Альберто Васкес-Фигероа 13 страница

Инша Аллах!

Теперь, надо думать, он находился в другой стране, вне опасности, однако солдаты как были, так и остались его врагами, и что-то непохоже, чтобы преследование было закончено.

И не было никакой возможности ускользнуть. Последнего верблюда догладывали звери-падальщики, а что до Абдуля эль-Кебира, то должно было пройти немало времени, прежде чем он смог бы подняться на ноги. Только эта груда бездушного металла могла отвезти их дальше от опасности, и Гасель испытал глубокую ярость от собственного бессилия и невежества.

Простые солдаты, самый грязный бедуин и даже негр акли, отпущенный на свободу и несколько месяцев покрутившийся возле французов, запросто привели бы в движение машину гораздо больше этой – тяжелый грузовик с цементом, а он, Гасель Сайях, имохар, славящийся умом, смелостью и ловкостью, столкнувшись со сложностью непонятной хитроумной машины, был бессилен.

Предметы всегда были его врагами, он питал к ним неприязнь. Его кочевое существование сократило их до какой-нибудь пары дюжин самых необходимых, но даже в этом случае он инстинктивно их отвергал. Ему, свободному человеку и одинокому охотнику, было достаточно оружия, гербы с водой и сбруи для верблюда. В те дни, что он провел в Эль-Акабе в ожидании подходящего момента, чтобы захватить в плен губернатора бен-Куфра, Гасель неожиданно столкнулся с явлением, которое привело его в замешательство. Настоящие туареги, некогда столь же неприхотливые, как и он, похоже, пристрастились к вещам – тем предметам, о которых раньше они и знать не знали, а теперь они стали столь же необходимы, как вода или воздух.

И автомобиль, дающий возможность разъезжать повсюду без видимой надобности, превратился, как он мог заметить, в самую настоятельную из таких потребностей. Юным кочевникам, в отличие от их родителей, уже не приносило удовлетворения долгое – по нескольку дней и недель – путешествие по пустыне: без спешки и нетерпения, с сознанием того, что пункт назначения находится в конце пути и пребудет там веки вечные, как бы медленно ты ни передвигался.

И вот теперь, по странной иронии судьбы, он, Гасель, столь ненавидевший и презиравший предметы и испытывавший такое отвращение к любым механическим средствам передвижения, лежит здесь, возле одного из них, от которого зависит его жизнь и жизнь его гостя, и проклинает себя самого за невежество и неспособность пинками заставить его бежать по равнине к свободе, до которой рукой подать.

Рассвело. Он разогнал гиен и шакалов, однако грифы продолжали слетаться дюжинами, заполоняя небо кружением смерти, раздирая крепкими клювами тела двух человек и одного животного, которые всего лишь за сутки до этого были еще полны жизни, и криками возвещая миру о том, что здесь, на краю хамады, на самой границе «пустой земли» Тикдабры, человек вновь явился виновником трагедии.

– На этой самой койке, на которой ты сидишь, и примерно в это же время, когда все спали, твой муж перерезал горло моему капитану и тем самым еще больше усложнил себе жизнь.

Лейла инстинктивно порывалась было встать, однако сержант Малик эль-Хайдери с силой надавил ей на плечо, принуждая оставаться на месте.

– Я не давал тебе разрешения двигаться, – заметил он. – И тебе следует свыкнуться с мыслью о том, что в Адорасе до тех пор, пока не пришлют нового офицера, ты не можешь совершать никаких движений без моего разрешения.

Он пересек комнату, уселся в старое кресло-качалку, в котором покойный Калеб эль-Фаси просиживал часами, читая и раскачиваясь, и медленно оттолкнулся от пола, не сводя с девушки взгляда.

– Ты очень красивая, – сказал он, и в его голосе прозвучала хрипотца. – Самая красивая туарегская женщина, какую я когда-либо видел… Сколько же тебе лет?

