Федерико Моччиа 20 страница

Джин пожимает плечами и с улыбкой пробирается к выходу, слегка наклонившись, чтобы не загораживать экран сидящим на задних рядах. Или чтобы не бросаться никому в глаза? Я оборачиваюсь назад. Там никого. Продолжаю смотреть фильм. Какой‑ то тип в маске бегает, спотыкаясь. Но мне не смешно. Может быть, потому что я думаю о Джин. Она в туалете. Или, может быть, потому что просто не смешно. Мне бы тоже надо пойти в туалет. «Надо» – это сильно сказано. Просто пойти, чтобы понять, понял я или нет.

В худшем случае Джин скажет: «А что ты подумал? », а я ей скажу: «А ты что подумала? Мне просто нужно было в туалет. Или по‑ твоему, со мной такого не может произойти? » М‑ м‑ м, она ни за что не поверит. Я пробираюсь вдоль ряда, стараясь не шуметь. Потом кто‑ то впереди смеется, и смех заглушает мой удар о наполовину опущенное сиденье. Я массирую мышцу бедра и проскальзываю в туалет. Ее нигде не видно. Может быть, она и вправду закрылась в кабинке?

– Ну, наконец‑ то, – она появляется неожиданно из‑ за тяжелой бордовой занавески. – А я уж подумала, что ты не понял.

Она смеется. Не стоит говорить ей, что я сначала и впрямь не понял.

– Ты меня испугал.

Джин подходит ко мне и целует. Она теплая, мягкая, красивая, ароматная, желанная, и… готовая закончить мою коллекцию!

– Ну, скажешь что‑ нибудь?

– Да. Что будем делать? Закроемся в кабинке?

Она улыбается.

– Нет, давай останемся здесь.

Джин отводит руки назад, откидывается на локти и почти полностью забирается на раковину. Разводит ноги и тянется ко мне. Я тянусь к ней, чтобы поцеловать и вижу, что из кармана ее куртки торчат трусики. Она их уже сняла, и это возбуждает меня еще больше. Вдруг до нас доносится смех из зала, именно в тот момент, когда я расстегиваю брюки. Это еще больше меня заводит. И вот я в ней. Все. Мы смеемся, пока я вхожу в нее. Потом она вдруг издает стон и начинает часто дышать, а из зала снова слышен взрыв хохота. Я кладу руки ей на ягодицы, сдавливаю ее и вхожу глубже – я снова хочу, чтобы она была моею. Из зала снова слышен смех. Она тоже смеется. Хотя нет, она улыбается. И вздыхает. Потом обхватывает мою шею и слегка кусает меня.

– Давай, Стэп, давай, не останавливайся…

Я медленно двигаюсь, она ерзает на раковине. Из‑ под юбки видны ее ноги, юбка скользит вниз. Она сидит на белом холодном фаянсе умывальника… Джин охватывает дрожь. Она отводит руки назад, прислоняется головой к зеркалу. Я поднимаю вверх ее ноги и вхожу еще глубже. Она дышит все чаще, я чувствую, что она кончает. Из зала доносится мощный хохот. Слышен шум открывающейся где‑ то неподалеку двери. Я закрываю глаза, делаю несколько неловких движений и тоже кончаю. А Джин теряет равновесие и соскальзывает с раковины куда‑ то вбок. Пытается ухватиться за кран, он открывается, и струя воды бьет ей сзади на юбку.

– Ай! Холодная!

Мы смеемся. Я быстро закрываю кран. И тут же застегиваю брюки, приводя себя, насколько это возможно, в порядок. Джин смотрит в зеркало. Сзади юбка совершенно мокрая. Я встречаюсь с ней взглядом.

– Тебе понравилось, а?

Смех из зала раздался как нельзя вовремя.

– А ты остроумный!

– Да уж, я их насмешил.

Тяжелая бордовая занавеска неожиданно всколыхнулась и – пуф! – будто бы по мановению палочки какого‑ то неловкого фокусника, перед нами явилась женщина.

– Ой, мне никак отсюда не выпутаться, занавеска такая тяжелая. Туалет здесь, да?

