Сергей Солоух 5 страница

– У вас такого не было? Совсем? Ни разу? А у меня, второй, блин, камешек прилетает только за этот год. Блин, кто бы их заставил песок просеивать…

Слово давило, нанизывалось одно за другим, как тяжелые чугунные диски на гриф неотвратимо набиравшей совершенно неподъемный вес местной подвальной штанги.

– А я‑ то вначале, блин, не заметил. Пол батя в гараже, додумался, не с тем уклоном сделал, и все стекает, блин, к погребу и…

Точно так же разговаривает собственная дочь Игоря. С тем же тоскливым однообразием используя, где можно и нельзя, все тот же односложный вид словесной пунктуации. «Одна на днях, блин, приходила губы подколоть». И это сходство особо раздражало. Делало невыносимой скороговорку попутчика. Ленинск‑ кузнецкого молодца с матовым солидоловым слесарским маникюром под ногтями, но в яркой куртке из морского флага и в серой, вязаной, сидевшей на самой бритой макушке шапочке, которую бубликом закатанный до самого предела край мучительно роднил с недоиспользованным презервативом.

– В сервис позвонил, блин, только на четверг берут…

Раздражение росло. Вместо того чтобы спокойно ехать неярким тихим полднем вдоль синих окон и белых сугробов ленинской окраины, а потом мимо заснувших на ногах и на плечах друг друга березок да сосенок старой трассы, час ни о чем не думать, лишь в зеркала посматривать и на спидометр, Игорь все больше и больше терял равновесие. Ненужные, несвоевременные мысли мешались в голове от непрошенного, неприятного соседства с типичным представителем этого поколенья‑ блин. Поколения дочери. Самоуверенного, бойкого, хозяйственного, одинаковыми простыми категориями мыслящего и после высшего образования, и после среднего или вот вовсе рабочего профтехучилища.

– Хороший сварщик, он был в шараге мастером, когда я там учился, звоню на сотовый, а отвечает его баба, блин, говорит, запил твой Палыч три дня назад…

И чтобы мало Игорю не показалось, привычный поворот с Суворова в длинный, изогнутый, петлящий выезд из города оказался сегодня перегорожен краном. Сразу за ж/д‑ переездом широкий красный нетопырь на левом повороте воткнул культю стрелы в крышу не вовремя притормозившего автобуса.

Пришлось поехать прямо, по все той же улице Суворова – большой, широкой, но уводившей куда‑ то в сторону, в стоявший совсем уже на отшибе телецентр с полосатой красно‑ белой дылдою – ретрансляционной вышкой, чтоб там, среди незнакомых кварталов, по указателям искать выезд на трассу.

И все это помимо раздражения рождало чувство какого‑ то несносного, мучительного принуждения. Именно того, что за годом год делало общенье с дочерью все более и более тягостным. За ее неширокими птичьими плечами, совершенно так же, как за барабанной молодецкой грудью сегодняшнего случайного попутчика, ощущалась масса. То самое негорючее, воздуха и света лишенное вещество, в котором подыхала, уже практически не трепыхалась газовая, радужная валенковская бабочка и на боку валялись, лапками вверх, уже не шевелясь, не двигаясь, солнечные гиматтиновские мураши.

– Я‑ то бомблю, ну сам себе хозяин. А она, блин, по скользящему в надзорской мойке…

Бомблю, хозяин, блин, бомблю, бомблю… бомблю, хозяин, блин, бомблю… в надзорской мойке, блин… Воздух в машине становился спертым, тусклым, дохлым, в ноздри не шел, а набивался в рот, словно песок или опилки. Хотелось крикнуть, стукнуть кулаком, плюнуть, чтобы вздохнуть, но закричал не Игорь, а попутчик, буквально заорал и своим визгом, будто содрал коросту кожи, от безнадежности и злобы уже набравшей, наверное, три пальца защитных покровов и слоев. Мгновенно обдал ледяной изморозью возвращенья слуха и зрения:

– Куда вы! У него же преимущество!

Вот черт, конечно. Игорь просмотрел знак. Главная дорога с широкой, никак не обещавшей смены статуса, улицы Суворова сразу же за частоколом густо расставленных стволов небольшой городской рощицы тупым углом проваливалась вправо. И оттуда, из вдруг раскрывшегося всей пастью слепого поворота, т‑ образного перекрестка, на Игоря, гнавшего прямо, по Суворова, шмелем летел лобастый рыжий самосвал. Глазастой мордой целясь как раз в пассажирский, лишь тонкой стойкой и хилой дверцей защищенный бок «лансера».

