Федерико Моччиа 27 страница

Церковь. Гроб. Кругом сотни людей. Одни стоят, другие сидят, третьи прислоняются к маленьким старинным колоннам, потемневшим от времени, от горечи выслушанных молитв, нижайших просьб, пережитых страданий. А теперь еще и моя боль прибавилась. Здесь. Сейчас. Боль от того, что я не сумел стать действующим лицом своей собственной жизни, от того, что я только зря потратил время… и на что? На то, чтобы судить. Я судил маму. Никак не могу понять, как тогда‑ то я этого не понимал? Внезапно до меня доходит, что все у меня было в руках, но из рук выскользнуло. Кем же я был ослеплен, отчего я впал в такую слепую ярость? И только сейчас я осознал, как же я был неправ. В своей примитивной роли. От меня ведь ничего не требовалось, ничего, кроме молчания. Не реагировать. У меня ведь ни положения особого не было, ни права, ни разрешения, и вообще… Ничего. Ничего, что бы могло мне дать это право. Прощать. А кто я такой, чтобы прощать? Кто мы такие, чтобы прощать, почему это мы облекаем себя такими полномочиями? И вот именно я, такой упрямый эгоист и слепец, пожелал быть судьей. Без всякого на то права, не имея никаких заслуг, вообще – ничего. Какая самонадеянность. Откуда она взялась: из морали самой отстойной буржуазии? И что еще хуже: я не только присвоил себе это право – прощать, но и не знал даже, как это делается. Не прощать. Вот. И теперь я пришел в эту церковь. Я молчу. Мне ужасно плохо. Нет ничего хуже, чем понимать, что твоя жизнь протекла сквозь пальцы как простой песок, который, как ты думал, принадлежит тебе, а на самом деле он тебе больше не принадлежит. Как будто бы ты стоишь крепко на ногах, и вдруг дует ветер, и ты его раб, и он за тебя все решает. У меня в руках больше ничего нет, ничего не осталось. И мне стыдно. Оглядываюсь по сторонам. Отец, брат, их подруги. Даже Паллина, Луконе, Балестри и другие мои друзья. Кого‑ то нет… А кто‑ то, наоборот, пришел без всякого приглашения. Но мне не хочется ни о чем думать О том, что надо делать дальше, о формальностях о правильном выражении лица, потому что никому никогда не хватает смелости быть до конца естественным, потому что никто не знает, что нас ожидает Нет. Не хочу об этом думать. Не сегодня. Тем более, что вокруг – столько людей, чьих имен я даже не знаю. Далекие родственники, двоюродные братья и сестры, дяди, тети, друзья семьи, люди, что смотрят с выцветших фотографий, слабые воспоминания семейных праздников, прошлых встреч, более или менее радостных улыбок и поцелуев сам не знаю из какого далекого прошлого. Священник прочел отрывок из Евангелия. Теперь он что‑ то говорит. Пытается объяснить мне, насколько все, что сейчас происходит, благотворно для нас. И для меня. Но я не могу его слушать. Нет. Не получается. Моя боль слишком сильна. Я не могу думать, понимать, соглашаться… Как все это может быть благотворным для меня? Как, каким образом, по какой такой причине? Он произнес что‑ то, рассказал историю, пообещал мне что‑ то… но так и не сумел меня убедить. Нет. Только в одном я уверен. Моей мамы больше нет. Только это мне понятно. И этого мне достаточно. Вернее, мне этого недостаточно… Мама, я скучаю по тебе. Мне так не хватает времени, чтобы вернуться в прошлое, чтобы суметь сказать тебе то, что я понял. И я говорю это сейчас, про себя. Но ты меня слышишь. Играет орган. И из глубины церкви выходит Джин. Она одета в темное, идет молча. Проходит вдоль арок, ее почти никто не замечает. Кроме меня. Потом осторожно прислоняет к алтарю венок из цветов и смотрит на меня. Издали. Молча. Ее лицо ничего не выражает. Ни улыбки, ни упрека. Ничего. Ничего не выражающий взгляд. Она выше всего, она способна не смешивать боль и сострадание с чем‑ то другим. Последний взгляд. И она возвращается в глубину церкви. Некоторое время спустя все заканчивается. Я ищу ее у выхода, но ее уже не видно. Я потерял ее. Навстречу мне идут люди, они обнимают меня, что‑ то говорят. Пожимают мне руку. Но я ничего не слышу, не понимаю… Пытаюсь улыбаться, благодарить, не плакать. Да, особенно трудно не плакать. И мне не удается. Мне не стыдно. Мама, я по тебе буду скучать. Я плачу. Навзрыд. Это выход эмоций, освобождение, это потребность снова стать маленьким и ощутить любовь, вернуться назад, не расти больше, и снова получать ее чистую любовь… Кто‑ то обнимает меня, держит меня за плечи, сжимает меня. Но это не ты, мама. Это не можешь быть ты. Я прислоняюсь к стене, наклоняю голову. Я прячу лицо и слезы. Как бы я хотел, чтобы не было так поздно. Прости меня, мама.

