Annotation 9 страница

Он спустился в землянку и спросил: – Лошади у вас ради шкуры или как? Покойников возить, а не станкач. Кто ездовой? – Ездовой-то я, – затянул старик Бобок и, прихрамывая, заспешил к выходу с таким видом, словно он сию минуту исправит и наладит все. Когда Волжак вышел вместе с ездовым, Шаповалов рассмеялся: – Татарская душа: раньше с лошадьми знакомится. – Хороший командир был Пилатов, – пожалел Шаповалов. И Сергей Коренной подтвердил, как бы стараясь подчеркнуть, что не намерен менять мнение в угоду новому начальству. Знакомиться со взводом новый командир не явился в тот день. Приходил прощаться Пилатов. Его и в самом деле любят во взводе. Это трогает Пилатова. Но он рад, что стал командиром бригадных разведчиков. В глубине души рад и Толя. Вместе с Пилатовым уйдет сложное чувство, которое давно тяготит: смесь благодарности, стыда и временами вспыхивающей неприязни. Наконец Волжак снова заглянул во взвод. Снял со столба винтовку, дернул затвор. Захрустел песочек. – Чья камнедробилка? – А што? – отозвался Липень, поворачивая к Волжаку свое пухлое личико. – Партизан, ей-бо! – воскликнул Волжак. Это все еще голос «гусара». С этого началась жизнь взвода с новым командиром. Волжак будто чужой здесь. Чужой, но вызывает интерес. Когда его нет возле землянки, начинаются воспоминания про то, как он попал в отряд («В руке топор, грозится: «Если полицейские, стреляй оттуда, не подходи! »), как стоял под расстрелом и материл Колесова… Оказывается, именно Коренной («С Ефимовым, помню, возвращались мы из секрета…») привел Волжака в Зубаревку, где тогда, в сорок втором, стоял отряд («Жили просто в домах…»). А Носков «расстреливал» Волжака. – Взял бы чуть пониже – не было бы нашего командира. Железня нас предупредил: «Этого шпендрика надо напугать». Волжак тогда был то-ощий, и еще и маленький, ноги колесом… Мысль, что он мог расстрелять нынешнего своего командира, ничуть не смущает, скорее удивляет Носкова. Он посматривает на Волжака с каким-то превосходством, хотя разговаривает с ним уважительно. – Гусар он так воспитывал, – сообщает Головченя то, что ему известно про нового командира. – За грудки и мимо уха из пистолета – бабах! Враз весь хмель долой. – Теперь решили самого воспитывать, – усмехнулся Шаповалов, – разогнали их всех по одному. Приходила из санчасти мать. Она скованно-молчалива, как бывало, когда командирствовал Баранчик. На вопрос Волжака про «его» разведчика, который лежит в санчасти, ответила холодно, даже сердито: – Спасенья нет от дружков. Возят самогон, а он других спаивает. – Влезут они в печенку Пилатову, – злорадно пообещал Волжак. Странная черта у этого Волжака: посмотрит на тебя, даже скажет что-то, взгляд короткий, живой, хватающий, но кажется, он тебя не помнит и не запомнит. Такое впечатление: он забыл и то, что Коренной в отряд его привел, и что Носков расстреливал его. А вот Липеня уже знает. Этот, видимо, понравился Волжаку как удачная карикатура на всех «неразведчиков». Посмотрит и вдруг начинает давиться смешком («пс-си»). – Штаны где добыл? Без батьки? Мешок бульбачки тебе подсыпать можно. Вот только дырявые. – У Липеня штаны, как месяц, – подбрасывает словцо Носков. – Светят, а не греют. Липень, как положено новичку, уже начал меняться: за свои костюмные брюки получил немецкие, зеленые, отвисающие сзади. И, кажется, две обоймы патронов в придачу. Снова сделалось людно и шумно в лагере. Опять заговорили о «железке», о «концерте». И вот уже отряд в пути. На одном из привалов командир отряда приказал выделить людей для караула в Костричнике. От каждого взвода по одному человеку. – Ну, что там у тебя, Волжак? – чуть насмешливо спрашивает комиссар (у Петровского все еще бинт на шее). Новый командир взвода стоит, раскорячив ноги, словно только что с коня, – посмотришь на него и обязательно удивишься, что при таких татарских скулах лицо, брови, волосы у него светлые, белесые, а не темные. Под рукой у Волжака пистолет, другого оружия, кроме как для схватки в упор, у него нет. – Товарищ командир, – выкрикнул вдруг Застенчиков, – у меня сапоги совсем разлезлись! – Корзуна надо оставить, – неожиданно говорит Шаповалов, – он никогда не просился, всегда ходит. Почему вдруг Шаповалов? Придирался, приставал («Что