Сергей Солоух 7 страница

– Вы, может быть, в сетях и разбираетесь, Игорь Ярославович, а в машинах, как я вижу, нет.

– Из чего это следует?

– Из того, что это на самом деле «мерседес».

– Правда? – так искренне и просто удивился Игорь, что Альтман его немедленно простил и что‑ то потом долго залечивал про эксклюзивную лицензию и фирменный надзор за качеством.

– Ну что же, поздравляю, в таком случае, – Игорь еще раз пожал Роберту Бернгардовичу руку, – Европа по азиатским ценам – это действительно разумно.

А вот у Бурке был «бимер». Старый, но настоящий, с собачьим хищным носом радиатора и волчьими раскосыми глазами фар. Пригнанный еще из Германии, как часть стартового капитала компании «КРАБ Рус». Такой до капли весь оттуда, что полное название его, казалось, должно было звучать, как‑ то особо неуклюже и тяжеловесно, не просто «бимер», а «бимервельде» или даже «дас бимервельдештурмбанштюк». Потому что и сам Вольфганг Бурке был настоящим, подлинным «штурмбанштюком», а Роберт Альтман – так, пародия. Недостойная даже и шуточного «опфеля». Консервной банки на колесах «континенталь». «Континентальмайер».

Но почему же тогда, почему, Игорь Валенок, сам пародия на собственного отца, карикатура, ненавидит эту шестую карагандинскую воду на двести лет как волжском, русском киселе, с такою несмешною силой и такою убийственною неизбежностью? А главное – зачем?

* * *

В начале августа тайна внезапно вспыхнувшей привязанности и теплоты открылась. Дочь, Настя, оказывается, решила выйти замуж. За немца. Сменить потешную нездешнюю фамилию Валенок на столь же анекдотическую чужеродную Шарф.

Но это лишь полдела. Полшага. Сама по себе перемена гардеробной классификации вовсе не была смыслом или целью этой затеи. Замужество рассматривалось исключительно и только как средство. Уехать. Уехать навсегда.

Три года все‑ таки жила надежда, что этот Анатолий Шарф, водитель машины скорой помощи, с двумя немного начатыми высшими образованиями, – какой‑ то промежуточный, временный вариант. Все‑ таки детей не было. Не было внуков. Но именно это, отсутствие потомства, как выяснилось, вовсе не аргумент защиты, а в точности наоборот, номер один нападения. Едва ли не основание всему, императив.

– И в любом случае, время рожать, а это можно и нужно делать только там.

– А ты что, собралась?

– Ну, двадцать шесть, чего ж тянуть‑ то дальше? Блин, пора. Самое время, папа.

Когда она сказала это, Игорь невольно скользнул глазами по ее фигуре. Настя стояла вполоборота, мыла посуду, а Игорь сидел напротив за кухонным столом – лучшей позиции для визуальной оценки и прикидки не придумаешь, но ничего прикинуть, тем не менее, не удавалось. Кругленькая, пухленькая дочка не выдавала своих секретов. Есть уже что‑ то или нет, само решенье принципиально принято.

И сразу вспомнилось, как это тут же обнаружилось у невесомой, гибкой Алки. Довесок. Кулачок, толкавший ее смуглый маленький пупок вперед, как лампочку. Казалось, он и вправду светится, этот глазочек со складочкой внутри, такой похожей на нить накаливания. И в это верилось, когда в ночи стыд всю свою жизнь перерабатывавшая в смех и безрассудство, пузатая жена легонько терлась о его щеку жарким футбольным подбрюшьем и спрашивала хитро:

– Тебе журнальчик принести на сон, или свисток в игре?

В игре, в игре, конечно, черт возьми…

А между тем, дочь на него смотрела через плечо и усмехнулась. Обыкновенно, как полагается в подобной ситуации по всем законам и правилам естественного распорядка природы и вещей. Со снисходительным высокомерием, с мягким презрением. По‑ женски.

