Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





СЫНОК. СОЛНЦЕ НАД ГОЛОВОЙ



СЫНОК

 

В жаркий воскресный день я сидел на берегу Финского залива и наслаждался тишиной. Это было, пожалуй, единственное место, где пляж, даже по воскресеньям, не оглашался звонкими голосами молодежи, где не раздавались глухие удары по волейбольному мячу, не слышался визг ребятишек.

Здесь было тихо, и меня это не удивляло. Я понимал, чем вызвана такая тишина. От берега и до самого шоссе тянулось большое тенистое кладбище. И люди старались не нарушать торжественно‑ печальный покой этого места. Только жадные чайки, с лета падая за добычей в воду, издавали пронзительный писк.

Солнце пошло на закат, пора было возвращаться домой. Я взглянул на часы – автобус в Ленинград уходил через сорок минут. Можно было не торопиться, и я решил побродить по кладбищу.

Одна из кладбищенских тропок привела меня к зеленой свежевыкрашенной решетке. За решеткой я увидел усыпанную цветами могилу.

На обелиске было написано:

 

Георгий Федорович  

Род. 21. VIII – 1927 г.  

Погиб 5. Х – 1941 г.  

Разведчик Отечественной войны  

 

Белая черемуха низко склонилась над могилой мальчика. Дерево было буйным, непокорно раскидистым. Я сорвал густо цветущую ветку и положил ее на могилу.

«Мальчик, совсем еще ребенок! – с горечью подумал я. – Проклятая война! »

Я снова взглянул на обелиск и встретился с пристальным взглядом светлых мальчишеских глаз. От неожиданности я вздрогнул и тут же понял, почему не заметил сразу прикрепленного к обелиску портрета мальчика. Весь портрет был покрыт цветами. Свободным оставался только узенький просвет, через который разведчик Великой Отечественной войны Георгий Антоненко упорно, не мигая, глядел сегодня на мир.

Я собирался уже уходить, когда услышал за спиной шаги. У решетки стоял какой‑ то человек и пристально смотрел на меня. Должно быть, он видел, как я положил на могилу мальчика ветку черемухи. На широкие плечи незнакомца был накинут морской китель. Человек молча прошел внутрь ограды, сел на узенькую скамейку и облокотился на крохотный, врытый в землю столик.

Я понимал, что мне надо уйти, что я здесь лишний, но, сам не зная почему, сказал:

– Ужасно! Мальчик… пионер… Ничего не успел сделать и уж погиб…

Серые глаза незнакомца вдруг потемнели, и только сейчас я заметил, что смуглую щеку его прорезал глубокий рубец.

– «Ничего не успел сделать! » – повторил он мою фразу. – Да что вы знаете о нем, чтобы говорить такое? Что?!

– Я ничего не знаю о нем, но в четырнадцать лет…

– Где вы были во время войны? – перебил меня моряк.

– В Ленинграде…

– Значит, вы помните, как фрицы обстреливали наш город?

– Еще бы! Сколько раз попадал под обстрел! Чудом жив остался. Случайно.

– Случайно? А может быть, вы и сотни других ленинградцев потому и живы сегодня, что жил в Петергофе[6] пионер Жора Антоненко! Потому что не захотел он эвакуироваться в тихий тыл, а остался у стен своего пылающего города!..

– И все же непонятно, как мог спасти меня от смерти неизвестный мне мальчик. Когда? При каких обстоятельствах?

Моряк невесело усмехнулся, вздохнул и вдруг повелительным жестом указал мне на место рядом с собой. Я сел и ждал, что будет дальше. Я почти не сомневался, что услышу сейчас рассказ о мальчике. И не ошибся. Я узнал историю петергофского пионера и записал рассказ моряка слово в слово. Вот он, этот рассказ.

 

– Война застала меня на флоте старшиной первой статьи. А вскорости, если не ошибаюсь, в конце августа, списали меня в морскую пехоту и назначили командиром полковой разведки. Это были горькие дни. Мы отступали. И докатился наш полк в сентябре от Пскова до Петергофа. Вот тогда я и увидел впервые у нас в штабе Жору, Георгия Антоненко. Поначалу командир полка отказался даже разговаривать с ним. Война – не парад! Нужны солдаты, а не юные барабанщики!

Вышел Антоненко из штаба, а куда идти – не знает. Мать эвакуировалась в Ораниенбаум, в Петергофе – немцы. И решил он заночевать в лесу, в сторожке, чтобы утром пораньше снова прийти в штаб. Потому что не терял мальчик надежды уговорить полковника.

Что случилось дальше, узнал я от Жоры дней пять спустя, когда он уже был в моей разведгруппе. А случилось с ним вот что. В сумерки, по дороге в сторожку, встретил он знакомую бабку – тетю Улю. Она работала в Петергофе, в заводском общежитии. Ее весь Петергоф знал. Почему? А потому, что в этом городе она была единственным неграмотным человеком. Не умела ни писать, ни читать. Сколько раз уговаривали ее учиться, старушка только посмеивалась:

– Я и без грамоты, родненькие, не плохо живу. Зарплату мне платят, как грамотной. Дай бог здоровья Советской власти!