– Да, дверь направо – наша, – говорит Джин, стараясь не встречаться с женщиной взглядом. И исчезает за занавеской.

– Спасибо, – отвечает женщина и проходит мимо, даже не заметив меня.

А я, напротив, очень хорошо кое‑ что заметил, и, наклонившись, иду следом за Джин в зал.

– Эй, ты тут забыла кое‑ что.

Она на лету выхватывает у меня свои трусики.

– Дай быстро, – и Джин надевает трусики, откинувшись на спинку кресла. – Мамма миа, если бы та женщина их там нашла, что бы было!

– Да, если бы она открыла занавеску чуть раньше, вот тогда что было бы! Знаешь, что там происходило?

– Да, ты пополнял свою коллекцию!

И снова зал взорвался смехом.

* * *

Чуть позже, после второго фильма. В ресторане «Warner», оформленном в калифорнийском стиле или что‑ то в этом роде. Жареная куриная грудка с пармезаном и свежие листья шпината. Салат «Цезарь» на двоих.

– Эй, тот листик был мой! – Джин тычет в меня вилкой. – Я просто его не заметила!

– А этот? – я сую в рот еще один, выхватив его с ее стороны.

– И этот тоже.

Но она не успевает остановить меня, и я заталкиваю листок в рот. И жую его с открытым ртом, как какой‑ то прожорливый травоядный пес.

– Фу, как противно… мне просто противно на тебя смотреть!

– Бэээ! – блею я в ответ.

И в этот момент…

– Вы веселые… именно такими и должны быть пары! Молодые бранятся, только тешатся…

Я тотчас закрываю набитый шпинатом рот. Впрочем, я не очень доверяю этой дамочке. Хотя о каком доверии можно говорить, если я и видел‑ то ее один раз и… в туалете. Это та самая женщина, которая чуть нас не застукала… в эротических позах. Джин узнает ее и, покраснев, опускает глаза. И фыркает. Сама же все это устроила, а теперь ей, видите ли, стыдно.

– Извините, что я вас спрашиваю, вы не знаете, где здесь туалет?

Джин, кажется, нашла в тарелке очень интересный листок шпината, но все же она отрывается от тарелки и вилкой указывает в глубину зала. Я делаю то же. Но без вилки.

– Там! – говорим мы в унисон и тут же взрываемся смехом.

– Почему вы смеетесь, вы тоже туда собирались пойти?

Я с иронией смотрю на Джин.

– Нам туда надо?

Джин мотает головой, делает губами какие‑ то странные движения, но на этот раз ей удается не покраснеть.

– Нет, пока нет, скоро начнется наш фильм.

– Что, еще один будете смотреть? Ну и парочка, просто не разлей вода!

– Да… – я смотрю на Джин с улыбкой. – Должен сознаться, кино нас очень соединяет. Особенно киношный туалет.

– Что‑ то я не поняла.

Джин неодобрительно качает головой, потом улыбается женщине, умиленная ее наивностью.

– Да он пошутил!

– Ладно, извините. Пойду – не могу больше, наверное, слишком много выпила. А может, возраст.

– Да что вы, синьора. Мы тоже часто ходим в туалет…

Джин сильно толкает меня в плечо.

– Хватит! Пошли, фильм уже начинается!

Уже через минуту мы сидим в другом зале. Здесь идет фильм о старых временах. В «Warner» – это премьера. Джин прижалась ко мне и покусывает ногти. С экрана доносятся слова, которые я тебе еще не сказал. Кевин Костнер потерял жену и не хочет начинать все сначала. Он не хочет больше жить. Пишет письма, кладет их в бутылку, и они исчезают в море, одна за другой, – его любовь потерпела кораблекрушение. Но он ни к кому в этих письмах не обращается. Потом одна журналистка находит его послание в бутылке. Письмо трогает и ее, и складывается любовная история. Включается свет. Первая серия закончилась. Джин смеется, хлюпая носом и прячась за распущенными волосами, потом смотрит на меня и снова смеется. И хлюпает носом.

– Ты плакала! – я тычу в нее пальцем.

– Ну… и что? Этого‑ то мне что стыдиться?

– Слушай, да это же просто фильм!