Несколько дней спустя. Когда испытываешь такую боль, уже нельзя понять, где ее истинный источник. Она приходит без предупреждения. Накатывается, как большая волна, накатывается на тебя сзади, опрокидывает, у тебя перехватывает дыхание, и она выбрасывает тебя на мокрый песок – на те следы твоей жизни, что казались недавно такими четкими. Но это не так. Они уже размыты. Дни напролет я провожу перед ее парадной. Вижу, как она выходит из дома, каждый день – разная. Красивая. Просто красавица. Небрежная, смущенная, элегантная, с волосами, собранными в хвост, с волосами распущенными, развевающимися на ветру, свободными, непокорными. С двумя хвостиками, в платье в цветочек, в чуть спущенном комбинезончике, в идеально сидящем костюме, в голубой блузке с опущенным воротничком и темно‑ синей юбке. В светлых укороченных джинсах, в рваных джинсах с яркими швами, во всех своих нарядах, полученных через «Yoox». Со всевозможными аксессуарами. Разных цветов. Каждый день – полет фантазии. И из парадной она выходит всякий раз по‑ разному. Но все же есть нечто, что в ней не меняется. В ее глазах, на ее лице – следы недавно перенесенного горя. Как будто чудесный сон прерывался внезапно хлопнувшей ставней.

Невнимательная жизнь задела локтем ее счастье. И виновник – я. Я не могу найти себе оправданий. Я могу лишь надеяться, что она когда‑ нибудь меня простит. Вот. Я вижу, как она выходит. Вижу, как проходит мимо. Садится в машину. И впервые за все эти дни, что я прячусь в тени, я делаю шаг вперед и встречаюсь с ней взглядом. Я овладеваю ее глазами. На минуту они – мои. И смущенно улыбаюсь. И начинаю говорить: объясняю, рассказываю, стараясь не отпускать ее глаз. Говорю одним взглядом. Ее глаза молча слушают меня. Мне кажется, они понимают, всерьез вслушиваются в то, что говорят мои. И это молчание, состоящее из тысячи слов, такое напряженное, прерывается. Джин опускает глаза. Словно ищет чего‑ то. Помощи. Улыбки. Каких‑ ни‑ будь слов, которые выразят все и будут кстати. Но ничего не находит. Ничего. И тогда она снова смотрит на меня. Чуть качает головой. На ее щеке появляется легкий намек на улыбку – тень надежды. Как будто она говорит: «Нет, не сейчас. Еще слишком рано». Во всяком случае, мне хотелось бы думать, что это именно так. И уходит прочь, устремляясь к тому, о чем мне не дано знать, – к новой жизни, ожидающей ее, к новой мечте, однозначно лучшей, чем та, которую я у нее украл. И она права. Она достойна ее. А я остаюсь один, в полном молчании. Закуриваю. Делаю три затяжки и выбрасываю сигарету. Ничего не хочу. Но тут же понимаю, что это неправда. И вынимаю еще одну.

* * *

Далеко‑ далеко в том же городе. На дорогах – сильное движение, гудки, измотанные полицейские, вдоль рядов припаркованных машин ходят неопытные контролеры, выискивающие к чему бы придраться. Рина, домработница Джервази, выходит из многоквартирного дома в Стеллари. Она одаривает консьержа своей обычной улыбкой, над ее губой – чрезмерная растительность. Решительной походкой она направляется к мусорному баку – за ней тянется шлейф дешевых духов, плохо маскирующих запах усталости, скопившейся за рабочий день. Она открывает бак, сильно надавив ногой на железную перекладину. Отправляет в него четким броском навесом, не хуже любого волейболиста, мешок с мусором. Бак закрывается, крышка – как нож гильотины, опущенный рассеянным палачом. Но он закрылся не до конца – из‑ под крышки торчит вывернутый в рулон постер. Это увеличенная фотография парня и девочки, сидящих верхом на «вздыбленном» мотоцикле. Они слились в радостном крике того счастливого момента… той любви, растворившейся во времени. Все прошло. И теперь, как это часто случается, свидетельство былого счастья оказалось в мусоре.

