Гансовский Север 6 страница

Я решил делать это в виде статей и за 40-й год и первую половину 41-го в уме написал:

" Фотон и квантовая теория поля".

" Останется ли квантовая механика индетерминистской? "

" О реализации машины Тюринга с помощью электронных ламп".

" Свет и вечность".

Несколько статей я написал по-французски, чтобы не забывать язык:

" La lumiere dans Ie vide".

" Ondes et corpuscules".

" La theorie du photon".

И одну по-английски:

" Theory of Spectra". (Статья в пятьдесят страниц).

Со временем количество записей все увеличивалось. Постепенно создалась целая сфера воображенных книг, статей, черновиков, заметок - гигантская башня мыслительной работы, которую я всю носил с собой.

Иногда мне удавалось как бы отделиться от себя, посмотреть на собственный мозг со стороны, обозреть эту башню теоретических логических конструкций. Она выросла уже такой высокой, что, казалось, на нее все труднее и труднее будет закидывать новые этажи. Однако это было не так. Удивительный высший химизм мозга, который запечатлевает весь целиком бесконечный кинофильм виденного человеком за жизнь и думанного им, позволял прибавлять еще и еще, равно фиксировал то, что мыслилось, и то, что мыслилось об этих мыслях. Мозг не отказывал.

Но шла война. Чтобы мыслить, я должен был оставаться живым.

Я оставался. Интуиция сама давала ответ на превратности фронтовой обстановки.

Было так:

- Лейтенант Кленк. (После Сен-Назера я был уже лейтенантом).

- Слушаю, господин капитан.

- Мне придется взять ваш резерв и передать во вторую роту. Но вы у меня получите зенитное орудие.

- Слушаю, господин капитан.

- По-моему, с этой стороны русские не будут наступать.

- Так точно, господин капитан. Утром был замечен блеск лопаты. Противник окапывается.

- Так я думаю, вы справитесь.

- Слушаю, господин капитан.

... И продолжал вычислять с оставленного места. Однако эта сатанинская необходимость держать все в уме в конце концов подвела меня. В 43-м году я совершил одну серьезную ошибку и только в 44-м, когда мы были в Корсунь-Шевченковском котле, понял, что веду вычисления по неверному пути. Тогда был зимний вечер. Остатки разгромленных немецких войск стянулись в деревню Шандеровку. Горели избы. Наши батальоны выстроились вдоль улицы. Там и здесь стояли машины с тяжелоранеными, и все понимали, что их уже не удастся взять отсюда. Из дома в сопровождении штабистов вышел генерал Штеммерман, командовавший окруженной группировкой. Он стал перед строем и громко прочитал приказ о прорыве, а мы передавали его фраза за фразой по всем ротам. Когда Штеммерман кончил, сделалось тихо, и только было слышно, как трещат горящие избы. Потом многие в рядах заплакали. Штеммерман скомандовал: " На молитву! " Шеренги рот опустились, только он сам остался стоять, обнажив на морозе седеющую голову. И в этот миг я - той другой половиной мозга - понял, что мой вакуум-тензор не имеет физического смысла. Ужас охватил меня, когда я осознал, какой огромный труд предстоит, чтобы исправить и переделать все последующее. Кругом раздавались крики и стоны. Начали подрывать автомашины и орудия. Звено русских самолетов вынырнуло из низких облаков, пулеметные очереди ударили по рядам. И странно и чудовищно: трагедия десятков тысяч людей, брошенных негодяями на гибель в глубине России, переплелась с трагедией моей научной работы.

Но все-таки мне удалось выйти из окружения тогда и вывести троих из своей роты. Потом в госпитале и далее опять на фронте я взялся переделывать все в уме. На это ушло около года. Чтобы мысленно не переписывать массу бумаг рукой, я в уме выучился печатать на машинке свои работы. И перепечатал...