– Да, а ты совсем бессердечный.

– Ну вот, так я и знал… как всегда, я виноват! Пойдем в туалет и помиримся?

– Кретин… сейчас это совсем некстати.

Джин бьет меня кулаком в плечо.

– Значит, есть моменты кстати и есть – некстати? Ну ладно, только «кстати» – плохо звучит.

– Ш‑ ш‑ ш! Тихо, фильм начинается!

И она сползает вниз, на кресло. Обнимает меня и, посмеиваясь, перехватывает мою руку, потянувшуюся в поисках развлечений.

Немного позже за бокалом пива.

– Тебе понравилось?

– Очень. Я все еще переживаю.

– Ну Джин, это уж слишком!

– Ну что я могу поделать? Так уж я устроена. Конечно, если бы он не утонул на лодке и все остальное… именно сейчас, когда он снова обрел любовь… полюбил журналистку… отвратительные сценаристы.

– Да почему же? Фильм прекрасный! Теперь журналистка будет писать любовные письма и класть их в бутылки, их найдет кто‑ нибудь еще, и история начнется сначала… Или она положит с письмом груз, и тогда бутылки утонут, и их будет читать Кевин Костнер.

– Мамма миа. Да ты просто невыносим!

– Я пытаюсь сгладить драму, по поводу которой ты так переживаешь.

– Ничего я не переживаю. А слезы очищают душу. Плакать полезно, это благотворно влияет на железы, понял? Так же успокоительно действует, как поцелуи.

– Поцелуи?

– Да. В поцелуях есть ферменты, такие странные вещества… типа… эндоморфина, думаю, ну, в общем, что‑ то вроде наркотика. Поцелуи успокаивают… а почему я тебя целую, как думаешь?

– Ну, я думал… Из‑ за сексуального влечения.

– Да нет, ради успокаивающего эффекта.

– Ну вот, теперь, благодаря тебе, я открываю в себе новые возможности. Надо бы мне целовать побольше женщин. Может, они бы смекнули, что это гораздо лучше валерианки, и я смог бы развернуться на фармацевтическом рынке! Знаешь, деньги…

– Знаешь, удары кулаком…

– А, видишь, при одной этой мысли ты уже ревнуешь.

– Стэп, а ты никогда не думал…

– Стать ревнивым?

– Да нет, начать писать. Ну, не знаю, стихи там, письма…

– И класть их в бутылки.

На самом деле, я пробовал писать Баби. Это было в Рождество. Я помню все, будто это было вчера. Скомканные листки бумаги, брошенные под стол. Отчаянные попытки найти подходящие слова. Подходящие для человека, потерявшего всякую надежду. Помню себя самого. Как я, задыхаясь, делаю бессмысленную попытку вернуть любовь, уходящую от меня. Ушедшую. И потом, встретив ее, – она шла с другим, – не суметь найти самых простых слов. Ну, не знаю… например… Привет. Привет, как дела. Привет, ну и холод. Привет, вот и Рождество. Поздравляю. Или еще хуже… Привет, но как… Или: привет, я никогда тебе не говорил… Привет, я тебя люблю. Но какая теперь разница? Теперь все равно.

– Нет. Никогда ничего не писал. Даже поздравительных открыток.

– И не пробовал?

– Нет, никогда.

Но что ей надо? Что она цепляется? Джин искоса смотрит на меня.

– М‑ м‑ м… – она в нерешительности. – Жаль! Мне кажется, это было бы прекрасно!

– Что?

– Получить что‑ нибудь, написанное тобой. Я бы хотела получить стихотворение… красивое стихотворение.

– Еще и красивое! То есть, недостаточно, что я просто напишу… оно еще и красивым должно быть.

– Конечно… обязательно красивым. Пусть и коротким. Это должно быть красивое, прочувствованное стихотворение, наполненное любовью… может, тебя и простили бы!

– О чем это ты… Стихотворений я не писал, но что‑ то подобное собирался…

– Значит, перед этим ты мне врал? – она, улыбаясь, встает из‑ за стола. – Врун!

Я делаю последний глоток пива и через мгновение стою рядом с ней.

