Гансовский Север 2 страница

- Нет, - сказал я. - Я не тот Кленк.

- Но вы служили, надеюсь. - Лицо его приняло сурово-пафосное выражение.

Я мог бы ему ответить, что не только служил, но и был трижды ранен и награжден Железным крестом за операцию в Сен-Назере и дубовыми листьями к этому кресту за выход из Корсуньского котла в России.

- Да, служил. Но не сохранил приятных воспоминаний.

После этого я отвернулся и занялся своим чайником. Бессильная ярость вспыхнула во мне и погасла. Если встречаешься с такими вещами каждый день, уже не хватает не только терпения, но и гнева. Делаешься равнодушным. Лет десять назад, когда я слышал, что бывшие палачи выходят из тюрем, я просто весь кипел. Теперь не то, теперь я привык.

Но все равно. Этот тип называет себя капитаном в отставке, однако, если он служил в Управлении безопасности, он мог быть только эсэсовцем. А шестой отдел занимался как раз уничтожением евреев и всяких других " нежелательных элементов". У него руки в крови по локоть, а он приехал хлопотать о пенсии.

Дурнбахер некоторое время злобно сопел у меня за спиной, потом вышел из кухни.

Я нажил себе врага. Причем здесь же в квартире. И в такой момент, когда хозяйка и без того злобствует на меня. Но что делать?..

Между тем я знал генерала Гилле, хотя и не был тем Кленком, которому Дурнбахер направлял свои кровавые предписания. Герберта Гилле я знал по Корсунь-Шевченковскому окружению. Я служил тогда в 389-ой пехотной, а этот человек в генеральской форме бросил нас и своих танкистов из дивизии " Викинг", удрав из котла на бронетранспортере. Помнил я и тот отчаянный " бег за жизнью", который только и позволил нам, нескольким сотням солдат и офицеров из десятков тысяч, в снежную ночь на 15 февраля прорваться сквозь огненное кольцо русских.

Убийца Гилле. И вот он вновь возникает в моей жизни.

Одиннадцать лет назад, когда мысль об абсолютной черноте впервые мелькнула у меня, я все еще воображал, что как только чего-нибудь достигну, сразу сообщу об этом людям. Бессонными ночами я рисовал себе, какой фурор производит мое открытие. Я видел свое имя в газетах, даже видел себя принимающим Нобелевскую премию. Дурацкие мечты! Кому мне отдать свой труд - дурнбахерам?

О, как они схватились бы за мои пятна! Как переменилось бы скучающее лицо Крейцера, если б он увидел хоть каплю черноты! Как зачастили бы к подъезду нашего дома роскошные автомобили генерального штаба! Только я не позволю ни дурнбахерам, ни Гилле сунуть свиные рыла в дело моей жизни. Никто не узнает моей великой тайны...

Я лежу грудью на подоконнике и смотрю вниз.

Во дворе на асфальте в поле моего зрения вплывает серая шляпа. Это фрау Зедельмайер вышла подышать свежим воздухом и заодно поболтать с женои дворника. Так и есть. Вторая шляпа выплывает из дверей дворницкой.

О чем они будут говорить?..

Хозяйка давно хочет, чтобы я освободил комнату. Она ненавидит меня затаенной - молчаливой ненавистью, которая иногда прорывается наружу и удивляет меня своей силой и стойкостью. При этом я не могу понять, какова причина ее злобы. Я занитмаю комнату почти шестнадцать лет, ни разу за этот срок не была просрочена плата, и ни разу фрау Зедельмайер не слышала от меня невежливого слова. Может быть, ей не нравится моя бедность. Может быть, она невзлюбила меня за то, что я прежде подавал большие надежды, должен был стать великим ученым и не стал. А возможно, что ее просто раздражает моя замкнутость.

Так или иначе, она хочет теперь избавиться от меня. Я ей надоел. Она меня не понимает и оттого ненавидит. Она ищет случая придраться к чему-нибудь, устроить ссору и потребовать, чтобы я съехал.

