Сергей Солоух 8 страница

– Ну вот, – торжественно объявил Запотоцкий, уже не дожидаясь каких‑ либо других ответов, – потому что у нас во всех договорах что? Розничное превышение номинальной стоимости не более двадцати пяти процентов. А вот теперь вас удивлю. Был я в пятницу в Гурьевске, проездом, случайно завернули со строителями оптики, – так там сто пятьдесят и триста восемьдесят.

– Ну это наглость просто, – шишак волос на голове главбуха опасно и решительно качнулся. – Мы этому гурьевскому ООО «Игротека» даем аж тридцать процентов скидки с номинала. За то, что медвежий угол. За то, что продвигают…

– И я о том же, – уже просто ликовал директор. – У вас какое будет объяснение такому феномену, Борис Евгеньевич? Вы как‑ то контролируете исполненье договорных обязательств?

– Самоуправство, – буркнул Гусаков, не поднимая головы. – Я разберусь.

– Очень вас прошу, – язвительно заметил Запотоцкий. – И прямо сегодня, а то разберусь я сам, и не с ООО «Игротека», а с вашими личными играми…

– Это, считай, от сороковника до целого полтоса с одной карты себе в карман… – вдруг вымолвил Полторак; хотел, должно быть, про себя, но от невиданной, волшебной арифметики вышло даже не бу‑ бу под нос, а громко, вслух…

Взял вдруг и ляпнул.

– Что вы сказали? – мгновенно повернулся к нему Запотоцкий.

– Я? – Полторак зарделся. – Да просто вырвалось, не в тему, извините, так, думал о своем, забылся…

– Мне кажется, уже не в первый раз, – веско заметил генеральный. – Вам надо показаться невропатологу, попить каких‑ то порошков, не знаю, таблеточек… А то ведь с таким отсутствием самоконтроля не только не сбудется ваша мечта заняться розницей, вы и простые обязанности менеджера по продажам бюджетным организациям не сможете нормально исполнять…

Лицо Андрея Полторака такая залила густая краска, что растворила все его неугомонные веснушки. Он стал лиловым, фиолетовым, недельной выдержки покойником со вспухшей физиономией. Зато сидевший рядом с ним еще секунду назад выпотрошенный и высушенный Бобка Гусаков ожил буквально. И голову поднял, и засверкал очами, и даже какое‑ то подобие усмешки согрело его мертвенные губы. И никаких сомнений не осталось, что он решит все самым лучшим образом, сегодня же и, без сомнения, вообще полгода воровать не будет, а может быть и больше…

Выходя из кабинета, Игорь еще раз бросил взгляд на удивительный директорский цветник. Не только орхидея, которой с самого начала, с весны, пророчили один миг жизни, продолжала выбрасывать за разом раз новый акварельный зев, но и вот гибискус, взял да и двойную норму выдал. Стерео. Нет, не поспоришь, есть у него талант. Есть. У Олега Геннадьевича Запотоцкого. Простого сына секретаря сельского райкома КПСС.

* * *

С какого момента, с какой минуты все дни его жизни стали одинаковыми, неизменными, как номерные знаки начальственных автомобилей? Игорь помнил еще те времена, когда эти комбинации из виселиц и чисел – Т‑ три циферки‑ ТТ – висели на хорошо уже походивших восьмидесятых «ленд крузерах», а ныне это все больше новенькие сотые, «лексусы LX», «RX» и черные, похожие на бронированных жуков‑ навозников «шкоды октавия». Но то же заиканье, та же заевшая пластинка, ТэТэ, Тэ‑ Тэ, ТэТэ. А у всякой приближенной, но беспогонной шелупони, в ответ икота ООО, О‑ три циферки‑ ОО плюс номер региона. Яйцекладущие. Меняются год выпуска, цвет кузова, модель, а плашки, черное на белом, неизменны. Зимой и летом, весной и осенью. Тир, стрельбище, пистолетное ТТ и бесконечные круги мишеней ОО‑ ОО.

