Сергей Солоух 9 страница

– Не брезгуешь? – колун, нависший над головой, темнеет, становится острей и тяжелей. – Точно не брезгуешь? Просто не можешь, торопишься сегодня? По чесноку?

– Да, Боря, меня дома ждут…

– Ха, Ярославич, – щелчок, и, вновь загоревшись, блеснув как‑ то всем сразу, и кожей, и глазами, и капельками слюны на губах, Борис выкатывает радостно: – Ты не поверишь, Ярославич, друг… и меня сегодня дома ждут. Не хило, да, совпало? Ждут, ага. Я же сегодня точки объезжал, здесь, в Ленинском районе, богатый, как Али‑ Баба.

– Но вам, наверное, Борис, и не надо домой сегодня… не надо никуда… в смысле ехать, за руль садиться…

– Так, а зачем за руль мне? Куда‑ то ехать? Мой дом‑ то там… здесь, в смысле, – Борек машет рукой в сторону воображаемой центральной улицы Панфилова с названием Советская. – Я же деревенский, я тутошний, колхозник. Небось не знал… Брат, Ярославич… Я дома, у себя, ну, в смысле в своей деревне… как видишь, тут с дружбанами чаи с лимончиком гоняем… зачем за руль мне, сам подумай?

Действительно.

– А пьяный знаешь кто, блин, ездит? – и, став серьезным в один миг, и будто бы от этого сейчас же невыносимо и трагически отяжелев, Борек присел на лавку напротив Игоря. – Пьяным ездит эта сука, что вечно под меня копает… Ты понял… Да?

– Неужто Полторак?

– Он, через жопу рак…

– С чего вы взяли, Боря?

– А тут и брать не надо. Оно и так в руках, как жир на сале, – Гусаков внезапно вскинул большие темные ладони, свел чашечкой над столом и покачал, как нечто беспокойное, текучее и пахнущее. – Откуда, думаешь, у него, суки, эта хохляцкая фамилия?

– Не знаю, от родителей, наверное, как и у всех…

– От вредителей, Ярославич! От вредителей. Это девичья его бабы, которая из ссыльных, из бандеровцев. Его, жука, в двухтысячном лишили прав за пьяные дела на год, так он, гондон, паспорт сменил – и снова, блин, девочка. Через месяц опять с правами… Все чики‑ тики… сдал курсант Полторак… Вот точно его хитрой морде только хохляцкой фамилии для ясности и не хватало.

– А как… как его настоящая, родная, вы случайно не знаете, Борис?

– Чего же тут не знать? Тоже мне тайна‑ майна‑ вира. Он Щукин. Андрей Щукин – штопанный…

Синее небо молодой ночи казалось промытым до самых донных звезд. До хрустальной, озерной первоосновы. И в этой своей редкой, натуральной ясности как будто бы светилось. Такие мимолетные, такие удивительные мгновенья позднего октября, когда подслеповатый, глуховатый человек вдруг начинает видеть в темноте, как филин, как сова, и слышать, как летучая мышь.

Да, Щукин. Ну конечно. Из непроявленности, из дробной неясности анекдотической, дурацкой смеси – то ли половина таракана, то ли полтора рака, – абсолютно цельным, отчетливым и ясным выкристаллизовался бывший студент, с фамилией не требующей никакой специальной интерпретации. Вне всякого сомненья, Щукин. Мальчишка, первокурсник. Еще не оформившийся тогда, пятнадцать или двадцать лет тому назад, подросток, узкоплечий, легкий, но запомнившийся не этой полудетскостью, пушком на верхней губе, а душком. Взрослым, уже въевшимся, как запах сала, жира, щей в стены столовой. Докучливо услужливый, навязчиво угодливый. Липкий и потный. Вечная ржавчина, рыжий горох на первой парте.