Паллина выскакивает из своего подъезда. Веселая, решительная и элегантная, как никогда. Она садится в машину и, смеясь, целует сидящего за рулем парня. Ей хочется снова взять в руки поводья своей жизни.

– Ну, куда поедем?

– Куда хочешь.

Паллина смотрит на парня с улыбкой. Она решила снова броситься в омут. А этот парень кажется подходящим для этого дела человеком.

– Решай ты, можно провести вечер без всякой цели.

Деме не надо повторять дважды. Этого момента он ждал уже несколько лет. Он мягко переключает передачу и теряется в потоке машин. Делает чуть громче музыку и улыбается.

* * *

Стюардесса Ева только что приехала в Рим. Она ставит чемодан в гостиничном номере и пробует позвонить Стэпу. Ничего не получается. Его телефон выключен. Жаль, ей так хотелось снова его увидеть. Что делать. Она ненадолго задумывается, улыбается и набирает другой номер. У того, кто много путешествует, всегда есть какой‑ нибудь запасной номер.

* * *

Даниела сидит в своей комнате. Она только что узнала, что у нее будет мальчик. В нерешительности она перелистывает книгу с именами. Алессандро, Витторио, Джованни… Она изучает значение и происхождение каждого имени. Это должно быть необычное имя – какого‑ нибудь полководца, или просто странное, которое не легко забыть. Она улыбается себе самой. По крайней мере, это Даниела может решить сама. Но тут же задумывается. А вдруг имя, которое она выберет, будет то же, что и у его папаши? Застыв в нерешительности, она отбрасывает мысль о «Фабио», который показался ей неплохим вариантом. Тут нельзя ошибиться… Если бы Даниела знала, насколько эти сомнения неважны. Определенно, этот ребенок никогда не узнает имени своего отца.

* * *

Баби дома. Она проверяет имена приглашенных. Ох, мама, ты добавила еще и Пентези, которых я на дух не выношу, и тех кузенов, что мы никогда в жизни не видели. В этом вся мама – таковы ее правила. И тут Баби приходит мысль. Сначала она кажется ей дурацкой, но постепенно эта идея начинает ей нравится. Да, это великолепная идея. Пригласить Стэпа на свою свадьбу. Это было бы прикольно. Баби даже не отдает себе отчет, насколько она похожа на мать. Нет. Она много хуже.

* * *

Две женщины оглядываются по сторонам. Они хотят убедиться, что рядом никого нет. Теперь они, наконец, спокойно могут посплетничать от души.

– Уверяю тебя. Я видела его с молодой, очень загорелой девушкой…

– Быть не может… Ты собственными глазами видела?

– Нет, но это видел человек, которому я абсолютно верю.

– Думаю, я догадываюсь, кто тебе это сказал. Мне он тоже это рассказывал, но просил, чтобы я никому не говорила. Так или иначе, она вовсе не загорелая, она цветная! Бразильянка!

– Серьезно? Странно, от него я такого не ожидала.

– Почему это? Раффаэлла просто невыносима!

Женщины смеются. Но потом раскаиваются в своем смехе. Может быть, спрашивают себя: а мы, какие мы по отношению к нашим мужьям? В конце концов, они чувствуют себя виноватыми, потому что так и не смогли ответить на этот вопрос. Может быть, не так уж они от нее отличаются. Раффаэлла сидит в глубине зала. Женщины смотрят на нее. Она встречается с ними взглядом и улыбается издали. Они тоже улыбаются, две неловкие сплетницы. И снова оглядываются по сторонам. Никто не услышал? Не понял, что мы говорили о ней? И остаются наедине со своими сомнениями. А Раффаэлла и вовсе о них не думает. Все свое внимание она сосредоточила на даме, сидящей напротив.

– Ну вот… Закрываю и второй ряд. Смотри… у меня буракко!

И Раффаэлла начинает быстро считать очки, не тратя времени на бессмысленную болтовню.

* * *

– Но там не было арбитра!

Клаудио вскакивает, и его солнцезащитный козырек чуть не падает ему на глаза, настолько он полон эмоций. Он поправляет козырек и снова садится рядом с Франческой.

– Ты же видела, Фра… его же не было, так ведь?

Она кивает. Хотя ничего не понимает в футболе.

– Что поделаешь, так всегда! Они хотят, чтобы выиграл «Аньен», этим здесь обычно и кончается! Это потому что у них больше болельщиков.

Клаудио, довольный своей гениальной догадкой, обнимает Франческу и целует ее в губы, наплевав на всех, кто мог бы увидеть его, кто мог бы осудить его… кто мог бы сказать: «Да ты что, она же на двадцать лет тебя моложе! ». Тут Клаудио, продолжая следить за матчем, замечает, что неподалеку сидит Филиппо Аккадо с женой. Они слышали, как он кричал, и теперь с интересом смотрят на него. Клаудио здоровается с ними и нарочито широко улыбается.