Как Игорь проскочил, не вспомнить и не объяснить. Одно лишь осталось в памяти. Судорога в правой ноге, как паровозное дышло, выстрелившей и в пол загнавшей, заподлицо, педальку газа.

– Блин, – тихо вымолвил попутчик. И это было последнее слово, вообще, которое от него Игорь услышал. Если не считать такой же негромкой просьбы уже в Белове остановить возле автобусной остановки.

И так всю жизнь. Чтобы ощутить реальность, весь ужас ее, счастье и неотвратимость, нужно сделать ошибку. Жениться на Алке, или однажды без альпенштоков и веревок полезть от озера Харатс на самую высокую горку Хакасии Старая Крепость. Туда, где за перевалом Козьи ворота скальные останцы, прижатые друг к другу, стоят стеною ряд за рядом вдоль скользкой со снежком тропы, как будто тысячи томов навеки самой в себе закрывшейся библиотеки.

* * *

Фашисты заплатили, но объявили, что так в последний раз. В среду Игорь позвонил Альтману, из чистой любезности, поблагодарить за деньги, и тот, не слишком церемонясь, сообщил:

– Попрошу вас больше не выставлять нам счета по вашим данным.

– Но как же по‑ другому?

– А очень просто по‑ другому, мы вам теперь будем каждый месяц сообщать, сколько у нас насчитано, сколько мы реально взяли, и только это вам компенсировать.

– Но подождите, так ведь нельзя.

– Это почему нельзя?

– Ну как же, в договоре у нас есть ясное понятие клиентского порта, и трафик согласно договору определяется и тарифицируется на нем…

Роберт Бернгардович задумался. Похоже, Игорь снова невольно ткнул свежеиспеченного директора «Крафтманн, Робке унд Альтмайер» в самое чувствительное место. В очередной раз намекнул на недостаток внимательности и педантичности.

С минуту, наверное, ничего членораздельного телефонная медь не проводила, лишь где‑ то между Южносибирском и Киселевском тихонько делали свою работу неутомимые электромагнитные жуки‑ точильщики.

– А мы изменим договор, – нашелся наконец на той стороне совсем пропавший было тугодум, генеральный директор «КРАБ Рус», – оформим дополнение.

– А может быть, поступим проще? Логичнее и чище?

– Что может быть логичнее и чище прописанного и согласованного в договоре или в дополнении?

– Логичнее и чище была бы общая, прозрачная для всех система учета трафика.

– Вы что‑ то конкретное готовы нам предложить или вообще рассуждаете?

– Совершенно конкретное, Роберт Бернгардович. Я бы предложил организовать встречу прямо у вас на площадке сотрудников техслужб. Наших и ваших. Поговорят, посмотрят и выяснят, я как‑ то даже в этом не сомневаюсь, природу и источник расхождений в учете на разных сторонах.

И вновь долгий и непростой мыслительный процесс запустился на той, дальней, стороне линии. Подвох был столь неожиданным и ловким, что даже жуки‑ точильщики примолкли. Носами острыми и длинными ловили тишину.

– Я обдумаю ваше предложение, – в конце концов коротко буркнул Альтман. Похоже, так и не допетрив в приличиями отведенный интервал молчания, где тут засада.

– Хорошо, – ответил Игорь, – буду ждать звонка, – и, положив трубку в карман, сказал уже себе под нос: – И будет тебе Гитлер‑ капут, тупица карагандинская.

* * *

У Запотоцкого на подоконнике зацвела орхидея. Осенью какой‑ то собрат из категории директоров‑ натуралистов преподнес Олегу Геннадьевичу по поводу или без повода маленький горшочек с какой‑ то трехуровневой несуразностью. Белые, похожие на опарышей, картофельные усики, словно авоська, держали комочек гумуса, из которой зеленым ландышевым салом выпрастывался веер плотных листьев, на третьем этаже сооружения реяли два тонких бамбуковых прутка с привязанными к ним коленчатыми, тяжелыми и плотными, словно из чугуна, побегами. Три или четыре крупных розовых цветка казались анатомической моделью зева какого‑ то тропического глотателя кровососущих.

– Асконопсис, – со сладкой нежностью катал во рту изумруды согласных Олег Геннадьевич. Перетирал.

