Сергей Солоух 2 страница

Игорь бросает взгляд в левое зеркало, включает поворотник и в легком нетерпении, чтобы скорее забыть всю эту несуразицу, чтобы вернуться в безмятежность утра, чуть раньше, чем следовало бы, метров за тридцать от темно‑ сливового хвоста, похожего на старый, дорогами помятый чемодан, выходит на левую полосу. Сначала слегка притапливает, потом пожестче, но расстояние до чемодана, легко сжимавшееся в первые секунды, внезапно перестало сокращаться, прозрачный воздух, разделявший две машины, как будто зажелировался и не пускает. Не дает догнать и перегнать.

– Козел!

Он что, внезапно испугался, решил – Игорь его обгонит, прижмет к обочине, и вместе с подоспевшим водилой лесовоза начнет бить? Или же проще, ни за что не хочет уступать самоубийственными трюками полученное преимущество? А впрочем, разбираться некогда, из‑ за крутого поворота, закрытого плотным подлеском впереди выныривают фары встречной машины. И быстро из пары маленьких ласковых звездочек превращаются в безжалостные шары хищника.

Игорь мгновенно, рывком уходит вправо, ныряет под хвост «камрюхи». Прячется. Стекла ее тонированные и непонятно, что происходит там, где старый, видавший виды чемодан переходит в шершавые, облупленные стойки и крышу салона. Может быть, бред, галлюцинация? Не понял Игорь что‑ то, или же там, за сельскохозяйственным шиком светонепроницаемой пленки просто не видят его? Не понимают, что мешают?

Хорошо. За поворотом снова пусто и чисто. Практически. Попутный грузовик с прицепом. Но далеко, полкилометра. Можно успеть, и «камри» щелкнуть, и грузовик. И успокоиться, и все оставить позади, вновь раствориться в мягком свете, вновь обрести потерянный автоматизм движений, согласие души и тела. Качели серого и голубого.

Итак, попытка номер два. Проверка. Зеркало, поворотник и третья передача для верности.

Нет, Игоря точно не пускают. Со всей определенностью не дают уехать.

– Козлятина!

Кто там, в темном нутре много раз мятой и битой праворучки? Только что, десять минут назад, лишь чудом избежавшей лобового столкновения и снова нагло провоцирующей ДТП? Свора двадцатилетних обормотов? Любовник, демонстрирующей телке удаль? Мент в штатском, не боящийся расплаты? Человек без нервов, который, едва разъехавшись с автобусом, тут же куда‑ то позвонил по сотовому или отправил смс: «я сделал это снова, ха‑ ха‑ ха» – и даже сбросил скорость, чтоб в кнопки пальцами точнее попадать? Потыкал, похвастался, а теперь снова поймал кураж?

Но ведь безумие. Теперь это уже чистое безумие. Прозрачный воздух затвердел, перестал пускать Игоря на уровне крыла, задней двери «камрюхи», которая летит, стремительно приближается к тому, еще минуту, две тому назад казавшемуся таким невинным, далеким, неопасным прицепу. К попутному грузовику.

– Ну тормози же, сукин сын!

А в ответ самое неожиданное, просто взрывающее изнутри. Гудок. Шутник или лихач ему приказывает, Игорю, освободить полкорпуса. Еще раз. Повелительно и резко. Гудок. И что‑ то в самом деле лопается. Разум, свой собственный, еще мгновение, секунду тому назад казавшийся таким же спокойным и беспредельным, как равновесие осенних красок, как ширина и глубина прохладных чистых далей, весь, выстрелом, сжимается до бусинки, малюсенькой, тупой дробинки:

– А хрен тебе! Хрен в голову и в зубы! Ты тормози! Урод! Помеха у тебя!