– Не знаю. И я не из туарегов. Я акли.

– Акли? Дочь рабов! – воскликнул он. – Надо же! Этот туарег наверняка от тебя без ума, если взял в жены рабыню. Меня это не удивляет… Судя по всему, ты хороша в постели. Ты хороша в постели?

Ответа он не получил, да, можно сказать, и не ждал. Поискал сигарету в верхнем кармане рубашки, щелкнул зажигалкой, некогда принадлежавшей капитану, и не спеша закурил, наслаждаясь дымом и разглядывая девушку, которая в свою очередь смотрела на него с вызовом, гордо выпрямившись.

– Знаешь, сколько времени я уже не видел обнаженной женщины? – спросил он с горькой улыбкой. – Нет, ты не можешь этого знать, потому что даже я сам сейчас этого уже не помню. – Он кивком показал на старый календарь, висевший над кроватью. – Вот эта толстая шлюха, а ей, должно быть, уже лет сто, – это все, что у меня было, и я часами разглядывал ее, удовлетворяя себя и мечтая о том дне, когда повстречаю настоящую женщину. – Он вытащил грязный платок и вытер пот, который лился градом по его шее. – И вот ты здесь, как в моих мечтах, даже лучше и моложе, чем в моих мечтах… – Он помолчал, а затем спокойно, не повышая голоса, но твердо добавил: – Раздевайся.

Лейла не пошевелилась, словно не слышала, и только в глубине ее огромных черных глаз промелькнул страх, а пальцы слегка вцепились в грубую и грязную ткань тюфяка.

Малик эль-Хайдери выждал несколько секунд, докурил сигарету и осторожно положил окурок на пол под кресло, чтобы придавить его во время раскачивания. Потом поднял голову и взглянул на Лейлу в упор.

– Послушай! – сказал он. – Есть два способа решения подобных вопросов: по-хорошему или по-плохому. Лично я предпочитаю первый, поскольку он всегда увлекательнее для обоих. Ты идешь мне навстречу, и мы приятно проводим время. Я, со своей стороны, тоже иду тебе навстречу и делаю твое заключение более сносным. А если ты будешь упираться, я все равно добьюсь своего силой, и к тому же меня совсем не будет волновать, что с тобой будет потом… Или что может произойти с твоей семьей… – Он многозначительно улыбнулся. – Двое из сыновей твоего мужа просто красавчики… Смазливые подростки! Ты обратила внимание, как на них смотрят некоторые из моих парней? Они ведь тоже уже не один год томятся здесь, в заточении, и по меньшей мере восьмеро из них будут просто счастливы, если я закрою глаза и позволю им сегодня ночью, когда все уснут, заняться парнишками…

– Ты свинья.

– Не больше любого другого, кто провел столько времени, сколько я, в этой проклятой пустыне. – Он перестал раскачиваться и отклонился назад, глядя в окошко на высокие барханы, со всех сторон обступившие оазис. – Отсюда все выглядит по-другому… по мере того, как годы проходят, а ты теряешь надежду на то, что однажды тебе позволят вернуться… Когда понимаешь, что уже никто никогда не испытает к тебе интереса или сочувствия, перестаешь испытывать интерес или сочувствие к остальным. – Он вновь повернулся к ней. – Мне ничего не дадут. То, что я сам не возьму, никто мне не предложит, и уверяю тебя, что, как только ты попадешься другим на глаза, они тоже попытаются это сделать… Раздевайся! – повторил он. Теперь это был уже приказ.

Лейла колебалась.

Хотя она пыталась сопротивляться и все ее существо восставало против мысли о подчинении, девушка знала – еще когда впервые увидела старшего сержанта Малика эль-Хайдери, – что он способен на все. Даже позволить своим людям развлекаться с сыновьями ее мужа, которых тот ее приучил любить как своих собственных.