ты раскис так? »), а тут – пожалуйста! И Толя даже не в его отделении. – Корзуна надо, – упрямо повторяет белоголовый Шаповалов. Партизаны из других взводов видят, как торгуются в третьем, и, наверно, думают, что Корзун сам просится, хочет остаться. Да ну вас всех! – Ну, кто там, давай! – нетерпеливо говорит Волжак. – Ты? Ладно, оставайся. Это он Застенчикову, который стоит ближе к нему и вид у которого несчастный. Толя вздохнул с облегчением. Но и озлился: надо было этому Шаповалову начинать, теперь выглядит, будто Толя хотел, да не оставили! – Что там за кошки-мышки? – вдруг вмешался стоящий перед строем Сырокваш. – Корзун, выйди, раз приказано. Выйти, стать в ту жалкую кучку, что жмется в сторонке, на глазах у всех? А Застенчиков и вовсе смелым сделался: – Товарищ начальник штаба, сапоги у меня порвались совсем. – Поменяйся, кто остается. Застенчиков скривился и подошел к Толе. Не к другому кому, а именно к Толе. – Я сам пойду, – сказал Толя. – Тебе приказано остаться? – голос начальника штаба. Черные глаза Сырокваша округлились еще больше, и то ли гнев, то ли смех в них искрится. Все смотрят на Толю и Застенчикова и ждут, весь отряд ждет. А Застенчиков на сапоги Толины глядит. Только вчера Берка отдал их маме, и хотя задаром, но долго расхваливал. И правда, – хорошие, хотя и не ахти какой выделки кожа. Но дело не в сапогах, главное, получилось так, будто Толя напросился, чтобы его оставили, а теперь в наказание должен разуться перед строем. – Я сам пойду, – уже шепчет он, боясь, что услышат в его голосе слезы. Весь отряд ждет. Толя сел на мокрую траву и взялся стаскивать сапог. Застенчиков сел рядом, сдернул с ног то, что осталось от его когда-то хромовых сапог, и швырнул это Толе. Отряд ушел. Десять человек смотрят вслед. Потом смотрят друг на друга. В конце концов не сами остались – оставили. А ведь именно в этот раз могло страшно не повезти тебе… Черт, свинство какое-то! Мало человеку, что его оставили, не взяли в бой, ему теперь еще хочется думать, что на этот раз бой будет особенно свирепый… Вдесятером, все из разных взводов, но связанные каким-то общим настроением, возвращались в Костричник. Простоволосая, босая женщина, увидев их лица, почему-то рассердилась: – Наши пошли, а вы тут. – Нас оставили. – Наших не оставят. Возвратился отряд через четыре дня. Есть раненые, убитые. «Железку» растрясли основательно, два часа сидели на насыпи. За эти дни Толя будто чужой сделался взводу. Тот же Шаповалов едва заметил его, хотя сам добивался, чтобы Толю оставили. А Застенчиков по-собачьи дернул одной ногой, другой, скинул сапоги, не садясь и не притрагиваясь к ним. Их и правда гадко в руки взять: сыромятно белые, сморщенные, будто жевал их, гад, все четыре дня. Покривились, покоробились. А хлопцы вроде довольны, что Застенчиков так наказал человека, который не ходил с ними на операцию. Все как-то сблизились с Волжаком. А Толя в стороне. Хорошо, если Волжак помнит, что Застенчиков, а не Толя просился остаться… К лагерю добрались вечером. Толю и всех, «кто не ходил», – сразу же в караул. Вернулся Толя с поста, возле землянки – мать и красивая жена нового врача. – Была я в штабе, – говорит мать. – Сырокваш смеется: «Оставляли вашего сына, а он: «Я сам пойду», и в слезы». Нет, вы скажите, уже видели и слезы! А мама этому охотно верит. Но потом, когда разглядела, что осталось от новых сапог, нахмурясь, сказала: – Один раз оставили, и то… IV

Деревни убирают урожай. И, как всегда, это радует людей. Но и тревожнее сделалось: теперь жди карателей. То в одном, то в другом месте немцы пытаются прощупать партизанскую зону. Взвод Волжака дежурит в Костричнике. Сюда скорее всего сунутся немцы. – Командир – штрафной, теперь взвод будет штрафной, – сказал на это Застенчиков. Когда-то Фома Ефимов рассказывал Толе, что будет, когда немцы за хлебом полезут. Но не дожил до трудного времени Фома. И не знает, что четвертая от его могилы – могила «братушки», Зарубина. Взвод расселился в деревне поотделенно. Командир же – в доме учительницы. В окнах белые шторы. – Сидит и книги читает, – сообщил Молокович. – А потом? – поинтересовался Носков. Веселая это работка – охранять работу других. Лежишь над рекой и знаешь, что твое присутствие кого-то радует. Вон как улыбаются