– Слушай, скажи, а как ты поняла?

– По твоим глазам, Стэп. Мне жаль, но твои глаза говорят все… ну, или почти все.

– То есть?

– Я поняла, что, по крайней мере, один раз ты пробовал написать письмо, или стихи, или что‑ то такое. Я не знаю, тебе виднее.

– А, конечно.

– Вот видишь, ты сказал: конечно.

Черт меня дернул сказать это «конечно». Но, с другой стороны, что значит – конечно? Мы молча идем к мотоциклу. Одно ясно. Мне надо чаще надевать очки. Темные. Может, даже ночью. Или не врать. Нет. Легче носить очки… Конечно.

10 октября.

Урааа! Первая передача прошла прекрасно. Я, Джин, ни разу не облажалась! Еще чего не хватало. У меня был один только выход в конце этой передачи: я должна была просто выйти с конвертом, в котором – имя победителя. В чем тут можно ошибиться? Ну, например, я могла споткнуться. А вот Эле была просто на высоте. Она должна была войти посередине действия и вручить конверт с промежуточной оценкой. Она не споткнулась. Она была само совершенство. Она вошла, подошла к ведущему в правильный момент, в правильном месте, разве что… она забыла принести конверт! Молодчина! Да что там, супермолодчина! Эле – это всегда Эле. А все начали смеяться, ведущий классно пошутил (все‑ таки не очень классно, судя по тому, что я эту шутку не помню). И Эле сразу все полюбили! В конце, вместо тою, чтобы ругать ее, все ее хлопали по плечу и смеялись. Кто‑ то сказал даже, что она это сделала специально! Эле… да уж. Театральный мир… там принято замечать что‑ нибудь плохое. Как сказал мой дядя Ардизио, когда он узнал, что я тут работаю: «Осторожно, племяшка, это дело плохо пахнет». Может, он и прав. А вот Стэп, он всегда вкусно пахнет…

5 ноября.

С сегодняшнего дня я – супер стар! Меня поставили к девочкам, которые работают в балете. Сума сойти… и это было прямо на репетиции! Завтра у нас выход в эфир, посмотрим, как я справлюсь. Мне сказали, что прямой эфир – это особая ответственность. «Там проще ошибиться, и твоя ошибка пойдет прямо на экран». Спасите‑ помогите! Не буду об этом думать. И мама меня увидит. Она не пропускает ни одной передачи. Она просматривает их до самого конца и всегда успевает меня заметить. В прошлый раз она сказала: «Я тебя видела сегодня вечером! » – «Но мама, ты ошибаешься, я ничего не делала». – «Как же ничего, когда я видела, как ты выходила в финале на поклоны… ты была последняя справа, позади всех…» Моя мама! Ничего от нее не утаишь. Или почти ничего.

6 ноября.

Великолепно! Хореограф сказал мне: «Великолепно! ». Я удивилась и сказала: «Кому вы сказали, девушке передо мной? ». И Карло, наш хореограф, начал хохотать как сумасшедший. «Ты ужасно симпатичная», – это он мне сказал. Но это еще не все. Он попросил у меня телефон. «Так я смогу тебя позвать на репетиции кардебалета. Ты сможешь достичь большего, если будешь ходить на репетиции со всеми…» Классно, мне так нравится танцевать! Все было бы прекрасно, если бы в тот момент, когда Карло записывал мой номер, мимо не проходил Стэп. С обычной своей стремительностью. Он тоже классный. Вот только, он разозлился до невозможности. Стэп – ревнивый. Как прикажете это понимать? Эле говорит, что Стэп фантастический, восхитительный. Конечно, с ней он такой! Еще Эле говорит, что Марк‑ Антонио зациклен на идее открытой пары.

А вот Стэп… на паре за железной дверью! Нет ли чего‑ нибудь посерединке?

К счастью, мы помирились. Последний этаж моего дома – лучшее место для примирений… и для оздоровления обстановки… как говорит Стэп. К счастью, туда не доходит лифт и можно надеяться, что в два часа ночи никто не придет развешивать белье. Брата моего на этот раз тоже что‑ то не видно. И той дамочки из киношного туалета. «Хорошо, – сказал Стэп, – здесь спокойно, значит, моя коллекция подождет…» Если так и дальше пойдет, рано или поздно он ее на самом деле доведет до полного собрания!