«Но, черт возьми, – подумал Игорь, – какая разница, какая разница. Алка всегда поглядывала как высшее существо, богиня, а дочка – так, как следует соседке, с неистребимым запахом капусты, пшенки и пригоревшего обеда».

– Мы бы хотели двух, – сказала Настя, – погодков, мальчика и девочку. Ну или как там получится. Но сроки в любом случае, сам понимаешь, буквально поджимают, тележиться не стоит больше. Зимой будем отчаливать.

Зимой… отчаливать… и это декларируется, не обсуждается, не дискутируется. Решение принято. Осталось только довести до сведения всех так или иначе заинтересованных лиц. Что сделано с обычной, привычной для дочери судебно‑ медицинской прямотой.

– Ах, вот как… а я‑ то все не мог понять, что случилось, с чего ты вдруг стала захаживать, возиться с мамой, со мной разговаривать… ты хочешь нашего благословения… ты совестишься что ли, не пойму…

– Ой, да причем здесь совесть, папа, блин? – дочь выключила воду, вытерла руки и села напротив Игоря. – Мне жалко вас, вы такие… такие с мамой…

Она задумалась, остановив рассеянный, несфокусированный взгляд на лице Игоря. Но даже и в эту секунду какой‑ то странной теплоты, какой‑ то неосознанной, глубинной нежности ее глаза, как и все прочее, были вполне докторские, с зеленоватым бесстрастным хирургическим оттенком, не зря училась, дипломированный специалист.

– Такие неприспособленные, – наконец нашла нужное слово, – такие слабые, нежизнестойкие…

– И ты давно это поняла?

– Давно, – вдруг с вызовом бросила Настя. – Ведь вот скажи вам, предложи: когда устроимся, вы переедете к нам, к детям, к внукам, – ты что ответишь?

– В Германию?

– Да.

– Нет. Никогда.

– Вот‑ вот. И мама, я знаю, скажет то же самое, хотя как раз ее, быть может, там… там, с их методами… и, кстати, бесплатно…

Игорь вскинул ладони, пытаясь остановить слова. Дочь замолчала. Такая безнадежность, такое глубоко и ясно осознаваемое бессилие, такое родное, близкое осветило ее лицо, что Игорь невольно протянул ей руку. Настя схватила мягкую и влажную отцовскую своей легкой и теплой, как‑ то нелепо улыбнулась и с гордостью сказала:

– А Тиль уже полгода ходит на курсы немецкого в областную библиотеку, и уже даже ничего, мог говорить там, объяснялся в Аугсбурге.

– Тиль? – не понял Игорь.

– Ну да, свои, они его там так зовут, Анатолий – Тиль, получается.

Игорь внимательно посмотрел на дочку, но поинтересоваться, а как же они там, свои, будут звать ее, Настю, Анастасию Игоревну, так и не решился.

* * *

– Алеша, ты помнишь дороги Смоленщины?

Эти странные, как будто кем‑ то когда‑ то посеянные в голове, но потом напрочь забытые слова в памяти Валенка воскресил Запотоцкий. В ту первую поездку к немцам. Совсем давно.

– Почему Смоленщины? – невольно удивился Игорь.

– Ну, просто, типа стишок о могилах у дорог, – слегка подумав, хмыкнул генеральный. – Вишь, сколько их, справа да слева. Любим погонять.

Потом, когда уже за годом год самостоятельно мотался с севера на юг и с юга на север, эта фраза, как приговор, всегда и неизменно всплывала, напоминала о себе, на том же самом однообразном, долгом участке ленты Ленинск‑ Кузнецкий – Новокузнецк. Какая‑ то и впрямь здесь аномальная частота прощальных знаков, поминальных вех, отметин между Терентьевской развязкой и Краснобродской.