Это у нее была постоянная присказка: «Дай бог здоровья Советской власти! »

И вот сейчас Жора встретил ее в столь необычном месте. Мальчик не удивился. За последние дни все так изменилось, так перемешалось, что ничему не удивлялся. Оказалось, что старушка бежала из Петергофа и сейчас пробиралась в Ораниенбаум.

– В Ораниенбаум, тетя Уля, – сказал Жора, – надо в другую сторону. Заблудились вы…

И он объяснил ей, как пройти менее опасной дорогой. Старушка долго благодарила парнишку, называла себя темной, неграмотной дурой, ругала по‑ всякому немцев, а потом спросила:

– А ты, родненький, что здесь делаешь, в лесу?

Мальчику не хотелось открывать свое тайное убежище, и он сказал, что на опушке у него назначена встреча с его другом – Лешкой Зайцевым. Они будут пробираться в Ленинград.

Когда паренек добрался до сторожки, в лесу уже стемнело. Он постелил в углу свое поношенное серое пальтишко и улегся. Где‑ то поблизости немцы вели минометный огонь, из Кронштадта била наша тяжелая артиллерия, в черном небе гудел самолет и рвались огненными брызгами зенитки. Невозможно было уснуть в таком грохоте, и Жора вышел из сторожки. В этот момент в небе повисла осветительная ракета, и он увидел поблизости какую‑ то фигуру. Это было так неожиданно, что мальчик не поверил собственным глазам. Он уже знал, как обманчиво все выглядит при мертвом, зеленоватом свете ракеты. Это мог быть человек, но мог быть и обыкновенный куст… Где‑ то на шоссе грохнул снаряд и одновременно со взрывом погасла в небе ракета. Мгновенно все погрузилось в непроглядную темь. Человек или куст? Вдруг враг? Немецкий разведчик? Жора распластался на земле, отполз немного в сторону и выкрикнул на всякий случай:

– Кто такой? Стрелять буду!

– Свои, свои, батюшка, не стреляй! Заблудилась я…

Женский голос показался Жоре знакомым.

– Кто такая? – снова выкрикнул он.

– Из Петергофа я… От немцев бежала… заблудилась…

Теперь Жора узнал этот голос.

– Тетя Уля, вы!

– Я, родненький, я, – забормотала старушка. – А ты откуда меня знаешь?

– Я вас по голосу узнал. Это опять я, Жора Антоненко. Идите сюда. Здесь можно переночевать.

В сторожке тетя Уля рассказала, как она по дороге в Ораниенбаум сбилась с пути и снова попала в тот же лес.

– Надо же! Второй раз встретились! Я думала, ты уже к Питеру шагаешь, а ты эва где…

– Лешка не пришел, а мы условились вместе, – выкручивался Жора.

Перед тем как уснуть, тетя Уля долго ругала фашистов:

– Глаза им надо повыкалывать, иродам! На кусочки мелкие резать!.. Ножами тупыми!..

Наконец она затихла и уснула. А Жора никак не мог забыться. Он все думал, как сделать, чтобы его зачислили в армию. И он решил написать письмо маршалу Буденному.

«Дорогой товарищ Буденный, – сочинял он лежа на полу. – Мой отец был старшим лейтенантом. Он был кавалерист. Он пал смертью храбрых во время боя. Его убили финские фашисты…»

Сочинять письмо мешала старуха. Спала она неспокойно, ворочалась и стонала. И вдруг Жора разобрал, как тетя Уля пробормотала во сне: Russiche Hund… hasse…[7]

Этому невозможно было поверить: безграмотная тетя Уля, которая не умела ни читать, ни писать, говорила во сне по‑ немецки.

Теперь мальчику было не до сна. Замерев, он прислушивался к каждому движению старухи, ожидая, что она снова заговорит во сне. Но старуха не произнесла больше ни единого слова. На Жору напали сомнения: не ослышался ли он? Может быть, ему только почудились немецкие слова?

На рассвете тетя Уля поднялась и снова начала расспрашивать у Жоры безопасную дорогу на Ораниенбаум.

– Я тоже решил идти в Ораниенбаум, у меня там мать, – сказал Жора. – Со мной не заблудитесь…

Они вышли из сторожки и двинулись в путь. В лесу было тихо, пахло прелым листом и грибами, пересвистывались беззаботные синицы. Невозможно было представить, что еще несколько часов назад этот мирный лес был наполнен воем бомб, свистом снарядов, ревом тяжелых бомбардировщиков.