Ночь скоро возмужала и стала бездонно черной, но продолжала и теперь таинственно сиять, волшебным образом светиться изнутри. Вот только Игорь вдыхал не этот запах чистоты и свежести небесных сфер, а луковый, отрыжечный, печеночно‑ кишечный букет теплого шашлыка. Двух толстых палок, сформованных пеленками лаваша, завернутых в тонкую мраморную бумагу, запрятанных в полиэтиленовый пакет, и все равно пропитывавших, заполнявших собой чистый и черный воздух салона.

* * *

Когда, в какой момент он убедился, понял, что никто и ни за что не может поручиться? Обещать и гарантировать, что его не подведет ни мозг, ни тело. Защитный автоматизм привычки, сноровка, ставшая частью обмена веществ, навык, обыкновенье, оберегающее несовершенную, чего‑ то ждущую и ищущую душу, как механический, в латы закованный, в скафандре, в каске, фиксированный навсегда в трех измерениях двойник.

Давно, очень давно. Когда после двух или трех лет уже уверенной езды в любую непогоду, днем и ночью, зимой и летом, чуть было не попал в позорное, не объяснимое ничем, немотивированное ДТП на перекрестке Октябрьского и Соборной. На светофоре, после переключенья света, внезапно, резко, завидев впереди за пятачком небольшой площади на съезде к Университетскому мосту какое‑ то подобье пробки, стал уходить с каким‑ то дьявольским, бесовским вдохновением из правого ряда через полосу налево к Красноармейскому. Безумная, расстрельная подрезка в момент, когда на красный свет там, на Соборной, от моста к загсу вдруг резко дунул через дорогу по пешеходному переходу мальчишка‑ велосипедист. Прямо по ходу резко с места взявшего «лансера». И как его, Игоря, среди гудков и визга не стукнули, и как он сам никого там не задел, непостижимо. Проехался, машину уводя от всех препятствий и помех, по углу бордюра своим передним бампером и после этого так по касательной ударил колесо о темно‑ бордовый гранит, что треснул литой диск.

И хорошо, наверно, весело смеялись, скалились все мимо проезжавшие потом, еще минут, пожалуй, сорок, покуда он, Игорь, придурком в костюме, галстуке, начищенных ботинках работал на людном перекрестке ручным домкратом, катал запаску и гайки крутил.

Инстинктивное, внезапное, взрывное действие – нет, не всегда порыв счастливого. С такой же частотой и неизбежностью это, возможно, импульсивное движенье глубоко несчастного. Самоубийственное. Самое, может быть, человеческое из всех необъяснимых, темных и тайных проявлений людской психики. Никакому животному, птице или рыбе не свойственное. Просто невозможное вне разума, вне чувства, вне любви.

И с тех пор, с того непостижимого, постыдного, прилюдного пассажа какой‑ то особый, двойной, тройной контроль включился в голове. В мозгу, и без того самим естеством своим, природой и сверх‑ и заорганизованном, сформировался еще один какой‑ то строгий периметр, запретная, и днем и ночью просматриваемая, простреливаемая полоса… Ни шага, ни полшага в сторону…

Никаких, ни малейших шуток с ПДД. Строгое, буквально ученическое, до истерических сигналов и морганья сзади соблюдение всех правил, гласных и негласных. И знаки, почему‑ то именно знаки, внезапно обнаружившаяся способность собирать их разом, быстрым взглядом за сотню метров впереди. И справа, и слева, и те, что прямо над головой, как раз те самые, на проволоках‑ растяжках, что в точности определяют, какой возможен или невозможен маневр на этой полосе. И зеркала. Вдруг закрепившаяся анекдотическая привычка бросать взгляд в серебряные ложки при любом повороте, даже во двор направо, когда движешься буквально вдоль бордюра, или так кажется, что едешь по самому краю полосы, и в щелку никому другому не влезть, уже никак не уместиться, не втиснуться…

И электрический разряд, молния от кончиков до кончиков пальцев, когда именно там, где места нет и быть не может, впритирку, в каких‑ то миллиметрах от правого бока машины, со свистом пролетает масса. Серый металлик «скайлайна». Идиотская праворучка. Двумя третями приземистого тела порхнула на широкий придорожный с желтым сохлым колтуном газон и проскочила, в мгновенье, когда сам Игорь еще только решал, притормозить или объехать сходу «меган», в самый последний момент включивший поворотник и резко сбросивший перед броском налево через загруженную встречную. Но увидел. Поймал глазами полторы тонны серого бешенства, в последний миг, азотную кислоту, летящую в зрачки, справа, на расстоянии ладони, и встал как вкопанный. Остановился за «меганом».