Есть старые, советские кладбищенские стелы на конус в нищенской пузырящейся чешуе масляной краски с мелкими фото на эмалированных овалах или без них, есть современные железные кресты с ажурными цветками законцовок или однообразные мореного дерева, разнящиеся только набором и количеством разновеликих поперечных перекладин. Как правило, стальные, каменные, деревянные не навязываются, стоят в траве обочин, но попадаются и гордые, с надменным вызовом: вот, например, перед Прокопьевском на самом лбу высокого откоса руль на штыре, а сверху над баранкой приварен мусульманский полумесяц. Но больше всех скромных или назойливых Игоря трогала обыкновенная береза. Беленький одинокий ствол в поле, метрах в тридцати от дороги, где‑ то между Прямым Устькатом и Устькатским. Нежное дерево, совсем молоденькое, с привязанным к стволу искусственным венком. Грубый, насквозь уже пропыленный зеленый пластик с выцветшей черною лентою‑ удавом, из‑ под которой выползли и сдохли на свету мелкие красноватые, давно поблекшие глазки искусственных цветов.

Вот уж действительно: ты помнишь Алешу? Хоть кто‑ нибудь помнит, один‑ единственный на белом свете, этого Алешу, простившегося с миром на дороге?

Ну а здесь относительная чистота. Между Грамотеином и Полысаевом. Не больше одного‑ двух знаков дорожной похоронной геодезии на десять километров. Да и те не разглядишь в дождь. Библейский августовский ливень, что вознамерился, словно стахановец, норму сорока дней всю без остатка влить в узкое горло сорока минут.

Не видно просто ничего. Черные дворники откидывают пузырящееся водное сало с лобовика, как непокорную и мутную, тут же назад спадающую на глаза челку. На заднем стекле вода кипит, взрывается разнокалиберными пузырями, саму себя ежесекундно подъедая и порождая снова. А в зеркалах роса и синева. Не помогает даже включенный зимний обогрев этих ледышек – и правое и левое, оба, рябые и непрозрачные.

И потому свет, набегающий сзади, не отражается, а плывет, текут две солнечные капли среди моря лунных. Крупные, стремительно растут и накаляются. Кто же это может гнать в такую погоду, в этом обвале всего неба, в эпицентре светопреставления?

Есть, конечно, удивительные, штучные автомобили, в механическом паспорте которых в наличии все буквы из земных и марсианских алфавитов ABS, EBD, ESP и даже какие‑ нибудь ASR, но чтобы при всем этом вооружении не пошли колеса писать по дороге кривые бессвязные каракули из языка мертвых, обязано быть хоть какое‑ то подобие сцепления. Что‑ то должно оставаться от трения качения, а в дождь, в кромешный ливень, особенно здесь, на этом куске трассы, с пятном контакта резины и асфальта особенно плохо. Залитая водой, расхлябанная колея, которую годами проминают тяжеловесные фуры, дневные самосвалы с углем и ночные тралы с негабаритом, колеса превращает в крылья.

Удар словно под диафрагму, дыханье перехватывает, и на секунду возникает ощущенье невесомости руля, педалей, всей машины, аквапланирование, мгновение, когда между резиной и асфальтом подушка жидкости. Пузырь. Лягушка. И нужно не дышать, не шевелиться, чтобы прорезав, продавив эту темную ртуть момента, колеса встали, ткнулись в дорожное покрытие, ровно так же, как шли до этого, ни на йоту, ни на градус не отклонились, не ушли ни вправо, ни влево.

А вот у человека, который настигает Игоря, горячим желтым маслом затапливая ладошку левого зеркала, какие‑ то свои, еще неведомые в этой части водой внезапно накрытой суши и азбука, и физика. Он прошивает стену дождя, словно чугунная шар‑ баба. Раскидывает струи, как утюг. Прет, все лишнее просто выдавливая из банки пространства. Накатывает и накрывает весь левый бок машины Валенка, капот и лобовое пудовым извивающимся, пенящимся буруном. Обваривает и уходит вперед, за собой оставляя, как след от самолета, спиралью вертящуюся, воронкой разлетающуюся бурю капель, на дне которой то тонут, то выстреливают три черные цифры 777.