партизанам усталые жнеи. Харчи приносят: огурцы, кислое молоко. А последние дни и мясо в деревне появилось. Волжак посылал куда-то людей. Привели двух коров. Зарезали и разделили по дворам, что партизанам, а что жнеям. Застенчиков, который возглавлял «операцию», уверяет, что коровы полицейские. Женщины работают споро, торопливо и посматривают с тревогой за речку. Головченю, как самого рослого, бабы берут зачинать новую полосу («Чтобы у жней руки не ломило»): подвяжут фартук, платок на голову, серп дадут в руки. И все, как одна, разогнут спины, смотрят, улыбаются. А хлопцы беспокоятся: – Бороду не отхвати. – Это еще ничего… – Тетки, порченого назад мы не примем. Самая бойкая из жней, черноскулая, в ситцевом платочке, отзывается: – Не примете – не надо, а мы его всякого возьмем. Неплохо тут. Вот только Алексей… Теперь, значит, вместе быть. В Костричнике объявился Половец. Но почему-то не на лошади. Зашел в «караульное». – На казарменном? – поинтересовался сочувственно. – А чем вы тут занимаетесь? Половец словно еще выше сделался, плечи подняты к ушам, редкие зубы лезут из бледных, словно вывернутых десен, глаза еще веселее и еще безумнее стали. Пошел со взводом к реке. И все это будто так себе, от скуки или из любопытства. – Ну ладно, признавайся, – вдруг захихикал Волжак, – снова ко мне? На довоспитание? Ну еще бы, Пилатову такое наследство оставить – гроб ему и крышка. Половец широко-широко разулыбился: – Ага, к тебе. Походи, говорят, пешком. Хотели автомат отнять, а я им – во! И ты здорово тогда сказанул им: «Разведчики мои не для того, чтобы без конца дежурить у домов чьих-то девок, в ногах стоять…» О-ах, как не понравилось! Толю не перестает удивлять, что кроме той жизни, которую он видит, есть, оказывается, и какая-то иная, где уже не хлеб и патроны делят, а что-то другое. Под утро разгорелся скандал в караульном помещении. Веселый и злой. Так уж повелось, что часы любой марки портятся во взводе. Их подкручивают. С вечера точно рассчитают, сколько каждому дневалить (у печки или за дверью). Но обязательно что-то сделается с сутками: отстоял свой час, допустим, в двенадцать часов ночи, после тебя еще десять человек. Ровно в десять снова будят. Надо утру уже быть, на часах действительно десять, но на дворе темно, хоть на волка вскочи. Спа-ать хочется! Обругав кого-то, берешь часы и выходишь на улицу. Звезды яркие и большие, но смотришь не на них, а на стрелки, которые будто сдохли – ни с места. Так хочется помочь им. Какой-то умник притачал к суткам лишних часов пять или шесть, теперь радуется, спит. Ну, сейчас ты поспишь! С усталым видом человека, честно отдежурившего, заходишь в хату, будишь смену, и новый дневальный, тупея и свирепея, вынужден убедиться при свете звезд, что уж одиннадцать утра… Спокойней сделалось по ночам, когда раздобыли где-то большие часы с ключиком. Ключик хранит у себя Шаповалов. Но появился во взводе Половец, и старое повторилось. Ему предложили дневалить первому: с вечера удобнее, легче. Половец отказался. Пришлось Светозарову будить его в три ночи. – Да ладно тебе, – не открывает глаз Половец. – Здравствуйте! – громким шепотом удивляется наглости человека Светозаров. – Вы на него посмотрите! Ты русский язык понимаешь: твоя о-че-редь… – Ну, перестань, – стыдит его «гусар». – Хлопцы! – уже орет Светозаров. – Да вы полюбуйтесь! – Ну ладно, ложись. – Что ложись! Ты вставай. Да не здесь, не возле огонька. На улицу топай. – Отзвонил – слезай. Не твоя забота. – Разбудишь Шаповалова, вот этого, с белой головой. Неизвестно, сколько времени прошло, но снова шум. – Ты что с ними делал? – спрашивает Шаповалов, разглядывая часы при свете лучины. – Чем ты, зубами? Как плоскогубцами поработал. С этого началась жизнь «гусара» во взводе. Шуточки, веселые, а порой и злые, о «гусарах», о «пехоте»: кто хуже, кто лучше. Особенно Носков любит эти перепалки: конечно, помнит, что его автоматом форсит Половец. – Напугал бы я тебя, – лениво говорит лежащий под кустом над речкой Половец, – да, боюсь, умрешь со страху. – Ну-ну, попробуй. – Хочешь? – Половец достал из кармана черную гранату – яйцо с нежно-голубой головкой. – Кладу у ног, а вы смотрите. «Дуэль», – радостно подумалось Толе. Сразу всем сделалось весело. Один помкомвзвода