Когда все это стало символом безысходности, беспросветности? Неумолимости обстоятельств? Несгибаемости линий судьбы? В момент, когда он перестал надеяться, что это временно? Отпустит рано или поздно. ЗАО «Старнет», Запотоцкий Олег Геннадьевич и Половина таракана, равная Полутора ракам. Уйдет, исчезнет, испарится. И вновь к нему вернется спокойное достоинство доцента, кандидата технических наук. Человека, у которого дома есть книги. С закладками в виде открыток, фотокарточек, обрывков газетной полосы, салфеток, ножниц, ручек и карандашей. Меняющихся, чередующихся, вдруг уходящих и внезапно возвращающихся слов и формул, которые питают светящиеся куколки, рождающие огненные мотыльки. То самое, что превращает больших и неуклюжих Валенков, людей на вид ни рыба ни мясо, в волшебников, творящих чудеса, лишь только разреши им говорить. Читать, показывать и объяснять.

Наверное, конечно, все это немота. Осознание ее неразрешимости и вечности свело в конце концов всю жизнь к простому чередованию двух самых незатейливых геометрически, элементарных букв русского алфавита. ОО‑ ТТ. ТТ‑ ОО. Все ясно. Все понятно. Но почему и что мешает раз и навсегда смириться с этим? Согласиться?

Ответа нет. И неизвестно, нужен ли он, ответ, на самом деле? Даже ему лично, Игорю Валенку. Игорю Ярославовичу.

* * *

И день за днем, и день за днем плотнее делается, толще белая безвоздушная среда, которая затапливает мозг, как образцово единообразный, густой и плотный слой жира над красным мясом в банке тушенки. Кажется, умер. Спекся, как эта обреченная на вековой анабиоз говядина. Волокна, некогда сжимавшиеся, разжимавшиеся, горы сдвигавшие, моря. Оборваны, порублены, уложены, залиты, запакованы. Круглая банка в идеальной среде без трения может теперь катиться бесконечно, сколь угодно долго.

Но вот не идеальна, не совершенна среда, окружающая водителя, особенно в Киселевске, городе – лоскутном одеяле из районов, райончиков, кусков, кусочков, больших и маленьких плевков всех видов, форм, расцветок, и непонятно отчего, зачем вдруг тормозишь и останавливаешься. Где это, что? Штакетник, кусты сирени и крапивы, ночные искры угольной крошки на дневной земле… И голова щенка, уже изрядной, без пяти минут большой сизой собаки с губами черными и черной пастью немедленно просовывается в открытую водительскую дверь.

Вся ясно, все понятно. Дальние горы… Дзержинского, Толстого или Маяковского, кто разберется в этих горбах и заворотах? Да и не в географии дело чужих равнин, полей и рек, а в психологии, физиологии своей собственной. Просто заметил после полутора‑ или двухмесячного перерыва эту живую мерлушковую плоть, растущую, мужающую у дороги, и тормознул. Словно товарища увидел или признал. Как это в рюмочной, наверное, бывает у двух всегда сидевших в разных углах завсегдатаев. Время пришло узнать имя друг друга. И род занятий, и беду.

А щенок, большеголовый увалень, между тем толстыми, колбасными передними лапами влез на порожек и морду пыльную, зубастую сует едва ли не в лицо сидящему за рулем Игорю. Почему он такой дружелюбный? С рождения здесь, у дороги? Запомнил машину? Да нет, была другая. Значит, водителя, водителя, однажды объехавшего мать? Безмозглую серую суку?

«Глупости, – думает Игорь, – глупости, какая у него может быть память или беда? Полугодовалого, широкогрудого и крепконого, пахнущего ветром и сажей. Неправильное черное яблоко на шее. Пятно большое и два ассиметрично справа и слева на груди».

