КРУГ ЛЮБИТЕЛЕЙ ПОКУШАТЬ 3 страница

Но дым не может тебя спасти. Рано или поздно вы расстанетесь. Обманщик умрет, оставив после себя лишь горечь.

Звонок раздался в тот самый момент, когда Катя затянулась в последний раз.

Тлеющий огонек добрался до фильтра и слегка обжег пальцы. Дым тоже оказался горячим, резанул по губам, заставил инстинктивно облизнуться.

Звонок повторился.

Катя бросила окурок в чашку с остатками кофе, которую использовала в качестве пепельницы, и взялась за трубку.

– Алло?

Она старалась говорить как можно спокойнее. Не хотела, чтобы на том конце телефонного провода уловили ее слабость.

– С каждым разом у тебя получается все лучше и лучше.

Катя никогда не видела эту женщину с таким приятным, глубоким голосом. Никогда не встречалась и не хотела встречаться. Но она отчетливо представляла себе ее.

Высокая, довольно крупная, но при этом – изящная. Широкие бедра, тонкая талия, довольно большие плечи, не массивные, делающие ее похожей на метательницу молота, а просто кость такая. Лицо круглое, но не простоватое. Твердые скулы, узкие губы, небольшие, очень темные глаза, маленький нос. И брови вразлет черные, длинные. И пышная копна вьющихся черных волос.

– Пожалуйста, оставьте меня в покое, – прошептала девушка.

– Ты же знаешь, что не могу.

– Почему?

Сколько раз она задавала этот вопрос: пять? Десять? И поражалась терпению собеседницы: женщина всегда отвечала одними и теми же словами, с одной и той же интонацией – спокойно и немного грустно.

– У тебя талант, Катерина.

Нам нравится, когда нас хвалят.

Теплые слова заставляют улыбаться…

Иногда мы не в силах отличить похвалу от лести. Иногда цель нашего существования – жажда признания. Мы забываем обо всем и посвящаем свою жизнь поиску теплых слов. Неважно от кого – раз хвалят, значит, признают. Иногда слова заменяют мир. Становится не важным, кто ты на самом деле. Ты не видишь себя со стороны. Ты просто слушаешь слова и веришь им.

Становишься рабом теплоты.

Но бывают мгновения, когда хочется убить человека, признавшего твой талант.

И хочется убить себя.

– Как прошел день?

Мама сидела за маленьким столом на маленькой кухне и читала принесенные с работы бумаги. Видимо, завтра опять отчет. Или представление проекта. Или доклад. Или… Владелец небольшой частной фирмы, в которой работала мама, был помешан на бумагах. Ему бы следовало родиться в семье преуспевающего бюрократа, закончить престижный институт и до конца дней перебирать никому не нужные папки в каком‑ нибудь никому не нужном министерстве, надуваясь спесью от собственной важности. Но судьба распорядилась иначе. Вырос он в обычном московском дворе, дорогу наверх прогрыз себе сам, мужиком был хватким, деловым, и тяга к бумагомарательству оставалась едва ли не единственным его недостатком. Даже самый простой доклад он требовал оформить в письменном виде, и маме приходилось частенько брать документы домой.

– Ты выглядишь расстроенной.

– Устала, – слабо улыбнулась Катя, включая электрический чайник. – Сделать тебе чай?

– Да.

Мама снова погрузилась в бумаги.

Они до черточки, до жеста походили друг на друга: мать и дочь, сидящие за столом, над которым нависала дешевая люстра с пыльным пластиковым абажуром. Худые, стройные, у обеих прямые темные волосы, только мама стриглась довольно коротко, а у Кати каре до плеч. Обе узколицые, большеглазые. Только у мамы морщинки. И взгляд чаше всего усталый. Трудно одной тянуть семью.

– Как дела в школе?

– Нормально.

– Выпускной класс, – пробормотала мама, – надо хорошо учиться.

– Я помню, – ровно произнесла девушка.

О том, что начался последний школьный год, мама повторяла едва ли не каждый день. Начиная с июня. Все каникулы испортила. «Я не смогу платить за твое образование, надо стараться самой». А с началом занятий эта мантра стала основным законом.

«Ты совсем не занимаешься! Ты слишком много времени проводишь с друзьями! Пойми, конкурс на бесплатные места огромный! »

Катя не винила маму, понимала, что она заботится о ней, беспокоится о будущем дочери, но иногда, когда забота плавно перетекала в придирки, девушка не выдерживала.