Они прошли меньше километра, как вдруг старуха остановилась, начала шарить по карманам, потом всплеснула руками и запричитала:

– Ах я, ворона! Забыла паспорт в сторожке! Куда же я без паспорта в такое время! Ты уж подожди меня здесь! Только не уходи никуда!

«Хочет отделаться от меня! » – решил Жора.

Маскируясь в кустах, прячась за деревьями, мальчик неотступно полз по следам старухи. Наконец тетя Уля вышла к сторожке, миновала ее и остановилась у старого дуба. Какое‑ то время она стояла неподвижно, точно прислушиваясь к чему‑ то, потом быстро вытащила из‑ за пазухи конверт и сунула его в дупло.

Старуха застала Жору на старом месте. Мальчик сидел на пенечке и жевал травинку.

– Нашла, родненький, нашла, дай бог здоровья Советской власти, – тараторила старуха. – Паспорт у меня завсегда с собой.

Едва они вышли на дорогу, как поблизости начали рваться снаряды. Жора подивился, с какой быстротой старуха скатилась в придорожную канаву. Он укрылся невдалеке и не спускал с нее глаз. Мальчишка не знал, что ему сейчас делать. Бежать к дубу? Но тогда он упустит старуху. Стеречь старуху, пока не кончится обстрел? Но обстрел может продолжаться несколько часов. За это время конверт из дупла наверняка попадет в руки фашистов.

– Нам по шоссе идти нельзя, – сказал Жора. – Я вас выведу другой дорогой. Идемте скорее!

Как они шли, какой дорогой, – об этом он мне не рассказывал. И вывел он эту самую тетю Улю прямо к штабу дивизии.

Часовой крикнул им, чтобы они убирались. Штатским в этом районе находиться не полагалось. Старуха сейчас же шарахнулась в сторону, но Жора вцепился в нее обеими руками и молча тянул к часовому.

– Пусти! – шипела старуха. – Не положено здесь ходить!

Но Жора упорно тащил ее к штабу.

– Эй, парень! – закричал часовой. – Оглох, что ли? Мотай отсюда.

В это время из штаба вышел командир полка.

– Товарищ полковник, – крикнул, задыхаясь, Жора. – Товарищ полковник, арестуйте ее!

– Чего он вцепился!? Я его знать не знаю! – завизжала старуха.

– Арестуйте ее скорее! Я вам сейчас все расскажу!

– Рехнулся малый! Я же – тетя Уля! Меня в Петергофе все знали! Дай бог здоровья Советской власти!

– Вы почему оказались в запретной зоне? – спросил полковник.

– Это он меня сюда затащил, сбил меня, старую, с дороги! Уж вы мне помогите, прикажите солдатику проводить меня, убогую, в безопасное место.

– Не отпускайте ее! – кричал Жора. – Она, когда спит, по‑ немецки разговаривает. И конверт в дупло бросила!

Старуха трясущимися руками совала полковнику паспорт:

– Тетя Уля я. Из Петергофа! Врет он все, окаянный! Глаза ему за это выколоть мало! Тупым ножом его резать надо! Чтоб на мелкие кусочки! Дай бог здоровья Советской власти!

До сих пор полковник сомневался: точно ли эта женщина шпионка? Уж очень не походила маленькая старушонка на опасного врага. Но едва она выкрикнула злобные свои слова, полковник насторожился:

– Вам, гражданка, о боге уже пора думать, а вы вон что говорите, – сказал он хмуро. – Ступайте оба в штаб.

Жору допрашивал какой‑ то майор. Рядом с майором сидел полковник. Когда Жора рассказал все, что знал о старухе, командир полка заявил:

– Если слова твои подтвердятся, сегодня же будешь зачислен в разведгруппу на все виды довольствия.

Жоре особенно понравилось это выражение: «На все виды довольствия».

Слова мальчика, конечно, подтвердились. У дуба была устроена засада и задержан немецкий шпион. На нем была форма офицера Красной Армии. В конверте оказалась схема расположения наших зенитных батарей.

Полковник сдержал свое обещание. В тот день пионер Георгий Антоненко был зачислен в разведгруппу 98‑ го стрелкового полка «на все виды довольствия». А вскоре он узнал, что «неграмотная уборщица» тетя Уля в действительности была немецкой шпионкой. Ее забросили в Россию за много лет до войны.

С этого времени и до минуты гибели Жоры я, можно сказать, не расставался с ним. Было в моей разведгруппе пять братков, и все мы называли его сынком. Немало потрудились мы в те дни, многое зависело от нас – от разведки. Но вот беда, и я и мои братки плохо знали эту местность. Выручал нас Антоненко. Шустрый, маленький, с озорными синими глазами, он знал свою округу лучше, чем матрос корабль. Лесные тропки, овраги, болота, обходные пути, заброшенные, заросшие стежки – все здесь было им исхожено не раз. Для разведчиков такой парень ценнее штабных карт.

В свободные минуты научил я Жору бросать гранаты да еще кое‑ каким нашим хитростям. А из карабина он бил не хуже любого из нас.