Круглик смотрит неодобрительно, но не вмешивается. Носков ведь и сам теперь командир отделения (вместо «моряка»). А Волжака поблизости нет, он с отделением Шаповалова. – Хорошенько следите: кто! – говорит Половец. Редкие зубы его белеют вовсю, глаза будто инеем посеребрены. Носков стоит молча, лицо в злых пятнах. Винтовку и автомат у них забрали. – Смотрите не перепутайте, – нахально говорит Половец. Посмеиваясь, все отошли метров на тридцать. Граната эта рвет шагов на двадцать, но твой осколок может и лишние десять пролететь. Очень хочется прилечь на землю. Половец уже вывинчивает голубенькую головку, и чем больше вывинчивает, тем дальше и Носков и он сам отстраняются от гранаты, словно им в нос бьет сильный запах. Половец внезапно дернул правую руку, черное яйцо упало к ногам. Два человека смотрят друг другу в глаза, и взгляд этот словно держит их. Но тут же порвалось что-то – разлетелись в разные стороны. А взрыва нет. Ожидание растягивает, надвое разрывает… И – а-ах! Хохот. – Оба храбрые! Не видели, куда они убежали? – А гусар-то!.. – Нет, а Носков! «Дуэлянты» стоят метрах в двадцати от места, где они стояли до того, и оба, довольные, улыбаются. Бежит Волжак. Маленький, галифе широченные, глава быстрые, подбородок вперед. – Что здесь? Кто? Весело стали объяснять ему. Белесое, с широким утиным носом лицо командира потемнело. – Э, братцы, зажрались на бабьих харчах. – Голос Волжака перешел в неласковое сипение. – Не-е, не пойдеть так дело! Я найду вам настоящую работенку. Волжак обещание свое сдержал. Штаб разрешил взводу «прогуляться» по немецкой зоне. Хлопцы обрадовались: – Проветримся. V

День и ночь смешались. Менялось небо над головой, взвод менял место дневок и ночевок, прежней оставалась и все росла тревога. Гудят где-то машины, постреливают в гарнизонах и на дорогах, кажется, что о тебе уже знают немцы, полицаи, уже собираются, уже окружают лесок, в котором затаился взвод. Круглик – он, оказывается, здешний – дознался, что в деревню Грабовку приходят и устраивают засады немцы, специальная ягдкоманда. Решено начать с этих. Следом за дозором в замершую ночную деревню вошел взвод. Небо чистое, очень лунное, на всем желтоватый отблеск: на крышах и заборах, на камне, что защищает угол крайнего дома от чужих колес, на диске пулемета, установленного за камнем. Уже привычным становится это – смотреть на мир из засады. Привычно само напряжение, веселое и злое чувство превосходства над теми, кто будет идти навстречу твоему выстрелу. Выйдут из черной стены леса, потом их закроют кустики, наползающие на дорогу со стороны лунно желтеющего болота. Осторожные тени снова покажутся на дороге, и тогда ты выберешь, отделишь одного, и во всем мире останутся двое: ты и тот, кого вот-вот убьешь. – Надо в тех кустах поставить, – говорит командир взвода. Повернул голову и увидел рядом с собою Толю. – Вот вы вдвоем, – говорит он Толе и лежащему за ним Сергею Коренному. – Да слушайте хорошенько, а то не успеете назад добежать. Поднялись и побежали к кустам, прижимая локтями и ладонями все, что может звякнуть, забренчать. Хлопцы, конечно, видят, что Толя впереди Коренного. Теперь весь взвод за спиной у Толи. Алексея там, правда, нет: он да еще Молокович с Помолотнем пошли разведать, что делается в соседних деревнях. Молокович из этих мест, он тут все знает… Лунный свет, цедящийся сквозь негустую осеннюю листву, пятнами ложится на одежду Сергея, на напряженное мальчишеское лицо. И самого себя чувствуешь рябым, слившимся с кустами. Надо стоять поближе друг к другу, чтобы можно было переговариваться глазами. Жил этот Коренной где-то на Алтае, ты не знал даже, что он есть, а теперь вы словно что-то одно… И тех, что выйдут из темной стены леса, не знал и, может, никогда не узнаешь, но нет в этот миг ничего важнее для тебя, чем убить их. Кажется, ушам больно – так вслушиваешься. От того, секундой раньше или позже услышишь, зависит все. Отходить придется по открытой дороге, пока немецкий дозор будет приближаться к «твоим» кустикам. Сбоку – болотце, высвеченное до последней купины, туда не свернешь, Ловушка. Для кого только? С внезапным тоскливым чувством подумалось, что Пилатов сюда не поставил бы… Все теперь от тебя самого зависит. Надо успеть услышать. Вот только стук