ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

В тот день выпал первый, ранний по здешним местам снег. На улице было свежо и тихо. Пахло зимой. К Носаковым постучался Коля Шиленко, младший брат той женщины, которую, увидев в окне, убил фашист. Коля жил с бабушкой и маленькой племянницей. Его постоянно можно было видеть с девочкой на руках – у крыльца, в палисаднике или в поле за домом.

Мальчики всегда вместе ходили на рынок, пытаясь обменять какую‑ нибудь ветошь на еду. На этот раз Коля пришел с Лешей, соседским парнишкой, с которым они вместе учились в школе.

Вася вышел к ним, и ребята, не сговариваясь, направились не к рынку, а в поле, простиравшееся почти сразу за Васиным домом. Всем хотелось подышать зимней свежестью. Вася даже нагнулся, сгреб в горсти снег, помял его в пальцах, хотел было запустить в Колю, но вместо этого вяло выронил снежок на землю. Не хотелось играть в снежки, радоваться снегу, зиме. Мальчики молча шли полем. Вдруг Леша сказал:

– Ребята, что я вам покажу. Пойдем туда, за овраг. Я уже третий день знаю, только не пойму, чего там.

Они миновали овраг, обогнули лесок и увидели издали небольшой участок поля, со всех сторон обнесенный колючей проволокой. Вдоль изгороди с автоматами в руках ходили солдаты. В легких, уродливо коротких шинелях им, видно, было не очень тепло, поэтому они шагали быстро, будто хотели кого‑ то обогнать.

За проволокой не было ни машин, ни орудий, и мальчики не могли взять в толк, что, собственно, солдаты охраняют. Подойти ближе опасно: место открытое, заметят, пожалуй, еще стрелять начнут. Раз колючая проволока – значит, военный объект. За проволокой маячили какие‑ то люди.

– Пойдемте, – шепнул Коля.

Ему тут было знакомо каждое деревце, каждый овражек. Он повел ребят, велев им пригнуться, к кукурузному полю. Высокие, засохшие на корню стебли кукурузы и невыполотый бурьян образовали сплошные заросли и тянулись почти до самой изгороди из колючей проволоки.

Ребята то шли, то ползли, поминутно замирая на месте. Им казалось, что шелест сухих стеблей слышен за версту.

– Стоп! – прошептал Вася.

Мальчики очутились почти у самой изгороди. Они лежали, опершись на локти, а в трех‑ четырех шагах от них были пленные. Да, за колючей проволокой, в грязных, изодранных гимнастерках, а то и в одном нижнем белье, прямо на земле, тесно прижавшись друг к другу, сидели русские солдаты. У них не было крыши над головой, они жили под открытым небом и спали на голой, уже схваченной морозом земле.

Вася огляделся. С этой стороны лагеря почти не было охраны. Часовой ходил до кукурузного поля и тотчас поворачивал назад.

– Боятся! – прошептал Коля. – Боятся, как бы кто в них не запустил камнем.

– Камнем! Пули в затылок – вот чего они боятся! – ответил Вася, продвигаясь все ближе и ближе к изгороди.

Руки у него окоченели, но сейчас он этого не замечал. Он приметил пленного, который сидел почти вплотную к проволоке и пристально смотрел на него.

– Хле‑ ба…

Вася не услышал, он увидел это слово: его одними губами произнес пленный.

– Хлеба просит, – шепнул Коля.

У мальчиков ничего не было с собой – ведь они и шли‑ то на базар, чтоб принести оттуда какой‑ нибудь еды. Вася пошарил в карманах – ни корки. Но как уйти, ничего не дав, не перемолвившись ни словом?

УЛИЦУ НЕ НАТОПИШЬ…

Уже стемнело, когда к Носаковым пришла тетка Настасья. В сумке у нее лежали черные сухари и печеная тыква.

– Как твой затворник? – спросила она еще с порога.

Домна Федоровна приложила палец к губам.

– Уткнется в подушку и молчит, – ответила она тихо. – Сам, как народившийся теленок, еле на ногах стоит, а хочет уходить.

– Ни, ни! Мой велел сказать, чтоб и думать не смел. Когда надо будет, скажут.

– Здорово! – вдруг послышалось у нее за спиной.

В кухню вошел Костя. Одной рукой он опирался на стену, другой – на толстую палку.

– Вот испугал! Аж в голову ударило! Ну, чего встал? Жизнь тебе надоела, что ли?

