерк Нины, сестры! Прежде, на непривычной бумаге буквы казались не такими знакомыми, а память все время возвращала его к Тамариным запискам. Но теперь не оставалось ни малейшего сомнения: конечно, это писала Нина! Забыв о воде, громыхая пустыми ведрами, он побежал домой. Листок из школьной тетради он сжимал в кулаке.

Нины дома не было. Он выбежал в сад, потом на улицу – нету. Толя не мог дождаться сестру. Все валилось у него из рук. Он вспомнил, наконец, про воду, сбегал опять к колодцу и полведра расплескал на крыльце. Потом стал слоняться по комнате, задевая плечом за косяки. Наконец из окошка увидел знакомое платье – по синему полю вылинявшие красные маки. Он кинулся навстречу сестре и, едва она переступила порог, протянул листовку.

– Ты? – спросил он только.

Нина смотрела на него, широко открыв глаза.

– Я? Что – я?

– Это ты писала?

– Я?

Нина даже руками всплеснула:

– Да что с тобой? С чего ты взял?

Минуту они молча смотрели друг на друга. Они были очень похожи – оба большелобые, сероглазые. Та же упрямая складка легла у губ, одинаково прямо смотрели глаза.

– Как же не ты? Ведь я вижу – почерк твой!

Но Нина твердо стояла на своем.

– Ничего я не знаю! – повторила она, отвернувшись от брата и глядя в окно на пустынную улицу. – Не писала я никаких листовок и писать не стану! Люди говорят: нам фашисты из‑ за них село спалят!

ДЕВОЧКИ

Когда в Покровское пришли враги, Наде Гордиенко было тринадцать лет. До войны она очень хорошо училась, в классе ее всегда выбирали то старостой, то редактором газеты. Но друзей у нее не было.

– Чересчур гордая, – говорили девочки. – Нелюдимая, да еще воображает.

Надя знала, что о ней так говорят.

– Скажи, – спросила она однажды Олю Цыганкову, – почему ребята считают меня гордой?

– Ты молчишь всегда. В кино и то одна ходишь. Ну, значит, не хочешь никого знать.

– А старостой зачем же выбрали?

И тут Оля ответила не задумываясь:

– Ты справедливая, аккуратная! – И добавила, помолчав: – Списки вовремя составишь, за дежурством поглядишь. Ну и вообще…

«Аккуратная! – думала Надя. – За дежурством погляжу, списки составлю. Невелика радость! »

Она не знала, что с собой делать. Ей всегда хотелось вмешаться в разговор ребят. И когда ребята играли в лапту или в волейбол, сказать: «Примите меня! »

Но она молчала. И глаза ее глядели задумчиво, а ребятам казалось – строго.

Однажды кто‑ то ножом изрезал классную доску. Учительница Ольга Александровна спросила:

– Кто это сделал?

Все молчали. Тогда Ольга Александровна сказала:

– Можете не говорить. Я и сама понимаю, что это сделал Панченко.

Из всех шестиклассников одна Надя знала, что Ольга Александровна права. Надя в тот день пришла в школу рано и отворила дверь в класс в ту минуту, когда Коля Панченко проводил на доске последние глубокие борозды. Увидев Надю, он выскочил в окно и на уроки не явился.

И вдруг, к удивлению всего класса, Надя поднялась со своего места и сказала:

– Это я сделала, Ольга Александровна!

Класс застыл. Потом кто‑ то засмеялся. Поверить, что доску изрезала Надя, никто не мог.

– Да врет она! – крикнул Толя Погребняк.

– Зачем ты говоришь неправду? – спросила Ольга Александровна.

– Это я сделала, – упрямо повторила Надя.

– Ну хорошо. Ты. А зачем?

Надя молчала.

Когда она шла из школы, ее догнала Оля Цыганкова.

– Зачем ты на себя наговорила?

– Кольку отец выпорет до полусмерти. Ты не знаешь, как он его дерет! А мне ничего не будет. Я маме все сама расскажу.

С Колькой потом тоже был разговор. Он подстерег Надю на улице и все повторял:

– Да кто тебя просил? Кто тебя просил? Подумаешь, выскочила!

А вечером, проходя мимо Гордиенок, он сказал Наде, сидевшей в палисаднике:

– А меня все равно выдрали, только за другое.

После того случая Оля Цыганкова часто заходила к Наде по утрам, и они вместе шли в школу. Оля всю дорогу болтала, с ней было весело. Однажды она вдруг сказала Наде:

– Давай дружить.