– Привет, Филиппо. Привет, Марина.

И он обнимает Франческу, желая открыто показать всем, какой прекрасный выбор он сделал. Именно потому, что она, если быть точными, моложе его на двадцать четыре года.

Чета Аккадо кивает в ответ на его улыбку. Они озабочены мыслью, что стали невольными свидетелями того, что до сих пор для них было просто сплетней. Клаудио знает об этом. И он счастлив, что придал сплетне статус факта. Он смотрит на Франческу. Она красивая, нежная, смуглая и, главное, молодая… а не зануда какая‑ нибудь! Клаудио улыбается ей.

– Конечно, если бы меня звали Паоло… мы бы стали с тобой Паоло и Франческой третьего тысячелетия!

Франческа, которая ничего не понимает в футболе, снова кивает. Клаудио понимает, что немного преувеличил. Чтобы еще раз подтвердить правильность своего выбора, он вынимает сигарету. Он уже собирается закурить, но на этот раз Франческе есть что сказать.

– Клаудио, но ты уже только что одну выкурил…

– Ты права, дорогая.

Он кладет сигарету обратно в пачку и снова переводит внимание на поле. Краем глаза при этом еще раз незаметно смотрит на Франческу. Она жует резинку, широко раскрывая рот и напевает какую‑ то странную бразильскую песенку. Взгляд ее немного затуманен, мысли витают где‑ то далеко. Правильно ли я сделал? Это именно то, чего я хотел? На минуту Клаудио запаниковал. Ну… Да, думаю да. По крайней мере, на данный момент это так. Потом размышляет о своем решении. О своем побеге недельной давности. Ведь, именно Франческа стала причиной его поступка. Да, она – та женщина, которую он ждал. Он ее должник. Это ее заслуга, что голубой «BMW Z4» стоит на парковке рядом со стадионом. И Клаудио погружается в игру, чувствуя подъем и счастливое вдохновение.

– Давайте, ребята! Сравняйте счет! Влепите им классный гол!

Клаудио не знает, что именно в этот момент некий чернокожий из Гарбателлы[65] угоняет его «BMW Z4». С помощью ножичка ценой в один евро он прихватил сорок две тысячи евро… Одним евро больше, одним евро меньше…

* * *

Паоло с отцом решили пойти в китайский ресторанчик на виа Валадье. Выходящие оттуда посетители воняют жареным маслом. Они садятся за столик. Смеются и шутят в компании своих подруг. Заказали кучу еды. Начиная с жареных водорослей и кисло‑ сладкой свинины и кончая традиционными яичными рулетами и пекинской уткой. Они взяли акулий суп, хрустящую говядину, паровые и жареные равиоли. Они попробовали все. Все соусы с этого странного вращающегося блюда, которое китайцы ставят в центр стола, чтобы ты мог почувствовать себя настоящим восточным человеком. Но когда тебе приносят счет, даже если он на китайском языке, и лишь внизу есть разборчивая строчка, указывающая сколько стоит заплатить, ты понимаешь, что для хозяев ты всегда остаешься западным человеком. Паоло и отец вырывают друг у друга счет. Китайцы стоят рядом. Они улыбаются: их забавляет это зрелище. Они не переживают… После этой обычной для них смешной пантомимы один из клиентов оплатит счет.

* * *

Мартина и Томас сидят на ступеньках подъезда многоквартирного дома. Они едят кусок пиццы. Красной.

– Вкуснятина… Где ты купила?

– Здесь рядом. Тебе нравится?

– Очень.

– Знаешь, я давно хотела тебя ею угостить, но не знала, понравится ли тебе.

– Конечно, нравится! Значит, завтра я ее покупаю, и мы с тобой устроим здесь полдник. Так классно сидеть тут на ступеньках. Как тебе идея?

– Отлично.

И тут Томас, вытерев рот майкой, решает рассказать Мартине о том происшествии.

– Знаешь, Марти, несколько дней назад со мной случилась странная вещь.

– Что?

– Я ждал Марко, он должен был принести мне мяч. И тут вдруг рядом со мной остановился какой‑ то тип на синей «Хонде». Взрослый такой, лет двадцати. Он слез с мотоцикла, врезал мне по физиономии и знаешь, что сказал?

– Что?!

– Бросай Микелу. Потом снова сел на мотоцикл и уехал. Прикинь? У Микелы – двадцатилетний парень.