Таким образом, я вернулся в свой родной город после войны, привезя с собой три тома своих сочинений. В мыслях, но они были.

Однако мне, оторванному годы от развития науки, требовалось еще многое узнать. Я поступил в университет.

Первые два года в аудиториях было так счастливо после окопов войны. Казалось, убийцы похоронены, прошлое уже не вернется. Впервые я чувствовал, себя человеком, лица людей оживлялись, когда я обращался к ним. Услужливый Крейцер бегал по коридорам, разнося мои остроты.

Но время шло. Уже снова грохотал барабан.

Порой мне начинало казаться, что мир вокруг понимает и знает нечто, чего не понимаю я. Ганс Глобке, комментатор нюрнбергских законов, стал статс-секретарем при Аденауэре. В университете вдруг выяснялось, что студент такой-то не только студент такой-то, но еще и сын либо племянник некоего влиятельного лица, и что это важнее всех научных истин. На последних курсах студенты поспешно начали делать карьеру.

Но я не хотел делать карьеру. Я и не умел этого. Мысль об " антисвете", об абсолютной черноте, лилась передо мной, и я вновь погрузился в расчеты.

Труден был путь к пятну. Одиннадцать лет я непрерывно работал, используя мозг в качестве быстродействующей кибернетической машины. Я похудел, побледнел и живу в нищете. Я разучился разговаривать с людьми. Но я рассчитал аппарат и создал черное.

Я Человек. Это доказано..

У меня в руках великое открытие. Другое дело, что оно пришло в мир слишком рано. Это не уменьшает величия моего труда.

Я встал со скамьи, прошелся по аллее и закурил. Усталость исчезла. Я чувствовал, что снова могу на ночь засесть за работу...

Возле фонаря в кустах что-то темнело.

Я подошел ближе и увидел ботинки. Пару больших ботинок, которые стояли в траве на пятках, подошвами ко мне.

В этом было нечто неестественное. Так стоять ботинки могут только в том случае, если они надеты на ноги. Но там, где есть ноги, должен быть и человек.

Я шагнул еще ближе. Действительно, в кустах лежал человек. В темном костюме, который был виден из-под распахнувшегося серого форменного плаща.

Я присел на корточки и повернул лицо лежащего мужчины к свету. Это был Кречмар. Тот офицер, который вызывал меня в полицию.

Все мои гордые мысли разом сдернуло с сознания. Я поднял руку Кречмара и пощупал пульс. Пульс не прослушивался. Офицер был мертв. Безжизнен, как стул или топор.

Я расстегнул рубашку на его груди и положил ладонь на сердце. Ничего. Даже не имело смысла звать на помощь.

Кругом было тихо. Парк спал. Накрапывал мелкий дождик.

На шее у Кречмара, пониже кадыка, была маленькая бескровная ранка. Входное отверстие пули.

Вот тебе и уничтожитель бифштексов! Он впутался в большую игру, сам того не подозревая. И налицо результат. Пятно начало убивать. Едва только оно вошло в существование, и уже первая смерть. Это опять подтверждало правоту батрака...

Рядом раздалось покашливание. Я обернулся. Надо мной стоял Бледный. Он нагнулся и посмотрел в лицо Кречмару.

- Мертв, - сказал он с оттенком профессионального удовлетворения. - Затем тоже присел на корточки и деловито запустил руку офицеру под рубашку. - Вполне остыл. Убит не меньше часу назад. - Он взглянул на меня. - Ограбление или что-нибудь другое? Как вы считаете?

Я молчал.

- Хотя сейчас нет расчета грабить. Никто ведь не носит крупные суммы с собой. - Он, кряхтя, поднялся. - Пожалуй, не стоит оставаться здесь, а?

Это было правильно. Попробуй докажи потом, что это не ты. Если нагрянет полиция, у Бледного найдется множество всяких возможностей. А у меня ничего. Револьвер же может валяться в траве где-нибудь рядом. И вообще, мне нельзя привлекать к себе внимание.

