Часть четвёртая 10 страница

Этот удивительный народ, нордаги, и осознав абсолютную невозможность сопротивления, не спешил поднять руки. Даже то, что мы встречали выходящих из городов женщин с детьми не как семьи врагов, а чуть ли не как дорогих гостей – Гамов отдал в этом смысле строжайшие указания Николаю Пустовойту и Готлибу Бару, – не произвело смягчающего действия на призванных к оружию нордагов. Поручить свои семьи нашей милости они решились, но отдаться самим воле победителя, не испробовав импульсатор против импульсатора и вибратор против вибратора – нет, это многим показалось горше смерти: Пустовойт не случайно разделил эти два понятия – воля победителя и милость его. Да и слишком долго каждому нордагу внушали, что ему вручено самое мощное оружие, какое знает сегодня человечество, – было безмерно тяжко сдавать это оружие врагу, не попробовав, так ли оно грозно. Несколько отрядов выбрались из своих укреплений и нападали на наши блокирующие посты. С опухшими от жажды губами, неспособные не только кричать, но даже шептать, они тем не менее завязывали настоящие сражения. Зато помощи своих тяжёлых электроорудий эти отряды смертников получить не могли – ни один наш блокирующий пост не приближался к зоне их досягаемости, это тоже было предусмотрено. В общем, можно было спокойно ожидать неизбежного завершения событий. Гамов так и вёл себя, он выглядел на редкость уравновешенным. Но я злился – план захвата Нордага был всё же моей задумкой.

И когда столица Нордага Парко объявила о капитуляции, а полевые войска, складывая оружие, стали выходить из укреплений, я вылетел туда. Военной необходимости в этом не было, с хозяйственными делами отлично справлялся Готлиб Бар, он первым прибыл в Парко. Но унять тревогу о поведении среди нордагов Аркадия Гонсалеса я не мог. Я чувствовал себя лично ответственным за Нордаг и не желал предоставить всевластие Гонсалесу. Именно так – намеренно резко – я обосновал Гамову необходимость поездки в Парко – и Гамов только молча кивнул. Я получил полновластие на умиротворение Нордага. Лишь на прощание Гамов заметил:

– Собственно, и Гонсалес, и Пустовойт действуют по моим инструкциям. Но если они не найдут согласованных решений, вы сами продиктуете им, что найдёте нужным. Последнее слово за вами.

В Парко меня встретила охрана, высланная Гонсалесом, – два десятка «чёрных воротников», это был отличительный знак солдат министерства Террора. Сам Гонсалес приветствовал меня – ничего худшего он не мог бы придумать. И я сразу дал ему понять, что играть его музыку не намерен. Я не забыл, как он расправился в Забоне с пленными генералами.

– Почему нет полевых солдат, Гонсалес? Я министр обороны, а не чиновник вашего ведомства.

Он невозмутимо выслушал. Было что‑ то зловещее в удивительной красоте его лица. И он не сомневался, что я помню кровавую расправу с Сумо Париона и Кинзой Вардантом.

– В вашей воле, Семипалов, заменить охрану. Диктатор потребовал от меня обеспечить вашу безопасность. Других солдат у меня нет.

Я молча прошёл к машине. Споры надо было начинать с более важных дел, чем цвет мундиров охраны. Гонсалес сел со мной. Я сделал вид, что погружён в рассматривание Парко. Город был как город – дома, улицы, площади, люди на улицах. На перекрёстках высились щиты с портретами Франца Путрамента. Все проходили мимо, будто и не замечали их. Я показал на один из щитов.

– Ваша работа, Гонсалес?

– Моя. Хотите посмотреть?

Я вышел из машины. На щите красовался Путрамент – средних лет мужчина, усатое лицо, на голове военная фуражка, на груди набор орденов. Под щитом – большими буквами – объявление:

Франц Путрамент, сорок три года, генерал кавалерии, президент Нордага. Развязал преступную войну против Латании. Трусливо сбежал и скрывается. За поимку его – награда в миллион золотых лат. За укрытие – смертная казнь. Если президент добровольно не предаст себя военным властям Латании, будет казнена его дочь Луиза. Казнь Луизы Путрамент совершится в первый день месяца листопада в 12 часов дня.

Председатель Акционерной компании Чёрного суда полковник Аркадий Гонсалес.

– Логика у вас отменная, Гонсалес, – сказал я, возвращаясь в машину. – Казнить уже казнённую! Ведь вы объявили, что приговорённые к казни все казнены, и забыли оговорить, что для Луизы сделано исключение. Вам могут не поверить, Гонсалес. И тогда Путрамент и не подумает выбираться из своего логова.