Но я-то как раз не могу съехать сейчас. Это была бы катастрофа. Я не могу оставить сейчас эту комнату - у меня есть важнейшие причины.

А последние дни атмосфера особенно накалилась. Каким-то дьявольским чутьем хозяйка всегда угадывает наступление момента, когда я остаюсь без денег.

Меня даже интересует научная сторона этого явления, так сказать, физическая природа ее проницательности. Как только я трачу последнюю марку, фрау Зедельмайер начинает смотреть на меня совсем волком. Очевидно, мой беспокоящийся мозг посылает во все стороны радиоимпульсы особого рода. Впрочем, я и сам чувствую ненависть фрау Зедельмайер в моменты особо острых вспышек. Я тоже начинаю раздражаться тогда, работа валится из рук, я принимаюсь бесцельно ходить из угла в угол по комнате, ожидая, чтобы приступ кончился. Причем я чувствую это на расстоянии, за стеной. Моя комната отделена от всей квартиры лестничной клеткой...

Внизу, на асфальте, продолжается разговор. Естественно, это обо мне. Шляпа хозяйки начинает приподниматься, я вижу высохший длинный нос. И другая шляпа тоже запрокидывается. Сейчас обе будут смотреть на мое окно.

Я поспешно убираюсь с подоконника. Впрочем, уже половина одиннадцатого. Можно идти к Валантену.

День опять серый, но чуть светлее вчерашнего. Во дворе по асфальту из-под груды снега черным ремешком бежит вода. Тепло. В скверике на Риннлингенштрассе жидкая земля на аллейках вся истискана детскими следами. Прошлогодняя бурая трава на газонах обнажилась.

У Таможенной башни я вступаю на Бургштрассе, иду до Городских ворот, поворачиваю налево. Я тороплюсь к Валантену. Мне надо скорее увидеть своего друга француза, который только один и может придать мне бодрости.

Эта часть города, где стоит палаццо Пфюлей, самая старая и красивая у нас. Особняки за тяжелой чугунной оградой сменяются особняками. Восемнадцатый век, семнадцатый, даже шестнадцатый... Узкие стрельчатые окна, башенки, козлиные рожи на массивных дубовых дверях. Это красиво, но вместе с тем, как и все наше немецкое средневековье, носит какой-то зловещий, воспаленный характер. Нечто истерическое, готовое вдруг ожить, сорваться с места, захохотать дьявольским смехом. В этой воспаленности и зловещности краем уже заложены газовые камеры Бухенвальда и то, что мы, немцы, так бездумно ринулись за Гитлером в бездну страшных преступлений...

Я иду.

На Рыночной площади, на стене дома невысоко висит странный плакатик: белый корабль на черном фоне. Проходя мимо, я рассматриваю его. Еще один такой же - на глухом фасаде старинного склада купцов Клеефельдов. Что-то напоминают мне эти плакатики.

В старой части города прохожих мало, но улицы вовсе не безлюдны. Тем не менее я иду и не вижу ни одного лица. Это зависит от особенного взгляда, которому я выучился в результате долгой тренировки. Я умею не видеть.

Я выработал такой взгляд оттого, что не люблю смотреть в лицо людям и, что еще важнее, не хочу встречаться со старыми знакомыми из Университета. Все мои бывшие сокурсники теперь на больших должностях, некоторые даже в правительстве. У них автомобили и виллы, они уверены в себе, удачливы и остроумны. А я от длительного одиночества стал ненаходчив, подолгу думаю, прежде чем ответить на самый простой вопрос и заполняю паузы в разговоре вымученной глупой улыбкой.

Поэтому, пускаясь в дорогу, я избираю себе на каждый отрезок пути какой-нибудь ориентир - фонарный столб, угол дома, дерево - и смотрю строго на него, не замечая ничего по сторонам. Сначала трудно было не замечать, но потом я привык. Теперь я действительно никого не вижу на улицах. Для меня город - это только здания, камень. В самом людном месте я прохожу, как в пустоте, в пустыне.