Я встал и пошел к выходу из парка, лихорадочно обдумывая создавшееся положение. Значит, они не остановятся ни перед чем. Бледный подумал, что в полицию меня вызвали из-за пятна, и тотчас начал действовать. Но каковы дальнейшие планы тех, кто стоит за ним? И что им пока известно о черном, кроме того, что оно есть?

Бледный шагал рядом со мной. Когда мы вышли из парка, он задержал меня.

- Одну минуту.

Затянутая дождем улица Шарлотенбург, примыкающая к парку, была пуста.

- В чем дело?

Бледный откашлялся. На этот раз он не казался тем испуганным человечком, которого я видел у леса Петервальд. Напротив, его фигура выражала торжество. Но, правда, какое-то жалкое. Как у встопорщившегося воробья.

- Обращаю ваше внимание, - начал он, - что существуют специально разработанные технические средства. На случай, если нужно что-нибудь сделать. Например, бесшумный пистолет.

Он вынул из кармана небольшой пистолет с необычно толстым дулом и поднял его, направив в сторону парка. Раздался щелчок, - не сильнее, чем удар клавиши на пишущей машинке, язычок огня высунулся из дула, прошелестела, падая, срезанная веточка.

Он спрятал пистолет.

- Или, скажем, похищение. Вы подходите к человеку. - Он шагнул ближе ко мне. - Ваша рука в перчатке, куда выведен контакт от электрической батареи, которая находится у вас в кармане. Теперь вам нужно только дотронуться до человека. Удар тока, и ваша жертва падает в глубоком обмороке.

Он протянул руку в перчатке к чугунной ограде парка и сделал какое-то движение плечом. Длинная голубая искра, сантиметров в десять, выскочила из перчатки и с треском ушла в ограду.

- Затем, - в его голосе появилась даже какая-то академическая интонация, - затем вы нажимаете кнопку: она может быть у вас в кармане. В другом месте срабатывает реле, и автомобиль подъезжает туда, где вы находитесь.

Он сунул руку в карман.

Из-за угла, с Кайзерштрассе, выехал большой автомобиль " кадиллак", освещенный изнутри, но с выключенными фарами. Он мягко подкатил к нам и остановился. Водитель сидел в шляпе, натянутой на самые глаза, а сзади никого не было.

Бледный рукой сделал водителю знак. Автомобиль тронулся, поехал по Шарлотенбурге и исчез, свернув на Рыночную.

- Убедительно?

- Неплохо, - сказал я просто, чтобы что-нибудь сказать.

- Производит впечатление? Высокий уровень организации, да?

- Да, - согласился я. - Но зачем?

Мы стояли недалеко от фонаря с газосветной лампой, его лицо хорошо было видно мне. Он вдруг приподнялся на цыпочки и искательно заглянул мне в глаза.

- Послушайте, неужели вы не хотите этого?.. Рынок рабынь и всякие такие штучки.

Я содрогнулся.

- Нет, не хочу.

- Полное переустройство общества, и вы один из властителей его. Во всяком случае, принадлежите к немногочисленной элите. Конечно, без всяких бухенвальдов, как было у Гитлера. Наоборот. Патриархальная форма управления, где власть принадлежит интеллектуалам, вроде вас. Новый золотой век. Темная отсталая масса на строго добровольных началах принуждается к повиновенью. Понимаете? Ведь в конце концов, - он задумался на миг, - в конце концов, достаточно одного-двух поколений, чтобы у людей исчезло всякое представление о свободе. Кроме того, разве ваш ум сам по себе не дает вам права управлять и принадлежать к избранным? Вот и управляйте.

- Нет! - сказал я с силой. - Нет и нет!

- Но почему? Олигархия ума.

Тут мои мысли приняли новое направление. Я спросил:

- Ладно, а вы тоже будете принадлежать к олигархии?