Вскорости взял я его с собой на одну высотку. Выбрали мы подходящее место и стали следить в бинокли за немецкой передовой. Залив был виден нам, как на блюдечке. Смотрим, буксирчик показался на заливе. Пыхтит, работяга, тянет за собой три большие баржи: везет из Питера в Ораниенбаум боеприпасы. А залив такой спокойный, ясный, как зеркало. Хоть глядись в него. Вдруг грохнуло где‑ то орудие – и завихрились вокруг баржи водяные смерчи, заухали разрывы. Багровое пламя и черный дым – вот и все, что мы видели теперь на заливе. А когда ветер унес последние клочья черного дыма, – ни буксирчика, ни барж. И был залив по‑ прежнему чист и гладок, как зеркало.

Я положил бинокль и посмотрел на Жору. Лицо мальчика стало мертвенно бледным.

– Откуда они бьют, откуда они бьют?! – спрашивал он, как одержимый. – Скажи, откуда они бьют?

Я молчал. Я ничего не мог ему ответить. Я и сам не знал, откуда сейчас били немцы, где установлена их батарея. А он, не поднимаясь с земли, шарил биноклем по горизонту и все повторял:

– Откуда они бьют? Откуда они бьют?!

И словно в издевку, над нашими головами просвистел новый снаряд, за ним – второй, третий, четвертый. Разрывов мы не услышали. Только злобный визг врезался нам в уши.

Жора поднял на меня глаза, и я понял его мальчишеский вопрос.

– Теперь они бьют по Ленинграду, сынок, – сказал я, – поэтому мы и не слышим разрывов.

– Значит, в Ленинграде сейчас рвутся снаряды?

Я кивнул головой.

– А мы здесь сидим и ничего не делаем! Там людей убивают, а мы здесь…

Я молчал. Что я мог сказать ему?

– Надо накрыть эту проклятую батарею! – он вскочил на ноги и заторопил меня. – Пойдем к командиру! Надо ему сказать! Надо накрыть ее!

Он был еще мальчик и не умел ждать. Ему казалось все очень просто: он доложит командиру полка, тот прикажет накрыть фашистскую батарею – и готово дело! Но я‑ то знал, подавить такую батарею – тяжкий солдатский труд.

Мы бросились в канаву и выждали, когда потухнет эта окаянная лампада.

Где‑ то совсем близко протопали фрицы, стреляя наугад в темноту трассирующими пулями. Мертвый доселе лес наполнился звуками. Стреляли отовсюду. Казалось, из‑ за каждого дерева строчит немецкий автоматчик. Непрерывно врезались в воздух разноцветные ракеты.

Во что бы то ни стало требовалось оторваться от погони.

Мы петляли по лесу, чтобы сбить противника со следа. Нас спасала ночь.

В темноте немцы боялись перестрелять своих. И когда на востоке едва‑ едва пробилась узенькая полоска рассвета, выстрелы и голоса фрицев раздавались далеко в стороне. Но я понимал – главная опасность впереди. Предстояло перейти линию фронта. Только солдат знает, что такое перейти без предварительной разведки передний край противника! К тому же ночная погоня за нами, выстрелы, ракеты, автоматные очереди – все это взбудоражило фашистов, насторожило их. Они были сейчас начеку по всему участку фронта.

И хотя полоска рассвета стала шире, нам все еще помогала ночь. Мы ползли по земле, стараясь не дышать. Но вдруг под одним из матросов хрустнула сухая ветка. В ночной напряженной тишине этот хруст показался нам оглушительнее взрыва. В ту же секунду раздался окрик немецкого часового:

– Albert? [8]

Мы молчали.

– Albert, du? [9] – выкрикнул тревожно часовой.

Мы продолжали молчать.

Тогда немец выстрелил из ракетницы. Мы были обнаружены.

– Огонь! – крикнул я, вскочив на ноги.

Отстреливаясь, мы отходили, веря что пробьемся к своим.

Но случилось худшее.

Немцы пустили по нашим следам овчарок. Вначале их лай был едва различим, затем он стал приближаться к нам. К этому времени ветер рассеял тучи, и в белесом свете предутренней луны мы уже отчетливо видели друг друга.

Из‑ за пригорка выскочил взвод немецких автоматчиков. Они спустили с поводков двух псов, сами же попытались зайти в тыл и отрезать нам отступление.

Пошли в ход гранаты. Первым метнул гранату Жора. Бежавший впереди длинный немец скорчился, схватился за живот и грохнулся о землю.

– Молодец, сынок! – крикнул замполит и дал очередь из автомата.

