ССОРА. ВСТРЕЧА. ОТСТУПЛЕНИЕ

ССОРА

– Ну как, сестра, скоро обратно в Покровское?

Домна Федоровна подняла на брата глаза, отложила в сторону шитье.

– Я тут останусь.

– Не пойму я, зачем тебе оставаться в Артемовске?

Егор Иванович сидел за столом, листал, не читая, какую‑ то книгу. Говорил, не глядя на сестру, время от времени проводя ладонью по красным усталым глазам.

– Сюда письма скорей дойдут, – ответила Домна Федоровна.

– Можно подумать, будто Покровское от Артемовска за тридевять земель.

– Ты мне уж не первый раз про это толкуешь, – сказала Домна Федоровна. – И никак я не пойму – зачем? Или мы стесняем тебя? Так ведь я найду, где жить.

Вася, сидевший рядом с матерью, тихонько потянул ее за рукав. К чему она сказала эти слова, зачем обидела дядю Егора? Он хочет им добра, советует вернуться в Покровское, думает, что в Покровском им будет лучше, тут обидам не место. Если бы мать послушалась его, если б и в самом деле им вернуться домой! И вдруг Вася услышал голос Егора Ивановича:

– Стеснить ты меня не стеснишь, но жить вам у нас не придется. Нельзя. Никак нельзя!

– Да ты в уме ли? – всполошилась тетя Настасья. – Да что ты болтаешь? Как это нельзя? Где же им и жить, как не у нас?

– Погоди, – сказал Егор Иванович, – сестра знает, худого я ей не хочу.

Он умолк, прошелся по комнате, тяжелее обычного припадая на больную ногу, и сел напротив Домны Федоровны.

– Будешь жить с Васей у Михеевых. Сами они к сыну в Киев подались. Добрались, нет ли, и где сейчас – не знаю. Но хату свою нам с Настей оставили на догляденье. От нас, правда, далеко. Зато домик хороший: горница и кухонька, хоть с ладонь, да чистая. Завтра туда и переберетесь.

…Михеевский домик стоял на краю города. Он был последним на широкой, не похожей на городскую улице. В палисаднике росли кусты крыжовника, красной смородины, две высокие груши. Вместо изгороди – мальвы, на которых уже пламенели махровые цветы.

Но Васе все было ни к чему, все постыло. К Егору Ивановичу он больше не ходил, но думал о нем непрестанно. Вот было б в покровской их хате полно людей – своих, чужих. Так полно, что яблоку негде упасть. И приехал бы дядя Егор. Неужто они с матерью сказали бы: «У нас жить нельзя»?

Обида, досада, горечь – все перемешалось. «Ну зачем я об этом думаю? Война, каждый день сколько людей погибает, что мне над этим голову ломать? » Но тут же перед Васей вставало лицо дяди Егора и слышались его слова: «Жить вам у нас не придется».

Домна Федоровна каждый вечер ходила к Егору Ивановичу узнать, нет ли вестей от сына. Писем не было, она возвращалась усталая, печальная и всякий раз говорила: – Про тебя спрашивал… – А однажды добавила: – Навестил бы ты Егора. Скучает он.

Матери Вася ничего не ответил. А на другой день пришла тетка Настя и стала пробирать его:

– Да ты что, ошалел? Не приходишь, не навещаешь? Мы кто тебе, чужие?

Вася зажал уши ладонями и сказал:

– Нечего мне у вас делать!

Он был уверен, что сейчас начнется крик, тетка будет долго шуметь и ругаться, но она вдруг сказала:

– Смотрите, какой перец! А я все грешила на тебя, мол, растешь ягненком, недотепой! А ты все же давай приходи к нам. – И прибавила со вздохом: – Дядька‑ то что удумал? Сапожным делом занялся. Потеха! Вытащил отцовский инструмент, табуретку низкую сколотил, два дня над моими чеботами пыхтел. Поглядите! – И она вытянула ноги в грубых, но прочно сшитых башмаках, с тупыми, почти квадратными носками.

– Он у нас на все руки от скуки, – сказала Домна Федоровна. – В починку берет. Два заказа на новые принял. Вроде бы всерьез взялся, а не от скуки…

ВСТРЕЧА

Иной раз и днем становилось темно как ночью: тучи фашистских самолетов пролетали над Артемовском со своим зловещим грузом. Однажды груз этот обрушился на город, и три дня и три ночи с короткими перерывами продолжалась бомбежка.

За городом вырыли ямы, там люди прятались от бомб. Вася с матерью не уходили в ямы.

– Двум смертям не бывать, одной не миновать, – сказала Домна Федоровна.

Но иногда сидеть дома было невмоготу. Вася убегал на улицу и вместе с соседскими ребятами лазил на чердаки и смотрел оттуда на огненные взрывы, на черные фонтаны земли, взлетавшие к самому небу.

Домна Федоровна почти не спала. Вот уже сколько дней они жили как в кромешном аду, не зная, что на дворе – утро или вечер, солнце ли заходит, обещая погожий, но ветреный день, или это зарево пожара. Она перестала даже подтягивать гирьки часов‑ Ходиков, забывала порой снять с окна старое одеяло: день ли, ночь – не все ли равно?