– Не шуми, не шуми, Настя! – сказала Домна Федоровна и добавила почти про себя: – Да где же он? Куда запропастился? Ведь с утра…

Она вышла в сени проверить запоры на дверях, а Костя, присев на табуретку, торопливо заговорил: – Уходить мне надо. Она чуть не голодная сидит, все мне да Васе. Посмотрите, как исхудала – насквозь светится. Вчера вошел сюда, а она картофельные очистки ест. Я говорю: вы что же это? А она: от них самая польза. Уходить, уходить мне надо! Что, не видно Васи? – спросил он, поднимаясь навстречу Домне Федоровне.

– Не видно. А ты иди, иди к себе. Погулял – и хватит. Иди, голубчик.

– Да где же это Василий! – удивилась Настасья. – Что ж ты ему позволяешь своевольничать? Как ни придешь к тебе, он в бегах. Долго ли до беды? Крепкое же у тебя сердце. Ведь сын он тебе! Если не ты – кто же его сбережет? Не обижайся, я ведь тебе напрямик. В такое время чтоб бегать…

– Помолчи‑ ка, – вдруг спокойно и печально сказала Домна Федоровна. – И так сердце не на месте. Стучат!

И верно, стучали в наружную дверь, часто, нетерпеливо.

– Подай голос! – шепнула Настасья, а сама, схватив Костю под руку, потащила его к чулану.

– Кто там? – спокойно, нараспев спросила Домна Федоровна, помогая невестке передвинуть сундук.

– Это я, мама. Откройте, – отозвался Вася и добавил тише: – Я один.

Едва он вошел в дом, Настасья сердито набросилась на него:

– Ты что, сказился? Носит тебя нелегкая! А что мать без сердца сидит…

– Мама, – сказал Вася, будто не слыша этого крика, – вы не сердитесь… Я вашу кофту на рынке хорошо обменял. Мне и хлеба дали, и сала. Только я ничего вам не принес. За городом лагерь для пленных…

– Ну вот, конечно! – сказала Настасья. – Теперь и вовсе есть‑ пить перестанут. Улицу не натопишь, весь свет не накормишь!

А на другое утро тетя Настя принесла Носаковым ведро каши. Домна Федоровна даже не стала спрашивать – кому это? Она просто переложила кашу в две высокие кринки, обе кринки поставила в котомку, а котомку приладила Васе на спину. И в сумерки Вася снова пошел к лагерю военнопленных.

То ли гитлеровцы знали: пленные истощены, едва переступают с ноги на ногу и поэтому далеко не убегут, то ли боялись партизан, только часовой подходил к кукурузному полю и поворачивал назад. Прежде чем он возвращался, можно было успеть подползти к проволоке, передать то, что принес, и ползком уйти обратно.

Вася, Коля и Леша ходили к лагерю по очереди. У проволоки в сумерках их обычно ждал один и тот же пленный – безрукий солдат. Оборванный, небритый, с впалыми щеками и измученным взглядом, он едва переставлял ноги от голода и слабости. Иногда он успевал перемолвиться словом с мальчиками:

– Спасибо, ребята! Только пускай это будет последний раз.

И все же назавтра он снова был неподалеку от проволоки.

– Правда, что Москву сдали? – спросил он однажды.

Вася не знал. Но ответил:

– Неправда, брешут!

– Ну, спасибо!

Почти каждый вечер к Носаковым стучали: приходил кто‑ нибудь из соседей, а иногда и совсем незнакомый и молча ставил на стол чугунок с борщом, или миску с кукурузными лепешками, или бутылку молока. Отдавали и молча уходили. Кто их присылал? Этого ни Домна Федоровна, ни Вася не знали и никогда никого об этом не спрашивали.

Однажды ночью пришла к Носаковым та медицинская сестра, что делала Косте Савинкову укол, и увела его с собой.

– Полегче вам станет, – говорил он, прощаясь. – Поменьше будет заботы, поменьше страху. Спасибо, спасибо вам! – И прибавил, как тогда, летом, уходя из Покровского: – И когда теперь свидимся?

Поменьше будет страху? Нет, страху меньше не стало. Домне Федоровне давно уже казалось, что она сыта страхом по горло: страх постучался в ее дом со словом «война». Он был с ней, когда она оставляла в Покровском дочку и внука и когда провожала на фронт старшего сына. Страх был неотступно рядом, когда они несли с Васей раненого Костю. Но только сейчас – так думала Домна Федоровна – она по‑ настоящему поняла, что такое страх. Когда Вася отлучался к лагерю пленных, Домна Федоровна считала минуты, секунды, не находя себе места. «Нет, – думала она, – надо идти обратно в Покровское. Там все же потише. А повешенный Егорка Нечипуренко? А Борис и Таня Метелевы, которых угнали в Германию? И все же в Покровском будет легче: там Галя. Там все село – свои. Вот проводила Костю – и в Покровское. Дома и стены помогают».