К зиме все розовое и фиолетовое с растенья облетело, но маленький горшочек с белыми червяками и зелеными змейками остался на своем месте. На подоконнике, на солнечной стороне.

– А что, Олег Геннадьевич, разве они не одноразовые? – спросил как‑ то у Запотоцкого Полторак. – Стоят как самолет, а отцветают за неделю. Ну или две.

– Посмотрим, – в ответ пожал плечами генеральный директор. – Живой ведь, не засох, не сгнил, не съеден дрозофилами, ну, значит, все еще возможно. Поглядим.

И асконопсис не подвел. Логика посланца жарких и влажных субрегионов далеких континентов совпала с представлениями о жизненных силах и законах, усвоенных с младенчества потомком секретаря райкома из сельской местности Сибири. В феврале на толстом зеленом диэлектрике стволов набухли крупные бутоны, и в марте один из них взорвался.

Розовое и фиолетовое снова затрепетало на подоконнике генерала ЗАО «Старнет». И радость этой очередной фикусной победы уже второй день отражалась на лице Олега Геннадьевича, так что говорить с ним было одно удовольствие. Даже о делах.

Собственно, дело было всего одно и очень простое. Немцы согласились на встречу технарей и даже вполне конкретно ее назначили на завтра, на четверг. И вечно занятого Леню Шейниса для выяснения всех деталей давал Потапов, но не давал своих машин. Одна с начала недели на монтаже узла в Мариинске, а вторая именно на завтра заряжена везти второго системщика Данила Бураковского поднимать голос у жирных угольщиков в Ленинске. При том, что собственный «лансер» Игорь как раз сегодня утром загнал менять покоцанное камнями лобовое.

– Ну и какие предложения? – спросил Запотоцкий, сам весь розовый и теплый в ореоле щедро падающего из окна весеннего света.

– Если согласуете, то возьмем такси.

– До Киселевска?

– Ну да.

– И сколько это выйдет?

Игорь сказал. Олег Геннадьевич задумался. Солнышко назойливо светило сбоку, и левый глаз гендиректора был полуприкрыт, как у совы из мультфильма.

– Нет, – наконец, вынесла вердикт мудрая птица, – так не пойдет. Ехать к немцам на такси не комильфо.

– И что же делать?

– Возьмите на завтра мой «пассат», – все также добродушно щурясь, казалось даже подмигивая, предложил Запотоцкий.

– Как это?

– Да проще простого, сейчас вам напишу доверенность. Теперь можно вот так вот, от руки, безо всякого нотариуса.

Когда, договариваясь с Шейнисом, где завтра утром будет его забирать, Игорь сказал, что приедет не на свой япошке, а на машине босса, угрюмый Леня, поднял голову, прищурился, хотя, в отличие от кабинета Запотоцкого, ни солнца, ни тепла не наблюдалось в его узкой норе с окном на север, и что‑ то странное, но вместе с тем как будто бы понятное и даже очевидное пробормотал:

– А… панцерваген «Нахтигаль»… какой почет…

* * *

И всю дорогу до Киселевска мучительно хотелось уточнить у Шейниса, что он имел в виду. Что значит это «нахтигаль»? Правильно ли его Игорь понимает, чувствует, или не то? Совсем не то.

Но ничего не выходило. Да и выйти не могло. Маленький, даже не мышка, а скелетик от нее, Леня Шейнис, едва лишь юркнув на сиденье рядом с Валенком, немедленно, как из стакана извлеченный первоцвет, свалил головку набок и отлетел. Что ему служило питающей средой бессонной ночью – игра какая‑ нибудь или в служебные часы под сурдинку загруженный ужастик, Игорь мог только догадываться по мелко подергивавшимся губам системного гуру компании «Старнет». У миниатюрного Лени они были толстые и противные, как два помороженных на лыжне мизинца.

Влез, буркнул «здравствуйте» и после этого лишь шевелит губами, сушеный финик. Везешь, ну и вези. И не на что пожаловаться. Имеет право плевать и игнорировать. Совершенно так же, как собственная дочь имеет право пользоваться Игорем, но самого его и мать в расчет не принимать. Всегда ли в этом мире была и будет такая математика? Или она сменилась совсем недавно, в пору, когда исчезли магазины с книгами, описывающими цифрами то, что никак не описать словами?