10 декабря.

Уфф! Ну почему все всегда так кончается? Разве не бывает просто хороших отношений между мужчиной и женщиной, когда они вместе работают? Похоже, не бывает. Это доказал Карло, хореограф. И самым грубым образом. Хуже не бывает. Он погладил мне грудь. Он хотел, наверное, чтобы меня охватила сексуальная дрожь. А мне захотелось блевать. Все уладил один удар. Очень сильный. Карло стукнулся о полочку на зеркале и согнулся пополам. Может быть, я слишком сильно ударила. Да нет, вроде не слишком. Только он сказал мне больше не появляться на репетициях «Разве что…» – сказал он. Разве что!.. Да ты отдаешь себе отчет? Разве что… что? Ухх! Мне хотелось ему ответить: «Разве что я покажусь там со Стэпом! ». Это будет покруче удара… Я решила. Стэпу ничего не буду рассказывать о Карло. В его коллекции ему не нужны параллели.

20 декабря.

Поверить не могу. Стэп всегда такой невнимательный ко всему и ко всем, касательно моей работы, а тут вдруг так разволновался. «Что это ты не ходишь больше на балет? » – «Ну, – сказала я, – Карло решил попробовать другую девочку…» Он не поверил. Он не мог успокоиться аж до самого конца репетиций! И рассуждал удивительно логично. Меня это немного беспокоит…

«Да ты посмотри, кого выбрал Карло? Ариадну, самую простую из всех девушек! » Да ты‑ то откуда знаешь? Я хотела было ему ответить, но подумала, что лучше не мутить воду еще больше. Он изнурял меня вопросами: «Как это так? Тебе ведь нравилось танцевать… вы больше не здороваетесь, а ведь ты ни разу в программе не ошиблась… Слушай, а он случайно не подъезжал к тебе? » При последнем вопросе я как‑ то неожиданно дернулась. Не хотела бы я, чтобы Стэп это заметил. Наконец, он мне сказал: «Ладно, хватит! ». Слава Богу, подумала я. И уже расслабилась, а он добавил: «Я его прямо спрошу… может, он мне поподробнее расскажет? » – «Делай что хочешь», – я ему сказала… мне уже это надоело. И еще я подумала: не знаю, что скажет Карло, но это мне не все равно. Одно ясно. Если он заговорит, я пожалею о своем ударе.

24 декабря.

Мы репетировали до шести часов и потом все пошли по домам встречать… Рождество! Карло все еще на площадке, и он цел‑ невредим, значит, Стэп с ним не говорил. Странно. Теперь он мило прощается со мной. Да… это похоже на Стэповы чудеса. Может быть. Лучше не разбираться с этим. Мы придумали охренительную вещь, я и Стэп. Сначала каждый побудет дома с родителями на семейном ужине, а потом, после полуночи, все придем к Стэпу, то есть, к его брату, и там развернем подарки. И Эле с Марк‑ Антонио придут тоже, странно, но они все еще вместе! Это очень не похоже на Эле, я ведь хорошо ее знаю, и не похоже на Марк‑ Антонио, которого я знаю мало. В общем, насколько я его знаю, я никогда бы не подумала, что это может так долго длиться. Ну и ну!

А может, они всерьез живут по схеме открытой пары… Ну, тем лучше для них. Перечитала то, что написала, и вижу, сколько у меня тут «ну», «может», «м‑ м‑ м»… может, я стала слишком неуверенной? М‑ м‑ м, ну, может!.. Одно точно. В жизни нельзя быть слишком в чем‑ то уверенным. Пока все хорошо… со Стэпом. И очень даже хорошо!

25 декабря.