- Я! - Он с достоинством выпятил свою цыплячью грудь. Естественно. Ведь в известной мере это я вас и выпестовал. Я слежу за вами уже десять лет.

- Вы...

Он самодовольно кивнул. Из-за многочисленных аппаратов, которыми он был нагружен в эту ночь, его хилая фигурка выглядела толстой.

- Да. То есть я не постоянно надзирал за вами, но наезжал время от времени. Мы вообще следим за всеми физиками на Западе, начиная с 45-го. На всякий случай.

- Кто это - " мы"?

- Я и люди, для которых я работаю.

- А что это за люди?

- Так... - Он замялся на миг. - Солидные состоятельные люди. Влиятельная группа в одной стране.

... О, господи! Весь мир внезапно предстал передо мной, как заговор. Конечно, они сговорились. " Золотой век". " Принуждение на строго добровольных началах"...

Дождик то усиливался, то притихал. Мы стояли у входа в парк. В дальнем конце Шарлотенбург блеснул фарами одинокий автомобиль, поворачивая на Риннлингенштрассе.

Бледный вопрошающе смотрел мне в глаза. Внезапно я заметил, что он весь дрожит. Но не от холода. Ночь была теплая.

Я вдруг понял, что он не уверен. Не уверен ни в чем. В его взгляде снова был тот прежний, знакомый страх.

- Скажите, - начал я, - ну, а вы-то убеждены, что лично вам было бы хорошо в этом переустроенном обществе? Вас ведь тоже могут уничтожить, когда цель будет достигнута.

Я шагнул вперед и взял его за руку. Мне хотелось проверить, действительно ли он дрожит.

Он выдернул свою лапку из моей ладони и резко отскочил назад, ударившись о решетку парка. Все аппараты на нем загремели.

- Что вы делаете?!

Его лицо исказилось злобой и страхом.

- Что вы сделали? Зачем вы меня схватили?

Я понял, что попал точно.

- Что вы сделали, черт вас возьми! Меня же нельзя хватать. Я не могу допускать этого. Я испуганный человек. Я два раза был в гитлеровских концлагерях и переживал такие вещи, какие вам и не снились.

- Ну-ну, успокойтесь, - сказал я. (Это было даже смешно). - Вы же только что убили человека.

- Так это я, - отпарировал он. - Ф-фу!.. - Он схватился за сердце. - Нет, так нельзя...

Он в отчаянии прошелся несколько раз до края тротуара и обратно. Потом остановился.

- Зачем вы дотронулись до меня? - В его голосе была ненависть. - Вы же все испортили, черт вас возьми!

- Но ведь у вас же действительно нет уверенности.

- Ну и что?.. Зачем напоминать об этом? Это не гуманно, в конце концов. Почему не оставить человеку надежду?

Странно было слышать слово " гуманно" из этих уст. И вообще все вызывало омерзение.

- Ладно, - сказал я. - Спектакль, видимо, окончен. Я ухожу.

- Подождите, - воскликнул он мне вдогонку. - Постойте. Я должен вам сказать, что вы можете работать спокойно. Я сам послежу, чтобы вам не мешали. Но предупреждаю, чтоб не было никаких неожиданностей. Не пытайтесь связаться с кем-нибудь, помимо меня. Это смерть. Этого я не потерплю. Я сам вас воспитал, так сказать, и мимо меня это не должно пройти.

Некоторое время он шагал рядом со мной, потом остановился.

- Мы еще увидимся...

Входя к себе в комнату, я услышал, как что-то зашуршало у меня под ногой на пороге.

Я зажег свет и поднял с пола записку.

" Ждал тебя два часа. Срочно позвони. Крейцер".

VIII

Позднее утро.

Я выпил свою чашку кофе, зажег сигарету и отвалился на спину в постели.