* * *

Сам отец никогда ничего об этом не рассказывал. Вся его достойная публичного освещения жизнь как будто бы началась с томского детдома. А до этого… до этого одни осколки. Случайные фрагменты, такие, что остаются в памяти от сна. Разноцветные стеклышки. Ну, например. Дед Валенок любил читать на ходу. Мог идти по улице с газетой перед носом или книгой. А улицы в Витебске горбатые. Вверх‑ вниз, вверх‑ вниз, здесь, в Сибири, такого не бывает. Вот и все. Улицы горбатые, а по ним идет с книгой смешной человек. А куда, зачем и почему, никто не знает. А если знает, то не скажет.

Однажды, наслушавшись в школе рассказов про Хатынь, Игорь решил сам завести с отцом разговор. Попытался выведать: не тот ли случай, не подобный ли?

– Нет, ничего такого, – сказал отец, послушав его детский лепет о партизанах и лесах. – Нет, все это было дома, в Витебске. Они просто прятали ребенка. Два года прятали ребенка, пока их немцам не выдал дворник.

Какого ребенка? Почему прятали? Какое в этом могло быть преступление? Понять сказанное никак не помогали школьные уроки мужества. А равно отцовские уроки молчания и сдержанности. И лишь потом, год или два спустя, открылась эта совсем простая тайна.

Однажды мать за ужином стала рассказывать о какой‑ то студентке со странным именем Лия.

– Я думала, ошиблись в деканате, хотела уточнить, может быть, Лиля, нет, подтверждают, Лия.

– Конечно, – отец вдруг оживился, – все правильно, именно Лия. Лия Нахимсон. Как раз так звали ту девочку, дочку преподавательницы немецкого из витебского техникума, ну ту…

Отец не стал договаривать. Зачем, когда мать уже и так понимающе ему кивнула.

Лия.

И вот об этом хотелось спросить Леню Шейниса. Была ли у него тетя с таким вот именем или, быть может, бабушка? По возрасту, конечно. Наверное, бабушка. Бабушка, которую он, Леня, возможно, видел только на старой фотографии. Однажды. Как Игорь Валенок свою тетю Светлану. Никогда не стареющей, сначала явившейся ему в образе младшей сестры, а теперь и вовсе, если глянуть, то поздней, очень поздней малолетней дочери.

Но ничего не получалось. Удивительно нескладный человек, смахивающий на вылепленного ребенком из пластилина головастика, с жидкой ниточкой тела, но непомерными носом и губами, спал. Покачивался, заботливо прижатый к сиденью ремнями безопасности и ничего‑ нибудь иного, а именно того, что сам назвал, с намеком или нет, – панцерваген «нахтигаль». И никто не мог объяснить Игорю, ответить на мучивший его вопрос, почему такое должно и может происходить.

А сама машина, шикарный полноприводный «фольк» с двигателем V6 Игорю решительно не понравился. Два часа он пытался приспособиться к европейской эргономике салона, но так и не смог. Так и ехал, не видя как раз тех секторов шкалы спидометра, где 60 и 90. Баранка перекрывала.

* * *

А когда возвращались, ни о каких уже немцах говорить не хотелось. Хотя удачно съездили, можно сказать, одолели. Потребовалось всего лишь навсего каких‑ то пятнадцать‑ двадцать минут беседы Лени Шейниса с местным киселевским администратором в присутствии Альтмана и Валенка, чтобы выявилась и подтвердилась совсем смешная вещь. «КРАБ Рус» считает трафик вообще не на портах устройств, а на выходе своего брандмауэра. Очищенную от всего служебного потока одну полезную нагрузку.

– А почему мы должны платить за весь этот, как вы выразились, сетевой мусор? – Альтман по своему обыкновению сейчас же выкатил большие синие глаза на эти новые ворота.

– Да потому, что вы же его сами либо производите, либо вызываете, – отвечал ему Шейнис с ленивым равнодушием, удивительным образом смахивающим на презрение. Говорил он, как радиоточка, ни на кого не глядя, так, будто бы сам с собой.

– Как это, Герман? – не в силах постичь, где его в очередной раз дурят, все больше заводился шеф русского подразделения компании «Крафтманн, Робке унд Альтмайер Бергбаутекник» и обращался к своему, местному, как это у них называлось, «программисту»:

– Это что, намек на то, что кто‑ то у нас здесь не делами, не работой занят? Закачивает какой‑ то мусор? Что это мы такое сами производим, к работе не имеющее отношение, ненужное?