– Где была?

– Гуляла.

Мама бросила взгляд на часы – половина десятого – нормально, как раз то время, о котором они договаривались.

– Уроки сделала?

– Конечно…

Тихий семейный разговор, венчающий тихий семейный вечер, оборвал телефонный звонок. Мама сняла трубку, заулыбалась:

– Геннадий, здравствуй. – Машинально поправила прическу. – Ты вернулся?

Катя молча взяла кружку с чаем и направилась в свою комнату.

Мама еще не старая, ей нужен друг. Лучше всего – постоянный друг. А лучше‑ лучше всего – муж. Маме плохо одной. Но при этом она никогда не приводила знакомых мужчин домой. Пообещала себе и Кате, что познакомит дочь только с «серьезным вариантом», и держала слово.

И за эту твердость Катя была маме бесконечно благодарна.

– Сегодня? Ну, дорогой, если ты заедешь…

Девушка закрыла дверь в комнату, сбросила тапочки, забралась с ногами на покрытый пледом диван, забилась в уголок, сделала маленький глоток обжигающе горячего чая. Посидела, бездумно глядя в темень за окном, протянула руку и щелкнула переключателем висящего над диваном ночника. Подождала пару секунд. Выключила.

Включила вновь.

Желтый свет падал на старый, оставшийся еще от деда письменный стол, на потертое кресло, отражался от зеркальной дверцы шкафа и монитора компьютера.

Очень хотелось курить.

Деда Катя совсем не помнила – бравый летчик умер, когда девочке не исполнилось и четырех. А вот бабушка ее, можно сказать, вырастила. Алевтина Васильевна научила внучку читать, считать и писать, за что первая учительница сильно хвалила родителей на собрании. Мама благодарно улыбалась, но признаваться, что ее заслуги в достижениях дочери нет, не спешила. Бабушка укладывала Катю спать, читала ей сказки, утешала после ссор с друзьями и учила готовить настоящий борщ. Алевтине Васильевне Катя доверяла все на свете. У нее были тайны от мамы, но не от бабушки.

И ей казалось, что бабушка останется с ней всегда.

Дети не задумываются о том, что часы отсчитывают время не только до ужина или следующего мультфильма.

Алевтина Васильевна умерла год назад, и ее смерть внучка переживала гораздо сильнее дочери.

Впрочем, в такие минуты кому‑ то приходится оставаться сильным: слишком много проблем наваливается, слишком много дел надо сделать, и за этой страшной текучкой не остается времени на слезы. Или их не хочется показывать. Мама занималась похоронами, поминками, и все, о чем она попросила Катю, – оповестить знакомых Алевтины Васильевны о ее смерти.

Маленькая записная книжка в красном дерматиновом переплете до сих пор пряталась в выдвижном ящике письменного стола. И врезалось в память число тридцать шесть – столько раз девочке пришлось набирать телефонные номера и через силу произносить страшные слова: «Здравствуйте, Алевтина Васильевна умерла…»

В ту ночь Катя узнала, что такое нервный срыв.

* * *

– Доча, я уезжаю. – Мама впорхнула в комнату, подошла к дивану, присела, поцеловала Катю в щеку. – Будь умницей, веди себя хорошо. Хорошо?

– Постараюсь.

– Вот и хорошо.

Рассмеялась. От нее пахло любимыми духами, терпкий и сладкий аромат которых Катя терпеть не могла. Умело наложенный макияж, одно из «выходных» платьев, дорогие сережки в ушах. И глаза блестят.

– Я сразу на работу, так что увидимся завтра вечером.

– Хорошо.

– Все в порядке?

– Да

Мама улыбнулась, снова поцеловала Катю в щеку, собралась подняться с дивана и вдруг остановилась, вновь потянулась к дочери:

– Прости меня. – И глаза на мгновение стали усталыми‑ усталыми, больными. Жалкими. – Не обижайся, ладно?

«Как же хочется курить! »

– Я все понимаю.

– Правда?

– Честное слово.

– Ты у меня умница.

И вновь веселые искры в карих глазах. Упорхнула. Щелкнул замок входной двери. Если выглянуть в окно, можно увидеть, что у подъезда остановилась машина. У Геннадия, кажется, «Форд»… или нет? Неважно.