Итак, я представляю собой объект соперничества двух разведок. Группа, от которой действует Бледный, уже знает о существовании пятна. Но и Крейцер тоже напал, видимо, на след. Только он пока не догадывается, куда след ведет. Крейцер не подозревает в создателе оружия меня лишь потому, что уж очень хорошо со мной знаком. Когда-то он ожидал от меня многого, берег и лелеял, так сказать, меня, рассчитывая вместе со мной взойти высоко. Но потом он разочаровался, и ему трудно преодолеть это разочарование. Чтоб заподозрить меня, Крейцер должен пойти против себя самого, а на это не каждый способен...

Но вот что важно, может ли черное действительно быть оружием?

Конечно, может.

То государство или та сторона, которая владела бы возможностью создавать черное, получила бы колоссальное военное преимущество. Область черного недоступна световым лучам. Черное ничем нельзя осветить - и всегда будет нельзя. Если залить черным поле, поле никогда не сможет родить - его уже не коснутся солнечные лучи. Если залить черным город, город погибнет...

(Интересно, что когда я начал мыслить о своем открытии как об оружии, мысль сама стала укладываться в хлесткие газетные формулировки. Примерно так писал бы о черном Геббельс. И примерно так же думал бы о нем Крейцер).

Да, черное - это могучее оружие. Человеку ведь никогда не приходится бывать в абсолютном мраке. Он не привык. Абсолютной тьмы на Земле до сих пор и не существовало, как не существует и естественного абсолютного холода. Если залить современный город черным, там начался бы ад. Можно, например, выйти из темной комнаты. Можно, скажем, проникнуть в темную пещеру, держась за какую-нибудь веревку, и затем по той же веревке вернуться на свет. Но нельзя было бы выйти из города, погруженного в абсолютную тьму. Нельзя на ощупь пройти километры, спускаясь с верхних этажей, пересекая улицы, не имея никакой возможности определить направление, не видя ни зги - и все это среди остановившегося разрушенного транспорта и мечущихся в ужасе толп. Территория, атакованная черным, - это территория, навсегда переставшая существовать...

Я встал.

Проклятье!

Это было нестерпимо. Вот что я мог бы принести в мир, если бы...

Но следовало определить, какова же непосредственно грозящая мне опасность. Крейцера пока можно было не брать в расчет. И не звонить ему. Повременить со звонком, хотя, судя по вчерашней записке, у него есть что-то новое.

Бледный!.. К счастью, я не записал ни строчки из своих трудов, и только в уме повсюду ходит вместе со мной гигантская мыслительная башня моих расчетов.

Однако гарантия ли это? Он продемонстрировал ночью, как легко могут меня взять. А там последуют пытки, и если я их даже выдержу, то нет ли способов, помимо моей волн, узнать то, что есть у меня в голове. Гипноз или что-нибудь другое?

Вообще я полагаю, что мысль материальна, и коли это так, то должны в конце концов быть найдены способы фиксировать ее. И может быть, уже найдены.

Бальзак, между прочим, тоже верил в материальность мышления и даже написал этюд " Avantures administratives d'une idee heureuse". И Толстой считал, что возможна передача мыслей на расстояние, сказав однажды, что в этом имел случай убедиться буквально каждый поживший семейный человек.

Я же убежден в большем. С моей точки зрения, вокруг Земли, как и вокруг всякой планеты, обладающей разумной жизнью, создалась уже некая дополнительная атмосфера мысли, силовое поле, куда от начала человечества входят желания, надежды, страхи, воля, мнения, размышленья и радости людей. Именно благодаря этому полю мне и удаются путешествия в картины, например. В будущем человек бесспорно овладеет этим полем и сможет черпать оттуда мысли великих людей, бесконечную нравственную силу и бесконечное количество информации вообще.

Но кое-что возможно, конечно, и сейчас.

Короче, я не в безопасности от нападения группы Бледного. Поскольку моя теория, которая обосновывает пятно, мыслима, значит, она есть, существует, Это чисто технический вопрос извлечь ее из меня, пока я жив.