– Нет, оно нужное, – бормотал в ответ киселевский самоучка Герман, опасливо при этом поглядывая на изуродованного томским университетом Леню Шейниса и потому, наверное, очень напоминающего недорисованного киборга с подзаводом. – Там разные служебные процессы, Роберт Бернгардович, без которых не могут работать остальные…

– Например?

– Например, служба разрешения имен, ДНС, мы не учли… – пролепетал в отчаянии программист Герман и зарумянился, потому что ему, да и всем присутствующим показалось, что Шейнис на это не губами дернул, а чуть‑ чуть кивнул. Одобрил, вроде бы, пример.

С этой минуты белое лицо Альтмана начало краснеть. Черт знает почему, процессы осознания чего‑ либо имели у него черешнево‑ вишневые корни. В конце концов после получаса дополнительного разбора и ликбеза выхоленная пшеничная эспаньолка на его ставшем совершенно багровым лице начала светиться, как живая.

– Хорошо, – выдавил из себя Роберт Бернгардович в заключение, – мы рассмотрим возможность системы контроля за вами, установим счетчик, как вот предлагает ваш товарищ…

Он так и сказал – «товарищ», и даже сделал при этом легкое движение рукой в сторону Шейниса, по мере выяснения вопроса, его нелепой, пустяковой сути все больше и больше отходившего куда‑ то в неведомые дали и ставшего к естественному завершению разговора вполне себе астральной чужеродности объектом:

– Установим на входном порту нашего сервера…

– Да, мы переделаем систему, но контролировать вас, да и вообще кого угодно, не прекратим, и не надейтесь… – Альтман еще раз пообещал, уже прощаясь, при этом бросая испепеляющие взгляды на своего Германа, торопившегося как‑ то жалко, очень по‑ собачьи, подать большую сырую лапу одновременно и Шейнису, и Валенку.

На улице, когда усаживались в красиво запаркованный перед самым офисом «Бергбаутекник» «фольк» Запотоцкого, зазеркальный Леня внезапно вполне по‑ человечески фукнул жирными губами и, показав кривые коричневые зубы, сказал:

– А что… врага побили с помощью его же оружья.

– В каком смысле? – не понял Валенок, заводя машину.

– Ну как же, – Шейнис скосил свой крупный, коровий глаз, в котором уже прыгало искрой знакомое бесконечное, лишенное всякого оттенка сочувствия или симпатии неуважение, то самое, с каким лишь полчаса назад даже не поглядывал, а просто воспринимал системщик компании «Старнет» местного гения с именем Герман. – Панцерваген‑ то, Игорь Ярославович, «нахтигаль». Ведь верно? А дивизия – «Мертвая голова»…

* * *

Дочь позвонила в самый неподходящий момент, как раз когда вертелись на «фольке» в узких проулках Дальних гор. И где‑ то в этом месиве безобразных у‑ и т‑ образных пересечений асфальта с гравийными отводками, а чаще всего просто укатанными земляными колеями, из‑ за высокого штакетника на то, что называлось улицей Толстого, внезапно выступила белая собака. Большая, грузная, как пьяная от свежесваренного молока корова, она, покачиваясь, сползла с бугра и тупо, мелко потряхивая крупным рылом, двинулась на другую сторону. Тронулась, как по полю, безразличная к тому, что на дороге, справа, слева или спереди. Больная, беременная или же просто без мозгов? Чужая машина и расстояние с гулькин нос не оставляли ни секунды на праздные загадки. Большое счастье, что встречка была свободной. И тут, не раньше и не позже, в накладном кармане куртки очнулся телефон.

Пищала резина, крутился горизонт, а «нокия» спокойно травила свой фирменный вальсок. Как еще один полномочный представитель мира жвачных и самодостаточных, пара тупой скотине на дороге. Удобный радионаушник был забыт в бардачке собственной машины. Может быть, и к лучшему, потому что, когда все обошлось и Игорь смог ответить, выловив предварительно двумя пальцами трубку во внутреннем кармане куртки, дочь ему сказала всего два слова:

– Мама опять…

С самого начала недели все признаки того, что это надвигается и неизбежно опять накроет Алку, из смутных, неопределенных делались все более и более явными. Игорь уже давно до мелочей знал это пограничье с его непредсказуемыми переходами от недовольства всем и всеми к жажде сочувствия, слезливой, бабской, алогичной жалости к самой себе. Внезапные приливы и отливы, метанье, переходы между створоженностью и стервозностью. Дни превращенья Алки в чужую женщину. И затем взрыв…