Наконец она очень медленно встала, скрестила руки, ухватилась за подол своего простенького платья и, сняв его через голову, кинула в угол. Ее упругое, молодое, темное тело с маленькими грудями и крепкими ягодицами полностью открылось его взору, и сержант Малик долго смотрел на него, не переставая раскачиваться, словно ему хотелось продлить это мгновение насколько возможно, мысленно получить удовольствие, оттягивая момент, когда он тоже разденется.

Солнце было уже высоко, запах мертвечины стал невыносимым, а грифы превратились в тучу, сражаться с которой было бесполезно.

Сначала он заметил столб пыли, поднявшийся на западе: тот быстро приближался. А когда залез в джип и попытался разобраться с механизмом пулемета, готовясь защищаться, увидел серое, массивное пятно – еще одну машину, двигавшуюся с юга: та была медленнее и тяжелее, а ее крохотную башенку венчала легкая скорострельная пушка.

Острое зрение тут же ему подсказало, что бессмысленно и пытаться противостоять такому оружию. Единственным утешением служила мысль о том, что он одолел пустыню пустынь Тикдабру, а поражение потерпел исключительно из-за верности своему гостю.

Гасель взял винтовку и отправился к краю хамады, не прячась за камнями и зарослями травы. Абдуль эль-Кериб оставался у него за спиной, вне пределов досягаемости для пуль.

Он приготовил винтовку и стал ждать, прикидывая, когда джип окажется на расстоянии выстрела. Однако в тот момент, когда он уже прекрасно видел солдат и колебался, наводя оружие, стрелять ли ему в водителя или же в того, кто собирался нажать на гашетку пулемета, вдали раздался взрыв, в воздухе просвистел снаряд – и машину разнесло на куски прямым попаданием. При этом она резко остановилась, словно разбившись о невидимую стену.

Одно искореженное тело отнесло за сорок метров, другое разорвало на клочки – ничего не осталось, словно его и не было, – а джип за считаные секунды превратился в груду дымящихся обломков.

Гасель Сайях, имохар Кель-Тальгимуса, известный как Охотник, застыл на месте от изумления: возможно, впервые в жизни он оказался не в состоянии понять, что творится у него перед глазами.

Наконец он медленно обернулся ко второй машине, танкетке-гусенице, которая, как ни в чем не бывало, продолжала двигаться вперед и затормозила метрах в двадцати от той точки, где сходились вместе хамада и «пустая земля».

С машины тут же соскочил высокий человек с аккуратно подстриженными усами, в форме песочного цвета и со звездами на обшлагах, твердым шагом приблизился к туарегу и остановился перед ним.

– Абдуль эль-Кебир? – осведомился он.

Гасель указал себе за спину.

Офицер с облегчением улыбнулся и тряхнул головой, словно избавившись от тяжелого груза.

– От имени моего правительства и от моего собственного добро пожаловать в нашу страну… Для меня будет честью охранять вас до прибытия на сторожевой пост и лично сопровождать президента Кебира в столицу…

Они медленно направились к машине, и по дороге Гасель не смог удержаться и бросил долгий взгляд на все еще дымящийся искореженный джип. Это не ускользнуло от внимания офицера, и он покачал головой:

– Мы маленькая, бедная и мирная страна, но нам не нравится, когда кто-то вторгается на нашу территорию.

Они подошли к телу Абдуля эль-Кебира, все еще находившегося без сознания. Военный внимательно его осмотрел, убедился, что тот нормально дышит и, судя по всему, находится вне опасности, и поднял голову, бросая долгий взгляд на простиравшуюся перед ним бескрайнюю равнину.

– Ни за что бы не подумал, что кто-то… кто-то в этом мире… окажется способен пересечь проклятое место!

Гасель слегка улыбнулся.

– Послушай моего совета, – сказал он. – Избегай Тикдабры!

Спустя три часа туарег легонько хлопнул офицера по предплечью.

– Останови… – попросил он.