И Надя ответила:

– Давай.

И хоть редко так бывает, что решили люди дружить – и подружились, но Надя с Олей с тех пор дня друг без друга не могли прожить. Вместе готовили уроки, работали в поле, гуляли. Надя очень любила читать, и Оля приохотилась к чтению.

Когда Покровское заняли фашисты, родители чуть не силой удерживали своих детей дома. Надя с Олей по целым дням сидели то в цыганковской, то в гордиенковской хате и часто оставались друг у друга ночевать.

Раньше, прежде чем заснуть, они, бывало, вдоволь наговорятся, насмеются, даже на Надю нередко нападало в эти часы беспричинное веселье. Теперь они лежали молча, напряженно прислушиваясь к тому, что делалось за стенами хаты.

Однажды их поднял с постели чей‑ то исступленный крик и плач. Девочки кинулись к окну, но на улице была густая, непроглядная темень, и только по затихавшему топоту тяжелых сапог да женскому плачу можно было понять, что какую‑ то женщину повели в сторону сельской площади.

К тому времени покровчане уже хорошо знали, что такое «новый порядок», о котором все долдонили гитлеровцы.

До утра девочки не сомкнули глаз, думая о том, какое еще злодеяние совершили фашисты, для чего повели они на площадь плачущую женщину? И едва забрезжил рассвет, подруги незаметно выскользнули из хаты.

Взявшись за руки, шли они по узкой, тесной для двоих стежке и вдруг замерли на месте: перед ними на дереве раскачивалось маленькое тело. Оцепенев от ужаса, они смотрели на посиневшее, изуродованное лицо. Это был Коля Панченко. Надя долго стояла у дерева, ей казалось, что ноги вросли в землю: нестерпимо было стоять и смотреть и не было сил двинуться с места. А Оля вдруг вскинулась, заплакала и бросилась бежать. Медленными, тяжелыми шагами пошла прочь и Надя.

Много ночей подряд они обе не могли спать: перед глазами все стояло искаженное мертвое лицо. Оля плакала, зарывшись лицом в подушку. Надя лежала молча. Без слов, неотступно и горько она думала об одном: как же быть? Что же делать?

…Они слышали плач девушек, которых фашисты угоняли в Германию. По ночам их будил сухой треск автоматов. Утром за селом они находили свежие могилы.

Однажды они возвращались с картофельного поля в сумерках. Небо было высокое, сиреневое, воздух прозрачный. И так не хотелось думать, что на земле война. Но война была постоянно с ними. Прежде, если случалось что‑ нибудь худое, можно было забыться над книгой, отвлечься разговором, пойти в кино. А теперь? Нет, теперь беда была с ними постоянно. И только теперь они поняли, что такое настоящее горе. Прежде, бывало, получишь плохую отметку, повздоришь с подругой – и свет не мил. А сейчас… Если бы вернуть те дни со всеми их горестями! Как было бы хорошо!

– Надь, – окликнула Оля, – посмотри!

Она держала в руках белый листок. На нем было напечатано: «Не верьте немецким россказням. Красная Армия отогнала фашистов от Москвы еще в декабре 41‑ го года. Москва стоит и будет стоять несокрушимо…»

Девочки склонились над листком, прочли, оглянулись – не видит ли кто (теперь все приходилось делать с оглядкой, тайком) – и снова прочли. Так странно было читать слова, обращенные к ним. Не грубый немецкий приказ: «запрещается», «возбраняется», «не ходить», «не сметь», «расстрел» – а человеческое слово, добрую весть: Москва стоит и будет стоят несокрушимо!

– Оля, а вон еще, еще, гляди!

Да, советский самолет пролетел здесь и сбросил листовки. Что ж, им так и лежать в степи, далеко от села?

…Ночью все кажется страшнее, чем при дневном свете. Рваные косые облака быстро скользят по небу, кривобокая луна ныряет между ними, заливая спящее село недобрым холодным светом. Все вокруг смутное, будто пеплом присыпано. Ветер налетает порывами, тревожно шумят сады, шелестит трава под ногами, и все чудится, что следом кто‑ то идет. Сдерживая дыхание, с кошачьей осторожностью крались девочки вдоль стен, прятались в тени изгородей, и все‑ таки собственные шаги казались им страшно громкими. Может быть, их услышал патруль? Вот сейчас немецкий солдат шагнет наперерез…

Сначала они наклеивали листовки на стенах хат. Потом ползком стали подбираться к комендатуре. Подле нее, переговариваясь друг с другом, стояли солдаты. Патруль! Оля и Надя прижались к земле в нескольких шагах от врага. Густая черная тень скрывала их. Перешепнуться, обменяться знаками было опасно. Они затаились, едва дыша. А им так хотелось бы сейчас хоть взглядами подбодрить друг друга. Долго ли еще ждать?