Жив!.. На миг я подумал о смерти - ведь я все равно собираюсь скоро умереть. Но потом все во мне возмутилось против этой мысли. Слишком много раз они меня уже побеждали - хозяйка квартиры, Дурнбахер, Гитлер. Я кончу свой труд, завершу его вторую часть. Сделаю новое пятно, вырежу в нем внутри свободную от черного область. Они получат доказательство, что человек - это все же Человек, несмотря на все их усилия. А там посмотрим.

И вообще, вступив в борьбу, я чувствовал в себе какой-то новый тонус.

Итак, Бледный. Но он ведь и не очень силен.

Во-первых, поскольку Бледный, по его словам, " пестовал" меня все эти годы, он наверняка старается один владеть своей добычей и до поры не сообщает своим хозяевам всего обо мне. Пожалуй, кроме него, никто даже не знает, что я - это я.

И, во-вторых, он сам слаб. У него страшное лицо. Одна из тех физиономий, свидетельствующих о крайней деградации человеческой личности, которые стали известны, когда после войны начали публиковаться фотографии узников в гестаповских застенках. Бледный был в концлагерях, может быть, в лагерях уничтожения, и видел там вещи, которые не могли не разрушить его... Впрочем, не всех они разрушали. Были такие, кто выстоял. Пастор Шнейдер, например. Или Эрнст Тельман. (Первый раз я задумался о Тельмане. Кто этот человек, вызывающий столь большую любовь и столь большую ненависть?.. Но потом я отогнал эту мысль. Здесь политика. Это не мое). Бледный, во всяком случае, не принадлежал к числу людей, которые прошли через ужасы современного Апокалипсиса и выстояли. Он погиб. Перестал быть человеком. Не уверен ни в чем. Уже мертв, хотя сам еще продолжает убивать. Довольно одного толчка, чтобы он упал.

Другими словами, он опасен не сам собой, а теми, кто стоит за ним.

Но кто стоит?..

Я зажег новую сигарету.

Что-то само собой просилось в разум. Что-то пробивалось оттуда-из внутренних темных глубин интуиции.

А ну-ка, отдадимся свободному полету фантазии. Но мне нужен был повод, площадка, откуда сделать первый шаг и пустить мысль в путь.

Я встал, вынул из ящика стола лист бумаги и перо. Потом стал кружить по комнате, ожидая.

Помогите же мне, друзья! Придите на помощь, могучие художники прошлого...

Я поднял над головой руки и потряс ими в воздухе. Пусть пересекают меня линии силового поля мысли, прошлый опыт творцов. Идите же сюда, Дюрер, Гольбейн, Каналетто! Сюда, товарищи! Настала та минута. Как будто рвеньем крыл зашелестело в воздухе, и раздался внутренний голос:

" Я

" С помощью трех нитей ты можешь перенести на картину или нарисовать на доске каждую вещь, до которой ты можешь ими достать. Для этого сделай так.

Если ты находишься в зале, то вбей в стену большую специально сделанную для этого иглу с широким ушком и считай, что в этой точке находится глаз. Затем поставь стол или доску... "

Дюрер, конечно. Впрочем, я читал, возможно, когда-то его трактат " Руководство к измерению".

Близко, но это было не то.

Еще раз.

" Рисуя большой предмет на улице, установи его габаритные размеры и прямоугольник нижнего основания обертывающей призмы впиши в ту окружность, диаметр которой условно равен длине изображаемого предмета... "

Кто-то из итальянцев XVI века. Ими изобретен способ " обертывающих поверхностей".

Это как раз мне и было нужно. Спасибо.

Лихорадочно я отбросил перо, схватил карандаш, вычертил на бумаге призму. И в ней почти сам собой нарисовался автомобиль. Какой? Тот самый " кадиллак".