этот мешает – стук собственного сердца. Даже отстранился от Сергея, боясь, что и ему мешает Толино сердце. Как гром, отдалось в ушах шуршание осенних листьев под ногами. Сергей глянул на Толю предупреждающе. Замерли оба. И тогда услышали треск – там, в лесу! Снова треснули сучья. Надо уходить, надо бежать: ведь Толя хорошо расслышал приглушенные голоса! «Они? » – «Они». Оба спрашивают глазами, оба отвечают. Слились в одно, и это одно – сложнее, чем каждый в отдельности. Не будь здесь Сергея, Толя уже, наверное, убегал бы. А вдвоем все еще стоят, держат друг друга глазами, как тогда Носков и «гусар». Вот оно – снова! Только человек приносит этот звук в лес – звяканье металла о металл. Сергей тихонько отстранился, показал: «Уходить! » Вдруг споткнулся, затрещало. И сразу раздвоились они: каждый уже сам по себе. Теперь их двое. Кто-то будет впереди, а кто-то спиной ощущать лес, в котором затаились враги. Успеть бы, только бы успеть к своим! Быстрее надо, быстрее, и бесшумно, как можно тише. Так хочется вырваться вперед и бежать, но Толя уже умеет хитрить. Всего лишь пять метров позади Сергея, это лишь кажется, что опаснее, страшнее. Зато все видят, весь взвод (и Волжак), что ты не бежишь первый. Уже поблескивает камень, за которым пристроился с пулеметом Головченя, пятна лиц, чьи-то спины видны. Толя упал на то место, с которого уходил, и выдохнул облегченно: – Иду-ут!.. Смотрит на тускло желтеющую дорогу, по которой недавно крался, на кустики, в которых стоял, и ему жутко думать, что недавно он был там. Впереди по-прежнему – никого. Тишина все напряженнее, невыносимее. Дозор немцев, наверное, в кустиках остановился, слушают, присматриваются к ночной деревне. И тоже тени пятнами на их лицах… – Ну, где? – спрашивает Волжак и смотрит на Коренного. – Вы хорошо расслышали? Толя прошептал, но почему-то не очень уверенно, даже жалобно: – Звякнуло. А Волжак по-прежнему не на Толю, а на Сергея глядит. Хмыкнул: – Звякнуло. Ну, так идите хорошенько послушайте. Идти? Туда? Снова? Толя не верит, что это возможно, что сделает это. Не верит, что это он поднимается и поднимает за собой с земли винтовку. – Я один пойду, – сердито говорит Сергей. – Останься. Но теперь, когда Толя не лежит, а стоит, оказывается, это возможно – идти. И они снова бегут по дороге, по которой должны были идти немцы. Коренной уже слился с тенью кустов. Снова все, что грозило, отодвинулось к черной стене леса. И опять услышали голоса, треск сучьев. И так близко! Этот Волжак, говорили же ему!.. Но Сергей не уходит. Будто назло кому-то. Чего ждать? Неужели? В лесу – свист. Слабый, спрашивающий. И тут – что он делает?! – Сергей отсвистнулся. – Заблудились, – вдруг сказал Сергей. Толя похолодел. Сергей громче свистнул: «Это вы? » А в лесу – еще громче, обрадованно: «Если это вы, так это мы». – Свои, – нерешительный знакомый голос. Тени отделились от черноты леса. Которая из них – Алексей? Кажется, вторая, та, что плотнее других. А узнал бы Толя, если бы лежал и целился? Брата встретил шипеньем: – Шляетесь, как бабы!.. Подошедшие молчат. Они все поняли. Ух, как ненавидит растяп этих Толя! До слез. Особенно того, что пониже и плотнее других. – Да вы з-знаете, да вас бы… – не может замолчать Толя. И досказать не может. Алексей не отвечает. Впятером пошли по дороге, ведущей на засаду. Там уже поднялись несколько человек, ждут. – Вам Волжак покажет! – шипит Толя. – Мы вроде правильно пошли… – начинает Молокович, увидев Волжака. – Давно не был в этих местах… – Ничего себе з…цы, – презрительно бросает Волжак, – мокрое от вас осталось бы. Алексей в сторонке стоит. Толя уже готов хорошее сказать ему, благодарный за то, что жив он остался. – Заткнись! Еще ты тут!.. – обрывает его старший брат. Ну да! Тебе что, а Толя стрелял бы. И вон сколько, весь взвод стрелял бы! А потом, что потом было бы?.. Немцы так и не пришли. Волжаку не нравится начало. – Со мной четыре человека, – объявил командир взвода, ни на кого не глядя. Будто руку за патронами протянул. С непонятной ему самому радостью Толя попросился: – Я пойду. Потом Носков назвался. За ним неожиданно – Липень. – Схожу-ка по старой памяти, – сказал Половец. И тут – совсем некстати – Алексей. Если хотел – сразу надо было, тогда Толя не вылезал