Овчарки, эти злобные твари, казались неуязвимыми. В призрачном лунном свете они выглядели чудовищно большими. Распластавшись за пнем, я отстреливался из пистолета. И вдруг на спину мне прыгнула овчарка. Она вцепилась клыками в мою правую руку и плотно прижала меня к земле. Я понял, жить мне осталось считанные секунды. И тут произошло чудо. Пес разжал челюсти и свалился с меня. Точно сквозь пелену увидел я Жору. С ножа его капала кровь. Собачья кровь! Рядом лежала, дергаясь в предсмертных судорогах, овчарка. Вторую овчарку срезал выстрел замполита.

 

 

Это казалось неправдоподобным, что все мы были еще живы и даже не ранены. По‑ прежнему, отбиваясь гранатами, мы держали путь к своим. И мы достигли все‑ таки ничейной земли. Теперь самое трудное было позади. Но разве на войне знаешь, где и когда тебя ждет беда? Осколками последней гранаты, которую швырнули в нас фрицы, был смертельно ранен Георгий Антоненко, разведчик 98‑ го стрелкового полка.

Двое братков подняли сынка на руки, мы же остались прикрывать огнем их отход.

В горячке боя мы не заметили, как появился отряд нашей морской пехоты.

Через несколько минут все было кончено. Гитлеровцев постигла судьба их псов.

 

Моряк умолк. Я тоже молчал. Любой вопрос казался мне сейчас неуместным. Да и какие тут могли быть вопросы?

Наконец я сказал:

– Быть может, вы правы, и я действительно жив только потому, что мальчик помог вам взорвать фашистскую батарею. Нельзя, чтобы о нем ничего не осталось в памяти людей.

Моряк провел ладонью по шраму, встал, подошел к могиле и поправил венок.

– Сегодня был сбор пионерской дружины… Дружины имени Жоры Антоненко, – сказал он. – Эти цветы принесли пионеры. Значит, неверно вы сказали, что в памяти людей ничего не осталось о Жоре. Но имя его носит не только дружина. Мой сын… Впрочем, это не важно. Я пойду, меня, наверное, уже разыскивают…

Мы вышли на дорожку, что вела к шоссе. Я спросил:

– Почему вы оборвали свою фразу на полуслове? Что вы хотели сказать о вашем сыне?..

– Что хотел сказать? Ну вот видите! Так я и знал! Меня ищут.

Навстречу нам шагал светлоглазый стройный, спортивного склада подросток. Ветер с залива трепал его пионерский галстук.

Впервые на лице моряка промелькнула улыбка. И на какую‑ то секунду суровое лицо его стало добрым и мягким.

– Я знал, где искать тебя, отец! – голос мальчика был звонкий и веселый. – Идем, мама беспокоится…

– Это мой сынок, – сказал моряк. – Петергофский пионер. Его зовут Георгий… Жора…

И, положив смуглую большую руку на плечо сына, он спросил меня:

– Теперь вы знаете, что я хотел сказать, какая еще осталась на земле память о Жоре Антоненко…

И, кивнув мне головой, моряк, не снимая руки с плеча сына, зашагал к автобусу.

 

 

Б. Никольский

СОЛНЦЕ НАД ГОЛОВОЙ

 

В середине августа поселок заняли немцы. Саша никогда не думал, что это может случиться вот так – тихо, почти незаметно.

Обычно в газетах писали: «После ожесточенных боев наши войска оставили…»

А тут не было ни одного выстрела. Бои отгремели где‑ то в стороне, за несколько километров отсюда отполыхали на темном небе зарницы, линия фронта ушла дальше – на север и на восток, а поселок, в котором жил Саша, оказался в тылу у немцев. Сначала передовые немецкие отряды проходили через поселок, не задерживаясь, потом какая‑ то часть осталась на ночь.

Утром Саша увидел немца.

Немец стоял в соседнем дворе и чистил зубы. Он разделся до пояса, снял сапоги – ноги у него были розовые, распаренные, а вся спина – в мелких коричневых родинках.

День начинался жаркий, солнце отражалось в воде, сверкало в мыльной пене. Немец щурился и гремел умывальником.

В прошлом году сюда, в поселок, приезжали двое отдыхающих из Ленинграда – инженер с женой. Инженер рассказывал Саше о новых автомобилях, о самолетах и о людях, которые испытывают новые самолеты. По утрам он выходил во двор в полосатых пижамных штанах, перекинув через плечо мохнатое полотенце, делал зарядку и потом долго мылся: его лицо, уши, шея – все исчезало в сверкающей мыльной пене, он встряхивал головой и весело отфыркивался. Он сам прибил этот голубой умывальник, возле которого теперь умывался немец.

До сих пор Саша видел фашистов только на газетных фотографиях, только на плакатах и карикатурах. А теперь живой вражеский солдат стоял всего в каких‑ нибудь двадцати шагах от него и спокойно чистил зубы…

Затем во дворе появились еще два немца в солдатской форме, они что‑ то сказали тому, который мылся, и все трое засмеялись.

Немец кончил умываться и ушел, а на голубом умывальнике осталась лежать зубная щетка в футляре.