И словно обморок. Пыль, шорох, хруст. «Камрюха», бешеная банка с троллями, не сбрасывая ни км, уходит вправо на обочину, ныряет, как будто в праворукую, родную, каким‑ то бесом приоткрытую на миг реальность, и так обходит грузовик, успев в отместку, напоследок, прежде чем навсегда исчезнуть, запустить камешек Игорю в пассажирскую дверь. Щелчок, переплавленье всех чувств в обиду, в ненависть, в конечную субстанцию безумия – и отрезвление.

Он долго после всего случившегося ехал за грузовиком с прицепом. Не обгонял и даже не догонял. Без мыслей и без чувств. Соединившись не с красотой, а с пустотою дня. И лишь увидев в Демьяновке у придорожного кафе всю ту же «камри», сливу, тертую и мятую, мирно приткнутую к высокому крыльцу, подумал: «Зачем? Зачем? Кто объяснит? Они неслись и двадцать раз чуть не убились? И двадцать раз были готовы убить других? Чтобы поесть? Чтобы отлить? И только‑ то? А я? Я почему во всем этом участвовал? »

* * *

Когда это началось? Когда он стал ложиться спать с одним желанием: чтобы не наступило утро? С одной мечтою – не увидеть света. Не услышать дня. Шуршание колес, стук каблуков, чужие голоса. Остаться в тишине и темноте навеки, навсегда, в уже прошедшем, уже сгоревшем, в котором ничего, ничего больше не может и не должно случиться.

Когда само существование, жизнь стала повинностью?

Давно. Очень давно. Задолго до того, как превратился в водилу на межгоре. При позднем Горбачеве? В тридцать пять? Когда казалось, что покупает в каком‑ то шалом кооперативе свой последний в жизни холодильник? «Бирюсу», в которой никогда не будет ни масла, ни сметаны? Или гораздо позже, в сороковник, к закату Ельцина? Когда впервые от Алки стало пахнуть днем? Когда она с работы стала приходить с румянцем?

Нет. Раньше. Много раньше. Со смертью отца. С которым никогда не был близок или откровенен, но унаследовал большое тело с круглой головой. Характер, склонности, привычки. Которого, по сути дела, и не знал, но безоглядно верил. В отца как в олицетворенье принципа – за труд и честь, за честность и вознаграждение.

Через год или два после того, как отец вошел и уже не вышел из хирургического корпуса Третьей городской, да, кажется, в апреле девяносто шестого или же девяносто седьмого, Игорь бежал из института по Весенней и вдруг остановился, увидев, что нету больше вывески «Техническая книга» на знакомом с детства розовом ракушечном фасаде. Помещение очищено, сдано и в нем меняют рамы и двери.

И сразу вспомнил крупную тень за широким и чистым стеклом ближайшего ко входу витринного окна. Отца, что‑ то быстро выписывающего у стойки в закутке библиографического отдела. Самому себе открытку. Заказ на книжку из перспективного плана издательства «Наука» или «Высшая школа». И сладкое, детское ощущение того, как это здорово, наверное – вот так вот самому себе готовить послание из будущего, самому себе на год вперед размечать путь из радостей, сюрпризов и лишь одних хороших новостей. Знать заранее и наверняка, что эта бабочка‑ огонек в тебе будет гореть, играть, всегда найдет, чем напитать и желтизну, и красноту, и голубой цветочный ободок.

И что теперь? Кто так цинично вынес на сквозняк и мокрый асфальт и тени, и мечты? Нагромоздил на тротуаре в виде поломанных, ненужных книжных стеллажей, готовых к погрузке в мусоровозку? И что же делать в этой гулкой, холодной пустоте, лишенной органики, способной холить и прятать светлячки куколок, путеводные огоньки тайн? В безбрежном космосе голой прагматики, в котором вечным казавшийся, неугасимым мотылек уже не передастся никому ни косвенно, ни прямо.

Дочь, сразу же, еще при поступлении в мед, объявившая, что разбираться в человеческих несчастьях, бедах и болезнях она не собирается. Освоит хорошенько науку дерматологию, но врачом в поганом КВД не станет, а заделается косметологом. Со своим салоном, магазином и большою клиентурой. Все внешнее, понятное, отчетливое – ничего неясного, невысказанного, туманного и сладкого, где‑ то там скрытого внутри.