Катя достала из нижнего ящика письменного стола пачку сигарет, зажигалку, открыла окно, вдохнула холодную сентябрьскую свежесть, закурила, подумала и вытащила мобильный телефон:

– Леша?

– Привет!

– Ты еще не дома?

– Нет, с пацанами гуляю. Девушка помолчала.

– А у меня мама уехала.

Дым обманщик, дым шутник. Он не убьет пустоту в душе. Чтобы справиться с ней, нужно больше, гораздо больше. Нужно, чтобы кто‑ то оказался рядом. Взял за руку. Заглянул в глаза. Улыбнулся тебе, именно тебе, и никому больше.

Ничто другое не спасет от пустоты.

Потому что остальное – дым.

* * *

Беда не приходит одна. Эта противная тетка любит оставаться надолго. Вертится рядом, дышит в затылок, толкает под локоть, сжимает сердце. Жадно ищет повод, цепляется за любую возможность побыть еще чуть‑ чуть. Еще минуточку. Еще часик. Еще неделю…

Беда не любит, когда о ней забывают слишком быстро.

Через два месяца после смерти Алевтины Васильевны умер ее брат, Петр Васильевич. Инфаркт убил его на даче, как раз в те выходные, когда у старика гостили Катя с мамой. Сын Петра Васильевича помчался за врачом, его жена плакала на кухне, боясь заходить в дом, почерневшая мать – только тогда Катя поняла, как переживала она смерть бабушки, – сидела на скамейке в саду и курила одну сигарету за одной. А Катя…

Катя даже себе не могла объяснить, что побудило ее вернуться в дом.

Девушка торопливо, не глядя на диван, где лежало тело Петра Васильевича, миновала веранду, поднялась в комнату старика и, словно зная, что где лежит, уверенно нашла на одной из полок записную книжку. Потрепанный алфавитный указатель, с заполненными разноцветными чернилами страничками. Катя спрятала его под рубашку и выбежала из дома в сад.

Вечером они вернулись в Москву.

А на следующий день, когда мать ушла на работу, 'девушка уселась в кресло, положила на колени телефон и раскрыла записную книжку умершего старика…

* * *

– Тебе пора.

– Не хочу, – буркнул Лешка, переворачиваясь на спину.

Худой, жилистый, самый высокий в классе. Баскетболист. Они знали друг друга еще с детского сада. Вместе пошли в школу, все одиннадцать лет сидели за одной партой. Случалось, ссорились – не без этого. Не разговаривали по неделе. Катя флиртовала с другими мальчишками, он приглашал на дискотеки других девчонок. Но с прошлой весны, когда они стали близки, на сторону никто из них не смотрел.

Хотя и планов на будущее не строили.

– Родители будут скандалить.

– Пусть.

– Какой ты смелый, – усмехнулась девушка.

– Я смелый, – подтвердил Лешка.

– Я знаю. – Катя потянулась и поцеловала друга в щеку. – Но лишние неприятности ни к чему. Иди домой.

Лешка погладил девушку по плечу.

– А твоя мать надолго уехала?

– Обещала завтра вечером быть.

– Жаль…

Катя рассмеялась:

– Успокойся. Геннадий из командировки вернулся, значит, на выходные они наверняка куда‑ нибудь смотаются. Или она у него зависнет.

– Классно!

Лешка попытался схватить девушку в объятия, но Катя вывернулась:

– Тебе пора.

Тепло любимого человека остается надолго. Пусть даже ты еще не знаешь, насколько серьезны отношения. Пусть сомневаешься. Пусть говоришь себе, что произошедшее «всего лишь секс». Пусть легкомысленно пожимаешь плечами при словах «твой парень».

Ваши минуты все равно наполнены нежностью лаской.

Наполнены любовью.

Убей одиночество, и ты убьешь пустоту внутри.

Что заставило ее украсть записную книжку Петра Васильевича? Что заставило обзвонить друзей старика? Ответов на эти вопросы Катя не знала. Не звучал в ее голове властный, повелительный голос,

не являлись демоны, не просил расстроенный дядя Гриша. Да и сама она не испытывала никаких странных чувств? Действовала так, словно совершала обыденные, вполне естественные поступки: проникла в комнату покойного, украла записную книжку, дождалась, когда останется дома одна, и принялась сообщать друзьям старика печальную новость. Она не была возбуждена,

не находилась в приподнятом настроении, не получала удовольствия от происходящего – она просто делала это. Механическим голосом. Без эмоций. Спокойно и собранно. Она сообщала о смерти Петра Васильевича и сразу же клала трубку. Набирала следующий номер.