Снова увидел Игорь этот номер буквально через пять‑ десять минут, когда уже из водного бешенства вынырнул в его широкий, плотный, но мелкий, дробный водяной ореол. Лоб в лоб летели, навстречу двигались ливень и «лансер» и наконец‑ то разминулись. Справа, вдалеке, за полосою леса толстенной, жирною небесною аортой выгнулась радуга, а прямо по курсу в центральную опору виадука вклеился автомобиль. Удар был такой силы, что бетонная колонна вошла между дверями в стальное мясо «Санта Фе» до середины кузова и тут же изогнулась, словно от боли. Как будто разорванный салон, вцепившись, подобно огромной паре челюстей, тысячей мелких и больших зубов в цементную бесчувственную плоть, заставил ее на миг ожить и тут же умереть.

Следом за Валенком остановилась на обочине какая‑ то «газель», за ней еще и «шевроле авео», но, возмущая лужи и перепрыгивая через куски металла, разбросанные на дороге, как скорлупа фисташек после махаловки в пивной, Игорь первым подбежал к искореженному внедорожнику, насевшему на столб всей массой полуторатонных ножниц. И тут же отпрянул. Буквально ошалев.

За мелкой паутиной растрескавшегося, волною побежавшего стекла, над местом, где должен был бы сидеть водитель, прижатая раскрывшейся подушкой к безнадежно искривленной крыше, торчала мертвая собачья голова.

Потом картина как‑ то прояснилась. Стало понятно, что овчарка, скорее всего, сидела на месте пассажира и залетела в щель между водителем и лобовым стеклом в момент, когда корейский внедорожник сорвало и закрутило. Влетела в капкан руля и так там и осталась, облепленная белой покойницкой резиной подушки безопасности. Все просто, все в материальных рамках законов классической механики. Но первый шок, воспоминание о нем осталось.

«Так вот кто это все творит, ночами слепит фарами, а среди дня жестоко подрезает. Животные! »

Мост ремонтировали пару месяцев, а когда сделали, на новой стройной колонне объявился маленький венок с табличкой, но только Игорь ни разу так и не остановился, чтобы посмотреть, какие строчки там гравер проел своим резцом в назидание потомкам. Два имени или одно? Собачье или человеческое?

* * *

В субботу Алка неожиданно сказала, что хочет поговорить с родителями Игоря. Это было и странно, и необычно. На кладбище она ездить не любила, как не любила все так или иначе связанное со смертью, небытием. Была лишь неизбежная обязаловка двух годовщин и генеральная уборка в начале мае.

И вдруг внезапно утром выходного дня, вернувшись из киоска с початым «ягуаром», стала будить, прикладывая еще прохладный, влажный бок черной банки к щекам и носу Игоря. Банка елозила и вздрагивала, и ощущенья были крайне неприятными.

– В чем дело, Алла?

– Мне надо что‑ то сделать, такого со мной еще ни разу не было, понимаешь… Такого еще ни разу не было… Мне срочно, срочно надо что‑ то сделать…

– Сейчас… сегодня?

– До вечера… до этой ночи… У меня судороги, уже вторую ночь, под утро, всю крутит, рвет, как будто я рожаю, понимаешь, всеми частями тела сразу. Желудком, легкими, глазами, жопой…

– Но что?

– Что‑ то такое, чего я никогда еще не делала, чтобы… Ну, было как заклятье, заговор, печать…

– А именно?

– Давай на кладбище поедем.

– К твоим?