«Отмыть, – внезапно приходит в голову простая мысль, – выгнать глистов, привить… Конечно, это так просто, он сам в салон запрыгнет, только помани… И может быть… быть может, это окажется куда сильнее, куда надежнее заклятий и проклятий давно ушедших в небытие людей… живое существо в доме, постоянно, всегда… нечто надежное, такое, что не станет косметологом, не сойдется с шофером‑ немцем и не пообещает уехать зимой в Германию рожать детей…»

Игорю кажется, что он видит свое отражение не только в холодном масле собачьих глаз, трогательно обведенных темной каймой, но и на мокром медвежьем, прямоугольном, как молоток, кончике носа.

«А если это чья‑ то собака, чужая, окольцованная… Просто не ездить здесь больше никогда, отныне не вертеться в этих закоулках имени Олега Запотоцкого, а дуть по‑ валенковски прямо, всегда и неизменно прямо по улице Транспортной, переходящей в Ленина, одно кольцо, второе, и та же дорога на Красный камень…»

Внезапно на другой стороне узкой улицы, словно столкнувшись с поездом, отчаянно скрипя колодками и всеми углами жестяного тела, осаживается под знаком остановки местная маршрутка. И все. Мохнатый бочонок точно порывом ветра относит от протянутой уже к нему ладони. Еще секунду колеблется, еще глядят на Игоря блестящие, как солидол, глаза, но когда в довершение обвала с треском, как будто разрываясь пополам, раскрылась еще и гармошка автобусной двери, срывается. Уже не размышляя, большой щенок кидается прочь, вверх по кособокому плечу обочины. И только там, метрах в пяти, на взгорке, не разжимается клубок, а замирает. Весь слух и зрение.

После того как, дернувшись и взвизгнув в последний раз, маршрутка отвалила, Игорь не уезжал еще минут десять. Молчал и ждал, но пес назад не шел. Должно быть слишком уж ошеломляющей показалась прелюдия к человеческой ласке. Эффект протянутой к мохнатой морде, глазам, ушам руки.

Уже подъезжая к АБК шахтоуправления «Филипповское», Игорь подумал, что с Алкой такое никогда бы не случилось.

– Ты знаешь, – она, бывало, говорила ему с каким‑ то удивительным недоумением и жалостью, – есть вещи, которое надо делать быстро. Мгновенно и, главное, не думая, совсем не думая, а вот вы, Валенки, вечно в сомненьях, колебаньях, оценках. А так, чтобы раз, два, и все, не размышляя, махом, как это бывает у счастливых, легких людей, – нет, никогда…

– Ну объясни, ну объясни мне, почему ты такой пуд ума… пуд ума и ни фига не пистолет…

«И все‑ таки однажды… может быть… – решает Игорь, – почему нет, попытка номер два, ведь я маршрут свой не меняю, все так же буду ездить, как показал однажды Запотоцкий… Кутоново, Афонино и Дальние горы… Только с собою взять чего‑ нибудь съестного, его ведь наверняка прикармливают, что‑ то дают или бросают вот так же, остановившись у обочины… конечно, иначе чего бы он с такой готовностью кидался в случайную открывшуюся дверь…»

* * *

Когда он перестал интересоваться погодой? Смотреть на Яндексе, Гисметео? Осадки, сила ветра. Дневное колебанье температуры. Когда внезапно стало все равно, как путнику, завязшему навеки в невидимой на карте точке океана, что будет через час, два, десять, завтра или послезавтра? Все то же самое. Несокращаемое, несжимаемое, неизбывное однообразие. Всех мыслимых размеров, форм и наименований.

Когда он даже утром перестал с волненьем подходить к окну? Узнать, увидеть, что там? Дождь, гололед или же ветер, сгибающий, как шеи, верхушки тополей? Давно, очень давно. Тогда, когда в гостинице «Новокузнецкая» еще были коридорные на каждом этаже. В две тысячи четвертом или пятом? Что‑ то такое, наверное. И он, едва заехав в семь или восемь вечера, после внезапного звонка: «Папа, мамы до сих пор нет дома! » – в двенадцатом часу пошел сдавать комнату.

– Куда вы? Что‑ то такое прямо срочное? Вон в городе как воет, а на трассе, наверное, вообще пурга.

