Сергей Солоух 6 страница

* * *

Утром, когда дождь стих и заиграло солнце, на том скате, с которого сорвался вдохновенно, сам себя кроша и перепахивая, островок леса, сверкали и празднично блестели сотни неисчислимых, открывших мир и небо скальных граней. Как будто кто‑ то там рассыпал ножи и вилки с нечеловеческого свадебного стола.

* * *

Работать в такие дни необыкновенно тяжело. Все подавляет и раздражает, особенно самодовольство флоры и фауны. Полтаракана цветущих веснушек и гусак вечнозеленых плотоядных потрохов.

Во вторник они опять поцапались. Полторак утром забрал из кассы всю наличность, и припозднившемуся по обыкновению Борьку оказалось буквально не на что уехать в очередную командировку. Или ждать завтрашнего дня, или катиться на свои собственные, а свои собственные в достаточном количестве у Гусакова водились очень редко.

– Ну ты же в городе, – настаивал Борек на праве требовать переуступку, – тебе же все равно, сегодня или завтра.

– Экий ты, умный, Ваня, за меня решать, – не собирались уступать добычу сытые и счастливые полтаракана. – И на сознательность ты мне коленкой не дави. Прикинулся тут пиджачком. Все знают, что тебе только доехать до первой твоей розничной точки, а после уже налика будешь иметь полный карман. По горлышко и выше.

– Так это ж компанейские, да и вообще другая расходная статья…

– Приходная, я бы сказал, – обрадовался неосторожной оговорке Полторак, и мелко, сладко задрожал, от предвкушения того, как вот сейчас прихватит Гусакова за неуклюжий его птичий хвост.

– Да че ты меня ловишь на словах? – взвился Борис и окончательно попался. – Приход, расход, ты сам подумай, как я в командировке буду менять резину, мне это дома, до отъезда надо, сегодня сделать…

– А ты ее чего, Бобок, на компанейские, на командировочные думал поменять? Свою резину на своей машине на бабки Запотоцкого? – веснушки счастливо брызнули с лица полтаракана, подпрыгнули, словно горох на блюде. – А шеф‑ то в курсе твоих планов?

– Курва ты, а не в курсе, – рявкнул Бобок, вскочил, качнулся всем своим темным суровым сухостоем, но не кинулся на маслом радости облитого обидчика, шагнул к двери и так несчастной хрястнул, что за собой оставил целый рой взволнованно друг в друга тыкающихся, порхающих, кружащихся и медленно оседающих на пол, мучнистых известковых блох.

– Ишь, слез напустил… Резину ему надо поменять. Потерпит. Вот вы, Игорь Ярославович, спокойно шипами до середины мая брякаете, и ничего… Не паритесь…

Да, прав был Гусаков, пытаются, пытаются Полрака и под ним, под Игорем Валенком, почву прощупывать. Ищут, где слабина, где мелко, за что при случае и прихватить не грех. Поддеть.

– Не парюсь, Андрей Андреевич, не парюсь, и вам советую…

* * *

Что‑ то неладное начинаешь замечать по номерам встречных машин. Они не читаются.

Выезжаешь рано светлым и чистым утром по сухому асфальту. Едешь под мирным бесцветным небом. Мало попутных, не часто видишь фары и на встречной полосе. А если видишь, то все обычное. Росистая, стальная с ночи птичка «мазды» или бычок «тойоты». Рубин «газели» или черный пиленный кварц букв «КамАЗ». Ничего, ничего не выпадает из образного ряда положенного и присущего седьмому часу, началу майского прозрачного дня.

И вдруг на въезде в Панфилово, на взгорочке, за которым деревню стерегущий форпост гаев, – синяя «девятина» со свежей наледью на плашке номера. Бело‑ голубой мокрой замазкой начисто съеденные буквы и цифры. И сразу же за ней, в самой деревне плоская морда тягача «DAF», в радиаторную пасть которого словно какой‑ то недоделанный шутник харкнул сырой и липкой овсянкой снега. И все. Больше ничего до самой Демьяновки.