– Нет, к ним нельзя. Они, ты знаешь, пафосные дураки… Бессмысленно. Хочу к твоим… Они поймут…

Игорь привстал и посмотрел в слипающиеся, страшные мешки со щелочками, за которыми только угадывались давно исчезнувшие, всегда живые, блестящие глаза его жены, и подумал:

«А может быть, оттуда, где заговор, заклятие, печать… Оттуда она захочет, согласится сразу же на капельницу ехать. В “Ваш доктор”? »

* * *

Старое кладбище все заросло. Тропинка натоптана, но справа от нее и слева лианы. Силосное буйство середины августа. Все мыслимые и немыслимые оттенки светло‑ и темно‑ зеленого, пересыпанные кашкой мелких цветочков. Белых, сиреневых и желтых. Тем удивительнее то там, то сям, как сблев, размазанные, беспорядочные круги и стрелки черной эмали, прямо по хлорофиллу, по пыльце, как будто кто‑ то шел, да не один, совсем недавно этой тропинкой, и пауков травил аэрозолем, и комаров топил в шипучем, мгновенно твердеющем тумане краски.

Чуть глубже в дебри, чуть дальше от дороги простую нечистоплотность подростковой дезинсекции сменяет чистая подлость. Два стеклышка с желтыми лицами, два водолазных глаза на древней стеле облиты едкой чернотой. Через три метра еще одно оплеванное надгробье, за ним другое.

– Что это? – останавливаясь рядом, спрашивает Алка, у нее сырые, липкие ладони, – у меня белка, что ли, началась? Черные мыши полетели?

– Нет, – отвечает Игорь, – это не бред, я вижу то же самое, кто‑ то тут шел недавно и прыскал краской в лица.

– Зачем?

– Не знаю, что‑ то кому‑ то хотел доказать.

Игорь замечает, что его собственные руки слегка трясутся. Могила родителей за кленами, за поворотом, но точно так же у тропинки. Правда, на валенковском семейном камне нет никаких изображений. Ни вклеенных, ни выбитых, лишь имена и даты. Больше ничего. Ничего, что побуждает к хулиганскому восторгу. Убийства, мести, безнаказанности? Быть может, пропустили, не высморкались походя на темно‑ красный с искрой гранит?

Нет, просто расписались. На отцовской, ближней к тропинке стороне, два слова, густо, поперек всего и на прощанье для броскости еще обведены черной удавкой, гусеницей‑ сороконожкой.

Игорь не знает, что сказать, он стоит у низенькой оградки, и молодая ветка клена тычется ему в грудь, как глупая домашняя собака шершавым носом. Проспавшая все, даже не гавкнувшая.

Между тем шуршанье листьев и стеблей за спиной стихает. И все на свете звуки концентрируются наконец в тяжелое, бутылочное дыханье Алки. Само ее маленькое обрюзгшее тело обозначает себя рядом с Игорем теплом, мелко дрожащим воздухом. Контакта нет, лишь грозовое, электрическое напряжение. И вдруг короткий, судорожный вскрик:

– Нет, мыши! Мыши! Мыши!

И следом, качнувшись, дернувшись, Алка прокатывается головой, плечом по боку Игоря, валится на колени и ее начинает мучительно, жестоко выворачивать в сорную, взволнованную шумом и движением траву.

Под кожей бегают зверьки, живот трясется и полощется, а голова ухает, как будто ниточкой привязана к желудку.

Через четверть часа, может быть полчаса, когда жене стало лучше, Игорь оставил ее на беленькой скамеечке, вкопанной на соседском участке. Вернулся к машине, припаркованной за дорогой, у большого хозяйственного рынка, похожего из‑ за обилия и беспорядка отделов, закутков, хозяев на лабиринт, и в первой же ячейке купил, не разбираясь, не прицениваясь, какой‑ то растворитель, губку, ветошь. И еще для Алки бутылку минералки в ларьке у остановки. Тяжелую, холодную.

Вернулся, а жена забылась. И все то время, покуда он возился, тер, драил, мыл, она спала, поджав под себя ноги и голову уронив на низкую жесткую спинку. И горькая слюна сочилась из уголка неплотно закрытых губ, тонкая детская сосулька, то набухающая, то обрывающаяся посередине. А Игорь с липкими, в черных разводах, грязными руками даже не мог встать и гадость эту смахнуть.