– Вы поддержали моё предложение о подсадной утке, – напомнил Гонсалес. – И не вспомнили сами, что Луиза уже объявлена казнённой. Важно, что она жива и потеряет свою жизнь уже всерьёз, если отец не вылезет наружу.

– А если Путрамент не поверит, что Луиза жива? Так ли трудно подобрать актрису, имитирующую её облик?

– Очень трудно, вы это сами увидите. И Пустовойт разрешил ей показываться в эфире, даже произносить короткие речи. Лично я считаю, что она за каждую такую речь заслуживает особой казни. Свобода вражеской агитации – не синоним милосердия к сдавшемуся врагу.

– Посмотрим, – ответил я.

В президентском дворце меня встретили Пустовойт, Бар и Прищепа. Павла я не ожидал, его присутствие в Нордаге не оговаривалось. Впрочем, по роду своей службы он мог появляться в любом месте, не спрашивая разрешения ни у меня, ни у Гамова. Я обратился к нему:

– Рад тебя видеть. Что скажешь?

Он развёл руками.

– Даже отдалённо не представляю себе, где Путрамент. Боюсь, миллион лат за его выдачу и смерть за его укрытие только умножат жаждущих его спасти.

– Итак, завтра казнь, – сказал я министрам. – Будет большим просчётом казнить женщину, хоть и осуждённую Чёрным судом.

– Путрамент явится, – поспешно сказал Пустовойт. – В эфир третий день передаётся обращение к нему и народу.

– К нему и к народу… Народ слышит, народ не в тайных укрытиях. Но слышит ли Путрамент? А если в его логове нет стереовизора? Вспомните, как скрывался Вилькомир Торба в переполненном водою подвале, – даже присесть не мог, ни куска хлеба, дрожал, прижавшись к грязному стояку… Что сообщают твои профессора разведки в Нордаге, Павел?

– В нынешнем логове Путрамента, возможно, и нет стереовизоров. Но вряд ли он брошен на произвол случая, как Вилькомир Торба. И если он уверится, что Луиза и вправду Луиза…

– Если уверится… А если не поверит?..

– Поговорите сами с Луизой, – посоветовал Пустовойт. – И решите, можно ли подделать такую натуру. Пока Путрамент не отозвался, но у нас ещё полные сутки…

За стол бывшего президента я попросил сесть Пустовойта, чтобы не придавать своей особе чрезмерного значения. Но Луиза сразу определила меня.

– И вы тут, Семипалов, – значит, предстоит серьёзный разговор, – объявила она и уселась на диван.

Я сказал сколько мог вежливо:

– Рад, что вы оцениваете меня как серьёзного человека, Луиза. Но разве мои товарищи не вели с вами серьёзных разговоров?

Она огрызнулась:

– Я не сказала, что вы серьёзный человек, генерал. Я имела в виду, что с вами пойдёт серьёзный разговор. Вы умней своих товарищей, исключая лишь вашего диктатора. И, как умный человек, постараетесь исправить то идиотство, что они нагородили. Впрочем, заранее уверяю, исправить не сумеете.

Пока она выпаливала свою тираду, я вдумывался в её внешность. У женщин внешность гораздо больше, чем у мужчин, отражает натуру – простое любование лицом, манерой причёсываться, стилем одежды даёт не меньше, чем вслушивание в их слова. Слова могут зависеть от настроения, от реплик спорщика, возникать случайно, но ни одна женщина без раздумья не сделает праздничной причёски, без предварительной прикидки не выберет губной помады, без зеркала не наденет платья. Луиза Путрамент давала достаточно внешних поводов, чтобы определить её характер до того, как выкажет его.

Она была некрасива – очень важный определитель женского характера. Худое, малокрасочное – белёсое, я так бы сказал – лицо усеивали мальчишечьи веснушки. Кстати, она во всём смахивала на мальчишку – курносая, быстроглазая, с острыми локтями, ещё более острыми коленками и руками, ни минуты не пребывавшими в покое: если она и не жестикулировала, то пальцы всё равно непрерывно шевелились – и не от нервности души, а от желания самих пальцев пребывать в постоянной живости. Не знаю, был ли у неё женский бюст, она это скрыла под костюмом, но то, что бёдра скорей подходят для парня, и костюм скрыть не мог. И она была ярко‑ рыжей, волосы почти пламенели. Мне вдруг почудилось, что тот, кто обнимет эту голову, обожжёт пальцы. Луиза, похоже, недолюбливала гребёнки, её дикие по цвету волосы были так же дико спутаны. «Капризна, решительна, упряма, привыкла командовать, легко вспыхивает, уговорам не поддаётся, а на удар отвечает двумя. В солдаты подошла бы, в жёны – не дай бог! » – вот так я мысленно нарисовал себе её характер. И не очень ошибся, говорю это почти с гордостью.