Можно успокаивать себя. Думать, что это просто наваждение, сон наяву. Что‑ то вроде сибирских миражей, отраженье света близких зим в коротком лете. Можно, но вот свернул на трассу – и уже не получается. На той стороне дорожной штанины, за майским зеленым лампасом разделительной, машины, заплеванные белым, со слепыми, свежеморожеными рыбками номеров, идут уже с завидной регулярностью. Сомнений никаких. Впереди снег. Весенний, плотный, скользкий, синий. Подлейшая из всех физических субстанций.

Снег во второй декаде мая. Мертвечина ноябрьского полнолунья за месяц, всего‑ то за пять недель до летнего солнцестояния. Июньской непрерывности птичьего гомона и цветочно‑ цукатных переливов. Снег. И тем не менее, раз в два, три года это случается. На второй волне майских праздников он ложится, очень редко, соплями, молочным кисельком со звездочками в городах, что в большинстве своем в низинках, на равнине, в поймах рек, и неизменно, обязательно на трассе, между Беловом и Прокопьевском, там, где плюс двести метров над плоскодонным уровнем Южносибирска. Бунт, забастовка ясельников и детсадников всего промышленного региона. Километров пятьдесят пересоленной или, наоборот, слишком подсахаренной, приторной до рвоты и потому не съеденной на завтрак манной каши. Нулевое сцепление с дорогой.

А впрочем, у кого как. У осмотрительного и осторожного Игоря Валенка до середины мая зимняя резина. Сотнями мелких прорезей выталкивающая мокроту из точки контакта резины и асфальта, присасывающаяся, льнущая, шипами цепляющаяся за невидимый подкожный ледок наката. И он спокоен. Он даже может обгонять. Аккуратно торить темную колею на нетронутой левой стороне полосы, спокойно обходя долгую череду машин, что настороженно, неверно тянутся ползком по правой. Что‑ то между полста и сорока.

И радость – хоть в чем‑ то ты не проиграл, не прогадал и не ошибся. Хоть что‑ то в этой жизни за тебя, не против и не поперек. В это веришь, на это надеешься, в очередной раз очень, очень плавно, под едва видимым углом входя в холодный звездный студень, предельно осторожно перестраиваясь, заранее, за два, за три десятка метров от зада клопочного «вица», по праву замыкающего очередную мучительно и безнадежно телепающую похоронную процессию.

Машин, наверное, двенадцать, упершихся в длинного бортового китайца с манипулятором. Игорь, занявший правую, вообще не паханную в этом месте полосу, хорошо видит там, впереди, желтую, локтем вверх, руку крана на фоне широкой вишневой кабины «фотона». Вроде бы не старый, блестит на солнце, но почему‑ то осадился, как‑ то особо осторожничает, наверное порожний. За ним еще один такой же робкий – и все, коса собралась, растянулась на сотню метров. Но ладно. Сейчас.

Игорь готов. Перестроение закончено. Передние тянущие колеса стоят строго параллельно собственной оси машины. Мягкое нажатие на педаль акселератора, и «лансер» как танк, как трактор, на своих зимних пойдет торить десятисантиметровый слой сизого, одновременно и хрустящего, и чмокающего птичьего молока. И сделает, всех сделает, сначала зародыш черепашки «витц», потом такой же праворукий, но уже широкий, взрослый комодик «эйч‑ эр‑ ви», а там увидим, кажется, «шаха»…

Удар. Как будто вырвало кусок переднего моста. И гул, вой, рокот – все сразу вместо привычного простого шипенья равномерного движенья. Случилось что‑ то, отчего машина не может и не хочет больше ехать. Только сползти к обочине. Зарыться в белый помет – слой снега, упавшего с небес, украшенный сверху ошметками, цветами грязи, откинутой с дороги колесами всех тех, кто здесь не остановился, а проехал. В том числе и той неторопливой нитки разновеликих разноцветных бус, которые нанизала и тянула за собой китайская, желтая с бордовым воровайка. Как медленно она плелась еще мгновение тому назад, и как сейчас же улетучилась, буквально утекла за плавный перелом дороги, оставив Валенка одного, застрявшего в чавкающей, хлюпающей снежной жиже. Как не снесло, не закрутило, удивительно. Просто осел налево и стал жевать холодец мая.