Когда Алка очнулась, то тыльной стороной ладони она мгновенно, инстинктивно все убрала сама. На камне же к тому моменту уже ничего не было, лишь сладкая вонь ацетона да черная кайма у ногтей Игоря, которую он все пытался оттереть, но ни черта не получалось.

Алка немного посидела, покачалась и неожиданно спросила:

– А как ты думаешь, они меня простят?

Потом оказалось, что речь шла вовсе не о родителях, Валенках или Гиматтиновых. Имелось в виду начальство ее дурацкого коммерческого псевдоуниверситета. Но даже осознание ошибки, тихая горечь разочарования никак не изменили той искренней убежденности, с какой он сразу, не задумываясь, ответил ей:

– Конечно.

* * *

Вечером это уже не были три четверти бутылки водки. Лишь только стакан вина. А рано утром Алка разбудила Игоря словами: «Ну что, веди», – и они отправились на капельницу. По утренней набережной, в мягких бесформенных клубах вселенского тумана. Едва ли не на ощупь двигались, не видя ничего ни впереди, ни сзади, но дошли.

* * *

А краска вокруг ногтей, угольный ореол не уходил, наверное, неделю.

– Что, Игорь Ярославович, никак ремонт затеяли? – спросил Валенка Полторак, как всегда с какой‑ то скрытой, еще ему неведомой, но сладкой самой по себе поддевкой.

– Да, что‑ то вроде этого, Андрей Андреевич.

– Это хорошо, хорошо, – пропели Полтаракана, и на густо конопатом рыле сволочи счастливо стал задваиваться мелкий горох.

– Просто замечательно, когда есть на что, – добавили Полтора рака, значительно додали, клубясь, цветя от вдохновения, от найденного так счастливо нужного развития темы. – Ведь вас Олег Геннадьевич не обижает, ведь так же, не обижает?

– Не обижает, – коротко подтвердил Игорь и просто встал. Всей тучей своих девяноста восьми килограмм навис над утонувшим в офисном креслице, бесформенным и скользким, как сливочное масло, Полтораком.

– Да, да, – встревоженные такой внезапной переменой освещения Полтаракана резко убрали улыбочку, прекрасно дрессированные веснушки на щечках сейчас же перестали размножаться, сверкать и прыгать. Остановились. – Заслуженно, вполне заслуженно… Это я не к тому, это я так, просто хотел…

Игорь не стал дослушивать, куда Полтора рака вывезет запасная кривая и острая сообразительность трясогузки. Взял ежедневник со стола, сжал угол подушечками пальцев с мелкой дробью въевшейся краски и вышел. Совсем уже близко от скользкой, всегда подрагивающей, скребущейся, сучащей всем, чем можно, рыжей материи пронес свое грозное, тяжелое, большое, как куль увесистой и крупной бульбы, тело.

* * *

А еще Алка ему дарила необыкновенное и праздничное чувство чисто физической легкости. Игорю Валенку, с рождения мешковатому, плотному, неуклюжему, всякий раз после возвращения из Золотой долины, после походов на Зубья начинало казаться, что все подошвы его городских ботинок на пружинках. И сам он – закругленный, обтекаемый, необыкновенно правильный, даже изящный аэродинамический объект. Пять килограмм, как минимум, слетало за две недели, а как‑ то раз и семь.

– Окружность схожденья приблизилась к расчетной, – смеялась Алка, фиксируя успехи самым бесцеремонным, но верным способом измерения. Приклеиваясь утром голым животом к его голой спине, а руки замыкая бубликом впереди. Выходило, как будто бы сошелся узкий аэрофлотовский ремень перед посадкой или взлетом.

– На рейсах нашей авиакомпании курение запрещено в течение всего полета, – счастливо объявляла, – имей в виду!