По-моему, это устраивает обе стороны. Людям ведь тоже не хочется быть как-то связанными с неудачливостью и нищетой обычно подозревают, что это немножко заразно. Когда бывшие знакомые видят меня в плохо сшитом поношенном костюме, исхудавшего, с неподвижным взглядом, они покачивают головой и говорят себе не без тайного самодовольства: " А мы-то думали, что он далеко пойдет".

Но я действительно далеко пошел. Только не туда, куда они думали...

Вот, наконец, особняк Пфюлей. Здесь Валантен.

Тяжело отплывает огромная дверь. Матово сияют мраморные плиты пола. Вестибюль.

- Добрым день, герр Бюкинг.

- Добрый день, герр Кленк.

Однорукий швейцар-инвалид приподнимается на стуле и касается пальцами фуражки.

- Могу я пройти?

- Пожалуйста, герр Кленк.

Один зал, другой, третий... Я тихонько толкаю приоткрытую дверь.

Вот он, Валантен.

Он сидит у грубо сколоченного стола. В руках у него черная гитара. Итальянская лакированная гитара, которую он привез из Рима.

Долго-долго мы смотрим друг на друга.

Какое у него прекрасное, высокое лицо. Наверное, Паскаль был похож на него. Паскаль математик, философ, поэт. Хотя это и естественно, поскольку у Валантена типично французская внешность: чуть заостренные скулы, большие черные глаза, узкий подбородок, который сейчас украшает бородка.

Как много в его взгляде! И разум, и тревога, и вопрос...

Он знает все: в его глазах и резня Варфоломеевской ночи, и вспышки дульного пламени под Верденом, и многое другое. Но в его взгляде есть еще нечто такое светлое, что слезы выступают у меня на глазах, когда я думаю об этом. Он верит.

Он!.. А я?..

Мне стыдно было б жаловаться на судьбу. Они посещали меня так часто - гении Разума, Воображенья, Любви, Настойчивости и даже Ненависти, которая тоже побуждает к упорному труду. Но никогда в своей жизни я не знал еще одного, желанного шестого гения. Поэтому все сделанное мною сразу теряет цену и рассыпается в прах.

Надежды - вот чего у меня нет.

А у Валантена есть. Я не понимаю, откуда он берет ее. Но я должен это узнать. Еще до своей смерти.

Уже давно, с первой нашей встречи в 40-м году, когда я пришел в столицу оккупированной Франции вместе с армией завоевателей, пожалуй, один только Валантен и убеждает меня в необходимости жить. Ему известно обо мне все: и мои муки на парижских мостовых, где я бродил в ненавистной зеленой форме, и робкие радости по возвращении в университет, и бессонные ночи работы над моим открытием...

Он тихонько перебирает струны и смотрит на меня.

Жанна сидит рядом с Валантеном. В глазах ее тревога. Она заразилась ею от своего возлюбленного. Нелегко быть подругой Валантена. Он взял ее из какогото кабака и привез в Париж. Еще недавно она была девкой, обслуживала солдат, монахов и запачканных известкой строителей набережных Тибра. Но Валантен предпочел ее всем чопорным аристократкам, которые так искали связи с художником. Это и не удивительно - разве имеют для него значение богатство и знатность...

Если б я захотел, я мог бы сейчас сделать три шага вперед, войти к ним в комнату, обогнуть стол - они бы так и сидели - и выйти на парижскую улицу. Я мог бы пройти по набережной Сены, посмотреть, как строится дворец дофина...

Я стоял и думал об этом, потом сказал себе:

" Я войду".

И вошел.

Я вошел, а они продолжали играть. По-моему, это был какой-то итальянский мотет, вывезенный художником из Рима, с папского двора. Но голосовую партию не вел никто.

Я обошел стол кругом. Мальчик, сидевший рядом с Жанной, проводил меня задумчивым взглядом. У дверей возле ног скрипача на полу лежал пьяный солдат - его я ни разу не видел прежде - в панцире и с длинной шпагой в руке. Мне пришлось переступить через его вытянутые ноги. Я толкнул дверь, сделал несколько шагов по заваленному хламом коридору, отворил еще одну дверь и вышел наружу.