Игорь открыл дверь и провалился по щиколотку в кусающую, жалящую мокроту. Он обошел машину, носком раскапывая снег вокруг колес. Ну, так и есть. Левое переднее пробито, неровный треугольный кусочек бортовины стрельнул наружу, как птичий клюв или язык, заразный, черный. Что же там лежало под ровной рисовой чешуей майского снега? Огрызок металла, скоба, кусок бетона с пальцем арматурины наружу? Надо ли знать, что именно в очередной раз пристегнулось к цепочке неудач, цепочке поражений, упорно, неотвязно слагающихся в приговор. Приговор его надеждам, нелепой вере и смешной любви. Последним их слабым огонькам. Даже в таких, грошовых мелочах. Дебильных. Колеса зимние, предусмотрительность, комфорт жизненной мудрости…

Не нужно. Ни к чему. Достаточно тех ненавистных, неизбывных, мучительных, что он давно себе придумал и назвал. Потеря книг, потеря института, потеря Алки… и немцы, немцы, немцы. Не надо нового. Не надо. Задача – старое забыть.

Игорь снимает куртку и кладет на заднее сиденье. В ботинках хлюпает. Из дальнего угла багажника он выдирает саперную лопатку и, опустив колено в протухшее ванильное мороженое, начинает отгребать белую мерзость от зажеванного, никчемным ставшего переднего колеса. И покуда он этим занят, негромкое сопенье за спиной справа медленно набирает суровость гула, рокота, начинает давить не только на ушные перепонки, но и на все тело, горячо дуть, уплотняя, едва ли не сжижая воздух.

Валенок бросает взгляд назад через плечо и понимает – поздно. Чудовищная фура, огромный капотный «фрайтлайнер» не сбросит, не затормозит, еще секунда, две, и он пронесется буквально в метре‑ полутора от него, накрыв волной одновременно и града, и дождя. И ничего нельзя сделать. Нельзя даже на белой слепой плашке под радиатором увидеть номер региона. Понять, откуда на тебя летит проклятие и кто следующий. Лишь голову пригнуть, закрыть глаза, и больше ничего.

* * *

Почему вдруг, Игорь не понял. Почему именно в этот мамин отлет дочь стала навещать родительский дом. Разок‑ другой в неделю заходить, возиться с Алкой, разговаривать, а для него что‑ то и как‑ то прибирать, даже готовить.

До этого любая очередная мамина бутылочная карусель всегда была поводом для праведного отторжения. Ненужных слов, чаще всего сказанных по телефону, но иногда случалось и с глазу на глаз. Так было этой зимой. На выходе из каникулярного, можно сказать, предписанного, регулярного Алкиного срыва. Она лежала под капельницей, а Игорь вышел просто подышать. Постоять чуть‑ чуть на морозце. Слегка отойти от все живое, еще здоровое как будто разлагающей, сжирающей и поглощающей в себе смеси запахов – лекарств и пота пьяниц. Пары несчастных, лежавших вместе с Алкой за белыми ширмами процедурной. Дверь, в нее ведущая, почему‑ то никогда не закрывалась, может быть, из‑ за обратного эффекта. Если верхом шел и из‑ под невысоких потолков на тех, кто ждал своих родных на лавках в коридоре, давил постыдный, горемычный трупно‑ формалиновый угар, то снизу, полом, к медсестрам, туда, в их преисподнюю, тянулась свежесть воли. Холодок. Может быть.