И через секунду, словно наездница, легко на всем скаку ныряющая с крупа под брюхо цирковой лошадки, уже оказывалась на Игоре, а он менял неизвестно как и почему, но так же моментально вертикальную ориентацию на горизонтальную, под ней. Сидящей сверху, готовой к новым контрольным оценкам и замерам.

И всегда, о чем бы речь ни шла, о диаметре или периметре, о сантиметрах, метрах, миллиметрах, – это было близко. Вплотную, тесно, неразъемно. А теперь, даже когда они оба в порядке, лежат рядом, вместе, под одним широким общим одеялом, между двумя телами пропасть. Черная пустота. И счастье – лишь мысль, сон о самой возможности соприкосновения. Судорожного, молниеносного, как тогда, много‑ много лет назад на Кие, когда и вес, и габариты Игоря вдруг оказались невероятным, удивительным, спасительным достоинством.

* * *

Все тогда было сделано не так. Не две недели, а всего лишь суббота с воскресеньем. Поездка выходного дня. И не на юг, на небо, в горы, а к северу, к воде, на реку. Где все привычное зеркально отражается. И не вдвоем, а с целой большой компанией. Туристы‑ водники, какие‑ то невероятно в себе уверенные люди с кафедры высшей математики. Все уговаривали Алку под сурдинку на заседаниях совета факультета попробовать:

– Детский маршрут… Московка – Макарак… Не сплав, а водная экскурсия… Ну как же можно хотя бы раз в жизни не увидеть Белокаменный плес… пещеры, гроты, водопады… да просто Кию…

Морские волки, черти полосатые:

– Да зачем вам эти жилеты, устанете чесаться при такой жаре и гнусе… река тут шириною в два плевка, а шивер безобиднее стиральной доски…

Наверное, возможно. Когда два опытных, бывалых человека коротенькими веслами легко, непринужденно выгребают, то вправо ухая нос лодки, то влево, между камнями, своею одинаковостью, плотностью, порядком невероятно смахивающими на кнопочки трехрядки. Реки‑ гармошки, тальянки, немного нервно, с вызовом, но с удовольствием, красиво журчащей, вечно переливающей из пустого в порожнее.

И всем так весело в этой кадрили, лихо заворачивающей между больших и черных лбов, и уже обещание звучит:

– Сейчас пройдем порог и все, вы будете махать лопатами, Игорь и Алла, а то, наверное, стыдно вот так вот пассажирами прохлаждаться…

Под перемигивания, усмешечки, какой‑ то легкий недобор угла, неточный выбор траектории, пять градусов не в створ, немного лишних сантиметров не туда и скользкий капрон веревки, на которой тянулась, маневры повторяла, привязанная к корме грузовая лодка цепляется за выступ речного камня. От этого лодочку с манатками, мешками, рюкзаками сейчас же разворачивает, и ее плотная зеленая резина наглухо запирает речные узкие воротца, буксировочная веревка, в одно мгновение став якорной, отчаянно дергается и опрокидывает все и всех в весело пляшущую хищную пену.

Вначале Игорь даже и не понял, за что и как схватился, как оказался на ногах и удержался, стоя по шею в шуме и грохоте. Мимо головы ядром пронесся, тут же канув, исчезнув в кривых волнах, чей‑ то оранжевый рюкзак. Над головой, крутясь зеленым винтом, ахнула темная тень лодки и радостно, явно порожняя, блином запрыгала в сторону берега. И только после этих ошеломляющих, как пушечные выстрелы, самых первых свето‑ и звуковых эффектов Игорь не столько услышал, сколько увидел, почувствовал сопенье, фырканье и ощутил на шее груз.

Вцепившись тонкими, но жилистыми детскими руками в его широкий, совершенно неспортивный загривок, на Игоре висела Алка. Вода ее трепала и бросала, пыталась оторвать и утопить, как только что все шмотки, паспорта и жратву, но Алка не давалась. Держалась стойко, как флаг на мачте в шторм.

– Где они? Где эти? Ты видишь их? – орали где‑ то справа, слева, над всей рекой. Перекликались, перекрывая переливы струй и дробное биенье брызг.