И не знала, что такое дрожь в душе.

Не знала до тех пор, пока не наткнулась на «него».

Так стала называть Катя этих людей независимо от пола.

«Он».

Наверное, потому, что первым оказался мужчина.

И первый разговор с «ним» девушка запомнила дословно.

«Позовите, пожалуйста, Николая Александровича».

«Это я».

«Петр Васильевич умер».

«Какой Петр Васильевич? »

«Горелов».

«Я не знаю такого».

Тогда Катя еще не знала, что нет смысла продолжать беседу, что надо бросать трубку, избавляя себя от лишних переживаний. Впрочем, она до сих пор пыталась заставить «их» вспомнить хоть какой‑ нибудь факт, связывающий «их» с покойными. До последнего надеялась, что произошла ошибка.

И никогда не ошибалась.

«Горелов Петр Васильевич, ваш номер был в его записной книжке. Мы обзваниваем друзей, чтобы…»

«Левушка, я не знаю никакого Петра Васильевича».

«Вы Николай Александрович Фомичев? »

«Шепталов, – поправил Катю мужчина. – Моя фамилия Шепталов».

«А‑ а… – Она решила, что в электрическом чреве телефонной станции щелкнул не тот тумблер и ее неправильно соединили. – Извините».

«Ничего страшного. Приношу свои соболезнования».

Мужчина положил трубку.

Удивленная девушка послушала короткие гудки, а затем посмотрела последний набранный номер: сто семьдесят два…

Ничего общего с телефоном Фомичева.

– Ты чего после школы делаешь? – поинтересовался Лешка на последней перемене.

– Что ты имеешь в виду?

– Давай сразу к тебе, а?

«Торопится, боится, что мать останется на выходные дома».

Катя улыбнулась:

– Сразу не получится, мне надо в одно место по делам съездить.

– Что за место? Хочешь, я с тобой прокачусь?

– Не надо, – покачала головой девушка. – Но за предложение спасибо.

– А что за место?

В голосе молодого человека послышались ревнивые нотки: Катя его девушка, какие могут быть секреты?

Она хорошо знала Лешку, чтобы понять: не отстанет. А врать не хотелось.

– Мне к отцу надо съездить.

– А‑ а… – Он понимающе кивнул: – Пока матери нет?

– Да.

Мама не одобряла ее визиты в чужой дом. Не скандалила, но Катя видела – ей это неприятно, и поэтому старалась видеться с отцом днем, когда мать на работе.

– Позвонишь, когда освободишься?

– Обязательно.

– И… – Лешка почесал в затылке. – Вечером увидимся?

– Посмотрим.

* * *

Катя записала телефон Шепталова. На маленьком клочке бумаги. Машинально. Подсознательно догадываясь, что рано или поздно он ей понадобится.

И забыла о нем.

Но друзьям Петра Васильевича девушка больше не звонила. Не тянуло ее к старым страницам, словно отрезало. Она сожгла записную книжку и почти на неделю выбросила произошедшее из головы. Будто бы ничего и не было. Будто странные ее действия – случайность. Нелепая прихоть, о которой несерьезно даже вспоминать.

Будто от этого можно избавиться.

А спустя шесть дней Катя вскочила среди ночи и принялась лихорадочно рыться в ящиках письменного стола, перетряхивать книги и тетради. Страшный сон, кошмарное видение, не оставившее после себя ясных образов – лишь ощущение дикого ужаса, – заставил ее искать телефонный номер Шепталова. Искать с таким отчаянием, словно от этого зависела вся ее жизнь.

Бумажка нашлась в записной книжке Кати, которую она сохранила, несмотря на то что все нужные телефоны давным‑ давно перекочевали в память мобильного телефона. Аккуратно сложенный клочок лежал на первой странице, терпеливо дожидаясь, когда хозяйка вспомнит о его существовании. Девушка внимательно прочитала номер – странно, но, когда она развернула сложенную пополам бумажку, дурное настроение, вызванное диким сном, пропало – и включила компьютер. Через сорок минут блужданий по всемирной информационной помойке Катя нашла базу МГТС за девяносто пятый год, а в ней – домашний адрес Николая Александровича Шепталова.