Патрульные лениво потоптались на месте, перекинулись еще несколькими словами и ушли во двор. Тогда девочки вскочили и быстро наклеили последнюю листовку на дверь комендатуры. И, снова пугливо прижимаясь к земле, отползли подальше от опасного места.

Обратно они шли сначала даже медленнее, чем прежде, словно испытывая себя. И вдруг Надя бросилась бежать что было сил. За нею побежала и Оля. Они вихрем неслись посреди улицы, не помня об осторожности, не думая, что, попадись им навстречу патруль, их неминуемо заподозрят и схватят или подстрелят…

К счастью, ночная улица была пустынна, и девочки благополучно добрались до Надиного дома. Оля осталась ночевать у Гордиенок.

Они долго не могли уснуть. Перебирали шепотом всех подруг.

– А если сказать Ксане Маринченко? – спросила Надя.

– Да что ты! У нее зимой снегу не выпросишь.

Надя хотела было спросить: «А при чем это? » – но смолчала.

Ксана Маринченко была самой лучшей ученицей среди старшеклассников. Ее всегда ставили всем в пример. «Ксана – наша гордость», – говорили учителя. Если в школу приезжали почетные гости из Артемовска (а однажды приезжали даже из области! ), приветствовать гостей всегда поручали Ксане.

– И еще, – шептала Оля, – она подруг меняла. То с Верой дружила, то с Варей. Подружит и бросит.

– Она была активная девчонка, – сказала Надя.

– И пусть активная! Мы с ней раз по грибы ходили. Еще в четвертом классе. Она нашла грибное место и как закричит: «Это мое! Я нашла! Не ходи сюда! » Я не пошла. Но запомнила.

– Ладно. А Варя Ковалева?

– Варе скажем обязательно! – с жаром воскликнула Оля. – Ну чего ты смеешься? Смешинка в рот попала, да?

– Я представила себе Варю на нашем месте… Ну, когда мы с тобой листовки клеили. Ей бы за кустом не укрыться!

– Да уж, – обрадовалась случаю посмеяться Оля, – родись она хлопцем, во флот бы взяли.

Когда девочки играли в волейбол, Варя лучше всех «гасила» мячи. Чуть поднимется на носки – и еще один неотразимый удар. Рослая она, сильная. И не сутулится, как многие высокие люди, а ходит прямо. Даже чересчур прямо. Словно у нее на голове кувшин с водой.

– Вот сколько я Варю знаю, – сказала Надя, глядя на Олю задумчивыми зелеными глазами, – вечно она для других старается. Ведь и дома дел много, а она еще и соседкам поможет. И ребятишек очень любит. А говорят, кто детей любит – тот хороший человек. В общем, захочет она в нашу компанию, нет ли, а открыться ей надо. И еще, я думаю, Нине Погребняк да Лене Никулиной.

– Не мала ли? – усомнилась Оля.

– И мы не больно взрослые. Зато Лена смелая, ничего на свете не боится. Вон как она со своими постояльцами расправляется, – напомнила Надя подруге.

Да, никому из девочек пока еще не пришлось столкнуться с врагами так близко, как Лене.

…В сырую холодную зиму фашисты заняли хату Никулиных, а вещи хозяев вышвырнули за дверь, в сени.

– Это наш дом! Понимаете? Наш! – крикнула Лена. – Вы не смеете нас выгонять!

Она стояла перед немецким солдатом, маленькая, в дырявых валенках, в старом платке, повязанном вокруг шеи.

Озябшими пальцами отвела свесившиеся на лоб светлые волосы и посмотрела врагу прямо в глаза.

Он не понял ни слова. На минуту в комнате стало очень тихо. Но в следующее мгновенье солдат схватил девочку за плечи и толкнул с такой силой, что она отлетела за дверь, ударилась в кухне головой о плиту и свалилась на пол.

То с одного, то с другого двора фашисты уводили коров. Дошла очередь и до Никулиных. И снова Лена не стерпела. Она повисла на рогах у Зорьки с отчаянным криком:

– Не дам! Умру, а не отдам!