И в тот же самый день успел увидеть мотоциклиста, и снова как будто на мгновение ослеп от ужаса и облегчения. Черт одноглазый, двухколесный, откуда перед самой зимой он оказался на проспекте Ленина на левой полосе, узкий как нож, распарывающий надвое пространство? Не едущий со скоростью потока, а падающий, свободно улетающий булыжник в горизонтальном колодце ускорения, составленном из неподвижных, застывших относительного него машин, со своими стрелками спидометров, качающимися в секторе от сорока до максимум шестидесяти. Игорь как раз хотел объехать одного такого, сороковиста на «шахе» без бампера, но руки приморозились к рулю и правая ступня не утопила, а съехала с педали газа, соскользнула, когда буквально за секунду до задуманного банального маневра в водительское левое зеркало как будто врезалась комета, взорвалась желтой сверхзвуковой звездой. И мимо пролетела тень кентавра в полной защитной амуниции, в красно‑ черной дьявольской кирасе, таких же наплечниках и налокотниках, с блестящим пасхальным яйцом поверх всего, на месте головы. И радость. Снова радость.

Увидел же его, автоматически скосил глаза, чуть не лишился зренья в адреналине стресса, но бок свой не подставил. Не превратил кентавра в птицу, а свою совесть в орган мучительной, ни чем не останавливаемой пронзительной секреции. Значит, зашил это в себе, хоть как‑ то защитился, предохранился на уроне вегетативного и инстинктивного. Смешное счастье, ложная вера, ровно до вечера того же дня. Когда, подъехав к длинной очереди у светофора на перекрестке Октябрьского и бульвара Строителей и постояв минуту в нетерпении, решил уйти в свободный правый ряд в надежде раньше проскочить за скромным косячком тех, кто уходит вправо, там, где и прямо можно. Захотел чуточку обмануть ленивых и нерешительных.

Сунулся лихо – и обмяк. Откуда, почему и как на правой, еще мгновение тому назад свободной во все стороны души, вдруг обнаружилась «королла», белая, грязная, напропалую дувшая, но все‑ таки сумевшая не въехать в крыло «лансера»? В последнюю секунду качнувшаяся в сторону газона и замершая, в то время как Игорь дернул свою машину влево, насколько мог, и тоже сник.

Из‑ за стекла напротив глядели черные глаза. Игорь нажал на кнопку, и холодок полез в салон. Водитель «короллы» сделал то же самое. Такой же кнопкой. И вторая, уже его прозрачная перегородка медленно опустилась. Осенний воздух вечера стал общим.

– Ты че не смотришь в зеркала? – спросили на том конце короткого октябрьского выдоха.

«А ты чего не смотришь на чужие поворотники и вылетаешь, как из засады, из самых дальних, слепых карманов? Ты ж тоже резко перестроился? Махнул, не глядя, у меня из‑ за спины уже после того, как я начал движение, ведь так, сознайся? » – хотел и мог, и даже имел право спросить Игорь. Но не спросил. Потому что не с постороннего обязан был требовать ответа, не с ним устроить разборку происшедшего, а с тем, который был внутри, которого, казалось, давно уже и жестко контролировал, запер навеки в самом темном, невидимом углу своего мозга, – но нет, вот вырвался и подтолкнул туда, где все ломается и исчезает, пихнул и тут же спрятался, исчез, и не с кем говорить. И так всегда. Необъяснимость и отчаяние. И не понятно, кто же прав? Ты, вол, рассудочный, рациональный, тянущий воз, или другой, в тебе самом скрытый и тайный, так страстно и самоубийственно жаждущий освобождения? Переворота, взрыва…

– Извините, – сказал Игорь, – сам не пойму, как это вышло. Вроде бы пусто было.