И совершенно так же вот эта пара аспирантов, которых он сегодня по просьбе шефа, заведующего кафедрой, вызванивал для отчета на кафедральном научном семинаре. Один заносчиво проинформировал, что он принят менеджером по продажам в немецкую компанию и будет всю следующую неделю в командировке в Бохуме, а второй и вовсе объявил, что в институте больше не появится. Родители ему недорого купили плоскостопье и послезавтра он получает военный билет. Освобождение на веки вечные.

Да, именно в тот день у исчезающего на глазах, разломанного и разобранного книжного Игорь впервые очень ясно увидел пустоту. Дыру. Буквально и фигурально. То самое, что после него, в отличие от деда или отца, останется. Пшик. Был и сплыл.

Но в тот момент, тогда еще не ахнул, не окаменел, потому что рядом была Алка. Еще была. И думалось, казалось, представлялось – будет всегда.

* * *

На курсе, в институте он никогда к ней не приближался. Слишком уж яркая это была звезда. Дочь заведующего кафедрой марксистско‑ ленинской философии Айдара Бакимовича Гиматтинова. Почему она выбрала прикладную кибернетику в политехе, а не историю КПСС в универе, не знала ни одна душа, включая собственную Айдара Бакимовича. Невысокого, очень подвижного человека, так мало требовавшего объема и пространства для своего резинового тела, но голосом, как будто эхом взрыва, заполнявшего любую поточную аудиторию. Его громогласные декламации, обязательный номер программы любого институтского общественного мероприятия, разворачивались перед собравшимися, словно летальный хирургический набор блестящих, ясных и разящих, тогда казалось – прямо наповал, тезисов. Весь словно вывернутый наизнанку, четкий и звонкий, с глазами всегда горящими, как у какого‑ то особого кота из белки, он был, конечно, полной противоположностью отца, Ярослава Васильевича. Крупного, похожего на стог, рукастого и головастого блондина. Всегда о чем‑ то своем, принципиально неразделенном думающего.

И точно так же Игорь, ширококостный, округлый, малоразговорчивый, внешне никак не подходил к тому карманному, изящному веретену, которым была невероятно бойкая, фигуристая, с копной смоляных, легкой волной всегда приподнятых волос, Алла Айдаровна. Он, кажется, единственный на курсе не хотел ее и не добивался. Просто не думал о ней, как марсианин не думает о том, что он когда‑ нибудь к себе подманит и захватит земную спутницу Луну. И вот.

Это произошло на практике после четвертого курса. Несколько лучших студентов потока, в том числе Игорь и Алка, попали на один из самых продвинутых и оборудованных в городе вычислительных центров, ВЦ Южсибугля. Одна неделя дневная смена, одна неделя ночная. Первая была частью обычной жизни, с перфолентами и перфокартами, длинными распечатками и чаем в комнате системщиков с конфетками «морские камешки», вторая открывала желающим всегда днем оккупированный, занятый дисплейный класс с его таинственным и фосфорическим свечением зеленых букв на черных квадратах мониторов. Гипнотизирующую, космическую свободу творить и жить в каком‑ то невозможном будущем. Ночами Игорь засиживался там, на втором этаже, до острого конъюнктивита. А когда от рези наконец закрывал глаза, откидывался на стуле или ронял голову на стол между двух клавиатур, то словно из иной, рядом сосуществующей галактики, с другого конца длиннющего коридора ВЦ или, быть может, из дальних глубин его первого этажа начинал слышать нечто столь же таинственное и невозможное, как только что оставленный экран, нечто отталкивающее и притягивающее равным образом – обрывки смеха, музыку, короткую чечетку каблуков или пронзительный аккорд осколками внезапно брызнувшего стекла. Нечто чужое, но странным образом возбуждавшее воображение, точно так же, как просверлившие насквозь глаза зеленые буквы на черном безбрежном фоне. В такие странные моменты раздвоенности и неопределенности Игорь сидел, уперев лоб в теплую столешницу или затылок в холодную стену, и ждал, когда пройдет. И то, и это. Перечный туман в глазах и сахарно‑ ванильный в голове. И снова брался за свое. Но вот в одну из бархатных июльских полночей не вышло.