Игорь долго терпел, но когда с ним начал заговаривать сосед, маленький заветренный человечек, сам пахнущий старой хрущевкой – немытыми носками и прогорклым маслом, не выдержал и вышел. И встретил дочь.

В общем, неудивительно. Салон, в котором Настя работала, располагался на той же улице, буквально через дом от бывшего детсада на первом этаже желтой сталинской пятиэтажки, ставшего ныне специализированным частным медицинском учреждением с названием «Ваш доктор».

– Все еще? – спросила она, коротко поздоровавшись.

– Да все уже, я думаю, – ответил Игорь, – выехали. Через час чистыми пойдем домой.

– Чистыми в смысле кошелька? – дочь зло смотрела на него в упор. Маленькая, кругленькая, беспардонная. Словно и не Игоря ребенок, а того куля с картошкой, что пять минут назад к нему привязывался в больничном коридоре. – Не проще ли…

– Иди, – сказал ей Игорь, – иди, Анастасия, а то клиенты ждут. Ты же не можешь опоздать.

Дочь постояла, медленно изо рта выпуская не слова, а беленькие нечитаемые облачка:

– Ну ладно. Так да так, – и пошла, все свои речи унеся с собой, все разговоры о родителях, что деньги десятками тысяч буквально мечут коту под хвост, когда она и Шарф гваздаются, чтобы с кредитами разделаться на мебель да на машину. Товаркам объяснять пошла несправедливость мира. Или клиентам. Столько обид.

И вдруг стала ходить. Даже подарки принесла. Днем в воскресенье две футболки. Большую черную, икс‑ икс‑ эль Игорю и красную эску матери. Алка, всегда поднабиравшая в своих залетах, подопухавшая, немедленно вытащила коммунистического цвета тряпку и саркастически не надевая, приложила плечи к плечам.

– Что, коротка кольчужка? – спросила, поворачиваясь к Игорю. Это был час, когда утренняя мелкая дрожь уже оставляла ее, вернее, Алка овладевала подлой, переводила из постыдного, неуправляемого в нечто как будто бы уже самой инициированное, и потому, наверное, приятное – такое общее покачивание, волнообразность всего, что составляло ее тело.

– Свинья я у тебя, жиртрест?

Игорь знал, надо говорить. Как‑ то отвлечь жену, куда‑ то увести, забрать скорее этот обрывок юности, что неизбежно вызовет истерику у жизнь прожившего, больного человека. Игорь все знал, но не мог.

Он смотрел на красную ткань, растянутую Алкиными пальцами, и молчал. На груди в желтом контуре рыцарского щита была все тем же дешевым пивным штампом вытиснена птица с толстенным клювом, мелким хохолком и по линейке расчесанными сверху вниз крыльями. Под птицей желтый едкий хмель лепился в слово Deutschland.

– У тебя точно такая же, – все вечно понимая не так и сикось‑ накось, быстро сказала дочь, – точно такая же, только черная. Толя специально для вас с мамой привез.

– Откуда? – глупо пробормотал Игорь. – Какой Толя?

– Ну боже мой, папа, что значит какой Толя? Ну мой конечно, Анатолий Шарф, ты ничего и никогда не слушаешь, я же тебе говорила, он ездил на три недели к своим в Аугсбург, позавчера вернулся… Я думала, вам приятно будет знать, что он о вас там помнил… Мама, давай. Пока положим в шкаф, а летом будешь носить, сейчас чего, вечно они при плюс пятнадцати на улице отключают батареи в доме…

Алка послушно возвратила дочке подарок Толи Шарфа. Настя аккуратно сложила на улице, наверное, у вокзала в последнюю секунду приобретенный юбер‑ аллес и, запихнув в пакет, как‑ то на удивленье ловко его запечатала. Игорь подумал, что перегарной истерики сейчас не будет. Все обойдется. А вот избавиться от этой нордической чувырлы, орлицы, которая в любой момент может теперь с полки скользнуть и распустить, в нос ему сунуть свои расчесанные крупным гребнем крылья, так просто не удастся.