И так при этом, надо думать, нелепо, безнадежно выглядел, что тот, в грязной «королле», просто махнул рукой и начал поднимать стекло, отсекать осень.

«Ну что теперь, давай, езжай, освобождай людям дорогу, лох…»

* * *

Чего угодно можно было от фашистов ждать, но только не этого. Лицо большого друга СССР, потомка пролетарского писателя Бернгарда Келлермана, как его однажды назначил и определил Олег Геннадьевич Запотоцкий, светилось в это утро совсем не братским, интернациональным счастьем:

– Да, Игорь Ярославович, вы правильно все поняли, мы прекращаем, в строгом, так сказать, соответствии с пунктом шесть точка восемь вашего договора о предоставлении услуг, его действие, – от удовольствия произносить эти две цифры вслух и главное в лицо, глаза в глаза Игорю Валенку красная репа Роберта Альтмана вся празднично и нежно дымилась свежей росой. Сверкала и блестела.

– Имеем полное на это право, не так ли?

– Да, да, конечно, – Игорь кивнул и, словно механический дурак с мгновенно лопнувшей пружинкой и замирающим теперь внутри маховичком, добавил: – за месяц письменно предупредив…

– Что и делаем, что и делаем, – затрясся радостно, как‑ то особенно празднично зашевелился, заиграл электричеством русый волосяной прибор на крепкой кирпичной морде с цинковыми жилками. Писательские усы, переходящие в артистическую бородку, торжествовали. И каждый собой довольный волосок в них терся о другой, как ножки заевших, закусавших, забодавших целое коровье стадо мух.

– А на руки, вы насчет соблюдения формальностей будьте спокойны, на руки мы вам дали просто копию, да, копию письма, для сведения, а официальное уже отправлено вам почтой, как и положено, конечно, с уведомленьем о вручении, – счел Альтман таким изящным образом необходимым и обязательным лишний раз напомнить, что ООО «КРАБ Рус» не шарашкина контора из Киселя или из Южки, а европейская компания мирового уровня.

– Да‑ да…

Об этом офис‑ центре, который этаж за этажом уже полтора года поднимался в центре Киселевска, на какой‑ то из планерок говорил Потапов.

– Туда не влезем, Олег Геннадьевич, туда «Ростелеком» затаскивает свое волокно…

Оптико‑ волоконный кабель, из многожильных обрезков которого кустари‑ умельцы ваяют на продажу ночнички‑ дождички, радужные сувенирные фонтанчики на батарейках. А радость, чувство глубокого и полного удовлетворения сварганили буквально на глазах искрящуюся масочку на губы, переливающуюся победным серым, рыжим, голубым эспаньолку директора русского представительства и сервис‑ центра «Крафтманн, Робке унд Альтмайер Бергбаутекник». Сургучнорожий, из простой, подножной карагандинской глины деланный человек, которого Игорь Валенок с такою легкостью и столько раз в этом году ставил в тупик и загонял в угол, теперь отыгрывался с видимым наслаждением за все:

– Вы сами, Игорь Ярославович, надо вам честно признаться, нам очень, очень помогли принять решение о переезде. Прямо‑ таки своевременно обратили внимание на то, что сюда, в Большой Южбасский технопарк…

Игорь и забыл, что этот островок в полях за Красным камнем, неэстетичное собрание полу‑ и недовведенных в эксплуатацию сооружений промышленного назначения, носит такое в будущее устремленное, крылатое название – Большой Южбасский технопарк… Не АБК «Филипповское», не шахтоуправление… вовсе нет… Большой Южбасский…

– …еще по меньшей мере два года, – между тем, сияя влажной мордой и выпуклыми зенками, продолжал самим собою гордый Роберт Альтман добивать Игоря Валенка, – не будет обеспечиваться высокоскоростным Интернетом по проводным линиям. Да. Очень вовремя вы нас предупредили об этом обстоятельстве. Мы занялись вопросом, и теперь к нашему новому офису в центре города и физически намного лучше будет доступ у клиентов, и, так сказать, электрически…

– Это вам «Ростелеком» пообещал или опять ваш собственный системщик Герман? – не удержался и спросил пылающего счастьем Альтмана Игорь Валенок.