Дверь класса резко, без предупрежденья, распахнулась, и кто‑ то звонко сообщил:

– Смотри‑ ка! Тут! Спит, лапушка, как пассажир на мягком кресле…

Игорь приоткрыл веки. В проеме сходились и расходились две тени. Горячие и остропахнущие. Одна определенно Алла Гиматтинова, вторая, покрупнее, кажется Ирина Моховец. И точно, ее ехидный голос объявил:

– Уважаемые пассажиры, наш полет проходит на высоте десять тысяч метров со скоростью девятьсот пятьдесят километров в час, температура за бортом…

– Сорок градусов, – со смехом подхватила Алка и, юркнув мышкой в комнату, взглянула сверху вниз своими розовыми в красные глаза сидящего.

– Живой! – констатировала громко и весело, и тут же тише, почти интимно, поведала: – Послушай, дорогой, на этот час ты единственный несквашеный двуногий мужского пола на ВЦ, Андрей Герасимов мордой, пардон, в своей блевотине, а рыжий электронщик Дронов под столом. Твой выход, получается…

– Но я… – начал было что‑ то собирать Игорь. Не то свой разум, не то просто слова.

– Дискуссия по завершенье семинара! – решительно постановила Алка Гиматтинова, и что‑ то жаркое и клейкое потянуло вверх за ухо большого Игорька: – Пойдем, – вновь после руководящих, рубящих пришел черед негромких, ласковых созвучий. – Какой ты, слушай, мягкий, сдобный и пахнешь словно молоко да хлебушек, и вправду, нет, честное слово, не зря тебя назвали Валенком.

Очнулся Игорь ясным днем, а где – не понял. Все издавало звуки. За распахнутым окном переговаривались листья тополей, подушка, прилипнув к уху, гудела словно раковина, а сверху, над головой противно и отчетливо шуршала и чесалась известка на потолке.

Игорь, собравшись с силами и духом, приподнялся. И тут же увидел Алку. Она реяла, буквально вся вибрировала рядом с широким раскинутым диваном, а в руках держала стакан, по которому стекала на ее тонкие, с маленькими ноготками пальцы свежая морская пена.

– Нет, – пробормотал Игорь, – нет…

– Да, – сказала Алка, – да…

И темные ее соски светились и блестели так, словно не из бутылки, а из них, коричневых, из правого и левого, она ему и налила, нацедила щедро и эту влагу, и эту пену…

– Меня убьют родители, я даже не позвонил…

Алка медленно взяла из его руки мокрый пустой стакан, медленно поставила на тумбочку, медленно развернулась и вдруг резко, сразу двумя руками толкнула в грудь, а после навалившись сверху на него, упавшего навзничь на простыню, быстро и горячо, словно облизывая, заговорила. Прямо в ухо:

– Дурашка, дурачок, да ничего тебе не будет за меня! За меня не будет ровным счетом ни‑ че‑ го!

И оказалась права. За этот щедрый дар. За это новое, невиданное, неслыханное сразу и поту‑, и посюстороннее. За это счастье, за свободу, за полет, которого не знал никто в его суровом мрачно‑ лесном роду – ни дед, ни прадед, ни отец, – с него тогда никто, по сути дела, ничего и не попросил. Не взял. В далеком семьдесят девятом все было даром. Просто так. Бери и ешь. И только много, много лет спустя явился счет. И в нем все было, все до копейки сбито, подсчитано и сложено. Предъявлено по полной. Игорю Валенку. Игорю Ярославовичу.