Однажды под вечер Домна Федоровна прилегла на кровать и ненадолго забылась. Но тишина эта не обрадовала ее, а насторожила.

– Вася! – позвала она испуганно.

Никто не откликнулся. Она подошла к окну, откинула край одеяла. На дворе стояли густые сумерки. Тревожно прислушалась: тишина. И вдруг дверь распахнулась. На пороге стоял Вася, волосы прилипли к влажному лбу, голос срывался:

– Скорее!

Они бежали по улице задыхаясь. Домна Федоровна ни о чем не спрашивала – что тут спросишь в темени, неразберихе, среди воя сирен и грохота вновь начавшейся бомбардировки. Они миновали свою улицу, совсем пустую, свернули в переулок – и здесь ни души. На самом углу стояли какие‑ то развалины, Домна Федоровна не сразу разобрала: разрушенный ли бомбежкой дом, остов ли развалившегося от старости строения.

Вася опустился на колени.

– Тут! – произнес он охрипшим голосом.

Домна Федоровна пошарила рукой, наткнулась на груду битого кирпича, взяла чуть левее и вдруг ощутила под ладонью чью‑ то мокрую, горячую щеку…

– Дайте мне смерти… Дайте мне… – услышала она.

Раненый был в тяжелом бреду. Он лежал неподвижно и только крепко сжал в своих пальцах Васину руку.

– Одеяло бы… – сказала Домна Федоровна.

Вася постучался в первый попавшийся дом. Кто‑ то чуть приоткрыл дверь.

– Чего тебе? – донесся до Васи приглушенный голос.

– Пустите. Раненый тут.

Дверь захлопнулась. Вася стоял окаменев. Он, не поверив, постучал еще. Дверь снова приотворилась, и тот же голос сказал злобно:

– Убирайся, пока цел.

Стиснув зубы, Вася перебежал дорогу и стал изо всех сил дубасить в дверь дома напротив. Никто не открывал, но вдруг дверь сама подалась под его рукой, и Вася почти ввалился в сени.

– Есть кто? – окликнул он.

Молчание. Вася вошел в комнату, в темноте отыскал кровать, сдернул одеяло и выбежал на улицу.

С трудом подняли они тяжелое обмякшее тело, стараясь не ушибить, переложили на одеяло и, подняв его с двух сторон, как носилки, стали добираться до дому. Они не позволяли себе остановиться. Задыхаясь, не смея вытереть пот, они шли и шли – и казалось, конца не будет дороге. Шаг. Еще шаг. Вот угол. За углом – рябина. Еще шаг, еще. Вот калитка их палисадника.

– …Не могу… – Домна Федоровна села на нижнюю ступеньку крыльца. Руки у нее дрожали, во рту пересохло. Сердце стучало так, что казалось – сейчас выскочит из груди.

Вася обхватил раненого поперек живота, напрягся, шатаясь, поволок в дом.

С трудом поднявшись, Домна Федоровна вошла следом, отыскала спички, зажгла фитилек коптилки, поднесла огонь к лицу раненого. Слипшиеся от крови волосы закрывали лоб. Губы распухли, правую щеку от виска к подбородку пересекала кровавая полоса.

Они согрели воду. Так же хозяйственно и аккуратно, как шила и чинила, Домна Федоровна разорвала на бинты полотенце. Опустив тряпку в таз с водой, она осторожно обмыла черные запекшиеся губы, отвела рукой волосы, дотронулась влажной тряпкой до лба. И черты этого лица словно проступали, становились все отчетливее. Кого же они напоминали? Кто был перед ней?

– Вася! – сказала Домна Федоровна. – Посмотри! Узнаешь? Да ведь это наш постоялец!

Бывает же так: жил у них в Покровском целое лето парнишка. Веселый, мастер на все руки, гармонист. Сирота, он приехал после армии погостить к тетке, а тетка уехала к дочери в Сибирь.

– Что ж не списался? – спрашивали его. – Куда ж теперь?

– А некуда…. – отвечал он растерянно. – Может, в город подамся, на работу устроюсь…

– Осенью и подашься, – решила Домна Федоровна, – а пока поживешь у нас, отдохнешь.

Его звали Костя Савинков. Он прожил у них все лето. Денег с него Домна Федоровна не взяла, но он не даром ел хлеб: починил завалившийся плетень, перекрыл крышу, сколотил стол и две табуретки.

– Ну, чего еще сделать? – спрашивал он, блестя глазами. – Нам это пара пустяков!

Прощаясь, говорил благодарно и грустно:

– Никогда вас не забуду. Спасибо вам. Когда еще свидеться придется!

Вот и свиделись. У него были перебиты ноги, осколок оцарапал лицо. Он был без сознания.

– Дайте мне смерти, – повторял он то громко, то переходя на шепот. – Дайте мне… Дайте…

– Утром позовем доктора, – сказала Домна Федоровна. – Сейчас, видно, уж никого не разыщем. Ох, скорей бы завтра!

…И завтра настало. Но это было страшное завтра: в Артемовск вошли фашисты.