И тут, едва лишь прозвучало пушкинское имя программиста ООО «КРАБ Рус», разительная перемена произошла с лицом директора. Оно тотчас же перегрелось, набрякли жилки, почернели глазные впадины, и розовым, кровавым, внутренним окрасило белки, наружу вышло то, что питало и подогревало счастье, торжество и радость дня – ненависть.

– К вашему сведению, Игорь Ярославович, для полной ясности, господин Капштык в нашей компании больше не работает.

– Что так? – Игорь решил, что деликатничать не стоит, жалеть слишком зарвавшегося немца, – хороший был специалист, всегда отстаивал ваши интересы…

– Мы знаем, да… отлично знаем, что он и как отстаивал, когда ваши люди свободно шастали у нас на сервере…

Вот как? И это не осталось тайной. Какой‑ нибудь долгоиграющий подарок оставил Шейнис? В каких‑ нибудь конфигах пошурудил. Нечаянно лишил возможности бойкую секретаршу Альтмана ходить по чатам? Нет, вряд ли. Не похоже на него. Скорее всего, сам простодырый Герман Капштык и доложил. Где‑ нибудь ляпнул, рассказал, каким оригинальным образом решилась проблема с безопасностью, как был закрыт доступ извне. Кто посоветовал и по какой причине…

– Мне кажется, здесь очевидное досадное недоразумение, – очень спокойно, глядя прямо в глаза перекалившемуся, черному Роберту Бернгардовичу, сказал Игорь, – мне кажется, что было бы вернее и прагматичнее с вашей стороны, прежде чем делать скоропалительные выводы и принимать решения, позвонить нам, пригласить на встречу, пообщаться… Во всяком случае мы были, есть и остаемся открытыми для сотрудничества… Если вас качество вдруг не устроит, цены, сервис…

Альтман был так поражен, что его бомба с подломом сервера не взорвалась, даже не пшикнула как следует, не навоняла даже, так ошарашен, что, не сводя мутных от злобы и обиды глаз с лица Игоря Валенка, безропотно принял протянутую на прощанье руку и крепко, с тевтонской четкостью, пожал. А после отпустил.

И ничего… Ничего кроме отвращения не испытывал Игорь, спускаясь по лестнице АБК, проходя стоянкой, садясь в машину. Отвращения к себе, к Запотоцкому, к Шейнису и к волосам. К холеной, аккуратно стриженной одежной щетке под носом начальника орднунга ЗАО «КРАБ Рус». Бракованной, с большой кривой дырой для тонких губ посередине, но все равно при деле, в ходу, в работе.

Точно так же, как и он сам. Игорь Валенок. Бракованный. В разладе сам с собой и с жизнью. И все равно скребущий. Упрямо царапающий по ее поверхности.

* * *

Какое‑ то время тому назад на гигантской монстере, страстно осваивающей, буквально хавающей, жрущей пространство в кабинете Запотоцкого, появились загадочные емкости. Какие‑ то культяпки пластиковых бутылок, самодельные высокие стакашки, примотанные пищевым полиэтиленом к зеленому хрящу ствола. Во влажных полупрозрачных объемах этих мензурок, как толстые коктейльные соломинки, томились темные отростки хищной лианы.