Пурга, и ночь, и стылая снежная каша вместо дороги от поворота на Костенково до сдвоенных радиовышек на Степном. Сорок километров, которые просто надо преодолеть. Закрыв глаза, открыв, мертвым или живым. Это не важно. Саму необходимость ехать, двигаться нельзя ни отложить, ни отменить, можно лишь выбрать степень риска. Ну, например, не обгонять в тумане.

В таком вот, как сегодня. Всеобъемлющем. Все затопившем после ночи, отменяющей бабье лето, с зябким морозцем на неровной почве и гладкой поверхности реки. Широкой, плотной, темной ленты Томи, которая, кажется, вся в трепетном порыве негодованья от перепадов температуры перешла в пар, как молоко из детской кастрюльки, полезла всей своей водой в небо, облаком стала, но не настоящим, а куриным, слепым и нелетающим. Повисла, застопорилась, расползлась по холмикам, заборам и ветвям, и будет теперь душить парною, сердитой спесью все окружающее до самого полудня, покуда солнце, желтое хамло, не загонит обратно в естественное русло.

Тяжко, дистанцию и расстояние пытаешься оценивать по теням, что возникают в отсветах и бликах от встречных фар. Совсем чуть‑ чуть. Пять метров, пятнадцать. Теперь все двадцать пять. А здесь, в низиночке, как будто лбом уперся. Стена, из‑ за которой встречная машина вываливается внезапно, словно соседский молоток, быстрее звука самого удара по гвоздю.

Нет, обгонять решительно нельзя. Но, между тем, именно это, несомненно, собирается сделать тот, кто уже минут десять держится сзади. Догнал, пристроился и быстро заскучал. Так хорошо и просто ехать на чужом хвосте. В створе мерцающих, не тонущих в бездонном молоке, малиновых габаритов. Но скорость… Полтинник, даже сороковник, такая черепашья, слепоглухая осторожность выводит из терпения. Выводит, раздражает, бесит, и это ощущаешь, физически, по тому, как сзади начинают подергиваться, плескаться, желчь фар то вправо утечет, то влево, то прямо на затылок накатится. Сейчас… И точно…

На взгорке, где всегда прозрачнее, где что‑ то можно различить или хотя бы представить с большою степенью правдоподобия или же соответствия реальности, нервные желтые пузыри сзади резко меняют ряд и начинают жечь уже на встречной. В сизой мутной влаге мимо Игоря проплывает ярко‑ красный «логан» с белой оренбургской крышей. Плотной, искрящейся в сегодняшнем мороке всех мыслимых оптических иллюзий, и в самом деле как будто бы пушистой шалью‑ шапкой.

Где‑ то он, этот «логан», всю ночь стоял, в каком‑ то открытом и сыром месте, если иней, просоливший всю округу, лег на его крышу не легкой серой пыльцой, а настоящим плотным снежком. Простояла, промерзла «реношка», и вот теперь наверстывает…

Летит. Благополучно выполнил маневр, встал перед Игорем и на спуске, на долгой, длинной прямой оба поплавка уже его габаритов стали быстро тонуть, захлебываться, растворяться в разъедающем все, поглощающем киселе раннего утра. Еще мгновенье, два и даже тень беспокойного «логана», последние искры его огней окончательно доест известковая муть. Проглотит. И хорошо. Игорь останется один. Пускай не в поэтической сливочно‑ кремовой башне, в глубоком соляном колодце, в едких парах и взвеси, но все равно один. Вне жизни, вне тоски. Людей и дел.

Он совершенно точно не тормозил. Умирающие глаза красных габаритных огоньков «рено» в последнюю секунду не расширились, не вспыхнули отчаянными ваттами. Просто весь иней с его крыши в одно мгновение сотней тысяч брызг прошил пространство. Прострелил десять‑ пятнадцать метров перед капотом Игоря. Как будто бы машина впереди не с металлическим мертвым препятствием схлестнулась, а с птицей. Сошлась на встречных курсах с огромной, ширококрылой и веером белых перьев засыпала дорогу за собой.