* * *

Бывает так, что маленькая душа маленького еще человека вдруг наполняется такой пустотой, что даже тепло одного любимого не способно ее заполнить.

Бывает так, что ты ищешь поддержки от всех, кто тебя любит. Или от всех, кто, как ты думаешь, тебя любит. Словно нищий, словно больной, ходишь ты между людьми и жадно собираешь их взгляды, их голоса, их прикосновения. Любое слово может стать главным, может стать той самой соломинкой, что переломит хребет верблюду пустоты. Может стать тем глотком воды, что утолит жажду.

В такие минуты не думаешь, как выглядишь со стороны. Ты ищешь тепла, ищешь любви и знаешь: случись любимым обратиться к тебе – не откажешь.

Новая квартира отца находилась недалеко от дома Кати: три остановки метро и десять минут пешком. Хотя какая новая? В двухкомнатной «хрущобе» отец жил восемь лет, с тех пор, как ушел от них с мамой.

– Катюха! Вот неожиданность! Заходи!

Как обычно, от отца попахивало коньяком. Сколько помнила себя Катя, от него всегда попахивало коньяком. Иногда вином, иногда водкой, но чаще всего именно коньяком. Отец считал этот напиток благородным и обязательно пропускал хотя бы рюмашку в день.

– Ларочка, у нас гости!

– Кто? – послышался жеманный голос из кухни.

– Катюха!

– Катенька? Ой, как здорово! – Крашеная Ларочка выскочила в коридор и расцеловала девушку в обе щеки. – Я так соскучилась!

Ее наивная уверенность в том, что Кате приятно целоваться с посторонними бабами, умиляла. И раздражала.

– Мы как раз обедать собирались. Покушаешь с нами?

– Конечно покушает! – провозгласил глава семьи. – Катюха, ты ведь прямо из школы, да?

Девушка кивнула.

– Значит, голодная!

– Папа, я хочу сказать…

Это был импульс. Внезапный, неосознанный. «Рассказать отцу о „них“! Прямо сейчас! Немедленно! Пусть даже при его дуре…»

– Катюха! – Он поднял вверх указательный палец. – Марш мыть руки! Потом поговорим!

Когда Катя вышла из ванной, стол уже накрыли: три тарелки куриного супа из пакетиков и бутылка белого вина. Готовить Ларочка не умела и даже гадость быстрого приготовления ухитрилась сварить комками. Иногда складывалось впечатление, что она портит все, к чему прикасается, все, что попадает ей в руки. Оказалась под руками Катина семья – и ее испортила. Проехала, как на бульдозере, разорвала. Когда‑ то, давным‑ давно, девушка ненавидела крашеную женщину, заходилась от злобы при одном упоминании ее имени, мечтала о ее смерти. Маленькой Кате казалось, что все случилось именно из‑ за нее, из‑ за хитрой, крашенной под блондинку Ларочки, из‑ за дешевой певички, подвизавшейся в недорогих кабаках. Кате казалось, что, не будь ее, отец никогда бы…

Двадцать лет назад он считался подающим надежды музыкантом, будущим Полом Маккартни или Андреем Макаревичем. На втором курсе Гнесинки у отца вышел дебютный альбом, и он бросил учебу – разве состоявшейся звезде нужно сидеть за партой? И завертелась карусель. Гастроли, пьянки, снова гастроли, похвальные вопли собутыльников: друзей‑ критиков и просто друзей – и опять гастроли. Через пять лет, когда Катя уже родилась, отец засел писать второй альбом – раньше времени не было. И через полгода работы выяснил, что его песни никому не нужны. Знаменитый продюсер, в свое время начинавший работать с группой, давно исчез с горизонта, и выпущенный карликовым тиражом диск остался пылиться на полках музыкальных магазинов. Даже пиратских копий не появилось. Громкие обещания собутыльников оказались мыльным пузырем, и жизнь, еще вчера такая красочная, повернулась спиной. Несколько месяцев они жили только на мамину зарплату. Отец ждал, что вот‑ вот ему предложат гастрольный тур, обеспечат переполненные стадионы и личный самолет, а затем, уступив требованиям матери, согласился петь в ресторанах и клубах средней руки.