Если, конечно, Настя и дальше собирается являться. И наводить время от времени порядок в семейном платяном шкафу.

* * *

Во вторник утром Игорь столкнулся в коридоре с Запотоцким. Обычно Олег Геннадьевич по первому этажу не гулял и уже тем более сам лично не наведывался в техническую службу. Если Потапов нужен был, то вызывал к себе. Наверх.

А тут он вышел прямо из каморки админов и вид имел при этом явном сбое всей системы управленческой субординации очень довольный:

– Ты уже видел? – и даже это его вполне обычное без посторонних, с глазу на глаз тыканье показалось сегодня каким‑ то особенным и даже неожиданным. – Ты уже в курсе?

– Чего?

– Какие лохи эти фрицы!

– Да что случилось?

– Наш Шейнис немцу вдунул свечку, – лицо гендиректора при этих словах внезапно осветилось, как от зажженной кем‑ то ловко и подобострастно под самым его подбородком спички. – Ночью подломил фашистский сервер и всем сегодня с утра демонстрирует, какой там срач.

Это поразило Валенка. Ему казалось, что Запотоцкий давно и с радостью забыл все то, что умел и знал, в ту пору, когда его настольной книгой был томик Кернигана и Ритчи издательства «Финансы и статистика». Какой‑ то даже тайной дохнуло в коридоре, обратной стороной Луны. Родною, легкою бабочкой с трепещущими радужными крыльями.

«Да неужели же он что‑ то может понимать в конфигурациях и логах? Что правильно там и что неправильно, просекать и даже получать при этом удовольствие? Этот холеный выжига и циник, у которого душа не нечто, как у всех, мистическое и непредсказуемое, а точный инструмент для ловли чужих душевных волн, катушечка с магнитиком тонкой подстройки для безошибочной, рациональной, прагматической манипуляции подопытными…»

– Там от Бурке, – продолжал между тем посмеивающийся Запотоцкий, – осталась целая папка цветоводческих мпегов и джипегов.

– И что же? – простодушно поинтересовался Игорь. – Он, Шейнис, вам это все скачал? Сбросил на диск?

– Зачем же, Игорь Ярославович? – Олег Геннадьевич с нежной иронией мента, поймавшего законопослушного водителя на мелком, глупом прегрешении, довольно улыбнулся и наставительно добавил: – Мы же не воры. Верно?

«Ну да, – подумал Игорь, – не воры, только сервак взломали…»

– Вопрос чисто технический, – словно и тут улавливая ход мыслей собеседника, продолжил Запотоцкий. – Статистикой вот с нами захотели меряться – значит, надежным должно быть средство ее сбора и накопления. Согласен?

– Ну да…

– И славно, сейчас Шейнис напишет подробную инструкцию этому их простодырому системщику, что там и как закрыть…

– Герман… – механически уронил Валенок.

– Что Герман?

– Системщика у немцев так зовут. Герман. Герман Капштык.

– Серьезно? – Олег Геннадьевич по‑ детски, хорошо и чисто рассмеялся. – Надо же, у немцев системщик Герман! Специально, наверное, искали. Три кадровых агентства на ноги подняли. Ни в коем случае не Кольку и не Петьку… Только арийские созвучья… Гер… ман…

Игорю показалась, что в глазах генерального даже вспыхнула звезда теплой слезы, но тут же и погасла, словно внезапной тучкою явилась в голову владельца ЗАО «Старнет» какая‑ то большая, настоящая, хозяйственная мысль.

– А вот ты знаешь, Валенок, что стоило бы безусловно у этих тевтонов выкрасть? Из чистого человеколюбия, на гуманитарных, оправданных любой моралью основаниях?

– Не знаю, Олег Геннадьевич.

– Азалию. Тот замечательный куст Бурке. Загубит ведь ее, наверняка загубит ваш казахстанский убогий Ганс Фаллада.

– Роберт Бернгардович?