Еще несколько штрихов - и нарисовался дом. Знакомый дом, мимо которого я не раз проходил, бродя по городу.

Ага, вот куда ведет дорога! Впрочем, в такой проницательности и не было ничего удивительного. Крейцер намекал мне на это: " Иностранная разведка". И Бледный говорил о " влиятельной группе в одной стране".

Я набросал окна здания, палисадничек перед ним, огражденный решеткой. Затем принялся тушевать рисунок, добиваясь объемности изображения.

Час я трудился. Сделал тени, сгустил их, нарисовал прохожего в плаще и блеск солнечного блика в окне первого этажа.

К двенадцати все было готово.

Я прислонил лист к стене и сосредоточился, глядя на него.

Вот она - моя стартовая площадка.

Внимание...

Тихо...

Но ничего не выходило. Мне нужно было привести себя в состояние нервного экстаза.

Я сходил на кухню, сделал себе еще чашку кофе, отпил, прошелся несколько раз по комнате и опять сел напротив своего рисунка.

Ну!..

И оно свершилось.

Улица материализовалась и ожила. Шагнул прохожий, заискрился солнечный блик в темном стекле.

И я вошел в улицу.

Так оно и было - около двенадцати часов воскресного дня. Светило солнце, пятнами белел, просыхая после недавнего дождика, асфальт.

Я стоял на улице нашего города, на Бремерштрассе. Возле американского консульства. Прохожий прошел мимо, не видя меня, поскольку все-таки это был не я, а моя мысль.

И Бледному следовало быть где-то здесь, потому что не зря же именно сюда меня привела интуиция. К американскому консульству. Тут он и вызревал" золотой век". (" Принуждение на строго добровольных началах" ). Сюда тянулись нити от сумасшедших стариков-миллиардеров, купающихся в долларах.

С парадной стороны, с фасада, здание выглядело по-воскресному пустым и покойным. Но когда я вошел через маленькую арку во внутренний двор, мне показалось, что я попал в штаб воинской части. Да еще в разгаре военных действий. Там и здесь, переговариваясь, группами стояли люди в военном и штатском, быстро шел мужчина с жестоким решительным лицом, спрашивая майора Александера, двое в форме бундесвера вылезали из только что затормозившего " оппель-адмирала".

Ничего себе! И это всего лишь консульство в нашем небольшом городе.

Однако Бледного я пока не видел...

Второй внутренний двор поменьше. Тут было тихо. Куча глянцевито-бурого шлака, отливающего нефтяными разводами, возвышалась у окна в подвал. Пахло бензином и свежими досками. Из неплотно привернутого пожарного крана у стены на асфальт капала вода.

Двери большого гаража были приоткрыты. Я заглянул туда.

Так и есть. Бледный!

Он стоял возле наполовину распакованного дощатого ящика и сматывал длинный провод. Лицо его было по-обычному настороженно и тревожно.

Позади меня послышались шаги. Бледный испуганно поднял голову.

Я посторонился.

Тот самый мужчина с жестоким лицом, который искал майора Александера, шагнул в гараж.

- Ну, Цейтблом?..

Это было обращено к Бледному.

Тот засуетился. Опустил смотанный провод на пол, затем поднял его. Во взгляде у него появилось что-то убегающе-льстивое.

- Все в порядке. Сегодня я буду там и вечером доложу.

- Вечером?

- Непременно вечером. Я знаю, шеф ждет.

Мужчина с лицом гангстера миг смотрел на него, потом, не тратясь ни на жест, ни на слово, ушел. Бледный повернулся в угол гаража. Тут я увидел, что он не один в помещении. На верстаке сидел негр в комбинезоне. Долговязый - весь сплошные руки и ноги.

- Приготовь машину. Я поеду через час. Один.

Долговязый равнодушно сплюнул. Потом ответил что-то по-английски. Но на том гнусавом и растянутом диалекте южных штатов Америки, который я почти не понимаю.