бы. Остальные пойдут с Кругликом. Волжак договаривается с ним, где и когда встретятся, а Толя смотрит на безразлично-хмурого брата и злится. Стоит и пилит зубами травинку, ему, как тому Волжаку, все равно, огорчен ты или обрадован. Кружили по песчаным косогорам, поросшим сосняком, перебегали дороги, хлюпали по болоту. Волжак все время впереди: маленький, галифе широкие, рука на расстегнутой кобуре. К ночи набрели на глухую лесную деревеньку. Сосны прямо на улице. Когда шли огородами, в сарайчике забеспокоились куры. – Тебя почуяли, пси-и, кхи-и. – Волжак оглянулся на Половца. Чья-то тень движется через двор. Волжак мигом оказался там. – Бабка, кто в деревне главный? – Никого немашака. – Вот и ладно. Значит – мы. Едоки слабые, одно название. Алексея оставили на улице. Остальные все вошли в хату. Печь пылает. Хозяйка, очень толстая, рыхлая, занята чугунами и кувшинами. Картошку высыпала прямо на темный стол, кислое молоко налила в большую глиняную миску. – Бабка, – засветил редкими зубами Половец, – по молоку я ног не поволоку. – Немашака, – спокойно ответила хозяйка и руки на животе сложила. – У меня тут штука такая, – показывает Половец на компас, – гляди, бабка, точно укажет: где солнце, где самогон. – Знаю, – спокойно говорит тетка, – там нарисовано, где какая держава. – Образованная бабка, – замечает Волжак, – а вот прусаков развела в хате. Фу-ты, и правда! Стены глянцем отливают, желтоватым, как поливанная миска на столе. И этот глянец, особенно напротив печки, где светлее и теплее – звучащий, шуршащий, движущийся. – А если зимой их выморозить? – спрашивает Волжак. – Боже сохрани! – испугалась женщина. – Разозлятся – жизни не будет. Вышла баба в сени – Половец тут же оторвался от лавы и как бы поплыл по хате: заглянул в ведро, за печку, под печку. – Иди сюда, – позвал Липеня. Как гипнотизер этот Половец: сказал – и вот уже толстый ленивец лезет в узкую дыру, под печь. А Половец тем временем заглянул за сундук – показывает горшочек: – Витамин «не» – маслице. Быстренько поставил его на стол. Вошла хозяйка. Липень поднялся с колен и сообщил ей: – Певень^[9] у вас там. – А ты, сынок, думал – магазин? Увидела горшочек на столе. Ничуть не удивилась. Сказала только: – Вы хоть детке оставьте. – А сколько ж тебе лет, тетка? – удивился Носков. Вдруг открывается дверь и появляется широколицый и широкоплечий мужчина. – Добрый вечер. – Ты кто? – спросил Половец. – Садись, маслица тебе оставили, – сказала хозяйка. Волжак выронил ложку и стал сползать под стол. Оттуда просипел: – Детка, ей-бо!.. Половец грозно спросил: – Ты – детка? Парень – а ему, пожалуй, не больше двадцати – обрадовался: – А вы – веселые. Гы! Шли по улице и шатались от хохота. Волжак посмотрит на Липеня и просипит: «А Липень тоже де-етка» – и чуть не повалится. – Нет, а как баба тащила нашего Липеня из-под печи, – напоминает Носков. Уже «тащила» – Толя что-то не помнит. Небо раздождилось. Недалеко лают собаки. Снова деревня. В эту входили «неводком»: Половец и Волжак посредине улицы, остальные у заборов. Не спит еще деревня. Женский голос зовет какого-то Федьку, шум непонятный, даже далекая музыка. Навстречу идут. Стремительный шепот Волжака: – Стой! Кто такие? Кто играет там? Толя подошел ближе. Между низеньким Волжаком и нависающим Половцем стоят двое. Отвечает один: – Девки собрались, а музыканта увели в Каменку. Там свадьба у начальника над добровольцами. А молодая из нашей деревни. Сестра полицейского. В голосе – юношеская счастливая струна. Догадывается. – А вы куда идете? – спрашивает Волжак. – А мы идем взять бубен. Девки собрались, им абы стук. – Абы стук, говоришь? В какую хату идете? – Вот в ту, белые ворота. А это мой дядька, он глухонемой. – Ну и ты пока сделайся таким же. Понял? – Понял. – Ты знаешь, кто мы? – Вроде знаю. – Ну, значит, молодец. Шли дальше, через всю деревню. Началось поле, потом кусты. – Снимите ленточки с шапок, – приказал вдруг Волжак. Неужели Волжак пойдет в Каменку, где полицаи, «добровольцы», поведет, ничего толком не узнав? Как в общей лодке: ни грести, ни плавать не умеешь, но веришь, что другие умеют, другие все знают. И вот несет тебя навстречу голосам, писку гармоники, зловещей неизвестности. Каждый следующий шаг кажется невозможным, не веришь, что