– Он самый.

И странная мысль до самого конца этого дня не давала Игорю покоя.

Как просто все было убить. Покончить с этим. Ведь ничего не стоило и не мешало угрюмой рыбке Шейнису покоцать тексты, данные, программы. Снести к чертовой матери все, что обнаружилось бы в их всем ветрам открытой прусско‑ баварской сетке, и самый их сервер тоже начисто, под ноль. Освободиться. Но Леня этого не сделал. И он, он, Игорь, тоже никогда бы не решился.

* * *

Есть один месяц в году, когда Игорь готов ездить в Киселевск, в офис «КРАБ Рус», хоть каждый день. Возить им акты и счета‑ фактуры. Дней тридцать с последней недели июня до первых чисел августа. И не потому, что это самое легкое, самое беззаботное время для водителя. Даже дожди – большая редкость на жаркой вершине лета в Западной Сибири. Сцепление с дорогой и круговой обзор – учебно‑ показательные. Не едешь, а плывешь в среде специальной, дружественной, особо расположенной принять тебя с машиной и ласково нести. Нечеловеческая, птичья легкость.

И все‑ таки не в этом дело. Все то же самое можно сказать и про синусоиды холмов между животноводческим Степным и угледобывающей Карагайлой, где воздух в это время обретает такую невещественную, субатомную прозрачность, что хорошо видны зубастые хребты предгорий Алатау. Верблюды, каменные овцы там, на востоке, вдалеке, за сорок, пятьдесят километров от серой трассы. Или о зеркальной сабле Томи, внезапно открывающейся, когда дыханье перехватывает на взгорке у поворота к дачным Шевелям‑ Сарапкам, где бесконечная сплошная и вечные засады гаев в мареве полуденных теней у дальних, Смирновку стерегущих рощ. Все замечательно, предметы и явленья мира как будто замерли, стоят в каком‑ то вдохновенном, невероятном возбуждении, словно готовый, спетый хор перед вступительною нотой. Все впереди, все абсолютно.

Да, много замечательного в такое время между Южносибирском и Новокузнецком, но ничего не может сравниться с коротенькой и узкой лентой, отчаянно петляющей полями между березовыми каруселями и хороводами. Пять или шесть километров от Красного камня до АБК шахтоуправления «Филипповское», где пол‑ этажа занимает представительство компании «Крафтманн, Робке унд Альтмайер Бергбаутекник».

Там, где дорога уходит от однотипных железных крыш поселка местных нуворишей, за скромными, стеснительными березовыми купами, обыденность, с ее расписанностью всего и вся, рассчитанностью и предсказуемостью, просто перестает существовать. Некто безбашенный и бесшабашный земной ландшафт от горизонта к горизонту перекрасил какой‑ то фосфорической, взрывной гуашью. Мир превратил в лишенный логики и потому счастливый мультипликационный.

Сначала машина влетает в невозможную, невыносимую своею свежестью и искренностью желтизну. В плотную, наваристую пену рапсовых полей. Такую яркую, исполненную такою щедро натертой, горячей солнечной мелюзгой, что, кажется, не небо здесь освещает землю, а миллион цветочных чашечек искриться заставляют завязшие в его бескрайнем море березовые островки и делают прозрачными и осязаемыми нежные брюшки кучевых облаков, зависших низко‑ низко над лепестковым электричеством. И этот световорот, какое‑ то иррациональное, второе, третье специальное, данное уже зрячему прозрение, будит подкорку. То бессознательное, нежное и норное, что прячет от всех в себе, как мрачный замок, мозг. В каких‑ то тайных закоулках, тупичках, карманах – неубиваемую детскую надежду на чудо избавления и спасения. Его предчувствие, ломящее и скулы, и виски, как ягода крыжовника или смородины, которую слизнул с родительской ладони.