«Сок он, что ли, собрался доить из этой холеры? – с непередаваемым, буквально тошнотворным отвращением всякий раз думал Игорь. – Не очень‑ то похожа на березу эта тварь, даже тропическую…»

Нет, оказалось, эфиопским жизнеутверждающим хлорофиллом заботливый Олег Геннадьевич вполне гуманно решил укреплять коллектив, не внутренне, а исключительно наружно. В начале декабря отростки, дружно давшие корни, были отрезаны от материнского ствола, пересажены в горшки и расставлены на разнообразных окнах кабинетов ЗАО «Старнет». Один такой с первым уже многопалым, хищным листом завелся и в комнате, которую Игорь делил с друзьями, Гусаковым и Полтораком.

Этот молодой, но вездесущий посланец генерального директора произвел неожиданное действие на вечно шумно и громко выяснявших отношения Полтаракана и Бобка. Во всяком случае, в первое утро явления на подоконнике рассады с мощным зубастым листком оба помалкивали. Сидели насупившись, пищали клавишами калькуляторов, шуршали листками ежедневников, щелкали кнопочками шариковых ручек, явно при этом стараясь не коситься и не оборачиваться на неожиданного растительного соглядатая. И лишь направившись куда‑ то, у самой входной двери, Полтора Рака позволил наконец вопросу, который, надо думать, давно ему не давал покоя, томил и мучил, слететь с языка:

– А что, правду говорят, Игорь Ярославович, что немец‑ то наш ту‑ ту? Прислал письмо Онегина Татьяне?

– Телегина! – мрачно сказал ему в спину, в закрывшуюся за частью таракана дверь сельский балалаечник‑ каламбурист Боб Гусаков. – Наверное, уже успел боссу напеть где‑ нибудь под сурдинку в коридоре: вот дали бы ему фашистов, как он весной предлагал, не упустил бы гадов…

Игорь не сомневался, что не только в коридоре, под сурдинку, но и явно, на совещании у Запотоцкого Полторак найдет способ напомнить, в связи с письмом большого пролетарского писателя Ганса Фаллады, и о себе, недооцененном Андрее Андреевиче, и о не полном, на этом фоне, служебном соответствии Игоря. Игоря Ярославовича Валенка. Кандидата технических наук. Ха‑ ха.

Однако Полторак торжественно блестел глазами, но рта не открывал. А Запотоцкий, мичуринец, растениевод, был необычно сух и очень немногословен.

– Ну что же, к сожалению, и такое случается. Лояльность – несвойственная, прямо скажем, клиентам добродетель, захватчикам и реваншистам и подавно…

«Лояльность, да…» – и сразу вспомнилось, как вскинул Запотоцкий брови и громко, с неприязнью фыркнул, когда, рассказывая ему сейчас же по возвращении из Киселевска всю эту дурацкую историю, Игорь упомянул подломаный с благими намереньями сервак.

– Тупые идиоты! Шизофреники все до одного, – сказал тогда злобно Олег Геннадьевич и со стуком всадил остро заточенный карандаш в стаканчик с письменными принадлежностями. Как в Гитлера. Штык или нож.

Сейчас, три дня спустя, он был спокоен, трезв и рассудителен:

– Да и вообще, с учетом того расширения клиентской базы, что произошло за время работы у нас Игоря Ярославовича, ее принципиальной диверсификации, потеря немцев обидная в моральном отношении, но в целом, в номинальном, денежном выражении малосущественная. Не так ли, Анна Андреевна?

Главбух компании кивнула.

– С лета перечисления от них стабильно падали…

– Ну, значит, доктор верный дал диагноз, – под темой с явным удовольствием и облегчением подвел черту Олег Геннадьевич, – отряд не заметит потери бойца.

Но оказалось, с веселой комсомольской шуткой слегка поторопился. Под боком у него, с правой стороны стола для совещаний, из‑ под могучей донорской монстеры раздался самодовольный вызывающий смешок. Чему‑ то вдруг очень обрадовался технический директор ЗАО «Старнет» Дмитрий Потапов.