Тот подчинился: остановил джип и поднял руку, чтобы танкетка, следовавшая за ними, тоже остановилась.

– Что случилось? – поинтересовался офицер.

– Я выйду здесь.

– Здесь? – удивился тот, растерянно обводя взглядом равнину, покрытую камнями и пучками травы. – Что ты собираешься здесь делать?

– Вернуться домой… – ответил туарег. – Ты едешь на юг. Моя семья осталась там, очень далеко, на северо-востоке, в горах Хуэйлы… Пора возвращаться.

Офицер тряхнул головой, словно услышанное никак в ней не укладывалось:

– Пешком? В одиночку?

– Кто-нибудь продаст мне верблюда.

– Но ведь путь-то неблизкий – в обход «пустой земли».

– Вот поэтому мне и надо отправиться как можно скорее.

Офицер повернулся и кивнул головой в сторону спящего Абдуля эль-Кебира:

– Не подождешь, когда он очнется? Он захочет поблагодарить тебя лично…

Гасель только помотал головой. Он уже успел спуститься на землю, захватив с собой винтовку и гербу с водой.

– Ему не за что меня благодарить… – Туарег сделал короткую паузу. – Он хотел перейти границу и уже ее перешел… Отныне он твой гость… – Гасель окинуд Абдуля долгим, теплым взглядом. – Пожелай ему от меня удачи.

Офицер понял, что это решение твердое и нет никакой возможности его отговорить.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросил он. – Деньги или провизия?

Гасель отрицательно покачал головой и показал на равнину:

– Я сейчас человек богатый, а в этом краю я видел много зверья. Мне ничего не нужно.

Он так и не сдвинулся с места, пока машины проезжали мимо и удалялись в сторону юга. Только после того, как пыль вновь улеглась и шум моторов стих на расстоянии, сориентировался, хотя на широкой плоскости не было ни одного естественного местного предмета, который бы мог послужить ориентиром, и неспешно пустился в путь с невозмутимым видом человека, прогуливающегося по лугу тихим вечером, любуясь пейзажем, каждым пучком травы, каждым валуном, каждой голенастой птицей и каждой юркой змеей.

У него были вода, хорошая винтовка и боеприпасы, вокруг был его мир, сердце пустыни, которую он любил, и он собирался насладиться долгим путешествием, в конце которого встретится со своей женой, своими детьми, своими рабами, своими козами и верблюдами.

Дул тихий ветерок, и с наступлением темноты звери равнины покинули свои убежища, чтобы пощипать листву в низкорослом дубняке, где он подстрелил замечательного зайца и приготовил ужин при свете костра из тамариска. Затем стал смотреть на звезды, явившиеся составить ему компанию, и с удовольствием перебирать воспоминания: лицо и тело Лейлы, смех и игры своих детей, глубокий голос и умные речи своего друга Абдуля эль-Кебира и замечательное, увлекательное и незабываемое приключение, которое ему довелось пережить на самом пороге зрелости. Оно навечно наложило отпечаток на его жизнь, а старики будут рассказывать о нем годами, заставляя подростков восхищаться подвигами единственного человека, одновременно бросившего вызов целой армии и Тикдабре.

И он расскажет своим внукам, что пережил в тот день, который провел в компании духов Большого каравана, как говорил им о своем страхе умереть на равнине, как приглушенные голоса мумий и их бесплотные пальцы указали ему правильную дорогу, как он шел по ней три дня и три ночи и за все это время ни разу не остановился, зная, что если сделает это, то ни он, ни верблюд не смогут возобновить движение. Они оба превратились, подчинившись его несгибаемой воле, в настоящие механические автоматы, не чувствующие ни жары, ни жажды, ни усталости.