Игорь инстинктивно взял вправо, ушел на обочину и не воткнулся в красный замерший посреди полосы багажник. Встал рядом с человеком, который зачем‑ то, почему‑ то захотел забрать у него нечто ему, Игорю Валенку, предназначенное судьбой. Легко, по‑ хулигански вырвал из рук быструю смерть на дороге.

Остановился, еще раз изумился тому, что не въехал в мертвый зад чужой машины, распахнул дверь, выпрыгнул, выпрямился и увидел чертово месиво в холодной дымке, в белесой пелене мутного дня.

Фура на встречной упала набок и сошлась, скользя плашмя на полосе Игоря, лоб в лоб с «газелью». Потом, уже днем, все тщательно промерившие гаи сказали, что виновата была беленькая «Альмера» ударившая после обгона «газели» фуру в ведущие колеса. Сейчас же в тумане оврага угадывалась только тень неизвестной легковушки со смятой крышей, полузасыпанной каким‑ то коробочным товаром, прыснувшим из распоровшегося тента длинномера. Багровый «логан» с чистой теперь крышей, так лихо сделавший самого Игоря пару минут назад, заехал со всей дури под угол кузова криво после удара осадившейся «газели» и замер, прямо, ровно на вертеле заднего моста, оставив Игорю то, что и требовалось, то, что только и можно было пожелать – пару‑ другую метров свободной обочины, до свесившейся на нее, буквально, как белая папаха лихого воина, кабины несчастной полуторки.

Наверное, там были трупы, там были раненые, наверное, надо было бежать в эту кучу, еще горячую от превращения движения в одномоментное крученье, сжатие и разрыв, надо было, ему, каким‑ то чудом живому и невредимому, но Игорь только отпрянул, отшатнулся, потому что из подлой, дышащей, шевелящейся белой мглы на него надвигалась темная, неверная фигура. Огибая бок безнадежно искуроченной «газели», навстречу шел безумец с канистрой в руке. Второй, свободной, он толкал широкую шину, с хрустом, восьмерками катившуюся по придорожным камешкам. Вся правая сторона лица этого все четче и четче сквозь туман проявлявшегося человека была мокрым куском свежего мяса, а на груди мягкой серой олимпийки дымились бурые живые пятна крови…

– Подожги, – приказал незнакомец, тяжело оседая у ног Игоря, в изнеможении сдавая пост, – подожги…

– Что? – с недоуменьем спросил Игорь. – Там же люди…

– Я и говорю, люди, – устало подтвердил сидящий на земле. – Едут любители… не видят ни хера…

И завалился на бок, упал, даже и не пытаясь как‑ то рукою защититься, просто воткнулся чистой, нетронутой стороной лица в острые камешки. И тут до Игоря дошло. Ну да, конечно же, не видят ни хера… едут…

И его охватил ужас, дикий, панический страх того, что прямо сейчас из мятной, душащей, струящейся и вьющейся вокруг него пелены на полном бешеном ходу что‑ то чудовищное вылетит, слепое, безразмерное и разом снесет с дороги, воткнет, впечатает, размажет его же собственным несчастным «лансером» о красное, убитое «рено» или «газель»…

Теряя голову, Игорь схватил упавшую канистру, выдернул зажигалку из полуразжатой грязной ладони и волоком попер тяжелый запасной скат фуры по скользкой, неверной дороге. И только упав сейчас же от непосильного, нечеловеческого упражнения, свалившись прямо на асфальт и онемев, буквально захлебнувшись жутью теперь, как показалось, уже неминуемого и неизбежного наезда на лежачего… пришел в себя…

«Катить, только катить, как это делал тот… тертый водила, мужик, кержак… Скорей, скорей, двадцать, тридцать, сорок метров, достаточно, вполне… На разделительную, для всех, встречных, попутных… без разбора…. на белый пунктир… Вот так… Сейчас… Как зажигать этой пластмасской… Что нажимать…»