Во время краткой речи Запотоцкого он вел себя довольно необычно. Всегда подчеркнуто корректный, не отвлекающийся ни на что постороннее, внимательный и собранный, он пять минут, покуда звучало резюме директора, с какой‑ то неуместной радостью, азартно, увлеченно тыкал клювом стилуса в экранчик своего премиального смартфона для миллионеров и придурков «Сони‑ Эрикссон Р900». И что‑ то там натыкав, наклевав в конце концов, довольно рассмеялся.

– В чем дело, Дмитрий Васильевич? Вы не забыли на секундочку, где вы находитесь? – с плохо скрываемым, вполне законным раздражением задал вопрос техническому Запотоцкий.

– Да нет конечно, Олег Геннадьевич. Просто вот подтверждают люди, что им не будет никакого волокна. По крайней мере до весны не будет волокна в тот киселевский офис сто пудов.

– Кто подтверждает?

– Гречко, вот смс прислал.

Гречко – бывший сотрудник ЗАО «Старнет», инженер отдела развития, теперь уж года два как работник «Ростелекома». Он в самом деле такое может знать и подтвердить.

– А, вот как, – немедленно сменил свой гнев на милость Запотоцкий, – значит, до лета поработает фриц на самой обычной мокрой меди у себя там, в самом центре Киселевска?

– Определенно, – с ухмылкой во весь рот поддакнул Дмитрий Потапов. – Еще назад к нам прибежит. Проситься будет. Плакать.

И все рассмеялись. Даже всегда готовый к бою, напыжившийся, наглотавшийся гвоздей, иголок, кнопок Боря Гусаков. И тот слегка расслабил стиснутые кулаки и зубы. Типа, знай наших. И такая тоска от этого мелкого праздника мести накатила на Игоря, такая безнадежность. Просто отчаяние.

Оказывается, выходит, есть вероятность, что не развязался. Последней точкой не отбился. И снова, очень может быть, к фашистам будет ездить. И разговаривать с Робертом Альтманом. Робертом Бернгардовичем. И улыбаться, улыбаться, улыбаться.

* * *

Когда, в какой момент и на каких качелях все вдруг перевернулось? На сто восемьдесят. Тайга темного севера наехала на горы светлого юга?

Когда? Когда Игорь стал ждать не наступления утра, а только лишь прихода ночи? Как передышки, паузы, занавеса. Временного отключения жизни. Увольнительной.

Не сразу. Первый год, два, даже три у Запотоцкого он еще думал, что все это – и немцы, и Бобок с Одной второю таракана, и сам Олег Геннадьевич – лишь помрачение мозгов. Какое‑ то пусть затянувшееся и несмешное, но уклонение, бзик, нечто по сути, по определенью преходящее, конечное. Нечто такое, что непременно имеет линию обрыва, отсечения, после который врач произносит: «На снимке чисто. Поздравляю. Вы здоровы».

Останутся еще надолго стыд, неудобство, дискомфорт воспоминаний, но будут постепенно меркнуть, сглаживаться, исчезать, в установившихся волнах нормального, естественного, единственного от природы свойственного. Студенты, лекции, вопросы, книги.

Чудесный, сладкий запах корешков, их живой хруст. Трепет бумаги, шуршанье, притягиванье к пальцам ушек‑ уголков. Влекущий и таинственный, как ветер с дальних сопок, веер листов, всегда несущих гусиную кожу строк, столбцов и букв. Объемных, черных, словно личинки всего сущего. Небесного, лесного и речного. Птиц, рыб, животных, гуськом идущих вслед за бабочками. Огненными бабочками с радужными крыльями.

Да, вначале он думал, что просто должен отработать ссуду за машину. Отбить, и все. А потом выгнали Алку, а потом Настя стала учиться испанскому антицеллюлитному массажу, а потом французскому подтягивающему для лица, а потом Алку прооперировали по поводу грыжи коленного сустава, а потом… Потом сами собою накрутились двести тридцать пять тысяч километров за четыре года. Пять раз вокруг экватора. И сто семьдесят восемь на одометре уже нового «лансера». И новая ссуда, отбитая пока еще не до конца. И Алкино кодирование. Бессмысленное. И капельницы… и капельницы… Имеющие смысл. Спасительные. Не реже трех раз в год.