И вот теперь он лежит, растянувшись на мягком песке, ощущая под рукой приятное прикосновение влажной гербы, на поверхности которой выступила вода, остатки зайца еще дымятся возле костра, на поясе висит сумка с золотом, – и чувствует умиротворение, пребывая в гармонии с самим собой и окружающим миром, гордясь тем, что он мужчина и туарег, а главное, тем, что доказал: никто, даже правительство, не может позволить себе такую роскошь, как пренебрежение к законам и обычаям его народа.

Затем он стал размышлять о том, какое будущее его ждет вдали от знакомых пастбищ и тех мест, к которым он привык с детства. Впрочем, необходимость эмигрировать за пределы страны не вызывала у него беспокойства, поскольку пустыня везде одинакова. Она остается все такой же на тысячи километров, в какой бы стране он ни поселился, и у него нет причин бояться, что кто-то придет оспаривать его права на песчаники, валуны и камни, ведь совершенно очевидно, что тех, кто выбрал пустыню формой жизни, с каждым днем становится меньше.

Он больше не хотел ни воевать, ни бороться и мечтал о покое своей хаймы, долгих днях охоты и замечательных вечерах при свете костра. Ему хотелось вновь послушать истории старого Суилема – истории, которые он слышал еще ребенком и не устанет слушать и дальше, пока верный раб не умолкнет навеки.

К вечеру третьего дня Гасель набрел на лагерь хайм и шериб рядом с колодцем.

Это были туареги из «Народа Копья» – люди бедные, но приветливые и гостеприимные. Они согласились продать ему своего лучшего мехари, зарезали в его честь барана, из которого приготовили отменный кускус, какого ему давно не приходилось отведывать, и пригласили на праздник, который должен был состояться на следующий день.

Он понял, что не может обидеть их отказом, и вынул из небольшого красного кожаного мешочка, висевшего на шее, тяжелую золотую монету, которую положил перед собой.

– Я согласен только при условии, что заплачу за баранов, – сказал он. – Это моя лепта.

Хозяин дома молча согласился, взял монету и с интересом стал ее разглядывать.

– Такие уже почти не имеют хождения, – заметил он. – Лишь одни грязные бумажки, стоимость которых меняется каждый день. Кто тебе ее дал?

– Один старый проводник караванов… – ответил Гасель, и не солгал, хотя и не сказал всей правды. – У него было много.

– Такими платили проводникам и погонщикам верблюдов… – уверенно сказал хозяин дома. – На такие покупали животных и провизию… Знаешь? – добавил он затем с ироничной улыбкой. – Я нанялся было идти с Большим караваном, но за десять дней до отправления начал кашлять кровью, и меня забраковали. «У тебя туберкулез, – сказали они. – Ты не дойдешь до Триполи…» – Он тряхнул головой, словно никак не мог осознать, какую шутку сыграла с ним судьба. – Скоро мне стукнет девяносто. А от Большого каравана ничего не осталось.

– Как же ты избавился от туберкулеза? – поинтересовался Гасель. – Мой старший сын и первая жена от него умерли.

– Я договорился с одним мясником из Томбукту… – объяснил старик. – Я должен был год работать на него бесплатно, а взамен он разрешил мне съедать в сыром виде горбы всех верблюдов, которых он резал… – Он насмешливо улыбнулся. – Меня разнесло, я превратился в подобие бочки, зато в результате перестал кашлять кровью… Чуть ли не двести верблюжьих горбов! – воскликнул он. – Больше я в жизни не подходил к этим проклятым тварям и готов хоть три месяца идти пешком, нежели сесть на одного из них…

– Ты первый имохаг, от которого я слышу плохие слова о верблюдах… – заметил Гасель.

Когда-то давным-давно жили в процветающем и многолюдном городе Мире, славе халифов, три хитрых купца, в результате долгих лет совместной торговли скопившие приличную сумму денег, которую решили вложить в новое дело…

Оказалось, однако, что эти купцы не доверяли друг другу и договорились отдать эти деньги на хранение хозяйке дома, в котором жили, наказав ей не отдавать деньги никому из них, если при этом не будут присутствовать двое других.