Бледный вдруг взорвался.

- Я сказал приготовить машину, будь оно все проклято! Меня нужно слушать, понимаешь ты!

Долговязый спутал все свои руки и ноги, затем лениво распутал их и встал.

Бледный напряженно следил за ним...

Впрочем, я уже знал, что мне было нужно. Потихоньку отступил назад, миновал большой двор, вышел на Бремерштрассе, напрягся и...

Толчок. Бьющееся сердце...

И я снова в своей комнате. Перед рисунком, с которого началось путешествие.

Интуиция сработала. И было даже неизвестно, чудо это, ясновидение или просто подкорковые процессы представили в виде образа ту информацию, которой я владел и так.

Ну что ж, надо действовать.

Я встал, надел плащ, спустился на улицу и взял такси.

Так странно было ехать мимо здания консульства, где я только что побывал мысленно. Снаружи оно опять выглядело тихим, а внутри... Впрочем, и удивляться-то было нечему. Неподалеку от города полным ходом в три смены работают оружейные заводы " Экс", на полигоне испытываются ракеты, с места на место переходят воинские части, и все это предполагает, естественно, оживленную деятельность. Еще не совсем состарились невесты немецких юношей, убитых в России, Италии и Норвегии, а чуть ли не вся Западная Германия снова представляет собой военный лагерь.

Шоферу я сказал, что мне надо на хутор Буцбаха, но последние два километра я предпочитаю прогуляться пешком. Он высадил меня возле мызы.

Времени в запасе было около сорока минут по моему расчету, я решил заранее осмотреть дальний край леса на тот случай, если мне удастся осуществить свой план.

Впрочем, я был почти уверен, что он удастся. Уж очень нетвердо Бледный стоял на земле. Слишком отчетливо на его чертах был напечатан приговор.

Я вошел в Петервальд и, минуя пятно, пошагал дальше. К западу местность начала опускаться. Сделалось сырее. Могучие ели сначала стояли ровно, потом лес стал теснеть и мельчиться. Еще несколько десятков шагов, и открылось озерко, заросшее по краям ржавой прошлогодней осокой.

Это и было то, что мне требовалось.

Я постоял минуту, запоминая дорогу, потом повернул обратно в гору.

Выше местность опять по-весеннему порозовела. Молодая свежая трава пробивалась там и здесь между серой старой, а в чащах маленьких елочек было так зелено, так липко и жарко пахло разогретой солнцем смолой, что казалось, будто не март доживает последние дни, а сам царственный, небесно-синий июль плывет над долиной Рейна.

Щелкали птицы. В одном месте, неподалеку от моей ноги, серый шарик стронулся и покатился, но не вниз, а вверх по холмику. Мышка!

Я остановился, и зверек замер тоже. Секунду мы оба не двигались, потом комочек жизни осмелел, выпростал носик, принялся обнюхивать корень ели.

- Ну, пожалуйста...

Однако пора уже было к делу.

Я прошагал метров триста и вышел на знакомую поляну. Со стороны тропинки густо росли молодые сосенки. Я вошел в заросль, снял плащ, сложил его на траве, уселся и стал ждать.

Итак...

Десять минут прошло, потом двадцать. В голову мне уже начали закрадываться сомненья.. Но затем вдали послышался шорох, и я успокоился.

Шорох приблизился, и на поляну вышел Бледный.

Он шагал с трудом, неся на боку какой-то большой тяжелый аппарат, тяжело дыша и откинувшись в сторону, противоположную ноше.

Когда он опустил аппарат на землю, я увидел, что это была большая индукционная катушка неизвестной мне системы. Меня даже поразила его догадка. Видимо, он хотел попытаться с помощью сильного магнитного поля оттянуть пятно с занимаемого им пространства. Это был действительно верный путь, хотя катушка потребовалась бы в несколько раз мощнее. А еще лучше было бы взрывное поле, мгновенное.