Прозрачная жидкость выплескивалась из горловины канистры на резину толчками, словно несвернувшаяся арктическая кровь… Пламя рванулось во все стороны как дикий выдох всей Африки… Игорю опалило ладони и лицо, и вспыхнул рукав куртки… Мгновенным резким инстинктивным движением он сбил огонь о собственную штанину, и это было последнее, на что оказалось способно тело, по крайней мере его правая половина… Все мышцы от плеча до поясницы скрутило и свело… И Игорь опустился, сел на асфальт, точно так же, как полминуты тому назад водитель фуры… Но только не упал лицом на серую, чуть серебрившуюся ленту, а извиваясь, дергаясь всей костно‑ мышечной системой, вдруг отключившейся, заевшей, отполз… Мучительными, жалкими рывками стащил себя с проезжей полосы на колкий, острый как зубы гравий обочины…

Потом ему много раз говорили спасибо… Все те, кто благодаря желтому огню и черному дыму не въехал в страшную, в тумане нагроможденную до неба гору железа. Остановились вовремя. Затормозили. Игорь кивал, что‑ то в ответ бормотал, а сам все не мог отвести глаза от накрытого брезентом тела дальнобойщика. Отпавшего, душу отдавшего у его ног. Смотрел и все хотел понять, был ли он в жизни счастлив, этот ни секунды не размышлявший, не думавший, что надо, водитель фуры. Во всяком случае, определенно, смерть его была легка. Легка, быстра и безболезненна…

А вот ему, Игорю, тугодуму, все медленно и трудно решающему, понимающему, такое легко и просто уж точно впереди не светит.

* * *

Алку брали обратно в ее фальшивое высшее учебное заведение, но только лаборанткой. Сидя на кухне и грея красные после улицы пальцы кружкой горячего чая, она говорила:

– По большей части работа та же самая, только платить будут в два раза меньше…

Игорь смотрел на ее молочно‑ серое лицо, с давно уже привычной парой внезапно проступающих румяных полумесяцев, от центра лба, через глазные впадины, по скулам к подбородку, и думал: «Дело, конечно, не в деньгах…»

В этом южносибирском филиале якобы московского экономико‑ правового псевдоуниверситета ей давали читать лекции. То, что не позволялось ни ассистенту, ни даже преподавателю без степени в нормальном Политехе, тут в виде исключения или особой милости ей разрешалось. И было счастьем, будило вдохновение, сценическое, родное Алкино. По крайней мере, в начале каждого семестра:

– Ты представляешь, явился сегодня этот тип, который весь месяц не ходил, в чем дело, спрашиваю, да мне не надо, отвечает, способности имею уникальные, другим, де, не чета…

– Точно?

– Совершенно.

– Ну идите, – говорю, – сюда, поднимайтесь к кафедре.

– Зачем?

– Продемонстрируете свою неповторимость.

– Как?

– Самым буквальным образом. Ногу, пожалуйста, поднимите… да‑ да, любую… можно и правую, конечно, можно… очень хорошо… отлично… а теперь вторую… нет, нет, не так… правую держим, держим, не опускаем… а левую подтягиваем к ней, ап, чтобы параллельно… Как так не получается? Ах, упадете… удивительно! Вот так вот раз – и на пол, если обе сразу… как все, выходит, вы устроены, мил человек, значит учиться тоже следует, как все…

– И что? Сидел потом на первой парте и конспектировал?

– Как миленький!

Потом, конечно, настроение меняло знак. С первыми контрольными, зачетами:

– Такая, знаешь, активная была, глаза горят, вечно вопросы задает… А тут простое дело, многомерные массивы, вы, что, не помните, какой пример, наглядный, повседневный, я приводила вам на лекции… Картонные контейнеры, лоточки для яиц…

Набычилась. Молчит.

– В чем дело? – спрашиваю.

Потупилась, надулась и вдруг выдавливает из себя:

– Я это слово не произношу.

– Какое слово? Яйца, что ли?

– Да, – отвечает. Тихо‑ тихо. Бог мой, какая дура.

– А есть – едите?