Через несколько дней они решили написать письмо, касавшееся одной сделки, в соседний город, и, поскольку им понадобился пергамент, один из них сказал:

– Пойду попрошу у доброй женщины, у нее наверняка найдется лист.

А сам, войдя в дом, сказал ей:

– Дай-ка мне сумку, которую мы тебе вручили, она нам понадобилась…

– Не отдам, пока здесь не будет твоих друзей, – ответила женщина и, хотя он настаивал, продолжала отказываться до тех пор, пока хитрый купец не сказал:

– Выгляни в окно и увидишь, как мои товарищи, которые стоят на улице, тебе приказывают мне ее отдать.

Женщина выглянула в окно, а купец тем временем вышел и, подойдя к компаньонам, тихо сказал:

– У нее есть пергамент, который нам нужен, но она не хочет мне его отдавать, пока вы тоже ее об этом не попросите.

Не чувствуя подвоха, они крикнули женщине, чтобы она поступила так, как велит их товарищ, и она отдала тому сумку, с которой вор и покинул город.

Но когда два других купца оказались в дураках и поняли, что остались без денег, они обвинили бедную женщину, отвели ее к судье и потребовали правосудия.

Судья же оказался человеком выдержанным и разумным. Он выслушал обе стороны и после долгих размышлений сказал:

– Думаю, вы правы, выдвигая свое требование, и справедливо, чтобы эта женщина вернула сумку или выплатила деньги из своих средств… Но поскольку выясняется, что соглашение, которое вы заключили, требует, чтобы при передаче сумки присутствовали все трое компаньонов, считаю, что будет справедливо, если вы постараетесь найти третьего, приведете его ко мне, и тогда я сам позабочусь о том, чтобы соглашение было выполнено…

Вот так восторжествовали справедливость и разум, благодаря находчивости этого умного судьи.

Да будет угодно Аллаху, чтобы так было всегда. Хвала Ему…

Девушка тронула струну скрипки, словно ставя заключительную точку в своем повествовании, а затем, не сводя взгляда с Гаселя, добавила:

– Ты, похоже, пожаловал к нам издалека, почему бы тебе не рассказать нам какую-нибудь историю?

Гасель обвел взглядом группу: два десятка юношей и девушек, сгрудившихся вокруг костра, где на углях медленно жарились два огромных барана, от которых шел сладкий и глубокий аромат, и спросил:

– Что за историю вы хотите услышать?

– Твою… – выпалила девушка. – Почему ты оказался так далеко от дома? Почему платишь за то, что покупаешь, старинными золотыми монетами? Что за тайну ты скрываешь? Несмотря на твое покрывало, твои глаза говорят о том, что ты держишь что-то в глубокой тайне.

– Это твои глаза хотят увидеть тайну там, где нет ничего, кроме усталости, – заверил он. – Я проделал долгое путешествие. Возможно, самое долгое из всех, которое кто-то когда-либо проделал в этом мире… Я пересек «пустую землю» Тикдабру.

Последний из прибывших на праздник – крепкий юноша с обритым черепом, слегка косящими глазами и глубоким шрамом, спускающимся от щеки к горлу, – вдруг спросил взволнованным голосом:

– А ты, случайно, не Гасель Сайях, имохар Кель-Тальгимуса, семья которого стояла лагерем в гвельте гор Хуэйлы?

Гасель почувствовал, как у него упало сердце.

– Да. Это я.

– У меня для тебя плохие вести… – с сожалением сказал парень. – Я приехал с севера… От одного племени к другому, из хаймы в хайму прошел слух: солдаты увели твою жену и твоих сыновей… Всех твоих домашних. Спасся только старый слуга-негр, и вот что он сказал: тебя поджидают, чтобы убить, в гвельте Хуэйлы…

Гаселю пришлось сделать над собой усилие, чтобы зажать всхлип в глубине горла, и он приказал себе – еще строже, чем в самой середине «пустой земли», – сдержать эмоции.

