ДОМОЙ. БОРЯ МЕТЕЛЕВ

ДОМОЙ

Как и всегда весною, Покровское казалось большим садом. Бело‑ розовая пена цветущей вишни недвижно стояла в воздухе.

Домна Федоровна остановилась, Вася взглянул на нее: в глазах у матери блестели слезы.

– Боюсь, – сказала она, – ноги не идут, приросли к земле.

– Пойдемте, – тихо ответил Вася.

Они шли рука об руку, шли все медленней, медленней, страшась постучать в Галину дверь. Какие вести ожидают их за этой дверью?

Вот она, Галина хата. У низкого забора стоит мальчик лет четырех и смотрит на них из‑ под руки.

– Толик! – окликает Домна Федоровна.

Мальчик глядит на нее удивленно и недоверчиво.

– Мама! – с криком выбегает из хаты Галя.

И обе плачут обнявшись.

Вася не верит глазам: этот вытянувшийся мальчишка – племянник Толя? Эта исхудавшая женщина – Галя? Вася помнил ее веселой, румяной, ясноглазой.

Сестра обнимает его и плачет слезами, в которых смешались и горечь разлуки, и радость встречи, и страх перед будущим, и тоска по тем, кого с ними нет.

Шагая рядом с матерью по дороге в Покровское, Вася с нетерпением думал о том, как увидит друзей – Володю Лагера, Толю Цыганенко, Толю Погребняка. Но сейчас он вдруг понял, что никого не хочет видеть. Как тогда, сразу после болезни, он будто растерял все силы и только одного хотелось ему: очутиться дома, в их старой, с детства памятной хате на той стороне села.

– Мама, – говорила Галя, – отдохните с дороги. У меня каша горячая. Дайте ваш мешок. Вася, мама, да заходите же в хату.

– Я пойду, – тихо сказал Вася, – домой пойду. А потом вернусь за мамой.

И вот он у своей хаты. Дверь не заперта. Прохладно и тихо внутри. И словно все по‑ прежнему: кухня, две комнатки, в той, что поменьше, печь подле двери, напротив Васин стол. Не хватает только привычной ровной стопки тетрадей и учебников. Да, фашисты уже побывали здесь: на кроватях ни одеял, ни подушек. Ни одной чашки, ни одной тарелки в шкафу. Только на стенах, как прежде, Васины рисунки. Но теперь он смотрит на них, как чужой: вот тихий пруд, заросший огромными, небывалыми цветами, чайки, лебеди… Каким стало все это!

Он подошел к окну и поглядел на пустынную, притихшую улицу. Промчался мимо на велосипеде немец. Из хаты напротив вышла старуха, боязливо огляделась и снова ушла. И вдруг Вася понял, что знакомая, привычная картина не радует его. Все пережитое жгло сердце, в ушах неотступно звучал голос девочки из Артемовска: «Не надо, не надо! » И Вася впервые понял, что есть вещи, которых не забыть, от которых не уйти, даже если уехать от них на другой конец света.

БОРЯ МЕТЕЛЕВ

– Вася! – услышал он чей‑ то голос и круто обернулся. Перед ним стоял высокий подросток, с очень бледным, заострившимся, почти незнакомым лицом.

– Борис? – сказал он, наконец, нетвердо.

– Васька!

– Откуда ты? Мне сказали…

– Убежал я! Убежал! Или ты никого еще не видел, что не знаешь?

Вася почти со страхом смотрел на потемневшее, осунувшееся лицо Бориса. Всего год прошел с того дня, когда они лежали в степи, мирно разговаривали, читали. Высокое небо, жужжание пчел, жаркий, недвижный воздух… И вдруг замелькало вдали Ленино голубое платье и донесся крик: «Война! »

А потом разлука. Неизвестность. Страх. Всего один год прошел! А кажется, будто прожил целую жизнь.

– Сперва Таню угнали, – слышит Вася и ловит каждое слово и старается привыкнуть к новому Бориному лицу. – Да… Угнали. Не успели мы ее спрятать. Потом меня. Этого мы уж и подавно не ждали. Лета‑ то мои не вышли. Прямо ночью с койки стянули. Вели под конвоем. Есть ничего не давали. Кто от голода ослабеет, тех бросали на дороге. Я решил: убегу. Нипочем не пойду в Германию! Лучше умру. Ушел… Добрался домой. Мать и то меня не сразу узнала – кожа да кости. Два месяца с постели не вставал, сил не было.

– А фашисты? Когда ты пришел обратно, они ничего?

– Меняются они. Больше двух недель ни одна часть не стоит. Только осядут – переводят, присылают других. Почему такое, не знаю. А Таня… Может, и не живая уже… писем нет.

Борис глотнул застрявший в горле ком и докончил хриплым, обрывающимся шепотом:

– Я так больше не могу! Я фашистов видеть не могу… Я сорвусь, убью кого‑ нибудь… Придушу. Не могу больше! Вась, неужели мы так и будем сидеть сложа руки?

– Разыскать бы партизан да уйти к ним. А здесь?.. Ну что мы здесь‑ то можем? Ни оружия у нас нет. Ничего. Впрочем… – Вася примолк, задумался. Он вспомнил о дяде Егоре, о хромом переводчике. Они‑ то могли…

– Ну что, что «впрочем»? – по старой привычке поторопил друга Борис. – Ты слышал, что по радио говорили? Делайте, чтоб земля у фашистов под ногами горела. Взрывайте мосты, дороги! Связь рвите…

– Это голыми‑ то руками?

– Но тогда что же – ждать, пока нас в партизанский отряд позовут?

– Не знаю. Я тоже нагляделся всего. Скриплю зубами, места себе не нахожу, а что делать – не придумаю.

– По всему видать, – продолжал Борис – что есть где‑ то в нашей округе партизанский отряд. Один раз целый фашистский обоз неподалеку от нас в воздух взлетел. А листовки советские, думаешь, кто по селу клеил? Не те, что с самолетов кидали, а еще другие? Партизаны их клеили! Ясное дело! Только что‑ то давно не видать никаких листовок. Может, куда подальше партизаны ушли? Нет, ты правильно говоришь: во что бы то ни стало надо нам разыскать партизан!

– А пока будем делать, что сможем. Вот придут ребята и потолкуем. – Вася поднялся с топчана, прислушался.

Скрипнули половицы, в дверях показалась Домна Федоровна. Устало опустив руки, стояла она на пороге родного дома, и слезы медленно текли у нее по щекам.