вот так просто войдешь в деревню, где гуляют полицаи. Но уже идешь огородами. Наугад повел Волжак, надеясь на темноту, на свой пистолетик, и оказалось – прошли. Кто-то бредет по темной улице. – Какого тебе!.. – Пьяный матюк. – Половец! – скомандовал Волжак. Неизвестно, что там проделал Половец, но голос, сразу протрезвевший, бодренько поправился: – Виноват, понимаю… – Теперь другой разговор. – Шепот Волжака насмешливо злой. – А ну, кто там веселится? – А вы, интересуюсь, кто будете? – Половец!.. – голос Волжака. – Виноват. Так что доброволец один женится. – Много их? – Которые добровольцы – человек пять. И наши есть, простите, полицейские. – Ложись. – Хлопчики, да мы… – Замри! У этого забора. – Виноват, понял. Мы спали, ничего-никого. – Ты тоже детка? – Виноват, не понял. – Ладно, и дружка своего ложи. Никогда Толя не думал, что обыкновенное пиликанье гармоники может быть таким зловещим, что таким пугающим бывает свет, вываливающийся из окна хаты. – Трое к окнам, – шепчет Волжак, – мы с Половцем и Толей войдем. Во дворе вспыхивают папироски. Гармонист вдруг замолк, из сеней повалили еще люди, загалдели. Идущий впереди Толи Носков приостановился, Толя обогнал его, боясь отстать от Волжака. Случилось непредвиденное, но Волжак идет. Какие-то люди стоят на стежке, они разговаривали, теперь замолчали, ждут. Волжак идет стремительно, вплотную за ним Половец. – Погуляем? – говорит Половец и хлопает кого-то по плечу. Толя, оглушенный происходящим, видит, как во сне, пугливо-внимательные и удивленные лица. Вслед за Половцем вошел в сени, оставив зловещую неизвестность за спиной, ожидая ее впереди. Дверь из сеней в хату настежь, у порога толпятся девки, какие-то пацаны. Шум, пьяный, густой, плывет из хаты. И кажется, что он уже меняется, становится настороженным, вот-вот взорвется криком. А в сенях по-прежнему толпятся зеваки, будто и не замечая, что вошли партизаны. Это удивило, но и обрадовало. Принимают за полицаев: Волжак в полунемецком, физиономия у Половца нахально спокойная. Расступаются перед незнакомыми полицаями, но к освещенной двери подходит только Половец. Волжак стал в углу сеней, от руки к колену поблескивает пистолетная цепочка. Толя по его примеру прижался к стенке. В хате – свое, в сенях – свое. Все такое нереальное, потому что обыкновенное. Толя снял с плеча заряженную винтовку, поставил прикладом на пол. Но тут же подставил под нее ногу. Сейчас, сейчас… Толя то поднимает винтовку вдоль ноги, то спускает вниз. В хате поют «Галю молодую». А в освещенных дверях, как в раме, – Половец. Высокий, плечи приподняты. Из-под локтей его выпархивают встревоженные зеваки. – Говорит речу, – сообщает Половец, слегка поворачивая голову, – молодой целует. Молодая ничего себе. Половец все поднимает локти, будто лететь собрался, держа автомат над головами тех, кто занял «удобное» место в дверях и не хочет уходить. С улицы в сени, отталкивая выбегающих, вскочил парень в светлом костюме. Брюки заправлены в голенища с форсистым напуском. Очень кучерявистый, в верхнем карманчике белеет бумажный цветок шафера, а из бокового торчит белая ручка немецкой гранаты. Наверное, братец невесты. Полицейский! – Уходите, я знаю, кто вы, уходите… Схватил Половца за локоть. – Уходите, я знаю… Половец выдернул локоть, толкнул его коленкой: – Отойди, г…к. Снова подняв автомат, Половец сообщает: – Молодой встал… Сюда идет. Парень с белым цветком будто только сейчас понял, что он знает, кто перед ним. Глаза испуганно округлились, задом, спиной он пошел к порогу, вытаскивая из кармана гранату. Поставил ногу на порог и тут встретился взглядом с Толиными глазами. Ужас, свой ужас увидел Толя в глазах парня. Руки Толи сами вскинули к плечу приклад винтовки. Но в тот же миг из угла, где стоял Волжак, грохнул выстрел, озарив сени резким пламенем. И сразу будто взорвался дом – автоматная очередь Половца. Свет в хате погас. Зазвенело стекло. Как в бочку, забахали выстрелы. И сразу рванулись из сеней. Толя наступил на что-то мягкое (убитый! ) и упал. Его вдруг стошнило. Перевалился через забор. Бежали втроем, потом шагом пошли. Потом остановились. А сзади топот бегущих. Не окликая друг друга, как-то ощутили, поняли – свои. Оказывается, дождь хлещет, не сразу и заметили. Долго