Я проснулась в полдень и классно позавтракала: только бутерброды и капуччино! Вау! Я такая счастливая! Многие говорят, что в рождественские праздники немного грустно… А мне, наоборот, они нравятся до ужаса. Елка с фонариками, ясли с фигурками, семейный ужин с такими вкусными вещами. Конечно, после праздников набираешь несколько лишних килограммов, но чего тут грустить? Потом их можно согнать. А со Стэпом легко можно похудеть, а если захочешь – то и потолстеть! Ну и шуточки! Надеюсь, никто этот дневник не найдет. А если все же ты случайно его читаешь… ты неправ/а! Ты понял/а, мерзкий/ая вор/овка? А, ладно, не хочу об этом думать. Вчера был прекрасный вечер, просто чудный! В полпервого ночи мы все уже были в доме брата Стэпа. Но самого брата дома не было. Он тоже праздновал у своей подруги, какой‑ то Фабиолы. И мы были одни. Чудесно! Марк‑ Антонио принес отличные диски. Чудная обстановка, спокойная, я бы осмелилась сказать – расслабленная. Осмелься, Джин, осмелься! Ром, бренди, шампанское – все у нас было. Я глотнула немного рома из стакана Стэпа и мне уже хватило! Мы поиграли в бутылочку, чтобы узнать, кто первый разворачивает подарки. Выпало Марк‑ Антонио, значит, им первым начинать. Только вот Марк‑ Антонио воспользовался игрой в бутылочку и вспомнил, как он сказал, «о старых добрых временах», когда только благодаря этой бутылочке мы справлялись со своей стыдливостью… и набросился на Эле. Обхватил ее как спрут и принялся целовать, облизывая ее, где мог, а Эле смеялась, смеялась… им хорошо вместе! Молодцы! Я рада за Эле. Потом смотрели подарки – чудесные. Эле, как всегда, чрезмерная во всем – подарила ему какую‑ то особенную программу по графике, которую она заказала из Америки и заплатила кучу денег (это мне сказал Стэп, он пользовался ею, когда там жил). Марк‑ Антонио, увидев ее, буквально остолбенел, потом обнял Эле и начал орать: «Женщина моей мечты – это ты, это ты! ». А Эле, вместо того, чтобы радоваться, рассердилась и сказала: «Значит, твою любовь можно купить… достаточно программы по графике! » – «Да нет же! – ответил Марк‑ Антонио. – Не программы по графике, а американского Trambert xd! Вот». Эле, вместо ответа, напрыгнула на него. Они упали на диван и принялись бороться. Потом Марк‑ Антонио ее обнял и сказал: «Никогда так не делай, ты должна быть остроумнее, нежнее, услужливее, это сделает тебя красивее, то есть, ты красивая, но так еще красивее…». Короче, он так ее уболтал, что, в конце концов, Эле очень понравился подарок. И какой это был подарок! Платье гейши! Да, настоящее, шелковое, темно‑ синее, с пиджаком корейского покроя, очень элегантное. Настоящее платье гейши. Эле приложила пиджак к груди и посмотрелась в зеркало. Глаза у нее засветились, и она мне потихоньку сказала: «Я о таком мечтала». Мечтала. Быть гейшей, ну и ну! Мною снова овладели сомнения. Но тут же прошли. Еще и потому, что теперь наступила моя очередь. Я развернула подарок, который мне сделал Стэп. «Нет! Быть не может! У меня нет слов! » – «Что такое, тебе не нравится? » – заволновался Стэп. Я посмотрела на него и улыбнулась. «Открой свой». Стэп стал открывать пакет, повторяя: «Слушай, его можно поменять… если он тебе мал, можно поменять, слышишь? Или тебе цвет не нравится? » – «Да открывай же быстрее! » – я ему. – «Нет! – это сказал Стэп. – Быть не может! » – он повторил те же слова, что сказала я. И не только слова. Мы подарили друг другу два совершенно одинаковых темно‑ синих пиджака «Napapijri», совершенно одинаковых… Мамочки! Я ни слова не могу вымолвить. «Вот класс! Стэп, мы с тобой симбиотичны! То есть, пойми, у нас родилась одна и та же идея! Или ты, как обычно, следил за мной? » – «О чем это ты? » Я захохотала как сумасшедшая. Он не хотел выглядеть ревнивцем в глазах своего друга‑ коллеги Марк‑ Антонио! Как будто Эле не рассказывает Марк‑ Антонио то, что я рассказываю ей. То есть… мораль… мы все четверо друг о друге знаем все!!! Ну и что? Мы же любим друг друга! Это самое главное! Вечер закончился прекрасно. Музыка, «торрончини»[56], болтовня о том, о сем. Потом Марк‑ Антонио и Эле ушли. Я снимаю сапоги, вытягиваюсь на диване, прислоняюсь к Стэпу и просовываю ноги под подушки, там тепло. Восхитительное положение. Мы долго болтаем. Или, правильнее сказать, долго болтаю я. Рассказываю ему о сережках, которые мне подарили родители, о подарке дяди, тетушек, бабушки и так далее… Потом спрашиваю, как у него прошло, но он хмурится. Я настаиваю и наконец узнаю, что они с Паоло ужинали с отцом и его новой подругой. Стэп говорит, что брат подарил ему черные ботинки, очень красивые, а отец подарил зеленый свитер, это единственный цвет, который он терпеть не может (хорошо, будем знать! А ведь в магазине был и зеленый пиджак «Hapapijri». Но мне тоже зеленый совсем не нравится. Уф‑ ф‑ ф! Слава Богу… симбиотическое везение). Еще Стэп говорит, что записка на подарке его отца была подписана и его новой подругой Я пытаюсь оправдать его, но Стэпа не убедить. Да кто она такая? Ты хотела бы получить подарок от человека, которого ты не знаешь? Ну, в этом он прав. Потом, совсем уж странно (и то после моих настойчивых вопросов), он сказал, что получил подарок и от мамы, но так и не открывал его. И на мою шутку: «Ну а маму‑ то ты знаешь? », которой я испортила все, – он ответил: «Я думал, что знаю». О Боже. Я испортила ему Рождество. Слава Богу, я могу попытаться исправить свою ошибку. Нежно, спокойно, страстно, не торопясь… Мы даже услышали, как вернулся Паоло. Вообще‑ то заниматься этим в Рождество – против моих принципов, но я чувствовала себя виноватой. Слабое оправдание. Скажем так – тут сыграла свою роль другая сторона христианства. Будем надеяться, что ничего больше тут замешано не было. Потому что зачать другую жизнь… именно в Рождество, это было бы слишком. Мы со Стэпом посмеялись над этим. К счастью, он чувствовал себя спокойно, хотя и шутил, выбирая имя. Все просто! Джезу[57] или Мадонна, в зависимости кто родится – мальчик или девочка. Богохульник… Или нет – он просто безбашенный! «Ты без башни, как Мария Луиза Чикконе[58]^», ‑ ответила я ему. Так или иначе, а мамин подарок он так и не развернул.