Над поселком висела непривычная тишина. Раньше бежали мимо поезда, останавливались на минуту у деревянной платформы, в лесу весело отдавались паровозные гудки. Но теперь железная дорога была разрушена, рельсы уже начинали темнеть, и в поселке было тихо – только где‑ то отчаянно билась и кудахтала курица…

В доме Бородулиных тоже стояла тяжелая, тоскливая тишина. Кашлял, вздыхал отец – в свое время прошел он и первую империалистическую и гражданскую, а теперь был слишком стар и болен, чтобы воевать; на фронт не взяли, в партизаны идти – лишняя обуза людям.

В полдень к Бородулиным пришла соседка, села к столу, заговорила шепотом. Ходят слухи, что в Оредеже немцы повесили трех человек – повесили прямо на телефонных столбах просто так, ни за что, для острастки.

Саша молча смотрел в окно. На подоконнике, закапанном фиолетовыми чернилами, ровной стопкой сложены учебники для седьмого класса – алгебра, история в потрепанной, разрисованной обложке, конституция. Отсюда, из окна, хорошо виден и соседний двор, и голубой умывальник, и зубная щетка на нем.

Саша вслушивался в торопливый, испуганный шепот и опять видел перед собой сегодняшнего немца. Видел, как он тщательно и долго чистит зубы, как со вкусом намыливает лицо, как бесшумно шлепаются на землю белые хлопья пены.

Саша думал о винтовке. Хорошо, что он подобрал и спрятал в лесу эту винтовку. Винтовка и две обоймы. На первое время хватит.

Вечером он взял мешок и стал собираться.

– Я ухожу, – сказал он отцу.

Отец долго молчал, думал о чем‑ то своем. Лицо осунулось, морщинистое, совсем старое.

– Ну что же. Иди…

На мать Саша не смотрел – он боялся, что она станет уговаривать, просить остаться, начнет плакать – почему именно ее сын должен идти из дому: куда ему к партизанам, мал ведь еще… А что он скажет? Он никогда не умел объяснять словами свои поступки.

Но мать только наклонила его голову, прижала к себе, перекрестила неожиданно.

– Ладно… Чего уж… – сказал Саша.

На улице было темно. Осторожно задворками он вышел из поселка. Впереди чернел лес.

 

Мотоцикл приближался. Тарахтенье мотора все нарастало. Неожиданно Саша почувствовал, что его трясет. Весь день он пролежал здесь, в кустарнике возле мостика, наблюдая за дорогой. Но дорога была пустынна. И вот теперь, когда он уже решил уходить, вдруг вдали, за поворотом, послышался шум мотора.

Саша плотнее прижался к земле, стараясь унять дрожь. Но винтовка прыгала у него в руках, и он боялся, что не сможет выстрелить.

Мотоцикл выскочил из‑ за поворота. Машину подбрасывало на выбоинах, и солдат в темных очках, в шлеме пригибался совсем низко к рулю.

Перед самым мостиком он вдруг сбавил скорость, и тогда Саша выстрелил. Почему‑ то он не слышал выстрела, он только ощутил короткий удар в плечо и увидел, как мотоцикл рванулся вперед, заваливаясь вправо. Человека в шлеме отбросило в сторону.

Саша вскочил и кинулся на дорогу. Переднее колесо мотоцикла, задранное кверху, еще вращалось. Оно вращалось сначала быстро, потом все медленнее, медленнее и наконец совсем остановилось. Мотоциклист был мертв.

Саша оттащил мотоцикл в сторону и спрятал в кустах. Потом снял автомат с немца. Он действовал быстро и спокойно. Даже странно – он не чувствовал сейчас ни страха, ни волнения, точно вовсе и не его еще пять минут назад била дрожь…

Автомат Саша отнес в небольшой полуразрушенный сарай, где раньше хранили сено. Теперь здесь была его база. Здесь, в сене, он прятал мешок с продуктами, патроны, здесь ночевал.

Отыскать партизан оказалось не так‑ то просто. Днем Саша бродил по лесным дорогам, поросшим травой, по заброшенным просекам, по едва заметным прошлогодним тропинкам. Он вслушивался в тишину, все ждал, что вот сейчас его окликнет партизанский часовой. Но лес был и тих и безлюден. Только с шорохом опускались на землю листья.

Наступил сентябрь; по ночам теперь все чаще выпадали густые туманы, и к утру одежда набухала, тяжелела, становилась сырой и холодной.

Иногда с рваным мешком за плечами, в старой, растрепанной ушанке Саша появлялся в соседних деревнях, прислушивался к разговорам, пробовал расспрашивать о партизанах. Но люди были недоверчивы и настороженны. Одни отмалчивались, другие смотрели на него сердито: иди, иди, парень, своей дорогой…

Говорили, что немцы уже у самого Ленинграда. По ночам в небе гудели, надрываясь, немецкие бомбардировщики – они шли на север.