Она возмутилась моим пристальным взглядом и пошла в атаку:

– Генерал, вы слишком любуетесь человеком, приговорённым вами к завтрашней казни. Я начинаю думать о вас плохо.

– Не надо думать обо мне плохо, Луиза. И я не любуюсь вами, а прикидываю, как вести с вами разговор. Кстати, к смертной казни приговорил вас не я, а Чёрный суд.

Она мгновенно перестроилась.

– Но тогда вы подтверждаете другое моё наблюдение, генерал. Ваши помощники – глупцы, особенно этот красавец с талией девицы и плечами штангиста‑ тяжеловеса, которого вы возвели в верховные палачи. Объявить на весь мир о моей казни и потом предъявить всему миру живой! Так опозориться! И такому человеку вы поручили переговоры со мной. Он провалил их одним тем, что вторично приговорил меня к казни.

Я старался не смотреть на Гонсалеса, так он был одновременно и страшен, и жалок.

– О каких переговорах вы говорите, Луиза?

– О том, чтобы упросить отца добровольно сдаться. Вы тоже будете убеждать меня пойти на это? Я была лучшего мнения о вашем уме, Семипалов! Вы так жестоко и эффективно расправились с собственной высокомерной Флорией – поступок незаурядный, акт большой политики… Неужели я ошиблась в вас? Вы и вправду повторите все идиотства Гонсалеса?

Я уже знал, как держать себя.

– Ничего я не буду повторять, Луиза. Хотел посмотреть, какая вы и правильно ли вам присудили завтрашнюю казнь?

– И как? Посмотрели и поняли, что гожусь для петли?

– Завтра перед виселицей вам предоставят слово, и вы сами объявите миру, считаете ли петлю достойным украшением своей шеи.

Она поднялась с дивана, глаза её горели.

– Семипалов, вы прогадаете, как и ваш неумный красавец. Завтра я снова объявлю миру, что вы тираны и захватчики. Я попрошу отца не поддаваться на уговоры, а бежать в Кортезию. И если завтра меня повесите, то возбудите во всём мире лишь негодование против себя – и долго вам расхлёбывать заваренную Гонсалесом кашу! А мой отец ускользнёт из ваших мохнатых лап и потом жестоко отомстит за меня. Вот так я завтра скажу, если допустите меня к эфиру.

– Буду внимательным слушателем вашей пламенной завтрашней речи, – холодно уверил я и приказал увести её.

У всех были такие смущённые лица, что я невольно рассмеялся, когда Луиза исчезла за дверью.

– Бестия, а не девка! – с ненавистью произнёс Гонсалес. – Вот уж кого повешу с радостью!

– Такую отчаянную вешать жалко, – высказался Прищепа.

– Верю в появление её отца, – повторил Пустовойт.

Я прямо спросил:

– Вы не придумали для неё такой же казни, какую проделали со мной? Она не менее достойна её.

Пустовойт вздохнул.

– Такую операцию трудно подготовить в чужой стране. Вот отложить бы казнь…

– Возражаю! – гневно воскликнул Гонсалес.

Я попросил Прищепу остаться, остальных отпустил. С Павлом я мог разговаривать как с другом, а не только как с министром. Я со злостью сказал:

– Я поддержал идею Гонсалеса о подсадной утке. А сейчас раскаиваюсь. Что за чертёнок эта женщина! Казнь её вызовет возмущение в мире. Между прочим, Гамов её уже раз пощадил. Почему он это сделал? Тебе не говорил?

– Это ведает только Гонсалес. Но от него не узнать, о чём Гамов совещался с ним. Может, прямо позвонишь Гамову?

– Не буду. У меня с ним не такие отношения, чтобы нарываться на новый отказ.

Утро было ясное и тёплое. Корина и Кортезия недавно гнали столько циклонов на Нордаг, а Штупа так энергично поворачивал их на океан и на несчастный Клур, что на севере планеты исчерпались все водные ресурсы. Уже к десяти часам жара установилась как в середине лета. На площадь прибывали нордаги, вскоре весь город, и мужчины, и женщины с детьми, заполнил обширное пространство перед помостом.