* * *

Генеральный директор ЗАО «Старнет» Олег Геннадьевич Запотоцкий из породы юннатов. Бегоний и фикусов в его кабинете больше, чем деловых бумаг. Но царствует надо всеми, занимая персонально целый угол, гигантская широколистная монстера. Лес лап и лапищ, всегда и неизменно голосующих «за», над зубчатой шапкой которых унылым незваным пришельцем вздернулся и торчит кончик специальной палки, поддерживающей жирный удавий ствол лианы. Унылая жердина, кол, покрытый из эстетических соображений ржавой мочалкой кокосового волокна, на самом же деле первооснова существования всей этой роскоши и хлорофиллового шика.

Во время еженедельных планерок Игорь смотрит на этот рыжий корень, теряющийся в море зеленого, прекрасного, и думает о странностях романтики. О той, что, как вот эта вот лиана надежды и мечты, в семидесятых, в пору его юности, карабкалась по чужеродным палкам первоосновы вверх, старалась неизбывный, голый и циничный рычаг судьбы одновременно и прикрыть, и опереться на него. Алка Гиматтинова, карьере лектора института марксизма‑ ленинизма предпочитающая будущность преподавателя на кафедре вычислительной техники. Или Олег Геннадьевич Запотоцкий, сын первого секретаря сельского райкома, подавшийся вдруг неизвестно отчего в ученые.

Какой великий и всеобщий самообман. И как прекрасен, и как уместен в его тропическом, безбрежном бархате был их семейный валенковский мотылек. Огненная бабочка с радужными крыльями.

* * *

– Э, нет, любезный, ты не крутись как уж на палке. Давай‑ ка все по чесноку.

Важнейший воспитательный момент. К ногтю прижать в очередной раз, это во‑ первых, а во‑ вторых, еще раз продемонстрировать Гусакову, что никакое его художество не ускользнет от ока генерала. Хитер, пронырлив и расчетлив Полторак, но именно поэтому и не дождется счастья, так и будет всю свою жизнь в «Старнете» шустрить по неудойным школам, жэкам да больницам. Все просто: человек, работающий с наличкой, с темной розницей, с филькиной грамотой вместо документов, должен быть дураком, таким вот точно, как Боря Гусаков, вечно попадающим впросак, вечно у босса на карандаше, всегда прижатым к стенке и видимым насквозь.

– Второй раз за полгода у тебя жестянка! Все из шумахеров не выпишешься?

– Ну какой там, Олег Геннадьевич, на месте разворачивался… Да и вообще, царапина. Пластмасска, бампер… не знаю, каких вам сказок кто наговорил…

Боря в последний раз бросает крысиный взгляд на Полторака, на главного бухгалтера Анну Андреевну, на Игоря, рядом с которым рисует пифагоровы фигуры в пухленьком ежедневнике технический директор Дмитрий Потапов. Все заодно с техническим. Абстрактны, холодны, надмирны. Вычислить информатора, пустившего парашу под порог директорского кабинета, решительно невозможно.

Узкое лицо бедняги, сначала выжатый безжалостно, а позже в камень засушенный лимон, чернеет и мертвеет окончательно.

– Да и, вообще, Олег Геннадьевич, к чему сыр‑ бор, я же все сделал, устранил, и за свои, за собственные…

Глаза Олега Запотоцкого, уже было наполнившиеся обычным рабочим кисельком, будничной синевой, вновь вспыхивают неподдельной радостью, желтыми чертиками. Какой действительно болван, дубина стоеросовая Гусаков, опять подставился, на ровном месте дал повод боссу еще раз напоследок оттоптаться.

– Ах, за свои… За собственные! А ты рассчитывал за чьи, Борис Евгенич? За компанейские или за мои личные?

Когда Игорь пришел в «Старнет», Олег Запотоцкий чуть ли ни в кабинете‑ оранжерее, еще подписывая заявление, сообщил, что для работы старая валенковская семейная «шестерка» с пробегом в восемьдесят тысяч не катит.

– Восемьдесят ты у меня будешь в год накручивать. Нужна нормальная новая машина. Получишь, как все, компанейскую ссуду на средство производства. А старое корыто продавай.