Река неторопливо текла предо мной, берег полого уходил вниз, у самой воды лежала рыхлая черная каемка грязи, от которой несло гнилью. Церкви и церкви теснились на противоположном берегу, а справа из воды поднимались быки недостроенного моста.

На запад тянулась площадь. Опускавшееся солнце било мне в глаза, и я не мог разглядеть домов на той, дальней стороне. Только над крышами возвышалась двойная башня. И посреди площади стоял предмет - не то помост, не то деревянная беседка. (Предчувствием мне сжало сердце, когда я смотрел на предмет).

Было, по-видимому, около пяти дня. Не вечер, а, я бы сказал, предвечер - то срединное промежуточное состояние, когда день кончился, а вечер еще не начался. Я не люблю это время суток - оно кажется мне каким-то сиротливым, открытым, сквозным. День уже кончился, и для человека это значит, что на сегодня можно прекратить борьбу за жизнь. Но вечер еще не начался, и человек понимает, что отдыхать рано. Пустой час, проветриваемый, продуваемый сквозняком. Час, когда душе некуда деться.

И в соответствии с этим временем суток пусто - без единого облачка - было холодное, белесо желтеющее небо надо мной, и пуста - без человека - раскинувшаяся немощеная площадь.

Было тихо. Лишь что-то тонко поскрипывало в воздухе, и еще, далеко сзади за поворотом берега, хлюпали вальки по воде.

Париж. Париж 1630 года.

Мне хотелось сориентироваться, я внимательно осмотрелся.

Потом меня осенило: да я же стою на правом берегу Сены! То, что передо мной, совсем не другой берег, а остров Ситэ со своими церквями. Строящийся мост - Новый Мост, заложенный лет двадцать назад при Генрихе IV. Там дальше, за островом, здания Университета. И площадь, где я стою, - это зловещая Гревская площадь.

Я тряхнул головой и сделал несколько шагов от дома. Предмет в центре площади занимал меня, я приблизился к нему. Так оно и было - сердце сжималось не зря. То был не помост и не беседка, а виселица.

Двое висели на виселице, и висели, наверное, уже дней пять, потому что кожа их стала желтой, а мясо в раскрытых, расклеванных воронами ранах почернело и заасфальтилось. Несколько птиц в темных монашеских рясах и сейчас сидели на перекладине над повешенными. Я поднял руку, махнул и крикнул, но вороны не шевельнулись, и лишь одна равнодушно скользнула по мне сытым пепельным глазом.

Казненные были раздеты, и вид высохших тел напомнил мне рвы с мертвыми в России у Киева, где мы однажды в 43-м держали оборону против танкоз маршала Конева. Веселенькое дело - уйти из своего века, чтоб отдохнуть от трупов, и в чужом столетье снова встретиться с трупами же!

Впрочем, и вообще здесь не чувствовалось праздничной средневековой Франции Дюма. Нет. Дико и мрачно чернели против заходящего солнца ободранные тела на виселице, белесое холодное небо простиралось над Парижем, ветер дул по холмам Университета, по лабиринтам Ситэ, свистел над дворцами, особняками и улочками Города и несся дальше - к предместьям Сен-Виктор и Сен-Марсо, откуда начинались хилые поля и совсем уж безгласные, с беспощадной роковой нищетой, жилища землепашцев.

Немая тишина стояла на площади, только висел тоненький пиликающий скрип веревок на виселице... Но, может быть, в этой тишине был повинен и сиротский предвечерний час?