На другой день после Костиного ухода к Носаковым по пути на рынок заглянула тетя Настя.

– Егор велел Васе зайти, да побыстрей. Ждет!

Вася тотчас собрался. Ему давно хотелось поговорить по душам с дядей, но он не мог решиться. Ему казалось, что Егор Иванович смотрит на него хмуро, с упреком. Однажды Егор Иванович сказал, не глядя на Васю: «Больше надо верить людям…»

«А сам? – думал Вася. – А сам? Почему нам с мамой не поверил? » Он часто с горечью вспоминал слова дяди: «Вы у нас жить не будете». А почему? Разве нельзя было им довериться? Разве можно было от них таиться?

Дядя Егор сидел на низенькой скамеечке и тонкими сухими лучинками растапливал печку.

– Пришел? – сказал он, не оглядываясь. – Ну, слушай, больше к пленным не ходи. И дружкам своим накажи. Слышишь?

– Слышу. А почему?

– Есть такой слух, будут их угонять, охрану усилят.

– Вчера мы ничего такого не заметили.

– Вчера – одно, нынче – другое. День на день не приходится. И вот что, давай слушайся. Я тебе дело говорю, ты не спорь.

Егор Иванович обернулся, взглянул на племянника.

– А ты отощал. Погоди‑ ка, я тебя сейчас угощу.

Он открыл дверцу посудного шкафчика, достал глиняную чашку, расстелил на столе желтую бумагу и выложил на нее все, что было в чашке:

– Любимое твое кушанье. Картофельные оладьи. Держи. Вчера Настя на целую маланьину свадьбу напекла.

Все слова, что Вася собирался сказать дяде, разом вылетели у него из головы.

– Спасибо, – сказал он и взял сверток с оладьями. Вышел на крыльцо, постоял минуту.

Лицо пощипывал мороз, и на снег можно было смотреть, лишь совсем зажмурясь, – так он блестел и переливался на ярком солнце. Вася вырос здесь, в Донбассе. Он не помнил сибирской зимы, он знал только здешнюю зиму, сиротскую, как говорила мать. Но нынешний день был по‑ настоящему морозным. Ночью выпал снег и лежал теперь на крышах домов, на ветках деревьев.

Вася тихо спустился с крыльца и побрел вдоль улицы. Конечно, если дядя не велел ходить к лагерю, значит надо было повернуть домой. Но как же не пойти в последний раз, как же не проститься? Он послушает Егора Ивановича с завтрашнего дня. А сегодня он пойдет и отдаст вот эти оладьи. И, может, успеет передать про слух насчет отправки. А не написать ли на бумаге, в которую завернуты оладьи? Мол, отправляют вас. Он пошарил в кармане, нашел огрызок карандаша и, завернув за угол последнего в поселке дома, вытащил из‑ за пазухи сверток. Что ж написать? «Будьте готовы к отправке»? А как они могут подготовиться? Кто знает! «Вас скоро отправят отсюда. Сообщите, что нужно передать», – нацарапал Вася на свертке и снова двинулся в путь.

Дядя был прав. Вася еще издали заметил, что охраны возле лагеря больше обычного. До кукурузного поля он почти все время полз. Руки у него словно одеревенели. Вася докрасна растер их сухим, сыпучим снегом. Помогло. Ему было нестерпимо жарко, голова взмокла, по спине пробегал холод. Есть же на свете люди, которые никогда ничего не боятся! Счастливые!

Со стороны кукурузного поля нынче тоже расхаживал солдат. Зато в ложбинке, слева от лагеря, охраны, кажется, нет. Вася подождал немного – по‑ прежнему никого. Только за изгородью понуро бродят пленные. Вон совсем близко от проволоки его знакомец – безрукий солдат. Вася снова пополз, вот совсем уже близко. Чуть приподнявшись на локтях, Вася хотел протянуть безрукому сверток, как вдруг увидел, что тот смотрит на него расширенными от ужаса глазами.

– Беги! – угадал Вася по движению его озябших губ.

И Вася кинулся бежать. Он бежал, спотыкался, земля, схваченная морозом, неровно присыпанная снегом, горбилась под ногами. Он чувствовал, что его догоняют, все ближе слышались за спиной тяжелый топот и хриплые ругательства. Задыхаясь от усталости и ярости, Вася приостановился, подобрал с земли камень и изо всех сил запустил им в догонявшего его фашиста.