По лицу Мартины пробегает быстрая улыбка. Не может быть. Стэп. Он просто сумасшедший. Такие нечасто встречаются в жизни. Но если встречаются, это просто счастье какое‑ то.

Томас все не может успокоиться.

– Знаешь, на кого он был похож? Помнишь того типа, с которым ты недавно разговаривала? Ну, когда я сидел на цепях и поздоровался с тобой, а вы тут разговаривали рядом с киоском? Поняла, кто это?

– Да, я поняла, о ком ты говоришь. Но ты ошибаешься. Это не какой‑ то там тип. И, прости меня, такой, как он, с Микелой никогда не будет. С Микелой могут быть только такие, как ты.

– Я? Да ты с ума сошла! Меня она интересует только потому, что зажала мой диск «Simple Plan», знаешь, «Still Not Getting Any»? Я дал его ей месяц назад. Но когда я сказал ей: «Что, обещанного три года ждут? » – она решила, что можно три года не отдавать!

Мартина улыбается. Не столько из‑ за этой не очень удачной шутки, сколько от того, что начинает понимать, как в действительности обстояли дела.

– Короче, если это и есть тот тип, скажи ему, что мне Микела по фигу.

– А, боишься его…

– Да ничего я не боюсь! Встречу его еще раз, отделаю как черепаху. Ну, не сейчас, а через несколько лет. Обещаю тебе: я буду ходить в спортзал. Нет, даже лучше: я запишусь на армрестлинг, я хочу стать как Джон Сина, может, и песню рэп сочиню. Это классный мэн, знаешь его?

– Нет.

– Да ты никого не знаешь!

Томас пожимает плечами и откусывает еще один кусок пиццы.

– М‑ м‑ м, какая вкусная…

Он тоже улыбается, окончательно позабыв о том неприятном случае. И правильно делает. Мы всему на свете ищем объяснения. Теряем столько времени, пытаясь понять, почему и как. Но иногда причин просто нет. И, как это ни печально, это и есть объяснение. Томас разговаривает с Мартиной, они шутят и смеются. Смотрят друг на друга. Она‑ так же как всегда. Он – как, пожалуй, никогда раньше не смотрел. Может быть, потому, что Мартина успокоила его насчет этой пощечины. А может, просто потому, что эта девчонка не такая уж и плохая. Он и сам не знает. Да и неважно. Пицца заканчивается. Но начинается нечто другое.

* * *

Немного дальше. В другом месте. В том, куда, так или иначе, попадут все. Без свидетельств о собственности, первичных взносов или подарочных сертификатов. В том месте, где все мы хозяева. И где не проводятся собрания жильцов, нет надоедливого председателя или шумного соседа. В этом месте важно не то, сколько ты зарабатываешь, а то, сколько ты можешь дать. Кладбище. В тиши этих ухоженных площадок – столько имен и фотографий, но сколь немного они могут рассказать обо всех этих жизнях. Но эти лица, улыбки и та боль, которую испытывают те, кто сюда приходит, раскрывают на миг красоту их душ и добавляют печали. Вот. Теперь Полло не один. Отныне рядом с ним будет еще один кусочек жизни Стэпа. Его мама. У обоих – чудесные цветы, еще полные жизни и любви. Той любви, которую Стэп так и не сумел им выразить, которая навсегда останется у него в сердце. И в каждодневной тишине, в отдаленном эхе продолжающейся музыки жизни, друг и мама разговаривают. О нем. Обо всем, что было в жизни, о том, о чем правила этой самой жизни не позволяли говорить. Все те слова, что никогда не были произнесены, сейчас готовы сорваться с губ. Потому что любовь невозможно потерять.

* * *

Когда я сажусь на мотоцикл, солнце уже почти зашло. И в эту минуту я вижу, что Джин возвращается. Она сидит за рулем, такая же, какой была раньше. Наклоняется в сторону поворота, напевает песенку, которую слушает. Кто знает, какую. И вид у нее снова веселый. Как раньше. Как тогда, когда я оставил ее. Она красива – благодаря своей улыбке, своей жизни, своим мечтам, не знающим границ. Она свободна. Свободна от всего, что ей не интересно. И я уезжаю. И вижу ее удивленную улыбку. И я счастлив. Как давно не был… Я виноват только в этой надписи. Огромной. Она тянется по всему зданию, что напротив ее дома. Великолепная надпись, честная, настоящая. У меня нет угрызений совести, стыда, у меня нет больше прошлого. У меня есть только огромное желание начать все сначала. Быть счастливым. С тобой, Джин. Да, я совершенно уверен. Да, это так. Видишь, я написал. Я хочу тебя.