Я стоял и смотрел на повешенных. Кто они, бедолаги? Каким мгновеньем любви порождено их бытие, кому они были необходимы здесь, на земле, концом каких надежд, обрывом какой симфонии была эта казнь?.. А может быть, и не было никаких надежд и никакой симфонии. Может быть, рожденные на самом дне бедности, они не успели осознать себя, ни разу не имели возможности возвыситься над заботой минуты и взглянуть на мир с точки зрения широких и свободных Доктрин... Да, пожалуй, так и было. Скорее всего, это бедняки, жулики, воры. Они не надеялись, не мечтали, а как скользкие рыбы в черной океанской глубине, только и знали всю жизнь, что однообразным механическим движеньем бросаться на пищу. И за таким последним бросаньем их и настигли полиция, суд, смерть. Бр-р-р-р! Горько все это, но разве веками позже дела будут обстоять лучше? Разве не двадцатое столетье обладает привилегией обучать патриотизму пыткой, и разве не моя Германия, обнаженная до пояса, ворочая кочергой в топке крематория, показала миру, что человечество можно мерить и на вес?..

Пиликала веревка, потом сзади меня послышался звон колокольчика. Я обернулся. Бородатый водонос с большим наполненным мехом прошел мимо, направляясь на улицу Сен-Мартин. Затем я услышал крик:

- Смерть!

Сначала это было далеко, потом ближе:

- Смерть!..

Кто-то приближался, повторяя:

- Смерть... Смерть...

Я даже похолодел - не довольно ли? Тут эти двое повешенных, да еще мои мысли. И вот этот крик.

Человек показался из-за дома, и я вздохнул с облегченьем. " Смерть крысам! " - вот что он, оказывается, кричал. Это был старик продавец крысоловок; связанные в кипу, они высились у него на согнутой спине. Устало и пусто он посмотрел на меня и побрел дальше.

Но теперь я уже слышал:

- Смерть крысам!.. Смерть крысам!..

Почему-то это меня развеселило. Действительно, хорошо бы всех крыс... Я вздохнул и огляделся. Вот здесь и живет Валантен. Здесь он с Жанной ходит по площади. Где-то неподалеку его мастерская, если она у него есть...

Да, виселица, казненные - это так. Но все же время идет. Новый каменный мост скоро сменит старый деревянный, тут же растут Пале-Дофин и ПалеРояль. И именно отсюда начинается прекрасная Франция: ее дворцы, картины, статуи, ее художники, поэты, философы. В прошлом уже осталась Варфоломеева ночь, бодрый король Генрих остепенил чванливую знать, кончается эпоха внутренних войн и смут. Минет столетье, поднимутся Корнель, Расин, Мольер, распространится гипнотизирующее влияние Франции на умственную жизнь Европы, а дальше Генеральные Штаты объявят себя Национальным Собранием, падет Бастилия, и " Марсельеза" грянет над миром.

Какие века впереди! Какая слава!..

- HolaL Tuhola!

... Ко мне уже давно никто со стороны не обращался на ты ни по-немецки, ни на французском языке. Поэтому, может быть, я не сразу обернулся.

Со стороны Ситэ приближался всадник в длинном черном плаще и высоких сапогах, забрызганных грязью. Лицо у него было молодое, мятое и надменное. Под плащом я увидел желтый камзол и на нем, на груди, орден Святого Духа с большим голубем. Судя по голубю, молодой человек принадлежал к самой высокой аристократии.

Конь был сильно загнан - вокруг шеи, по груди к лопаткам, шла темная широкая полоса пота.

Всадник обратился ко мне. Возможно, его и удивила моя странная для этого века одежда, но он не подал виду. Он обратился ко мне с вопросом, и я не понял его.

Его черты выразили презрительное нетерпенье. (Он был горбоносый блондин лет, пожалуй, восемнадцати, с выставленной вперед нижней губой и. по облику несколько напоминал императора Максимилиана на картине Дюрера " Праздник четок" ).

Опять он повторил свой вопрос, и снова я не понял его. Возможно, что это было какое-нибудь наречие. Например, лангедок.

Еще что-то он сказал. Очень короткое. Я молчал.

И тогда произошло неожиданное.

Гнев вспыхнул на его лице и сменился каким-то блудливым выраженьем. Он чуть приподнялся на стременах, взял на себя повод. Он бросил быстрые взгляды исподтишка направо и налево на площадь. И...