– Куда их увели? – спросил наконец он, когда справился с голосом и тот зазвучал спокойно.

– Никто этого не знает. Может, в Эль-Акаб… Может, еще дальше на север – в столицу… Они хотят обменять их на Абдуля эль-Кебира…

Туарег встал и медленно направился к барханам, провожаемый взглядами всех присутствующих и уважительным молчанием, поскольку праздничное веселье развеялось, как по волшебству, и никто словно не замечал, что один из баранов начал подгорать. Дыхание несчастья как будто родилось из пламени костра и гасило свет воодушевления во взглядах и жажду развлечения в телах.

В темноте Гасель упал на бархан и зарылся лицом в песок, стараясь не дать рыданиям вырваться на свободу, впиваясь до крови ногтями в ладонь.

Он уже не был богатым человеком, возвращающимся после долгого приключения к мирному очагу. Он даже не был героем, который вырвал Абдуля эль-Кебира из лап его врагов и пересек с ним ад «пустой земли», благодаря чему тот оказался в безопасности по другую сторону границы. Сейчас он был всего лишь бедным глупцом, потерявшим все, что у него в этом мире было, из-за своего дурацкого упрямства – желания соблюсти устаревшие обычаи, которые ничего ни для кого не значили.

Лейла!..

Дрожь пробежала по его спине, словно струя холодной воды, стоило только представить ее в руках этих мужчин в грязной форме, тяжелой амуниции и грубых вонючих ботинках. Он вспомнил их лица, когда они целились в него у входа в хайму, их запущенный лагерь, а также деспотизм, с которым они обращались с бедуинами в Эль-Акабе, и, несмотря на все его старания, хриплый стон все же сорвался с губ, вынудив его впиться зубами в тыльную сторону ладони.

– Не надо… Не сдерживайся. Самый сильный из мужчин имеет право плакать в такой момент.

Он поднял голову. Красавица с тоненькими косичками села рядом и протянула руку, чтобы провести по его лицу, как могла бы сделать мать по отношению к испуганному ребенку.

– Уже прошло, – сказал он.

Она покачала головой:

– Не пытайся меня обмануть. Не прошло… Такие вещи не проходят. Они остаются глубоко внутри, как застрявшая пуля. Мне это известно, потому что мой муж умер два года назад, а мои руки все еще ищут его по ночам.

– Она не умерла. Никто не может осмелиться причинить ей вред… – сказал он, словно пытаясь убедить себя самого. – Она почти ребенок… Бог не позволит, чтобы ей что-то сделали.

– Нет другого Бога, кроме того, существование которого отвечает нашему желанию, – сказала она сурово. – Можешь полагаться на него, если хочешь. Это никогда не повредит. Но раз ты оказался способен одолеть «пустую землю» Тикдабру, значит, сможешь вызволить и свою семью… Я уверена.

– Как же я смогу это сделать? – сказал он упавшим голосом. – Ты же слышала: они хотят Абдуля эль-Кебира, а его уже нет со мной.

Девушка пристально взглянула на него при ярком свете полной луны, появившейся на небе и наполнившей ночь жизнью.

– Ты бы согласился на обмен, если бы он все еще был с тобой? – поинтересовалась она.

– Это же мои дети… – прозвучало в ответ. – Моя жена и дети… Все, что у меня есть в жизни.

– У тебя осталась гордость туарега… – напомнила она. – И насколько мне известно, ты самый гордый и смелый из нас. – Она помолчала. – Возможно, даже слишком… Когда вы, воины, бросаетесь в бой, вам вечно недосуг поразмыслить о том, какое зло вы можете причинить нам, женщинам, которые остаются сзади, получая удары и при этом не разделяя с вами славы… – Она поцокала языком, словно недовольная сама собой. – Но я пришла не обвинять тебя, – заверила она. – Что сделано – то сделано, и у тебя были для этого свои причины. Я пришла, потому что в такие моменты, как этот, человеку нужна компания… Хочешь рассказать мне о ней?