За отцовский «жигуль» цвета баклажана выручил восемьдесят. За новый «лансер», серебряный металлик, который Запотоцкий считал единственно достойным своего старшего менеджера по продажам, просили в салоне четыреста двадцать. Триста сорок равными порциями три года высчитывали из зарплаты Игоря Валенка. Так что обещанный Запотоцким полтос в месяц оказался не совсем полтосом. Но, впрочем, и восемьдесят вроде бы гарантированных тысяч километров в год по счастью вылились в более скромные пятьдесят. Склонность чуть прихвастнуть, прибавить, приукрасить, не ударить в грязь лицом, а браво топнуть по жидкой кашице ногой отличали Олега Запотоцкого всегда.

Однажды, уже будучи ка‑ тэ‑ эном, необыкновенно насмешил угрюмого Валенка‑ старшего, добавив к подписи под самой обычной статьей в кафедральном научном сборнике «Лауреат Всесоюзного конкурса НТТМ». Тогда подобное мог вычеркнуть отец. Теперь некому.

Да и надо ли? Поправлять его или прерывать? Ради чего? Пусть говорит, ведет планерку, ничего не может и не должно испортить вторник. День, когда Игорь по праву, на вполне законных основания никогда и никуда не едет. Только от дома и до офиса.

– А это что такое? Игорь Ярославович? – Запотоцкий от изумления даже приподнимает бухгалтерскую справку со стола, подносит к расширившимся чувствительным ноздрям: да, пахнет, пахнет отвратительно. – У вас и дебиторка.

– Не может быть!

– Ну как не может? Факт, – Олег Геннадьевич по своему обыкновению ногтем мизинца выделяет нужную строчку. – Немцы! Немцы не перегнали деньги за прошлый месяц.

* * *

Немцы. Когда это вполне абстрактное понятие стало для Игоря конкретным? Когда и почему он стал додумывать те мысли, которые не мог и не хотел додумывать отец? Прямо из пионерского лагеря под Смоленском летом сорок первого отправившийся в томский детский дом. В Сибирь, чтоб больше живыми не увидеть никогда ни собственных отца и мать, ни старшую сестру Светлану.

Долгие годы, можно сказать всю жизнь, Игорь не сомневался, был уверен – ничего вообще не сохранилось от тех людей, что были его дедушкой, бабушкой и тетей. И лишь после смерти отца, Валенка‑ старшего, среди бумаг в его столе наткнулся на маленькую коричневатую фотографию с волнистыми, зубчатыми, как у почтовой марки, белыми обрезами. Округлым незнакомым женским почерком на обороте был проставлен только год – 1932. И все.

Дед был типичный Валенок. В просторном темном пиджаке, как‑ то особенно его круглившем жилете в тон и с галстуком в мелкий горошек. Бабушка в закрытом строгом платье со сборками и полотняным широким поясом, волосы собраны на голове в большой, слегка клубящийся шишак. Сестра отца в очках и с парой легоньких косичек над отложным воротничком. А сам он на коленьях у деда в новых ботиночках и с деревянным самолетиком в руках.

Почему отец никогда не показывал Игорю эту старую, каким‑ то чудом выжившую, годами лишь чуть подкопченную, поджаренную фотографию? Каких вопросов не хотел? Каких ассоциаций? От чего больного, низкого стремился и хотел избавить, к чему высокому и светлому готовил? И кто виноват, что победило первое, а не второе?

Олег Запотоцкий, сделавший Игоря Валенка старшим менеджером по работе с корпоративными клиентами? Из числа которых едва ли не самый жирный и завидный – «Крафтманн, Робке унд Альтмайер Бергбаутекник»? Или дочь Настя, что, даже уйдя из дома, даже начав самостоятельную жизнь, так и не сняла с гвоздика над изголовьем своего диванчика портретик жениха в блестящей рамке? Так и оставила вечным напоминанием Анатолия Фердинандовича Шарфа. Гестаповца. Пусть даже место его рождения поселок Трудармейская Прокопьевского района Южносибирской области.