И... я сделал шаг назад, запнулся обо что-то, почувствовал, что падаю. Возле самого моего лица сверкнуло острие шпаги, пронеслось брюхо коня - все в засохших комочках грязи, - раздался разочарованный смешок. Я лежал на земле, а всадник удалялся.

Вот что было: он чуть собрал коня, пустил его вперед, одновременно выхватил шпагу и сделал выпад. Но усталый конь замедлил, а я инстинктивно шагнул назад, запнулся и стал падать. Меня и спасло, что я стал падать. Если б я еще шагнул назад, он бы достал шпагой.

Когда я все это понял, холод охватил меня. Умереть вот здесь, на площади. За триста тридцать лет до своего времени!.. И потом тотчас сердце залило злобой. Ах, скот! Значит, он хотел проткнуть меня просто так. Просто за то, что я не ответил на его вопрос. Он огляделся, увидел, что на площади пусто, что можно безнаказанно сделать подлость...

Я вскочил.

- Эй!

Он не оборачивался.

- Эй!

Он не оборачивался.

Я огляделся и увидел возле виселицы небольшой круглый камень. С мальчишеский кулак.

В армии я очень метко кидал гранату. На ученьях мне случалось бросать подряд пять штук таким образом, что длинные ручки касались одна другой. Я кидаю не слишком далеко, но метко.

Я кинул камень. Он медленно пролетел в воздухе и мягко ударил всадника в спину. Мягко! Но ребро-то он, наверное, сломал - этот мягкий удар.

Молодой аристократ обернулся. Его лицо исказилось болью, и с этим чувством боролось удивленье. Он выхватил шпагу и стал поворачивать коня. Но тут уж я сообразил, что дальше у меня нет шансов, повернулся и бегом пустился к дому, откуда вышел.

К счастью, нас разделяла виселица. А то бы он меня догнал. За спиной уже висело дыханье коня, но я толкнул дверь и прыгнул в темный коридор. Я тотчас пошарил по стене, нащупал какую-то палку и стал ждать.

Но он не решился войти. Я слышал, как он спешился, походил возле двери, потом, вскрикнув от боли, взобрался на коня и медленно уехал.

Я подождал некоторое время, пока установится дыхание, вошел в комнату, споткнулся о ноги пьяного солдата, прошел мимо играющих, взялся за раму и выпрыгнул в зал особняка Пфюлей. В музей. В картинную галерею.

Все! Путешествие в прошлое кончилось. Да-а, неплохо было в " прекрасной Франции" XVII века...

Мне надо было успокоиться теперь. И даже не то чтобы успокоиться, а, вернее, перевести себя в другой эмоциональный регистр. Я положил руки на затылок и стал прохаживаться взад и вперед по слабо блистающим половицам паркета. Я принялся вспоминать музыкальное произведение, которое мог бы проиграть в уме, и в голову мне пришло " Стабат матер" Джованни Перголези. Я начал играть его для себя или, что правильнее, слышать его в уме. Я услышал дуэт, исполняемый grave, и арию в andante amoroso, и псе двенадцать частей.

Оркестр играл и играл, пели хоры, свершалась великая мелодия, и постепенно злоба ушла из моего сердца.

Я успокоился.

И вот я уже спокоен.

Я остановился, прислонился к стене и смотрю на Валантена. Друг мой. Брат!

Долго-долго мы глядим друг другу в глаза, потом я тихонечко отступаю и прикрываю за собой дверь.

Мальчик, сидящий рядом с Жанной, провожает меня задумчивым взглядом.

Опять свершилось то, что всегда бывает при моих встречах с Валантеном. Он помог мне. Каким-то странным ходом интуиции я увидел, как нужно сделать расчет Крейцера. Причем сделать его действительно методом Монте-Карло. Просто.

Я рассчитаю все за два дня, получу деньги и возьмусь за вторую часть с пятнами. Мне ведь так мало осталось сделать.