И все равно это была искра, педагогический дивертисмент, который Алку бодрил, держал. Заменял ей на месяц, два, полгода спирт. Перематывал ленту их жизни к несмятой, нерваной, чудесной цветной середине.

– А помнишь, как шли однажды, разувшись, по мху болотца вдоль Улугчула? Что‑ то сырое, теплое, играет под ногами, как будто бы под нами вдруг оказалась обнаженная полоска земного тела… Пузцо безо всякой одежды, без брони… и мы идем по нему живому, мягкому, босые…

– Ага, пух‑ чавк, пух‑ чавк… только, ты знаешь, это было не брюхо, а задница… пастозная задница, по щиколотку нога уходит в мякоть, пружинит, но никогда не тонет, толстая шкура…

– Толстая, думаешь…

– Да, у земли она очень толстая, даже когда голая… Не то, что у людей… А еще я думаю, что это не Улугчул был вовсе, а Малый Хунухузух… И знаешь почему? Потому что в Хунухузухе мы всегда набирали дикий лук… И в тот раз его набрали, много, как две жадины, и он пах… Прямо таки дышал на меня из рюкзака, из‑ за спины, пух – дунет, чавк – выдохнет…

Запах дикого лука. Сосновой хвои, озерной воды… Сколько других запахов Игорь узнал с тех пор. Когда дунет, вдохнет или выдохнет его Алка, его некогда легкая, быстрая, неугомонная, как бабочка или стрекоза, жена. Как может пахнуть или выглядеть она, Алка Гиматтинова, на втором месяце запоя…

Но сейчас она ничего. Ничего. Только вот слабенькая, после всего едва живая. Сидит и греет тонкие пальцы теплым фарфором кружки с чаем.

– А еще она мне сказала, что время покажет…

– Что покажет?

– Ну, можно ли мне опять что‑ нибудь дать, кроме практических занятий и, соответственно, другой ставки…

– И что ты думаешь на этот счет?

– Думаю, что все хорошо, время покажет…

– Почему?

– Потому что я хочу, чтобы Настя уехала легко…

– В Германию?

– Да, со своим Шарфом‑ Гардеробом… Пусть едет с мыслью, что мать завязала… Надолго, крепко, может быть навсегда… Третье кодирование помогло… В конце концов… Пускай легко отрежет, просто, зачем ребенку чувство вины? Это ведь наше, только наше… Твое и мое…

Игорь долго и молча смотрел на нее. На Алкины руки, совсем не изменившиеся, не ставшие ужасными, как, например, ее лицо. С мешочками и ямками, глубокими морщинами, красными пятнами… Нет, тонкие, такие же, с изящными запястьями и острыми, колючими локтями, трогательным, чудесным образом созвучными с отчаянными и резкими, как шрамы, линиями ключиц, смотрел, смотрел, а потом встал… встал и легким движением поднял белку‑ жену на руки… вместе с кружкой, вместе с выкриком «ты что, рехнулся? Игорь, Игорь! » – и понес ее, понес, держа перед собой, моргая, улыбаясь, плача… а куда, зачем, в маленькой и узкой квартире не объяснить.

* * *

Все‑ таки Алка не права, не права, иногда он может, научился делать что‑ то не думая, разом, одним движением, словно счастливый человек.

* * *

Как много любителей обедать или ужинать на дороге. Со своими особыми привязанностями, особо ценимыми закусочными и обжорками. Сколько бы Игорь не ездил с Запотоцким, тот обязательно тормозил возле украинской конторы в Демьяновке с названием «Тарас Бульба». А потом, уже насытившись, все продолжал блаженствовать. До самого Южносибирска, семьдесят или восемьдесят километров, мог восхищаться, какие нежные кусочки сала, холодные, нарезанные аккуратно кубиками, ему всегда подают к борщу в «Тарасе».