ОТСТУПЛЕНИЕ

Люди не выходили из дому, не открывали ставен: затаились, жили вполголоса. Казалось, если открыть окно, самый воздух с улицы, отравленный дыханием врага, ворвется и сдавит грудь.

Костю поместили в чулане. Там было сыро, но что поделаешь? В комнату каждую минуту мог войти гитлеровец – они входили без спроса, не стучась, как хозяева. Дверь чулана задвинули сундуком, завесили всякой ветошью – так было надежнее.

На стенах чулана Домна Федоровна с Васей развесили одеяла: свое, дяди Егора и то, что Вася стянул с кровати в чужом доме. Оно изорвалось, но Домна Федоровна наложила заплаты и повесила на стену, которая выходила на северную сторону. Надо бы вернуть людям… Да как объяснишь, зачем брал?

Весь день у Домны Федоровны проходил в хлопотах: то стирала бинты, то осторожно меняла повязки. Ночью в очередь с Васей вставала по нескольку раз, чтоб присмотреть за Костей, поднести чашку с водой к его пересохшим губам. И все время прислушивалась к тому, что происходит за стенами: не идет ли кто? Не следят ли за домом? Не заметили ли чего?..

Костя пришел в сознание., Но лучше ему не стало. Домна Федоровна со страхом глядела на черные пальцы его ног. Чернота ползла вверх, ноги у колена были опухшие, красные. Как бы совсем ног не лишился. Что же делать? Они в Артемовске люди новые, где живет надежный врач, не знают. Как быть, как быть?

Надо послать Васю к Егору, он посоветует. Но как выпустишь мальчишку из дому, да еще на другой конец города?

По другую сторону улицы, как раз напротив Носаковых, жила Лена Жиленко, молодая женщина с годовалым ребенком. Она болела сыпняком, и ее остригли наголо. Когда в город входили враги, Лена выглянула в окно. Шагавший сбоку колонны офицер приостановился, вытянул из кобуры наган, выстрелил в нее и как ни в чем не бывало прошагал дальше. Это случилось на глазах у Васи и Домны Федоровны. Они тоже стояли у окна. И если бы взгляд офицера упал на Васю, его постигла бы такая же участь. Вскоре жители Артемовска узнали: гитлеровцы не любят, когда на них смотрят из окон, особенно мужчины. За мужчину, как видно, принял офицер и остриженную наголо Лену Жиленко.

Домна Федоровна не могла забыть, как Лена, вскинув руки, рухнула и окно опустело. С тех пор Домна Федоровна боялась открывать ставни и места себе не находила, когда Вася надолго отлучался из дому. А не отлучаться было нельзя: воды принести, на базар сбегать – вдруг удастся раздобыть муки или масла. Носаковы уже давно жили впроголодь, но сейчас надо было кормить еще и Костю.

И скрепя сердце Домна Федоровна снарядила Васю к Егору Ивановичу.

– Он тут всех знает – докторов и учителей, всех. Иди осторожно, задами. Долго не сиди. Запомни хорошенько адрес, имя и отчество. Объясни, что к чему, – и обратно. Мне одной боязно, слышишь?

Вася шел быстро – и потому, что не хотел оставлять мать надолго одну, и потому, что возвращаться надо было засветло: после восьми – комендантский час, не разрешалось ходить по улицам.

Но едва он переступил порог дядиного дома, как дверь снова отворилась и вошел немецкий офицер в сопровождении белокурого молодого человека, сильно припадавшего на правую ногу. Он поздоровался по‑ украински и по‑ украински же сообщил Егору Ивановичу, что у господина офицера в сапогах гвозди. Нужно их забить, и на всякий случай: не выложит ли Егор Иванович сапоги стельками?

Со страхом и удивлением смотрел Вася, как Егор Иванович усадил офицера на стул, как помог ему снять сапоги и постелил под ноги чистый домотканый коврик.

– Вот так, вот так оно будет лучше, – приговаривал он. – Удобно ли? Я сейчас, мигом! Вот и нет гвоздочка! А вот и стелечка!

Молодой человек переводил эту подобострастную скороговорку, и офицер, чуть улыбаясь, покачивал головой.

Вася не мог бы сказать, каков он собой, этот офицер. Ему казалось, что он ослеп и не видит ничего, кроме искательной улыбки на дядином лице.

Больше всего Васе хотелось тотчас уйти. Выругаться и уйти, хлопнув дверью. И никогда, никогда не приходить сюда больше. Вот почему дядя не хотел, чтобы они жили у него. Он уже тогда ждал фашистов. Ждал – и не хотел лишних свидетелей своего отступничества. Но как же спросишь у него про доктора? Как же теперь будет с Костей? Нет, дяде Егору про него рассказывать нельзя.

– А если понадобится, опять придем! – услышал он голос переводчика.

– Хорошо, хорошо! Если что понадобится, милости прошу! – повторял дядя.

За посетителями захлопнулась дверь. Егор Иванович обернулся к племяннику и спросил устало:

– Ну, чего задумался? За делом пришел или так?

– За делом, – ответил Вася сквозь зубы. – Только своего дела я вам не скажу.