Капуччино и рогалик – самая нормальная еда, она есть у «Ванни».

– Стэп! Не может быть!

Навстречу мне бежит Паллина. Я не успеваю увернуться, и она чуть не сбивает меня с ног. Обнимает меня. Некоторые посетители смотрят на нас. Встречаюсь в зеркале взглядом с какой‑ то дамой напротив меня. Она, вздыхая, ест рогалик. Глаза слегка блестят. Наверное, она – фан передачи «Carramba»[59], чувствует ностальгию по ней, удивительно! И по всем подобным передачам. Или это из‑ за слишком горячего капуччино? Ладно.

– Паллина, я рад, – улыбаясь, обнимаю ее. – Не хватает только, чтобы нам предложили принять участие в каком‑ нибудь реалити‑ шоу.

Паллина отстраняется и смотрит на меня. Держит руку у меня на бедре и склоняет голову немного набок.

– Реалити‑ шоу, говоришь? Стэп, ты изменился до неузнаваемости! Мой отец сказал бы, что тебя затянуло в воронку.

– Как это? В какую воронку?

– Да неважно, это технический термин…

Она заставляет меня сделать полуоборот, и, когда я снова поворачиваюсь к ней, усмехается.

– Ты так по‑ модному одет.

– И не говори…

– И ты не носишь больше свою знаменитую куртку, внушавшую ужас врагам?

– А что… – я оглядываю себя: темно‑ синий пиджак, джинсы и свитер с высоким горлом. – Так я тебе не нравлюсь?