Солдат оторопел. Он с тупым недоумением посмотрел на девочку, пробурчал что‑ то себе под нос и кивнул второму солдату. Они ушли. Бывает же так! Ушли! Зорька осталась в хлеву.

В другой раз немец, живший тогда у Никулиных, почистив свои сапоги, повесил их над столом на крюк для лампы. Лена сорвала сапоги с крюка и с размаху кинула в сени, крича:

– Да что за мода такая, чеботы над столом вешать?

Гитлеровец бросился к ней, она увернулась, выскочила из хаты и целую неделю не возвращалась домой. Ночевала она то у Гали Носаковой, то у Гордиенок.

Когда Надя сказала ей, что листовки расклеили они с Олей, Лена, глядя на Надю пристально, не мигая, попросила:

– Пойдете еще, возьмите меня… Возьмите меня к себе! Я смогу. Вот увидите! Надя, обещай, что возьмешь!

А потом они сидели у Гордиенок – пять девочек – Надя Гордиенко, Оля Цыганкова, Нина Погребняк, Варя Ковалева, Лена Никулина.

– Люди говорят: и зачем эти листовки клеют? Спалят нам село из‑ за этих листовок! – сказала Нина Погребняк.

– А моя мама заплакала от радости, – сказала Лена. – Спасибо, говорит, тем, кто писал, за добрые вести.

– Нет, листовки, если еще найдем, клеить надо обязательно, – сказала Варя Ковалева. – А еще что будем делать?

– А еще, – сказала Лена, – мне Вася перед войной одну книжку читал, про мальчика… имя такое мудреное… Как он с товарищами всем помогал.

– Тимур! – воскликнула Нина – еще бы ей не помнить Тимура! – Книга «Тимур и его команда». Там ребята хорошо решили – у кого сын или муж в Красную Армию ушел, мужиков в доме не осталось, тем помогать. Воду носили, дрова рубили, в общем, по хозяйству…

– Я буду ходить к Матвеевне, я люблю с маленькими, – сказала Варя, – у нее пятеро…

Разнесли девочки по селу листовки, подобранные Надей с Олей, и вдруг появились в Покровском воззвания, написанные от руки. Надя сказала подругам:

– А мы разве не можем сочинять такие же?

Надя же и сочинила первую листовку, а Нина Погребняк, у которой был самый красивый и четкий почерк, переписала ее десять раз на десяти плотных бумажных квадратах. Но когда Толя, пораженный своей догадкой, стал расспрашивать сестру, Нина ни в чем не призналась. Едва он, огорченный и рассерженный ее упорством, ушел из дому, Нина побежала к Наде Гордиенко. Там она застала Олю и Лену с Варей.

– Толька мне не поверил! – говорила она, спеша рассказать о том, как донимал ее брат. – Все равно не поверил, хоть я и не призналась. Как же быть? Он мне теперь шагу ступить не даст. Будет ходить следом, проверять, высматривать!

– А знаете, девочки, – сказала Лена, – мальчишки тоже свое придумали, я тут как‑ то зашла к Носаковым… К тете Домне, – поспешно добавила девочка, – и они сразу всполошились, что‑ то прятать начали.

– Ну, как же нам быть? – снова спросила Нина.

Они помолчали немного. Потом заговорила Надя:

– Да разве ребята нам враги? Васе верить можно, его все знают. Может, вот что… Может, просто пойдем к ним и все расскажем?

– Нет! Они же нам не рассказывают? Прячутся, – сердито сказала Лена.

– Так ведь мы тоже не говорим. Нет, обижаться нечего. Давайте, девочки, пойдем к Васе?

– И нет! – закричала Лена. – Нет и нет! Они будут воображать и от нас прятаться, а мы к ним на поклон? Не хочу!

– А я хочу, – сказала Оля.

– И я, потому что Толька меня замучает, – сказала Нина.

…Тем временем Толя, еще не остыв после спора с сестрой, говорил Васе, сидевшему на подоконнике:

– Чем хочешь ручаюсь, это Нинкин почерк. Что хочешь говори, а это девчонки устраивают!

– Да я ничего и не говорю. Я вот думаю, надо у Лены спросить. Может, она чего знает?

Дверь тихо приоткрылась.

– Вася, к тебе… – негромко окликнула Домна Федоровна. Вася выглянул – на крыльце стояли Надя, Оля и Нина.

ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ?