Наверное, этого он ей и не простил.

Ларочка, в отличие от мамы, не говорила: «Если ты такой умный, то почему ты не богатый? » Ларочка шептала: «Милый, еще чуть‑ чуть, и о тебе снова заговорят. У нас все будет. Мир ляжет к твоим ногам». Стареющей певичке было страшно остаться одной. Отец оказался в ее постели, некоторое время жил на два дома, а потом съехал окончательно. И с матерью развелся.

С тех пор они с Ларочкой пытались стать знаменитыми.

А Катя с мамой пытались жить.

– Я звонил Иосифу, – со значением произнес отец, – он сказал, что сейчас пока рановато. Но месяцев через шесть он подумает насчет тура.

– Это все «Фабрика», – подала голос Ларочка. – Телемальчики клонированные. Оккупировали все приличные площадки в стране. Ужас!

– Бездарности!

– Тупицы!

Суп съеден, вина в бутылке осталось лишь на донышке, и покрасневший отец оседлал любимую тему.

– Все карты спутали, мерзавцы! Пипл тупой, хавает всякую дрянь. «Ла‑ ла‑ ла». «Уси‑ пуси». Тьфу! Концептуальная музыка никому не нужна! Смысл в текстах не ищут, уроды!

– Твой отец гений, – заявила Ларочка. – Как раз вчера он сочинил потрясающую песню.

Катя вежливо улыбнулась.

– Я еще не репетировала, но для тебя могу спеть.

– Это завистники! И бездарности! Лезут из всех щелей.

– Там такой припев…

– Конечно, у них деньги на раскрутку. По ящику – они. В рекламе – они. Конечно, их знают.

– Великие строчки! Гениальный текст!

– Песни, что на «Фабрике» поют, я за пять минут пишу! И выбрасываю! Потому что мне стыдно их показывать приличным людям. Я – художник…

Старый кирпичный дом, в котором жил Николай Александрович Шепталов, Катя нашла не сразу. Во‑ первых, она вообще с трудом ориентировалась в незнакомых местах, а во‑ вторых, шестой корпус Шепталова оказался довольно далеко от улицы, и девушке пришлось побродить по дворам, путаясь в лабиринте сквериков, детских площадок, гаражей, неожиданно появляющихся заборов и помоек. В какой‑ то момент она даже собралась плюнуть на все, но упрямство, а также неприятные воспоминания о ночном кошмаре заставили ее двигаться вперед. Катя понимала, что, если она бросит свою затею на полпути, страшное видение вернется. И это понимание помогло ей продолжить поиски спрятавшегося среди кленов и тополей шестого корпуса и в конце концов найти его.

И найти Шепталова.

Гроб как раз вынесли из подъезда и принялись грузить в автобус. За происходящим внимательно наблюдала небольшая группа родственников в траурных одеждах. Одна из женщин плакала, лысый мужчина негромко руководил погрузкой, остальные собравшиеся молчали.

Приближаться к ним Катя не стала. Медленно прошла через детскую площадку и остановилась за спинами зевак.

– Молодой совсем, – вздохнула старушка в черном платке.

Традиционная фраза, обязательно звучащая при известии о смерти. Сколько бы ни было покойнику лет, найдется среди провожающих такой, кто сочтет своим долгом напомнить: «Молодой какой, ему бы еще жить да жить…»

– Сорок девять, – добавила тетка в красном плаще.

– А что случилось? – Это другая тетка, с пакетом в руке. Шла из магазина и заинтересовалась.

– Рак у него был, – поведала старушка. – Неоперабельный, потому что нашли поздно. Мучился Коля, мучился да и помер. Кто‑ то далее говорит: облегчение ему вышло. Вот.

– Страшное дело, – вздохнула тетка.

– Кошмар, – согласно кивнула старушка и перекрестилась.

Гроб погрузили, родственники заняли места в автобусе, и печальный кортеж выехал со двора.

– В последний путь, так сказать…

~ Ни детей, ни жены, – продолжила вздыхать старушка. – Был Коля Шепталов, и нет его.

– К нему вроде женщина какая‑ то ходила?

– Медсестра.

– А квартиру он приватизировать успел?

– Вряд ли, – подумав, бросила тетка в красном, – а то с чего бы это родственникам такими хмурыми быть? Теперь непонятно, кому жилплощадь достанется.