И вслед за этим, за секундой сладкого озноба, кисличкою самообмана, когда по логике вещей должно прийти, вернуться, привычное, бесцветное, коровье в своей тупости и неизбывности не чувство – понимание, нет, нету выхода, другого измерения, иной реальности, только дорога, петляющая в желтом, как отрава, поле, пять минут сна наяву и все, внезапно вместо этого второй переворот. Уже полное и окончательное торжество академика Павлова. Неконтролируемое, головокружительное слюноотделение.

Там, где из моря рапса выпрастывается высокая насыпь недостроенной и брошенной железки, за поворотом, за путепроводом, лишь контурно намеченным давно уже простывшим, заветренным бетоном, в глаза бьет другая крайность цветовой гаммы. Сиреневая ошеломляющая чистота. Набегает, расширяется и за серыми колоннами, подпирающими окаменевшие навеки сопли долгостроя, становится всеобщей и необъятной.

Это от края и до края земли, на сколько глаз хватает, цветет кипрей. Сибирский иван‑ чай. Самый фантастический, самый химический из всех цветов в школьном карандашном наборе, толстенький пряный грифель, который не затачиваешь никогда, поскольку знаешь: нет и не может быть ему, безумному, восторженному осколку радуги, какого‑ либо применения на белом повседневном свете. И вдруг все вверх тормашками – оказывается, вопреки всему и вся, стрекозье молоко, мед бабочек не просто существует под синим небом обыкновенного и будничного, он торжествует. Марсианский колер праздника затапливает, поглощает и обещает, обещает, обещает что‑ то в немолчном гомоне кузнечиков…

Похоже, они устроили гонки вдоль этих поющих цветочных стен, сказочных, сиреневых, взрывающих сознание. На узкой дороге с мелкой обочиной и закрытыми поворотами. Две старые «жиги» на скользкой, безо всякого уже протектора резине. Собственно, эти лысые колеса – первое, что увидел Игорь, когда на выходе из неземными огнями играющего полукруга наткнулся взглядом на перевернутый «универсал 2102». На асфальте жирно и ярко черным грифелем мертвых был выведен зигзаг – траектория движения и срыва. Кинетика смертельного кульбита.

При перевороте от удара хлипкие передние стойки схлопнулись и тонкий руль скривился от соприкосновения со вмявшейся в придорожный гравий крышей. Но человеческие тела или их части не торчали в железных тисках цвета молока с чаем. Похоже, и водитель, и пассажир еще в воздухе, в момент отрыва «универсала» вылетели через брызнувший на всю округу зелено‑ голубою, звездною росою лобовик.

Во всяком случае, впереди, в двух или трех метрах от убитой «жиги», на обочине кто‑ то лежал. А рядом стояли люди. Три человека, живые и невредимые, должно быть прибежавшие сюда из синей «трешки». Такой же, как и «универсал», старой прогнившей клячи. Брошенной там, дальше, метрах в пятнадцати от места ДТП, с мордой, нырнувшей сходу в буйный, всевластный здесь кипрей, кислотно‑ щелочное море, наплывшее, не только насевшее сейчас же на капот, но тут же хищно плеснувшееся в темные проемы раскрытых настежь во все стороны дверей.

Накатывая совсем уже остаточным, медленно замирающим ходом, Игорь увидел возле того, кто был распростерт на сером гравии обочины, еще одну фигуру. Какой‑ то парень покачивался, стоя рядом на коленях. Из‑ под короткого рукава его разорванной футболки по загорелому предплечью сочилась кровь и срывалась с локтя темными шариками на землю. Широкая багровая ссадина цвела на лице от виска до подбородка. Ему надо было помогать, но ни стоявшие над ним, ни сам землей и кровью перепачканный человек не думали об этом. Все только смотрели. На серое, цвета дорожной мелкой пыли лицо лежавшей навзничь девушки. Вокруг нее не было крови, но и в ней самой, в ее теле, казалось, тоже не было ни капли. Вся она, лицо ее с закрытыми глазами, шея, и руки, и волосы – все, что увидеть можно было, казалось болотно‑ пепельным. Цвета сварившегося мяса. Она не двигалась и не дышала. И лишь ладонь медленно проходилась по ее как будто бы подернутому тончайшей ряской плесени лицу. Убийца гладил убитую. Крепыш, расквашенный, разбитый ударом об дорогу, который возле неподвижной девушки качался, стоя на коленях.