Я спросил Прищепу:

– Новостей нет?

– Никаких.

– То, о чём я говорил. До Путрамента не доходят вести о его дочери…

На помосте появилась Луиза. Ради торжественного случая она надела нарядное платье, но оно лишь подчёркивало её некрасивость. Впрочем, решительность в каждом движении – ни намёка на подавленность и уныние – заставляли видеть её именно такой, какой ей хотелось: она была хороша и без красивости. Пустовойт сам поднёс ей микрофон. Она звонко прокричала в него:

– Отец, мне разрешили сказать последнее слово. Если слышишь меня, то знай – я не хочу, чтобы ты вызволял меня. Моя жизнь не стоит твоей, ты нужен нашему народу, а не только мне. Скрывайся и готовь борьбу, только ты сумеешь её возглавить. Я верю в тебя, отец! Прощай!

Толпа ответила на её обращение к отцу смутным гулом. Мужчины кричали, женщины плакали. С раскрасневшимся лицом, с горящими глазами, она возвратила микрофон. Теперь она стояла, выпрямившись и закинув голову, рыжепламенная копна волос закрыла половину лица, – поза гордой мученицы очень шла ей. Я с отвращением сказал Прищепе:

– В палачи я не нанимался, Павел. И если наш министр Милосердия смиряется перед Гонсалесом, я собственной властью освобожу её от виселицы, что бы потом Гамов ни говорил.

– Я поддержу тебя перед Гамовым! Что там за смятение, посмотри!

В той стороне толпы, что замыкала выход с площади на главную улицу, возникло движение. Наши солдаты держали все дороги к площади открытыми, но сгущавшаяся толпа суживала просветы, переливалась с тротуаров на мостовые. Но на главной улице люди вдруг стали раздаваться, валили обратно на тротуары, жались к домам – не прошло и минуты, как полностью раскрылась перспектива центрального городского проспекта. И мы увидели вдали трёх всадников, скачущих на площадь. Впереди, картинно прижимаясь к шее коня, мчался сам Путрамент.

– Он! Он! – закричал Пустовойт. Он плакал, вытирая слёзы с толстых щёк. Он всё же не верил, что президент Нордага явится выручать дочь ценой своей гибели, хотя уверял нас, что будет так.

Путрамент вырвался на площадь и помчался к помосту. Два всадника, его охрана, неслись за ним. Гул, не стихавший в толпе, превратился в тысячеголосый вопль. И я увидел преображение толпы. Только что это было море голов, собрание разномастных шляп, фуражек, пышных волос и лысин, теперь же всё вдруг обернулось лесом рук, взметнувшихся над головами. Руки отталкивались, сплетались – своя со своей, своя с чужой – и не было уже видно ни голов, ни тел. Вся толпа, сгрудившаяся у помоста, вмиг превратилась в лес восторженных рук. Вся столица, завоёванная, но не покорённая, ликующе приветствовала своего руководителя, явившегося обменять жизнь дочери на собственную.

Путрамент соскочил с коня и взбежал на помост. Только теперь Луиза выдала себя – разрыдалась и упала отцу на грудь. Он обнимал её, прижимался губами к её огненным волосам, что‑ то нежно говорил. Потом он отстранил её и оглянулся. Сперва его взгляд упал на Гонсалеса, потом он перевёл его на Пустовойта, потом на меня с Прищепой (мы стояли рядом). И лицо Путрамента выразило, что он знает каждого и к каждому у него своё отношение. От Гонсалеса он отвернулся с отвращением, к Пустовойту не показал интереса, так же он отнёсся и к Прищепе. А на мне его глаза задержались.

– Семипалов, так? – У него был низкий глуховатый голос. – Очень неприятно с вами познакомиться, генерал. – Он подчеркнул словечко «неприятно», чтобы показать, что сознательно заменил им традиционное «приятно познакомиться». – Вы уже раз обыграли меня, заставив поспешно отступать от собственных границ – я поверил тогда в лживые заверения вашего агента Войтюка. И сейчас ваша игра сильней моей – вы завоеватель моей страны! Каковы ваши следующие шаги? Сейчас будете меня вешать или дозволите немного побыть с дочерью?