* * *

А те немцы, о которых, голову вскинув, взмахнув бумажкой, необычайно удивившись, внезапно вспомнил на совещании Олег Геннадьевич – едва ли не все поголовно родились в Казахстане. Лет десять, может быть, тому назад, пятнадцать все они дружно меняли Союз Республик на Бундес Республику, одно гражданство на другое. И потому еще не отучились говорить по‑ русски. И снова здесь. Сотрудники ООО «КРАБ Рус», российского подразделения. Активного пользователя беспроводной и Интернет‑ связи. Всегда и неизменно все делали в срок, и вдруг – на тебе. Цифры в отчете Валенка не сошлись с данными бухгалтерии.

– Доверяй, но проверяй, старое правило, Игорь Ярославович, – мягко журил Олег Геннадьевич.

Игорю было и крайне неприятно, да и вдобавок очень непривычно примерять на себя, пусть на минутку, пусть и по недоразумению, но роль вечного олуха и недотепы Гусакова. Бобки. При том, что, как обычно, он сам отвозил и счет, и акт…

Только с директором не смог увидеться. Вольф Бурке. Единственный из них из всех настоящий. Вольфгангом родившийся, а не переделанный одномоментно из Владислава или же Владимира. Большой любитель одну и ту же остроту выдавать.

– Я русский учил как резервист бундесвера. Готовился от вас отбиваться, а теперь вы от меня защищаетесь, то‑ ва‑ рищ, так правильно, да, Валенок?

И, ухмыляясь, шелестел пижонской щетиной. Какое‑ то, наверно, существует специальное приспособление, особая немецко‑ фашистская технология для того, чтобы поддерживать круглогодично на лице эту трехдневной свежести поросль.

– Качество, качество, почему вы не можете поддерживать качество услуг вашей компании стабильным, господин Валенок? Вот мы в нашей работе всегда это можем.

На прошлой неделе Вольфганг Бурке воздух чесал своей щетиной не в Сибири, а дома, в Европе. Был в рурской штаб‑ квартире КРАБа.

– Я разберусь в кратчайший срок, – не желая раздувать явное недоразумение в большой вопрос, быстро сказал Валенок.

– Давайте, давайте, – согласился закрыть на этом совещание Запотоцкий, за что, конечно, Игорь ему был признателен.

Потом, без части таракана слева и цельного бобки напротив, через денек, зайдет к Олегу Геннадьевичу в кабинет, отдельно, и все расставит на свои места, после того как сам для себя узнает и прояснит, что происходит.

Но быстро и легко добиться правды не получилось. В бухгалтерии «Бергбаутекник» ответили, что сожалеют, но документов на оплату не получали.

– Все у директора.

– А он на месте?

– Да.

Но телефон самого Бурке не отвечал. Вместо его деревянного акцента всякий раз после набора номера на том конце отзывался отличный, хоть и механический, русский – «абонент отключил телефон или находится вне зоны обслуживания». Другой наличный телефон, тот, что в приемной Бурке, демонстрировал еще меньше отзывчивости: после пяти долгих гудков без слов и предуведомлений просто громко и сипло начинал свистеть факсом.

«Надо ехать, надо ехать самому», – думал Игорь. И не хотелось, страшно не хотелось. Шахтерский Киселевск, который Крафтманн, Робке унд Альтмайер выбрали для своего русского офиса и сервис‑ центра – одно из самых безрадостных и тухлых мест во всей округе. Город, в котором трава никогда не бывает зеленой, а снег белым. Где все собаки – волки, а кошки – зайцы. К тому же совершенно непонятно было – когда. Все до одного оставшиеся дни недели расписаны, и все намеченные поездки не на юг, в сторону «Бергбаутекник», а в противоположную – на север: Березово, Анжерка, Мариинск.