Через день они собрались все вместе – семеро мальчиков и пять девочек. Кое‑ как уселись в тесной Васиной комнатке: примостились кто вдвоем на одной табуретке, кто на подоконнике, Оля с Надей и Варей на кровати, а Лена и Володя Лагер просто на полу.

– Будем кого еще к себе брать? – спросил Вася.

– Кольку Воробьева! – сказал Володя Моруженко.

– Нет, нельзя. Робкий очень. Пугливый. На него прикрикнуть – он и скапустится.

– Он только учителей боялся. Это не считается!

– Нет, считается! И Мишку Разумейко нельзя. Он тоже начальства боится.

– Мишку правда нельзя. У него что ни слово – брехня.

– А ты уж будто никогда не врал!

– А когда? Ну скажи, когда?

– Я вот хотела Ксану, – сказала Надя, – все‑ таки самая активная девчонка из всех.

– Активная? – спросил Толя Прокопенко. – Ну и пусть активная!

– Она была на болтовню активная! Она речи хорошо говорила! Так ведь теперь разговаривать некогда. Надо дело делать, – сказал Борис.

– Что делать будем?

– Я знаю! – торопливо сказала Лена. – Вы только послушайте, что я придумала. Давайте бросим в комендатуру бутылку с сажей. Бутылку, понимаете? Прямо в окошко. Она как грохнет!

– Вместо гранаты! Здорово! – сказал Толя Цыганенке. – А сажа‑ то жирная, ввек не отмоешь!

И все представили себе: бутылка со звоном разлетается в куски и перепуганных врагов (вправду подумают, граната) с головы до ног обдает едкой черной пылью, которую так трудно отмыть с лица и одежды.

– Давайте я кину! – соскочив с подоконника, сказал Толя Прокопенко. – Уж я знаю как!

– К чему это? – раздался вдруг негромкий голос.

Ребята затихли и повернулись к Домне Федоровне. Она сидела в углу, как всегда тихая, молчаливая, с иглой в руках – зашивала Васину рубашку.

– К чему это? – не повышая голоса, повторила Домна Федоровна. – Пыли будет много, а толку мало. Умоется – и дело с концом. А вы погибнете ни за что. Уж если головой рисковать, так не для того, чтобы враг лишний раз умылся.

– Что правда, то правда, – сказал Толя Прокопенко, хотя видно было, что ему очень жалко отказаться от этой затеи.

– Отставить бутылку, – заключил Вася. – Будем дальше думать.

– Надо оружие доставать, вот что я вам скажу, – горячо заговорил Володя Лагер. – Оружие и патроны. Да побольше.

– А как же их достанешь? – с недоумением спросила Оля.

– Я уж кое‑ что принес – вот пусть Вася скажет. Только мало. Надо так запасти, чтобы в случае чего на всех хватило. И еще осталось. Может, понадобится с людьми поделиться. А патронов много в степи валяется. Там и оружие отыскать можно.

– Оружие! Обломки да ржавчина.

– А может, и что получше найдется! – возразил Володя. – Ржавчина – не беда. Я знаю, как ее отмывать.

– Дело, – сказал Вася. – Оружие добывать будем. А еще?

– А еще, – начала Надя с запинкой, – а еще мы с девчонками помогаем тем, у кого мужики на фронте. Варя ходит к Матвеевне, помогает ребятишек нянчить…

И тут все заговорили разом. Да, это дело. Это, вправду, хорошее дело! Ведь столько осталось в Покровском солдаток и детей без отцов! Сколько старых без помощи!

И ребята тут же стали перебирать на память красноармейские семьи.

– Я детей нянчить не умею, – сказал Толя Прокопенко. – Я лучше со стариками. У меня рядом Петрович с Коськой. И Коваленкова, у нее трое на фронте. А теперь давайте выберем штаб и командира. Надо, чтоб был порядок. Я предлагаю в командиры Васю.

– А в штаб – тебя и Бориса, – предложил Володя Лагер. – Вы самые старшие.

– Одни мальчишки! – воскликнула Лена.

Все засмеялись, но Лена стояла на своем:

– Пусть и девочки будут в штабе. Пусть Надя.

И с этим все согласились.

Может быть, впервые с того дня, как в Покровское пришли враги, ребятам было так хорошо. Хорошо, когда есть друзья! Хорошо, когда они рядом. Тогда ничего не страшно!

Село погружено во тьму. С виду хата Носаковых, как все – темная, тихая. Патруль мерно шагает по длинной безлюдной улице…