В толпе произошла новая перемена. Помост основательно возвышался над мостовой, и грохочущая толпа видела, что Путрамент заговорил со мной. Всем сразу захотелось услышать президента. Переход от неистового рёва и гула был так неожиданен, что внезапно наступившая мёртвая тишина оглушила меня чуть ли не больше, чем прежний грохот голосов. Услышать Путрамента могли только ближние зрители. Но дыхание затаили все.

Гонсалес обычно не захватывал разговора, он довольствовался репликами – страшная должность наделяла значением любое его слово. Но сейчас, обиженный пренебрежением Путрамента, он заговорил первый:

– Президент, если вы настаиваете на немедленной казни…

– Нет! – сказал Пустовойт и рукой отстранил стоящего рядом Гонсалеса, словно тот был опасен уже тем, что выдвинулся вперёд. И жест Пустовойта, и то, что он, всегда смиренно молчащий и только горестно вздыхающий, если что было не по нему, так вдруг заявил о своей роли, заставило меня с Прищепой переглянуться: наш министр Милосердия становился иным, чем мы его всегда знали. – О немедленной казни не может идти и речи. И будет ли вообще казнь, решит суд. Пока же, господин президент, мне велено доставить вас к диктатору для разговора о вашей дальнейшей судьбе.

Пустовойт говорил в микрофон, и его решение разнеслось по всей площади. В ответ толпа вторично впала в неистовство. Снова над морем голов вздыбились валы качающихся рук, снова вопли сотрясли всю площадь. Если раньше нордаги ликовали от того, что их президент добровольно предаёт себя казни, то сейчас они торжествовали, что казни не будет. Воистину нордаги были непостижимы для людей с нормальным мышлением!

Пустовойт обратился к Путраменту, подчёркивая голосом почтительность:

– Соблаговолите, господин президент, пройти в ваш дворец.

– В мой бывший дворец, – возразил Путрамент и, обняв дочь за плечи, проследовал с ней за Пустовойтом. Гонсалес не отставал от них, а мы с Прищепой замыкали шествие.

В зале, где мы недавно старались угадать, что нас ждёт в сцене объявленной казни Луизы, и где за столом президента сидел Николай Пустовойт, произошла новая неожиданность. Пустовойт показал Путраменту на его прежнее кресло:

– Прошу вас сюда.

Путрамент не удержался от насмешки.

– Зачем такая честь человеку, которого собираетесь казнить?

– Ваша дальнейшая судьба будет зависеть от ваших дальнейших действий, – спокойно сказал Пустовойт.

– А также и от действий, которые вы совершили в прошлом, – внёс свою мрачную поправку Гонсалес.

Путрамент снова обратился непосредственно ко мне, он не уставал подчёркивать, что одного меня считает ответственным за трагедию его народа и его самого:

– Вы собираетесь вести переговоры со мной, генерал?

– Нет. Переговоры – или разговоры – у вас будут с нашим диктатором, намерения его мне неизвестны. Пока же я рад, что вашей дочери больше не грозит казнь и что избавлением её от гибели, какая ни будет дальнейшая судьба, вы показали нам, что способны на неожиданное благородство.

– Неожиданное? – иронически переспросил Путрамент. – Какая же неожиданность, если вы трижды в день передавали мне приглашение явиться на выручку дочери. Если бы я раньше узнал об этих передачах по стерео и если бы мои охранники раньше раздобыли лошадей, я сдался бы вашим палачам ещё до того, как они вывели Луизу на помост с виселицей.

– Мы этого не знали, – холодно возразил я. – Но мы хорошо помнили, что вы предали на казнь ваших же генералов, когда сочли, что выручать их будет вам невыгодно. Мы не могли исключить, что собственную жизнь вы сочтёте более важной, чем жизнь дочери. Она ведь не генерал, как те, вами преданные. И она страстно умоляла вас не выручать её. Возможно, хотела украсить своим самопожертвованием ту участь, которую вы ей уже уготовили.

Это был, конечно, жестокий удар. Луиза вскрикнула от возмущения, Путрамент побелел. Он еле выговорил трясущимися губами:

– Что вы ещё скажете, генерал Семипалов?

– Только то, что вы отличный всадник. Это тоже для меня неожиданно.

Я сделал знак Прищепе, мы вместе вышли. Я сказал Павлу, что хочу на аэродром. Он вызвал машину. Толпа на площади ещё не разошлась, но прежней толкотни уже не было. Когда мы подошли к машине, мимо выстроившейся охраны быстро прошла какая‑ то женщина. Она резко взмахнула рукой, синяя молния сверкнула мне в глаза. Я услышал отчаянный крик Прищепы:

– На помощь! Семипалова убили!