Из тупика вывел еще один телефонный звонок, но не исходящий на Киселевск, а входящий на собственную «нокию» Игоря Ярославовича. Директор анжерского машзавода просил перенести встречу на неделю. И так четверг освободился.

Уходя домой, на лестнице Игорь Валенок столкнулся с Борисом Гусаковым. Бобок курил на полутемной площадке. Вид у него был мрачнее мрачного, и даже сигарета, единственная полоска чего‑ то светлого в его руках, и та была уже на две трети съедена чахоточным процессом тления.

– Будете заезжать сегодня вечером, – спросил Игорь, – или уже нашли, у кого еще перехватиться?

– Какой там, – Бобок махнул рукой, – самого перехватили. Через коленку и по голове.

– А что такое?

– Да по командировкам у меня перерасход. Две тысячи за этот месяц. Не приняли крысы бухгалтерские квитанции из частной гостиницы. Вот и теперь думай, чего же им такого заместо нарисовать.

* * *

Человек бежал прямо на Игоря и кричал:

– Убей и меня, убей! И меня задави тоже! Задави!

Его ребенок и жена лежали на полосе Игоря метрах в двадцати, там, впереди, в снежной кашице. Девятка их положившая, уже после столкновения напрасно и бессмысленно тормозя, вылетела на встречку и перевернулась там, ударившись бочиной в широкую морду троллейбуса. Его рога, утратившие правильность и параллельность, лениво бились над крышей о черные провода и друг об друга. От елки‑ светофора на ближайшем перекрестке, где пряталась патрульная машина ДПС, скачками, словно курортники в мешках, неслись менты – пара огромных и неуклюжих тел в зимних доспехах и ядовито‑ желтых жилетах с крестами белых полосок. Вывалился из своего «лансера» и ошалевший Игорь, но двух шагов не успел сделать, как человек, припавший и снова отлепившийся от двух брошенных на дорогу тел, словно нырнувши в темный омут и вынырнувши с уже помутившимся сознанием, вскочил и с ревом бросился навстречу:

– Убей и меня, убей! Задави! Давай!

Проклятая эта улица Ленина в городе Ленинске, ничего и никого не видно ни летом, ни зимой под фонарями, слишком уж далеко и резко отбежавшими от линии симметрии. Надо же было отгрохать длиннейший шестиполосный проспект там, где до сих пор по‑ деревенски принято дорогу как булку резать, наяривая от магазина к дому по прямой. Но вот конкретно здесь, в этом довольно светлом из‑ за реклам‑ растяжек месте, был переход. И хорошо видимый знак. Только не тому ухарю на «жиге» цвета крови с ржавчиной, который продолжал лететь по левой полосе, когда все, начиная с Игоря, две первых полосы, принялись носами упираться в ночь, тормозить, пропуская женщину с ребенком.

Игорь запомнил этот колер еще на светофоре у автовокзала, труху, тонированную вкруговую, с желтыми ластами несоразмерных брызговиков, самолетные пропеллеры, крутящиеся внутри колесных колпаков, и голубые корабельные светодиоды подсветки во всех местах. Металлолом в парше дешевой мишуры и не подумал тыкаться в хвост двух рядов, ждущих зеленого, а просто встал, как чирий, третьим на встречке. Благо такое вздутье позволяло У‑ образное устройство перекрестка с большою круглой клумбой в центре. Но только резина у трехкопеечного хама такой же шикарной, как все обвесы, не была. Мужичок на серой крепкой «тойотке», стоявший прямо перед Игорем, легко ушел по свету первым и сразу, перестроившись за клумбой, зажег левый поворотник, давая знать, что будет через два десятка метров, там, на разрыве двух сплошных, нырять в межуличный проезд. Лихой ловчила на девятке у него сзади заметался, но все равно остался за серым, ход сбавляющим задком «тойоты» и пропустил волей‑ неволей всю вереницу тех, кого товарищами, да и вообще себе подобными, как видно, не считал. Ну, уж потом обиду выместил, уж наверстал так наверстал…