Вот когда, на третьем или на четвертом году превращения преподавателя, учителя в менеджера, продажника, возникло это чувство нескончаемости. Без линии отрыва. Без точки. Без предела. Какой‑ то медицинской, равномерно, и вглубь, и вширь, насквозь пропитанной, проморенной и вываренной в сером антисептике ваты, в которой нет и не может быть личинок, туфелек и куколок. Живого. Всего того, что обещает будущее. И крылья. Легкие, неутомимые, резные.

Вот это было переворотом. Начало отвращения к движению. Всему тому, что Алка ему открыла некогда, как чудо. С ее вокзалами. Дневными электричками, ночными поездами. Волненье, беспокойство, неуверенность и страх, преображающиеся, переплавляющиеся в безбрежность, безграничность освобожденья от самого себя. От связей, правил и людей. Как Игорь это все любил. И ждал.

А теперь не может. Вечное ночное серебро негатива. Все наизнанку, все наоборот, не так. И зависть. Зависть не к тем, кто вырвался и едет, а к тем, кто завершает путь. Кто видит пристань.

К вот этим людям, например, в междугородном автобусе. Зализанном корейце, голубом, мерцающем восточной карамельной аэродинамикой, с белой табличкою за темным лобовым стеклом – «Новокузнецк». Вот он стоит на той стороне пешеходного перехода, остановленный тем же кровяным, без зрачка глазом, что и Игорь в своем «лансере» на этой. Но какая разница, какое неодолимое, мучительное желанье поменяться местами. Через пятнадцать‑ двадцать минут они все в этом корейском самолетике без крыльев приедут. Остановятся, отрежут. А Игорь через пятнадцать‑ двадцать тех же самых минут только начнет по‑ настоящему дырявить ночь. Оставит за припорошенным слегка задним стеклом своей «японки» последние огни прокопьевского кольца, заправок «Газпромнефть», «Лукойл» и погрузится в черноту без края и конца. До первых светлячков заправки у Степного не меньше шестидесяти километров. А до Южносибирска двести.

Перед самым уходом Игоря, в Политехе – уже давно и безнадежно университете с буквой «Т», техническом, – открыли с помпой кафедру туризма. Кафедру социально‑ культурного сервиса и туризма. Сейчас из Игоря мог бы выйти неплохой заведующий. С большим двух‑ или даже трехсеместровым курсом по главной, базовой эгейщине всей жизни. Туризму принудительному, подневольному и в высшем проявлении своем летальному. Стопиццот, как говорит дочь Настя, академических часов. Не меньше.

Блин.

* * *

Как бы они жили, Игорь, Алка, если бы все шло своим чередом? Осталось бы все, как при родителях. Когда смешные, трогательные люди зачем‑ то искали знаний, стремились почему‑ то к просвещению. Ценили артистичность, стиль. И полки были книжными, и столики журнальными. И огненные бабочки, и радужные мотыльки над ними, перед ними, везде и всюду жгли. Летали, прошивали зигзагами, пунктиром темноту. Неясность, мрак. И невозможны были, исключены, немыслимы кафедры туризма и сервиса с сервильностью в Южносибирском политехническом, ЮжПИ.

Игорь часто думал об этом. Стал был он разрабатывать старые идеи отца об адаптивных промышленных системах управления или увлекся бы блестящими, но явного, практического выходами не имеющими, чисто математическими фокусами Запотоцкого? Остался бы на кафедре, став доктором, или ушел на Вычислительную технику заведовать? Но точно не был бы деканом. Уж это определенно. Потому что не умел воспитывать, отчитывать, смотреть в глаза и ничего не видеть. Он должен был гореть, пылать от счастья и знаний, чтоб говорить. Все остальные чувства только склеивали губы. Как у любого Валенка.