Он затряс головой.

– Она же еще ребенок! – со всхлипом вырвалось у него.

Дверь рывком распахнулась, и сержант Малик эль-Хайдери соскочил с постели, метнувшись было к пистолету, лежавшему на столе, но остановился, разглядев силуэт лейтенанта Размана, возникший на фоне яркого света, бьющего снаружи.

Будучи полуодетым, сержант постарался по возможности сохранить военную выправку, встал по стойке «смирно», отдав честь и попытавшись щелкнуть каблуками, что в действительности получилось комично, хотя выражение лица лейтенанта ясно показывало, что он не в том настроении, чтобы уловить комизм ситуации. Когда его глаза привыкли к полутьме комнаты, он подошел к одному из окон, распахнул створки и указал стеком на соседний барак.

– Что за люди находятся там взаперти, сержант? – поинтересовался он.

Сержант почувствовал, как холодный пот выступил из каждой поры его тела, однако, пробуя сохранить выдержку, ответил:

– Семья туарега.

– Как давно они находятся здесь?

– Неделю.

Разман повернулся к нему, словно не желая верить своим ушам.

– Неделю? – в ужасе повторил он. – Вы хотите сказать, что целую неделю держите женщин и детей взаперти в этой душегубке, не поставив в известность вышестоящее начальство?

– Радио вышло из строя.

– Лжете… Я только что разговаривал с радистом… Вы отдали ему приказ хранить молчание… Поэтому у меня не было возможности сообщить вам о своем приезде…

Неожиданно он осекся, поскольку его взгляд упал на фигуру Лейлы, совершенно обнаженную. Девушка испуганно сжалась в комочек в самом дальнем углу комнаты, до этого она спала там на ветхом одеяле. Он переводил взгляд то на девушку, то на Малика эль-Хайдери и наконец, словно боясь задавать этот вопрос, хрипло спросил:

– Кто это?

– Жена туарега… Но это не то, что вы думаете, лейтенант… – пробовал оправдаться сержант. – Не то, что вы думаете… Она согласилась добровольно… Согласилась! – повторил он, умоляюще сложив руки.

Лейтенант Разман подошел к Лейле, пытавшейся прикрыть наготу краешком одеяла.

– Это правда, что ты согласилась? – спросил он ее. – Он тебя не принуждал?

Девушка пристально посмотрела на него, затем, повернувшись к сержанту, твердо сказала:

– Он сказал, что, если я не соглашусь, он отдаст детей солдатам.

Лейтенант Разман молча кивнул один раз, затем еще один, медленно повернулся и, указывая на дверь, приказал Малику:

– Выходите!

Тот хотел было взять одежду, но лейтенант категорически запретил ему:

– Нет! Вы более недостойны носить эту форму… Выходите так! Как есть…

Старший сержант Малик эль-Хайдери направился к выходу впереди лейтенанта и застыл на пороге, потому что перед ним стояли в ожидании все, кто находился в лагере. Вдобавок к ним присоединились жена Размана и гигант сержант Ажамук.

– Идите в сторону барханов!

Он подчинился, хотя горячий песок жег ему ступни, и молча пошел вперед, опустив голову, туда, где начинались барханы.

Когда он понял, что дальше идти некуда и бесполезно пытаться взобраться по склону, он обернулся, и его не удивило, что лейтенант извлек из кобуры свой тяжелый табельный пистолет.

Один-единственный выстрел разнес ему голову.

Несколько мгновений Разман задумчиво глядел на мертвое тело. Потом неторопливо спрятал оружие назад в кобуру, тем же путем вернулся обратно и встал перед присутствующими, которые так и не сдвинулись с места и не шелохнулись.