Иногда, впрочем, уже назначенное, предписанное, неизбежное и не случалось. Как‑ то бочком, бочком, по краешку, мелкими шажками с оглядкой, с передышками она выскребалась, выцарапывалась из втягивающей, наползающей, накатывающей на нее вязкой трясины и после этого подвига еще держалась месяц или два. Во всяком случае, так было с тех пор, как ее подобрал какой‑ то левый южносибирский филиал какого‑ то мифического якобы московского экономико‑ правового университета. После позорного прощанья с Политехом и пяти месяцев, размеренных не астрономической последовательностью дней, а дергающимся штрих‑ пунктиром, петляющей цепочкой разновеликих пятен, блевотины и крови от падений ничком и навзничь, Алка старалась не срываться. Держаться в дни занятий, не запивать в контрольные периоды между каникулами и праздниками.

И вот впервые за эти три или четыре года не смогла. Не сдюжила.

– Мама опять…

– Ты была дома?

– Нет, мне позвонила Нелька, мама пришла к ним одолжиться…

Вот как. Соседи уже в курсе. Стремительно. Дома, и в самом деле, перед зарплатой были запасы самые минимальные, но все‑ таки полторы тысячи укатать с утра и в два часа уже просить на подзарядку – это знакомый, родной стиль. Дочь не ошиблась, мать вдохновилась…

Игорь легко себе представил, как его легкая птичка Алка, после первой ранней пары, с ее латунно‑ медным вкусом и отсветом, пройдя по зябкой, стылой улице, ныряет в теплый, уже успели с утра надышать, очеловечить, универсам и, потирая подмерзшие ладони, их согревая, а заодно скрывая дрожь, в том барском, дальнем отделе, где пахнет кофе и корицей, стоит и выбирает. «Мартель», vs или vsop. Магический момент черт знает куда ее возносящего актерства, из будней, скуки, невозможности, мгновенно вырывающего лицедейства…

– О, так вы сомелье? Владеете французским? Какая удача. Что вы мне сегодня порекомендуете из аппеласьион халяль контроле?

Часа через четыре она согласна уже будет валять дурака перед обычной разливальщицей самой простой баллонной разбодяжины на углу Весенней и Советского:

– А вы знаете, что в пиве нельзя утонуть?

– Почему?

– Пузырьки выносят любое тело на поверхность. Можно читать газету лежа на пене, как там, у них в Израиле, на Мертвом море. Главное, чтобы пиво было свежее. У вас вот, например, когда завоз был этого вашего эля?

Роскошные, счастливые первые часы и дни отрыва. Вот только денег в доме больше не найти. А книги, которых все еще полно в шкафах, на полках и столах, нести некуда – в городе не осталось ни одного букинистического магазина.

Последнее, что увидел Игорь Валенок на улице Толстого в тоскливой четверти города Киселевска с названьем Дальние горы, был толстый щенок с коротким хвостиком. Старый знакомый. За месяц‑ полтора с последней встречи он не слишком‑ то изменился. Такой же крупноголовый, неловкий и смешной, штыб с молоком. Он неуклюже поспешал по встречной обочине, скользя мягкими детскими лапами по серым гладким камням. Меховая пропыленная сарделька карабкалась вверх, туда, где, по всей видимости, стояла и смотрела на него тупыми темными глазами такая же, коровьей масти мать. Живая. Потому что Игорь успел каким‑ то чудом среагировать и отвести от ее бока блестящее кольцо со вписанными в него зубами. Пауком, составленным из многолапых букв V и W, мучительно похожим на фашистский знак. На свастику.

Живые. Вечные. Посреди дороги. Быть может, они заговоренные? Да, оба, и мать, и вот помет ее. Что чудотворное тут? Серое небо, серая пыль, естественное, цвета не имеющее слабоумие? Собаки, возьмите к себе человека.

Нельзя, ты не один.

* * *

Лечь и лежать, просто лежать. Единственное положение, в котором он свободен. Не связан с миром, не кантуем. Лежать и не шевелиться. И все будет хорошо, потому что лежачих не бьют. Они похожи на покойников и оттого свободны. Свободны совершенно.