... Я вышел на улицу, прошел вдоль ограды особняка, повернул на пустынную Рыночную и вдруг с размаху остановился, как бы наткнувшись на столб.

Кто-то смотрел на меня сзади.

Я это ясно ощутил.

Я обернулся и успел увидеть взгляд. Только взгляд. Тот, что бросил на меня маленький хилый мужчина в полупальто вчера возле леса. Испуганный, виноватый и в то же время жадный и какой-то испытывающий.

Самого мужчины уже не было. Но ощущение взгляда еще оставалось, постепенно рассасываясь и пропадая.

Бегом я бросился в другой конец переулка и заглянул на Кайзерштрассе.

Никого не было.

Бледный успел исчезнуть.

Сердце у меня стучало порывами. Неужели кто-то знает про пятно в лесу и знает, что пятно сделал я?

Весь похолодев, я пошел домой, говоря себе, что нужно успокоиться, что все равно я должен сейчас же сесть за расчет Крейцера.

III

Конец ночи.

Отдыхаю.

За окном начинает светать.

Лежу на постели и смотрю на картины.

У меня в комнате неплохая коллекция. Маленькая, естественно, но такого выбора, что могли бы позавидовать собиратели из самых богатых.

Помогла война, конечно. Помогло то, что мы, немцы, владели чуть ли не всей Европой. Что мы врывались с оружием в чужие города, могли входить куда угодно и делать что угодно.

Моя коллекция отражает историю успехов и побед великой германской армии. И историю ее поражений тоже. Когда я рассматриваю ряд картин слева направо, я одновременно двигаюсь по этапам войны. Я брал свои картины там, куда приходили немецкие вооруженные силы.

На левой стороне, если повернуться лицом к окну, висят две вещи из Польши. Это не польские мастера. Просто я взял картины в польских музеях. " Святое семейство" Яна ван Гемессена и " Зимний пейзаж" Сафтлевена Младшего.

То был 1939 год... " 39-й год" и " Польша" - святые слова для нас. Всякое истинно немецкое сердце светлеет при этих дорогих патриотических воспоминаниях. Безоблачно синее небо над родиной, армии фон Рундштедта и фон Бока с юга и севера устремляются на Польшу, и через три недели государство перестает существовать. Кавалерийские атаки против танков вызывают лишь бравое гоготанье у наших мужественных гренадеров. И вообще приятно смотреть на лицо немецкого солдата той поры. Загорелое - но это еще даже не военный загар, а просто лагерный: мы ведь пошли на войну из летних лагерей. Сытое, спокойное. На нем уверенность, достоинство и выражение благодарности начальству, которое так ловко обтяпало всю эту историю.

Что касается самих поляков, то они, видимо, нам еще спасибо скажут, если мы наведем у них порядок, верно, Михель? Сначала, правда, нужно отомстить им за " бромбергское кровавое воскресенье" и вообще за то, что они собирались напасть на Германию. Но после-то будет чудесно. Одним словом, фюрер знает, что делает. Посмотри-ка на его портрет. Как он устремил взгляд в пространство: видит там сияющие вершины национального социализма. Или вот этот портрет. Здесь вождь гладит собачку... Ах, какая трогательная картина, повернись же, Михель... Короче говоря, задумываться не о чем. Все будет правильно. " Слово фюрера для нас закон. Мы принадлежим тебе, вождь. Повелевай! "...