Никто им не был нужен. Игорь зря притормаживал и зря глазами искал на обочине пятачок, где бы приткнуться. В этом месте дорогой распоротого буйства иван‑ чая, в этот момент и час, интимный во всех смыслах слова, он был бы здесь столь же бессмысленен и неуместен, как стрекотавшие вокруг на всю катушку полуденные прямокрылые.

И только когда эта нестерпимая своей последней неподвижностью и замкнутостью на саму себя картина простыла в зеркалах, вся скрылась за яркой неорганикой кипрея, Игорь притерся наконец‑ то к тонким плотным стеблям, зажег аварийку и позвонил ментам.

– На четвертом километре отводки? – уточнил дежурный.

– Да, в поле, – подтвердил Игорь, – тут, рядом с АБК «Филипповской»…

– Знаем, – сказал в ответ усталый гай, – уже послали экипаж, вы третий, кто сообщает…

Третий. Игорь минуту постоял, завелся и медленно поехал. Сквозь то, что теперь казалось просто вязким, тяжелым, бесконечным, как насморк, киселем. Туда, где сквозь редеющие заросли уже белели, поднимаясь к небу, прямые углы зданий АБК, ремонтного завода и круглой, от всех отличной, украшенной лихими красными кольцами трубы котельной.

Катился, словно по инерции, и думал, все время думал о том моменте в жизни всего сущего, может быть самом чистом, самом отчаянном и немом, когда приходит внезапное и ясное, дыханье останавливающее понимание – никто, никто на этом свете уже ничем, никак и никогда тебе помочь не сможет. Ты сам, один, и больше никого.

* * *

На парковке у АБК шахтоуправления «Филипповское» колбасился едва ли не весь наличный персонал ООО «КРАБ Рус» во главе с лично Робертом Бернгардовичем. Предметом всеобщего внимания и интереса было авто со свеженькими номерными знаками. Корейское нечто, спереди похожее на обмылок акулы, а сзади на бритого ежа.

– Здравствуйте, – сказал Игорь, подходя к компании ценителей и экспертов.

– А, это вы… Здравствуйте, здравствуйте, – Альтман не просто обернулся, он улыбнулся широко, приветливо и первый протянул Валенку руку. Физиономия его светилась матово и нежно, как теплый лечебный парафин.

– Ну как вам? – при эти словах директор российского представительства немецкого концерна что‑ то такое в воздухе нарисовал ладонью, должно быть призванное повторить элегантный контур недорыбы‑ полугрызуна цвета серебряный металлик.

Игорь подумал, что среди набора непристойно звучащих для русского уха брендов и марок – «ниссан», «пассат» – этот «ссанг‑ йонг» – что‑ то особое в своей напыщенной, самодовольной вычурности. Какой‑ нибудь исконный немец, тот же Бурке, конечно не мог и не должен был, наверное, ухватывать и понимать издевку и насмешку этих свистящих, неизбежно в воображении рождающих шипящие, но Альтман, карагандинский уроженец… Экий, действительно, слепоглухонемой болван…

– Автомат? – с ответною улыбкой поинтересовался Игорь.

– О да, полный пакет, – обрадовавшись встрече с понимающим человеком, от удовольствия зацвел, зарделся Альтман.

– Ваша личная или компанейская?

– Компанейская, кончено.

– Тогда немного странно, – осторожно, ни на секунду не переставая радировать весь обязательный светский объем дружеских чувств, добавил Игорь, – все‑ таки немецкая компания, и вдруг продукция корейского автопрома?

Разочарование Альтмана ярче всего выразила его русая эспаньолка. Она блеснула.