{16} Н. Л. Тарасов

Среди первых руководителей «Летучей Мыши» был один, который не был актером и лишь отчасти, случайною связью был связан с Художественным театром — Н. Л. Тарасов. В начальных же страницах рассказа о «Мыши» и ее рождении нужно остановить внимание на нем и его роли. Он давно, правда, вышел из строя, почти юношею вырванный тяжелою загадочною трагедиею из жизни. Но есть и его ясная печать на московском приюте десятой музы. Его изящный дух живет незаметно в складках «Летучей Мыши», сквозит в ее работе.

Казалось, судьба была на редкость милостива и щедра к нему, дала ему очень многое. И громадные средства, и большую даровитость, и тонкий вкус, и счастливую внешность. Как будто были для него открыты самые широкие житейские возможности. Как будто был он баловнем жизни. И многим, знавшим его только поверхностно, он казался именно таким, этот изящный юноша с бархатными глазами на красивом матовом лице. Но феи, стоявшие у его колыбели, позабыли туда положить один подарок — способность радоваться жизни. А без этого подарка чего стоят все остальные, самые щедрые и прекрасные? Тарасов носил в себе жажду этой радости — и никогда не мог ее утолить. Он понимал эту радость и не мог ее испытать. Он любил те места, где звенел смех, где порхала шутка, но сам лишь едва улыбался и редко ронял слова. Он любил ярко освещенные залы, но в них выбирал для себя уголок потемнее, может быть, чтобы не очень показывать свою печаль и усталость без предшествующей работы. Он любил шум споров, войну острот, но сам всегда был очень скуп на слова. В нем жил несомненный {17} поэт, но он удосужился написать лишь очень немного рифмованных строк, всегда изящных, что-то обещающих, никогда не исполняющих этих обещаний. В нем жила богатая фантазия, но не то застенчивость, не то какая-то необоримая лень вязали ей крылья при первом взлете, и она упадала, не воспарив. У него рождались счастливые выдумки, но он почти ни одной не довел до осуществления, она ему начинала казаться скучной и пошлой прежде, чем он доводил ее до какого-нибудь воплощения. И только другие, бывало, подхватывали оброненные им художественные намеки и потом развивали их, обращали в прекрасные перлы маленького искусства.

По всему складу души, по всему строю вкусов Н. Л. Тарасову были особенно близки именно «маленькие искусства», с их недоговоренностями, с их тесными, сжатыми формами, сосредоточенною силою, сгущенною красочностью и пикантною заостренностью. Ему была близка эта стихия юмора, сарказма, элегической нежности и грусти. Он любил пародию и он любил вздох; любил и пряный намек, и застенчивую недосказанность. Эстет, он особенно любил выдержанный стиль, любил гармоничную игру красок. Как видите, он особенно любил и понимал {18} как раз все то, чем потом жила «Летучая Мышь», что составило ее главное и наиболее привлекательное лицо.

Как будто Тарасов был посторонний в «Летучей Мыши», или только ее золотой мешок. Вероятно, именно так и расценивали его очень многие из бывавших в начальной, ранней «Летучей Мыши» и не знавших ее кулис. Первый среди гостей, всегда на том же месте, с цветком в петлице похожий на героя из уайльдовского романа. Но он был и первым среди творцов. Из его вкусов черпали другие, более активные и менее закованные в художественную застенчивость. Его тонкими вкусами, его чувством художественного такта умерялись ошибочные увлечения других, удерживались на пути благородства и тонкой изысканности.

Вклад в «Летучую Мышь» измеряется, конечно, не тем, что он сложил такую-то песенку, потом ставшую популярной под сводами подвала, но потерявшую ими своего автора, что набросал такие-то куплеты на театральную злобу дня, пустил в ход такую-то эпиграмму, не тем, что он написал созидательно построенную на анахронизме буффонаду о великом Наполеоне и его пропавшем {19} шоффере, которая и теперь, через десять лет, производит эффект неожиданности и поднимает под сводами «Мыши» веселый содом, или сочинил меткую пародию на «Марию Стюарт» в Малом театре. Главный вклад Тарасова — в другом — в общем воздействии его облагороженного вкуса и подлинной артистичности, во влиянии самой его личности эстета. Тарасов и его влияние — одна из заметных нитей в ткани балиевского капризного полутеатра.

Эта тонкая нить оборвалась очень скоро, еще до того, как «Мышь» стала выходить на более широкую дорогу. Что произошло в то хмурое октябрьское воскресенье, когда выстрелом в грудь Н. Л. Тарасов положил добровольно конец своей жизни, снял с себя бремя непреходящей тоски, — это так и осталось маловыясненным, ушло вместе с ним в гроб, как полуразгаданная загадка.

И один лишь раз под сводами «Летучей Мыши» не смех звучал и перекатывался, не нежный вздох элегической грусти, не легкая идиллическая слеза, — один лишь раз слышались там глубокие вздохи, тяжелые, горькие рыдания. И лукавый мышонок смотрел удивленными крохотными глазками на так изменившиеся, тоскующие, удрученные лица стоявших под сводами и внимал таким для него необычным звукам и словам. Это служили «гражданскую панихиду» по Н. Л. Тарасове.