пробирались по кустам, вошли в лес. Одежда липнет к телу, как капустный лист. На спине у Толи – словно чья-то холодная, чужая рука. А во рту кисло: что это с ним было? Кончился большой лес. Спотыкаясь о жерди, колья, выбрались на какие-то огороды. Неужто Волжак все тут знает так хорошо? А если это гарнизон? Постучали в окно хаты, которая в стороне от улицы. Долго никто не отзывался. И вдруг очень громкий (в форточку) голос: – Ну, что стучишь, в сторожа ко мне нанялся? – Кто в деревне? – спрашивает Волжак. – Наверно, ты. – Пройдите по улице, – приказал командир Алексею и Липеню. Дверь открывалась долго: громыхали засовы, крючки. – A ты веселый, хозяин, – голосом, не обещавшим ничего веселого, проговорил Носков. – Веселый и есть. Кто такие? Полиция? Или еще какие? Скажете теперь: корми! Баба, где ты там? Звала гостей, так жарь яичницу. Хозяин раздувает угольки, вороша их лучинкой. Плечи узкие, рубаха, кальсоны – из одних дыр да заплат. Вспыхнул огонек, пополз по лучине к черным пальцам, осветив лысую, похожую на яйцо голову, лицо, такое же неприветливое, как и голос. Сухой, заметно скривленный нос, круглые, как у совы, с вывороченными веками глаза, торчащие, будто костяные, уши, маленький подбородок и большой кадык – все такое подчеркнутое и недовольное. Кажется, что круглые глаза недовольны кривым носом, нос – широким ртом, а все вместе – незваными гостями. – А спать вас тоже ложить? Хозяин не замечает ни злой улыбки Половца, ни того, какие узкие сделались глаза у Носкова. – Ложитесь на полу. Кровать мягкая, да моя. Или уже не моя? За перегородкой забеспокоился кто-то, женский голос: – Добрешешься, ирод. Он не в себе, хлопчики… Вышла – босая, старая, сухонькая, виноватая. – Я вам сварю картошечки. – Спи, мамаша, нам поспать, – сказал Волжак, – мы со свадьбы. – И завтра собрались у меня быть? – поинтересовался старик. – Пропишемся до конца войны, – сказал Носков. Хозяйка дала старый кожух, постилку. Улеглись. Волжак вдруг поднялся и откинул крючки на окнах. … Завтрак уже готов, хотя на улице еще совсем ночь. Не очень удобные гости, лучше, если они уйдут пораньше. Никак не удается поднять с нагретого кожуха и усадить за стол Липеня. Когда собрались уходить, хозяин напомнил: – А расплатится кто? – Угольками, – неласково пообещал Носков. – Я про то самое: спалят когда-нибудь. Ходют, ходют… Сказал, обожди. Дед стал на колени, подцепил гвоздем и поднял короткую доску возле кровати. Пошарил под полом, вытащил гладыш^[10]. Сунул в него, как в дупло, сухую руку, достал какие-то бумажки. Но тут же заметно смутился. – Дурень, ты же их сюда переложил! – Старуха сама вытащила из-за печки источенный молью валенок. – Допишешься, старый дурень. Вы не гневайтесь, хлопчики, всю жизнь бухгалтер, все с бумажками, не в себе он… – Не с бумажками, баба, а с документами. Напишите, значит, как делают добрые люди, когда их обслужат. Небось городские, на всем готовом жили, знаете. Волжак придвинулся поближе к потрескивающей лучине, с интересом стал разбирать бумажки. – Давай в голос, – сказал Носков. – Всяких видел, а такого… Волжак читает: – «Свой дед, хотя и зараза». Подпись… – Желток Митька, – подсказал дед, – сам добрая цаца. Зимой немцы в деревню вскочили, посадил я его, где свинью прячу… прятал, в яму. А после всего зову – нету. Пригрелся и спит. – «У деда Харитоши – самогон хороший. Братья Жердицкие». – Добрые были хлопцы, так этих забили. Сразу двоих. Бо самогон все у вас, никакого баланса в голове. – Что-то не видели мы его сегодня, – сказал Половец. – А что в гладышке? – полюбопытствовал Волжак. Дед разозлился: – Жить надо, пока не закопали. Все шумят, все требуют, без числа, без счета, да еще ты и должен останешься, если что. Половец уже держит в руках гладышок. У него это мигом. – Ну и почерк! Это кто? – спрашивает Волжак. – Кто, кто? Сам начальник полиции. Булка. А что думаешь! И этот побывал. – Так, посмотрим… «Деда Харитона не стрелять. Сам застрелю. Булка». – Во, застрелит… – Добрешешься, – запричитала старушка, – давно тебе говорю. – Будь здоров, дед, – сказал на прощание Волжак. – Вот написал: «Хитрому деду Харитону сто лет жизни». – Поживешь тут у вас! – Не перепутай снова, а то дашь полицаю валенок, а Мохарю гладыш. – Какому это Мохарю? – А, есть такой. VI