– Все один к одному, словно по мерке режут… Как сахар тают во рту…

Однажды Игорь слышал, как заносчивый и высокомерно насмешливый технический директор ЗАО «Старнет» Дмитрий Потапов с неожиданным собачим энтузиазмом и волчьей серьезностью что‑ то грузил угрюмому скелету Шейнису по поводу блинов, ради которых всегда, оказывается, делает остановку в Колмогорах.

– С семгой… Ты что, какая, Леня, ветчина… Сто граммов семги, сыр, белый чесночный соус с зеленью, и чтобы обязательно дали пропечься, чтоб сыр как следует расплавился… мечта…

Игорь хорошо помнил и знал чистый и светлый киоск «Сибирские блины» у неухоженного, какого‑ то заброшенного на вид павильона автовокзала на федеральной шумной окраине богом забытой деревни Колмогоры. Особого места на трассе Южносибирск – Новокузнецк, до которого надо добраться, дотянуть, ночью, в мороз, когда уже невмоготу, когда сами собою закрываются глаза, слипаются огни и тени, и мозг становится мертвым куском желе…

Тут можно попросить в одном бумажном стаканчике с дорожной крышечкой‑ дозатором смешать сразу пару пакетиков. «Нестле» три в одном и просто черный. А кипяточку на три четверти, не больше, и с этим гнать еще полторы сотни. Доехать все‑ таки до дома. Но есть там Игорь никогда не ел. Он вообще не ел в пути. И не потому, что дорожная пища плоха или опасна, а потому что дорожная. А значит, ненавистна по определению, как белая разметка, километровые столбы, и ночь, и тени, и огни… И только время. Жратва затягивает время, удлиняет тоску и муку неотвратимого движения. Неоконченного…

Но вот сегодня свернул с прямой и встал в Панфилово. Сам. Там, где на южной оконечности поселка ментов и животноводов армянская вотчина. Три или четыре кафе вокруг большой стоянки. «У Мартина», «Васпуракан» и «Скорпион» – мерцают неоновые пружинки‑ буквы вывесок, под ними хороводы разноцветных фонариков и фонарей, а на земле блестят оставленные возле ночных крылечек теплые машины.

У Алки какие‑ то вечерние занятия в эту пятницу, и холодильник перед выходными дома совсем пустой, а здесь охотно завернут в лаваш свежий шашлык со сладким луком. Наверно, Алка будет рада, да и сам Игорь не ел с утра. Лишь кофе и печеньем перебивал аппетит, сначала у директора завода в Гурьевске, а потом в Ленинске в СУЭКе.

– Два шашлыка? С собой, посуше? Буквально две минутки, – ласково обещает высокий молодой человек, с черными, блестящими, как будто чем‑ то звездным смоченными волосами. – Что‑ нибудь принести пока?

– Чай.

– Зеленый, черный?

– Черный.

«У Мартина» типичный бочковой уют дорожного кафе, сыровато, темновато, но тепло. Народу много, какие‑ то компании и ровный гомон разговоров, как занавески, ширма вокруг случайно заглянувшего человека. Никому ни брата, ни свата и ни родственника. Тем поразительнее, когда этот плотный кокон чего‑ то нечленораздельного, мерно гудящего, мушино‑ комариного внезапно разрывает нечто громкое и неприятно внятное:

– Ба, Ярославич!

У столика Игоря Валенка во влажном, густо надышанном людьми и кухней воздухе придорожной закусочной, качается знакомое кривое топорище Бориса Гусакова:

– Вот так встреча – пальто на плеча!

И в самом деле, кто‑ то из‑ за спины кладет на плечи Бори свои ладони, как погоны, и дергает. Пытается забрать и увести:

– Кого ты там опять, чудило, увидал?

– Человека…

Борис лягается, отталкивает тянущего. Бычком, расставив ноги, упирается:

– Да погодите, братаны, идите, ща догоню… – И вдруг, весь засветившись, вспыхнув, счастливо огорошивает и предложением, и самой формой обращения: – А может быть, ты с нами хочешь, Ярославич? Чего? Давай… Гуляем, гостем будешь…

– Спасибо, Борис. Сегодня тороплюсь, никак сегодня…