Саша лежал в темноте, смотрел в звездное небо, и порой его охватывало отчаяние: может быть, и нет никаких партизан, может быть, только он один бродит по лесу со своим автоматом.

«Один… Ну и пусть один…» – упрямо думал он.

Днем он снова выходил к дороге, прятался в кустах, терпеливо ждал. Когда появлялась немецкая машина, стрелял по ней длинной очередью. Вот вам! Получайте! Получайте!

Он видел: солдаты торопливо, точно игрушечные, переваливались через борт машины, бросались в придорожную канаву, открывали огонь – наугад, по кустам. Войти в лес они не решались.

«Боятся! – с радостной злостью думал Саша. – Боятся! Значит есть все‑ таки партизаны. Есть! »

Но проходили дни, уже сентябрь перевалил на вторую половину, а он все воевал в одиночку.

Однажды ночью по стенам сарая зашуршал дождь. Было холодно, и Саша долго ворочался, поглубже зарываясь в сено, стараясь согреться. Уснул он только под утро. Ему снилось, что возле самого поселка идет бой. Снилось, что вернулись наши.

Он проснулся и долго лежал с закрытыми глазами. Ему хотелось, чтобы сон продолжался. Но что это? Выстрелы не прекращались. Они доносились издалека, со стороны хутора.

Саша схватил автомат, выскочил из сарая. Только бы успеть. На улице было светло, мокрая трава хлестала по сапогам.

Пока он пробирался к хутору, перестрелка затихла. Пригибаясь, прячась в кустах, Саша выбрался к дороге. На дороге, уткнувшись радиатором в кювет, стояла машина. Вокруг были рассыпаны стреляные автоматные гильзы.

Неожиданно в кустах за дорогой что‑ то шевельнулось. Немец?

Саша лежал не двигаясь в мокрой траве и чувствовал, что человек в кустах тоже замер и тоже следит за ним.

Так прошло несколько минут. Он не решался двинуться и не решался стрелять.

Наконец оттуда, из‑ за дороги, донеслось негромкое:

– Эй, парень… Свой, что ли?

Саша вскочил на ноги, и сразу навстречу ему поднялся высокий человек с немецким автоматом в руках.

– Чуть не пристрелил тебя… – сказал он, усмехаясь.

Они шли по лесу довольно долго, пока не оказались на просторной лесной поляне.

Первое, что увидел здесь Саша, – это были коровы. Четыре коровы мирно паслись на поляне. Слева возле землянки ходил часовой с винтовкой. Дальше, у самых деревьев, раскинулись два шалаша, тут же, прикрытые ветками, лежали какие‑ то ящики. Человек в порыжевшем старом плаще‑ дождевике сосредоточенно снаряжал автоматный диск.

Во всем здесь чувствовалась какая‑ то уверенность, спокойствие какое‑ то, даже обыденность, словно люди эти живут здесь давно, уже обжились, устроились и спокойно делают свое дело. А главное – все это было такое свое, родное, довоенное, что Саше даже не верилось: неужели окончились блуждания по лесу, одинокие ночевки в сарае?..

Сейчас он как‑ то даже не думал, что его могут не взять, могут попросту не оставить в отряде.

Понял он это позднее, когда его провели к командиру и два человека, одетые совсем обычно – по‑ граждански, начали расспрашивать его. Одного из них Саша знал – это был секретарь райкома; он приезжал к ним в поселок. Теперь он смотрел на Сашу пристально, даже с любопытством.

– Ну и сколько же тебе лет?

– Шестнадцатый, – сказал Саша, отводя глаза в сторону. Он был уверен, что выглядит взрослее: он был рослый, большерукий, широколицый.

В деревне все говорили, что он выглядит старше своих лет.

Но секретарь покачал головой.

– Маловат… Да‑ а… Маловат, пожалуй…

Саша молчал. Такая уж у него была привычка: даже в школе, если нужно было оправдываться, если нужно было что‑ то объяснить, сказать в свою защиту, он сразу терялся, краснел и только нелепо улыбался и переминался с ноги на ногу.

Выручил его сам секретарь.

– Вот пришел ты к нам в отряд, а знаешь, как люди наши живут?

– Ага, знаю, – негромко сказал Саша.

– Что придется голодать, может, по нескольку дней ничего не есть, – знаешь?

– Знаю.

– Что придется рисковать жизнью, придется ночевать прямо в лесу, под открытым небом, в любую погоду, – знаешь?

– Знаю.

– Ну а если… – секретарь сделал паузу, подбирая слова, – ну а если попадешь к немцам… Будут пытать… Ты думал об этом?

Саша молча кивнул.

Он знал, что сможет вынести все, лишь бы остаться здесь, среди своих. Он просто не мог подумать, что будет иначе.

– Ну а автомат у тебя откуда? – неожиданно спросил второй – тот, что до сих пор все молчал и задумчиво покусывал травинку.