– Знамо кому: новому русскому какому‑ нибудь. Район у нас видный, сразу налетят, вороны…

Слушать разворачивающуюся дискуссию о квартирах, бандитах и взяточниках из префектуры Катя не стала. Закурила, развернулась и побрела к метро.

«Я позвонила, и он умер».

Думать о чем‑ то другом девушка не могла.

«Я позвонила, и он умер».

А вечером она впервые услышала в телефонной трубке глубокий голос незнакомки:

«Катерина? »

«Да».

«Не стоит пугаться того, чего не изменить. Прими свой дар как должное».

«О чем вы говорите? »

«Ты знаешь, о чем».

«А если не знаю? »

«В таком случае я говорю о том, что ты видела сегодня возле шестого корпуса…»

Катя выключила все находящиеся в доме телефоны и, сжавшись в уголке дивана, просидела без сна почти до утра.

Включая и выключая ночник.

Изредка всхлипывая.

А на следующий день, вернувшись из школы, Катя нашла в почтовом ящике небольшую бандероль, отправленную на ее имя. В пакете, который она вскрыла прямо возле ящика, оказалась записная книжка и клочок бумажки с наспех нацарапанными словами: «Людмила Викторовна Засорова».

Судя по датам рождения и смерти, Людмила Викторовна скончалась накануне.

* * *

– Оба‑ на! Кого я вижу!

Черная «шестерка» с тонированными стеклами резко остановилась, преграждая Кате дорогу к дому.

– Кэт!

Виталик всегда называл ее так: «Кэт». С претензией на знание английского.

– Как дела, Кэт? Гуляешь?

– Домой иду.

– Прокатиться не хочешь?

Виталик покинул водительское сиденье и подошел ближе, почти вплотную. Крепкий, широкоплечий, на полголовы выше девушки. Его побаивались. Его и Сулеймана из седьмого дома, что раскатывал по дворам на подержанном «бумере». Эти двое были последними людьми, которых Катя хотела бы встретить на пустынной вечерней улице. И вот на тебе – повезло.

– Поехали?

– Не хочу.

– Почему?

– Кэт, чего ты мнешься? Поехали на шашлык, пока погода хорошая! Зима скоро!

Это Олег с переднего сиденья крикнул. И ухмыльнулся. А за его спиной, на заднем сиденье, Катя увидела улыбающуюся Зинку, держащую в руке банку с «Отверткой». И еще одного парня, Вовку, наверное, эти трое всегда вместе болтаются.

Однокласснички, блин…

Виталька верховодил, потому что его папаша владел двумя магазинами, двумя автостоянками и дружил с местным депутатом. Отсюда у сыночка и наглость: хвастался даже, что его менты боятся трогать, потому что у папаши связи и родственники. Правда это или нет, но случай с Зинкой, которую Виталька с приятелями еще в том году затащили на чердак, показал, что доля истины в его словах была, во всяком случае, жаловаться Зинка побоялась. А им только этого и надо. Впрочем, с другой стороны, этот случай не показателен: у Зинки отец пьет, мать забитая, защитить девчонку некому, лакомая добыча для уродов вроде Виталика. А вот когда Сулейман попытался затащить на «загородную прогулку» Ольгу, у которой старший брат только‑ только из армии вернулся, закончилось все тем, чем и должно было: Сулейман неделю, пока синяки с лица не сошли, из дому не показывался, а гипс с левой руки ему сняли только через месяц. И папашка сулеймановский, хозяин трех крупных палаток на рынке, связи свои поостерегся использовать, понял, что брат Ольги весь район, если надо, поднимет, а рынок – место уязвимое, неподвижное, его в карман не положишь и в родные горы не увезешь. Папашка сказал, что он без претензий и уважает мнение уважаемого брата уважаемой девушки.

Сильных всегда уважают.

Бегала, правда, по подъездам журналистка какая‑ то, искала следы «межнациональных столкновений», но ей доходчиво объяснили, что стравливать людей не надо. А что подрались молодые, так это дело житейское, молодые часто дерутся, кровь у них горячая.

Кстати, о горячей крови, которая уже начинала закипать.

– Поедешь с нами? – поинтересовался Виталик.

– Нет.

– А если я тебя ОЧЕНЬ попрошу?