В той первой войне я тоже участвовал. Меня взяли в армию ранней весной 39-го года, в марте. Прямо из Университета, хотя за меня просили профессоры Гревенрат и Зеебом, и дошло даже до того, что через Отто Гана, первого физика Германии, было представлено специальное письмо в Имперскую канцелярию. Ответ последовал в отрицательном смысле. Но несмотря на это, тогда, в 39-м году, мы все же надеялись, что еще будем вместе работать в лаборатории. Никто не думал, что я уйду на целых шесть лет, что минут годы и Гревенрат погибнет в концлагере, что Зеебома (в его пятьдесят пять лет) возьмут на фронт и в 44-м бросят во время отступления с оторванными ногами в канаве у деревни под Псковом. Никто не думал, что нажат курок, что пущен в ход механизм. Что скоро немецкие самокатчики поведут велосипеды по горным дорогам Норвегии. Что сухая африканская пустыня огласится натужным ревом моторов. Что торпедированный английский авианосец будет переворачиваться вверх дном ночью в Средиземном море, и люди-мураши посыпятся в воду с гигантской, ставшей торчком палубы. Что на Кавказе егери фельдмаршала Листа поднимутся на Эльбрус и на заснеженной вершине воткнут немецкий военный флаг. Что под фугасными бомбами американцев рухнет гордость западной культуры, монастырь Монте-Кассино. Что под аккомпанемент собачьего лая эсэсовцы, размахивая дубинами, погонят толпы нагих женщин в газовые камеры. Что в жуткий мороз десятки тысяч немецких солдат, пожелтевшие от голода, обвязав полотенцами уши, оглушенные, с безразличными потухшими глазами, пойдут в Сталинграде сдаваться в плен. Что будет стерта с лица земли Варшава. Что будет сметен в одну ночь Дрезден. Что семилетнего еврейского мальчика с испуганными глазами, еще ничего не знающего о мире, взрослые плечистые люди под прицелом автоматов поведут к общей могиле. Что русские танки, пахнущие чужой смазкой, прогрохочут по улицам Франкфурта. Что на высоте пяти тысяч метров ночь за ночью американские и английские самолеты будут пересекать немецкую границу, и парализованная бомбами арийская раса забьется в подвалы. Что письма будут приходить в города, которых нет. Что в лагерях смерти под полосатой курткой миллионы сердец остановятся, замрут и перестанут биться. Что русские танки войдут в Берлин, и разрушенная, разрубленная пополам Германия падет под кованый сапог союзников. Что будет вторая мировая война...

Впрочем, почему " никто не думал"? Это мы в лаборатории не думали тогда. А многие думали об этом и планировали это. Но не все. это, конечно. Несколько тысяч людей, государственный аппарат и магнаты Германии - людей с лицами заведомых подлецов и карьеристов, как у Отто Амброса, Геринга или доктора Лея, и людей с физиономиями благопристойными, даже приятными на вид, как у Глобке или Функа - именно планировали и немецкие велосипеды в Норвегии, и тонущий авианосец, и эсэсовцев, которые, спустив с поводка злобных овчарок, погонят раздетых женщин в костры. Лишь свой собственный конец на виселице они не планировали, И верно, потому что только единицы из тысяч были повешены, а остальные здравствуют, отлично чувствуют себя, окружены уважением, пользуются всяческим комфортом и умрут, видимо, лишь в глубокой покойной старости, на чистой постели, в тепле, ухоженные толпой сиделок и врачей...

Но именно мы-то еще ничего не знали тогда, в марте 39-го, когда я пришел прощаться. Я стоял на пороге, весеннее яркое солнце заливало лабораторию. Профессор Гревенрат (которому предстояло погибнуть в лагере Нейенгамме) возвышался посреди комнаты, о чем-то глубоко задумавшийся. Он увидел меня в дверях, покивал в своей обычной мягкой манере и сказал, что верит в мое скорое возвращение и в то, что все будет хорошо. Иоганн Зеебом налаживал катушку, с помощью которой мы ухитрялись получать магнитные поля в 300 000 гауссов и больше. Он тоже подошел и стал хлопать меня по плечам и по спине своими большими руками. Он был весел, потому что придумал, как улучшить эту самую катушку и потому что вообще родился веселым человеком. И он мог веселиться, поскольку еще пять лет отделяло его от той зимней ночи, когда он должен был упасть с оторванными ногами в канаве у сожженной деревни и умереть на пронизывающем ветру. Зеебом не знал этого, но это уже предопределилось. Уже прошлое спроецировало свою тень на будущее, были выстроены все причины, и оставалось лишь развернуться следствиям...