– Боже. Поверить не могу. Стэп ждет одобрения! Ай‑ ай‑ ай, что‑ то с нами не так…

– Люди меняются. Исправляются, становятся гибче, прислушиваются к другим…

– Да… с нами явно что‑ то не то. Тебя и впрямь затянуло в воронку!

– Ты опять? Да что это за история с воронкой?

– Мой отец сравнивает жизнь общества с воронкой. Сначала мы свободно двигаемся в широкой части, ни о чем не думая, без особых обязанностей, не рассуждая, но потом, когда нас заносит в воронку, в более узкую ее часть, тогда надо двигаться только в одном направлении, стенки давят на нас, а назад дороги нет, и ты толкаешься среди других, и они толкаются, и надо ждать своей очереди, все по порядку!

– Мамма миа, воронка! И только из‑ за того, что я поменял куртку на пиджак! Что же ты скажешь, если увидишь меня завтра?

– А что будет завтра?

– У нас прямой эфир, одежда по форме – пиджак и галстук!

– Да что ты? Я завтра буду здесь. Такое нельзя пропустить. Стэп в пиджаке и галстуке! Да скорее Бой Джордж и Джордж Майкл приедут ко мне домой с концертом и потом оба решат переспать с девочкой Паллиной!

– Ну что за сравнения. Какая тут связь? Два известных музыканта – какое они имеют отношение к тому, что я надену пиджак с галстуком? Я же не сказал, что буду в рубашке и с голой задницей.

– Ну, не знаю. Ты прав. Странное у меня получилось сравнение, подумаю над этим. Ну, а в этом плане… у тебя ничего не изменилось, да? Потому что, говорят, на телевидении, после мира моды, самый высокий процент…

Я на секунду вспомнил нашу встречу на террасе в тот вечер. На одну лишь секунду. Я смеюсь. Смеюсь от души.

– Нет, нет, успокойся. И самое главное, успокой своих подружек!

– Какая самонадеянность! – Паллина слегка ударяет меня. Может, она тоже подумала о той ночи. – А что ты делаешь в этой программе?

– То, чему учился в Америке. Логотипы, компьютерная графика, ввод титров, подсчет результатов и денег, которые можно выиграть. Ну, знаешь, эти подписи, которые ты видишь под каждым игроком. Ну вот, этим я и занимаюсь.

– С ума сойти… телевидение! Танцовщицы, ассистентки, всевозможные красотки крутятся там в поисках работы. И когда ты меняешь цифры и все такое, представляю, сколько одобрительных возгласов ты слышишь…

– Ну, не совсем так… Впрочем, это самая приятная сторона работы.

В этот момент мимо проходит одна танцовщица. Одна из самых… красивых.

– Привет, Стефано.

– Привет.

– Увидимся в центре.

– Конечно.

Она уходит, улыбаясь, красивая и уверенная в себе, идет спокойной походкой, зная, что ей вслед бросают взгляды, сопровождаемые самыми откровенными мыслями.

– Представь себе, ты все правильно поняла.

Паллина в отличной форме, она держит удар.

– И потом, «Стефано»… Впервые слышу, чтобы тебя называли Стефано. Боже, ты теперь важная птица.

– Знаешь, Стэп – это слишком фамильярно.

И тут я слышу, как меня зовут:

– Стэп!

Я оборачиваюсь. Это Джин. Она идет ко мне, радостно улыбаясь, прекрасная в своем сиянии. Паллина усмехается:

– Да, правда! Стэп это слишком фамильярно!

Джин подходит и целует меня в губы. И отступает, как бы говоря: я готова познакомиться с твоей подругой… Потому что ведь это подруга, правда? Ох уж эти женщины.

– Да, извини, это моя подруга Паллина. Паллина, это Джиневра.

– Привет, – Джин быстро подает ей руку. – Зови меня просто Джин.

– А я для всех Паллина – и для друзей и не для друзей.

Они быстро осматривают друг друга снизу доверху. И тут же решают, что будут любезны друг с другом. Дружно смеются.

– Стэп, – говорит Джин, – я пошла. Не опаздывай, тебя там искали.