Если только не думают. Ни о чем не думают. Если в голове не остается ничего, кроме ваты. Ваты мерной, бесконечной, не знающей разрывов и пересечений, свежей небесной лыжни. Такой, что видишь под собой в иллюминаторе самолета, бегущей от Северного полюса к Южному. Стелящейся, вьющейся, петляющей, пересекающей ухабы облаков, взбивающей молочные снотворные клубы, хвосты, колечки, ныряющей в небесный белый, подбрюшный пух, выныривающей на полупрозрачные, седые птичьи гребни, но никогда не прерывающейся. Все длящейся, и длящейся, и длящейся.

* * *

Выхода не было. Даже после того, как очень быстро, много быстрее, чем это обычно происходило, сменилось соотношенье часов патологического, болезненного возбуждения и наказания, расплаты за него. Уже к полудню она начинала падать и заговариваться. Но самый простой и легкий путь – пройти два квартала и лечь под капельницу в медицинском центре «Ваш доктор» – не принимался.

– Там моргом пахнет, не хочу. Они меня убьют.

В молодости она не страшилась ничего, в той общей трезвости и радости их юной жизни любое море было по колено. Опасности, болезни и, уж тем более, какая‑ то там смерть просто не существовали в сознании Алки. Она казалась солнечным зайцем, сгустком энергии и беззаботности.

Теперь же, на пятом десятке, Алла Айдаровна боялась всего и вся, а в дни, когда от нее самой несло если и не моргом, то шкафчиком патологоанатома, – маниакально, особенно иголок, шприцев, капельниц.

– Гепатит. Это последнее, чего мне в жизни не хватает. Лишь только это еще во мне не завелось. Ну или не проснулось. Лучше уж сразу молотком по темечку.

* * *

И все равно Алка – это самое лучшее, что с ним случилось в жизни. Кем бы он был, кем бы он стал, если бы не Алка, – нелепым, грузным Валенком, чудаком, читающим на ходу даже не книгу, а так, какую‑ то листовку, рекламный проспект, поданный ему на улице подростком или стариком? Подслеповатым и рассеянным доцентом, задумчиво сующим ненужную бумажку не в урну, не в ротик мусорного ящика, а в карман? Человеком, для которого самым тревожащим душу звуком, зовущим и будоражащим, был бы шелест тополей, сырое воркование и влажный лепет в гуще крон за окном во время волнообразно накатывающего на город и откатывающего ночного летнего дождя? Гулы и шевеленья того же в сущности масштаба и значенья, что и тревоги, звуки и движенья собственного ЖКТ.

А с Алкой он однажды видел и, что важнее, слышал, как мир кончается. Взрывается и остается целым. Такое чудо в гусиной медной коже и крупных изумрудах пота.

Однажды… однажды Игорь видел, как сходит оползень там, где вилочкой ручейков Малый Казыр вливается в Большой. После обвальной двухчасовой грозы, от грохота и многоводия которой Казыр разбух и стал похож на грязекаменного змея, удава, в чреве которого ополоумел, сошел с ума, весь в грохоте и вое ливня, заглоченный поспешно и не прожеванный рекой зверинец, на склоне над рекою заиграли ели. Зашевелились, задергались так, словно кто‑ то невидимый, подземный стал щекотать им корни, дьявольским перышком водить под пятками камней и холодить в подмышках дерна. И словно силясь, пытаясь избавиться от неожиданного наказания, огромный язык леса на крутом склоне, метрах в трехстах, не больше, от того места, где они с Алкой прятались в наскоро растянутой палатке, действительно ожил, начал подергиваться, шевелиться, вставать и вдруг, в одну секунду порвав буквально с природой внутренней и внешней, столетиями, тысячелетиями не менявшейся, сложившейся, устойчивой, пошел, поехал, оторвался от материнской непрерывности зеленого, чтобы еще через мгновенье исчезнуть, самого себя перемолоть в грязное месиво камней, стволов и глины, ударившее страшным кулаком речушку в дергающийся, накаченный небесным электричеством до темноты, до мути, до безумья бок.

И там, тогда, на расстоянии протянутой руки до смерти, ему открылось то, что никому из Валенков не открывалось. По‑ настоящему прекрасное, освобождающее душу и обновляющее кровь всегда бывает страшным. А страшное, как откровение, прозрение, всегда прекрасно и пронзительно. И длится это счастье сопричастности к земле и небу только миг. Всего один. И он у него был. И раз, и два, и снова. И неоднократно.

Момент, когда нежную, трепещущую радужную бабочку валенковской души словно глотала птица. Стремительная, бешенная. Кречет, сапсан. Хватала и уносила туда, куда природа не планировала никогда, не готовила и не звала.