– Автомат? С немца снял, со связного… – И Саша коротко и сбивчиво рассказал о своем первом выстреле и о мотоцикле, спрятанном в кустах.

– Если не верите, можете сами посмотреть, – добавил он сердито.

Командир засмеялся.

– Да у тебя, оказывается, и боевое крещение уже есть. Ну, тогда придется оставить. Делать нечего.

– Спасибо, – сказал Саша.

Ему хотелось вот сейчас, сию минуту сделать для этих людей что‑ то особенное, что‑ то очень важное. Он только не знал еще – что.

 

Третьи сутки отряд уходил от карателей. Третьи сутки тридцать усталых, измученных бессонницей людей вели беспрерывные бои с четырьмя сотнями отборных немецких солдат.

Ночью каратели дважды окружали партизан и дважды отряд вырывался из окружения. В темноте отряд петлял по лесу, стараясь запутать следы и оторваться от противника.

Но на рассвете, когда всем казалось, что наконец это удалось, вдали снова захлопали выстрелы.

Отряд остановился возле узкой просеки. Лес здесь был чистый, прозрачный – до войны местный лесник гордился им. А теперь тридцать измотанных человек мечтали только об одном – как бы выбраться из этого проклятого леса.

Партизаны столпились возле командира. Выстрелы все приближались. У командира было худощавое лицо и красные от бессонницы глаза. И у него не было даже времени, чтобы выбирать решение.

– Остается один выход, – негромко сказал он, – принять бой. Пять человек останутся прикрывать отход отряда. Добровольцы есть?

– Есть, – сказал Бородулин.

– Есть, – услышал он сзади.

– Есть, – раздалось справа.

Пять человек отошли в сторону.

Несколько секунд командир колебался. Он смотрел на Сашу.

Саша давно уже был полноправным бойцом отряда. Вместе со всеми он узнал горечь тяжелых поражений, когда в октябре немцы разгромили партизанскую базу; вместе со всеми, раненый, в рваных сапогах переходил зимой линию фронта; вместе со всеми отправлялся на самые опасные задания… Он имел право быть добровольцем. И он хорошо знал, что в отряде существует закон: добровольцам не отказывают.

И все‑ таки командир колебался.

– Да вы не бойтесь, – сказал Саша, – я сумею уйти… Мне же проще…

Это было правдой. Он не раз выходил из самых тяжелых положений. Не зря с прошлой зимы поблескивал на его гимнастерке орден Боевого Красного Знамени.

– Ладно, – сказал командир, – оставайся. – Он больше ничего не сказал. Он тоже не любил лишних слов.

Пятеро остались одни. Они проверили автоматы и растянулись в цепь.

В лесу горьковато пахло мокрой корой и прелыми листьями. Косые солнечные лучи рассекали воздух.

И совсем недалеко среди деревьев уже мелькали одинаковые зеленые фигуры.

…Вначале они вели бой все впятером, потом их осталось четверо, потом – трое. Они медленно отступали, перебегая от дерева к дереву. И Саша тоже перебегал от дерева к дереву и все стрелял и стрелял короткими очередями. Автомат трясся в его руках, в ушах звенело. Он ругался яростными, злыми словами и не слышал сам себя. Стреляные гильзы бесшумно падали в траву.

Потом Саше показалось, что он остался один. Справа и слева еще гремели автоматные очереди, но те двое либо уже погибли, либо он просто потерял их из виду.

Сколько прошло времени? Саша не знал. Может быть, два часа, а может быть, десять минут. В бою никогда не знаешь, сколько прошло времени.

«Еще немного, еще…» – говорил он себе.

Было жарко, на гимнастерке медленно расплывались темные пятна пота.

Сколько же все‑ таки прошло времени?

Он перезарядил диск и подумал, что теперь уже не стоит экономить патроны.

Выстрелы стали реже. Саша понял, что немцы окружают его. Они действовали осторожно и расчетливо. Они медленно обходили его, и скоро кольцо должно было замкнуться.

Пожалуй, еще можно попытаться уйти…

Но он продолжал по‑ прежнему отстреливаться и перебегать от дерева к дереву. Он знал, как дорога для отряда сейчас каждая минута.

Еще немного, еще…

Потом наступила короткая передышка. Кольцо замкнулось. Только далеко слева ухали гранатные взрывы.

Немцы что‑ то кричали. Может быть, они предлагали сдаваться.

Саша поднял голову и посмотрел на небо. Солнце уже стояло высоко – над самой головой. Значит, все же прошло немало времени…

Он вытер рукавом пот со лба, вынул гранату и стал ждать.

 

Отряд уходил все глубже и глубже в лес. И чем дальше уходил отряд, тем слабее становилась там, позади, далекая перестрелка. Выстрелы звучали все реже. А потом стало совсем тихо.

Двадцать пять человек молчали и продолжали упорно идти вперед.

 

 

И. Туричин



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.