Ответить, голос подать не было никакой возможности. Как не было возможности ослабить хватку, освободить хотя бы одну руку, чтобы подать, протянуть Алке.

– Ты как? – беззвучно прокричал ей Игорь. – Ты как?

И по губам прочел: «нормально».

– Нормально! – и вслед за тем улыбка, улыбка, он это видел, улыбка, как неопровержимое, самое точное физиологическое подтверждение неслышимого, но бесспорного «нормально». Можем так час простоять, и два, и три – всю жизнь. Среди всеобщего безумия, на краю пропасти, может быть смерти. Вдвоем.

И никогда, ни до того, ни после, смысл собственного существования, жизни в этом большом и неуклюжем теле, с невидимыми никому бабочками, светлячками в укрытых крепкими костями закоулках мозга, не был так ясен и понятен Игорю. Держать. Что‑ то невероятно легкое и праздничное. Вечно куда‑ то улетающее, уплывающее, и только благодаря ему, большому, плотному, устойчивому, не навсегда, не насовсем.

Через час у костра Игорь впервые в жизни испытал острое и непреодолимое желанье ударить человека по лицу. Когда один из горе‑ водников, расклеив мокрые страницы паспорта Валенка и демонстрируя смытую Кией печать, до полной официальной неправомочности выбеленную страничку, с улыбочкой, подлизываясь, как и все в тот день, весело объявил:

– Да мы вас ненароком развели, друзья. Можете жизнь начинать сначала.

* * *

Еженедельная планерка у Запотоцкого текла на редкость благостно. Очень может быть потому, что утром босс обнаружил у себя на подоконнике над вечной густопсовой зеленью гибискуса сразу два розовых, больших, как блюдца, граммофонных раструба.

В просторном и светлом кабинете Олега Геннадьевича, на солнечной стороне, маленький куст в белом горшочке такие парашюты раскрывал все лето, ни никогда еще два сразу спина к спине на одном стебле.

– Стерео, – удачно и непротивно даже в своем холуйском неизменном желанье как‑ то начальству подмахнуть по части всякого овса и силоса схохмил Полторак.

– Да, – согласился Запотоцкий, сам розовый, как праздничное платье или туфельки, – уши что надо. И, между прочим, эпином всего два раза за все время прыскал. Можно сказать, все исключительно и только на собственных внутренних резервах. Учитесь, Андрей Андреевич.

Сидящие вокруг стола для совещаний в ответ захмыкали, заулыбались, технический директор Дмитрий Потапов, главный бухгалтер Анна Андреевна Расходнева, неудивительно, то глухое себе под нос, то явное, даже навязчивое нытье Полтаракана по поводу несправедливости зарплатой сетки, да и вообще системы материального поощрения в компании у всех на слуху. Так что щелчок ему по носу, да еще при заходе на подхалимский реверанс, кого же не порадует?

Один лишь Гусаков не проронил ни звука. Только скосил уголек глаза на Запотоцкого, блеснул белками и снова уперся взглядом в столешницу. То ли намек на личное и частное ему особо не понравился, то ли он просто знал, что день ему готовит, и потому судьбу не торопил.

Все без толку, от неизбежного в ЗАО «Старнет» не отгородишься ни подлинным, ни симулируемым аутизмом.

– Да, кстати, – под занавес собрания, ласково обводя руководящее крыло компании пытливым взором, спросил директор, – никто так, между прочим, не обращал внимание, за сколько, ну, например, здесь, в Южке, продаются наши карты доступа?

– Да я не между прочим, а попросту каждый день вижу в табачном отделе универсама, – сейчас же сообщил Потапов. – Сторублевая по сто десять, а трехсот рублевая – триста тридцать. Типа, линейная зависимость.

– Сто двадцать у меня на Радуге и триста тридцать, – без лишней лирики проинформировала Анна Андреевна Расходнева.