Часть четвёртая 3 страница

Я повернулся к Гамову, Гамов хохотал.

– Маршал Ваксель не похож на маршала Комлина! – сказал я. – А мы поступили с ним ещё хуже, чем с Комлиным. Вам не стыдно, Гамов?

– Не похож, не похож! Настоящий солдат! И какая физическая сила! – весело отозвался Гамов. – Нет, не стыдно, Семипалов. Одобряю все действия десантников.

Он говорил, посмеиваясь, но глаза его помрачнели. Даже с Вакселем, настоящим солдатом, он не захотел вести себя с традиционным воинским благородством. Он ненавидел военных и войну и не отказывался от веры, что только позор – справедливая награда тем, кто воюет. Меньше всего я мог вообразить тогда, что в это своё понимание войны он обратит после и нас, своих помощников. Мы были слишком задурены «денежным ценником» подвигов на поле сражения, чтобы проникнуть в его дальние планы.

– Воздушные дивизии подлетают к Фермору, – прервал Прищепа наш молчаливый спор с Гамовым.

К чести командования Родера, их водолётчики всё же полностью не потеряли бдительности, несмотря на категорический приказ Вакселя затаиться на всё время бушевания урагана. Правда, в небе Родера, тем более в небе Клура, Штупа не сумел создать такой толщины облаков, как над линией фронта. Аэроразведчикам Родера удалось засечь в надгрозовой высоте машины, несущиеся на Фермор. Родеры подняли все свои водолёты, то же сделали и клуры. Стереодатчики Прищепы показывали вспыхивавшие воздушные схватки. Они совершались по росписи Пеано. Он знал, что незамеченными к Фермору не подобраться, но дислоцированные в далёком тылу охранные водолётные соединения серьёзной преграды нашим мощным дивизиям не составят. Взлетали наперерез лишь одинокие водолёты и малые группы воздушных сторожей и после короткого боя либо бежали, либо рушились на полузатопленную землю. Бригады Корнея Каплина на полной скорости неслись всё дальше, ни одна машина дивизии не отвлекалась на сражение с водолётами врага. Сопровождающие, вступая в бои, расчищали свободную дорогу недавним «мятежникам», а их машины, не сворачивая с прямой, всё мчались и мчались к столице Клура Фермору.

И вскоре мы увидели катастрофические – для врага, конечно, – последствия приказа Вакселя. Ураган только приблизился к Фермору, а все, кому маршал предписывал укрыться, уже схоронились в убежищах. И когда стало известно, что к столице приближаются огромные воздушные силы, а родеры пытаются их остановить и гибнут, не останавливая, и что надо, несмотря на темень и дикий ливень, бежать из обречённой столицы, мало кто подумал о таком разумном шаге. Клуры, мастера воздушных полётов, обладали неплохой водолётной силой. Но хоть водолётов у них было больше, чем у родеров, и они все свои машины быстро подняли в бой, разница была слишком велика, чтобы они могли отбросить нас. И мы трое, Гамов, Прищепа и я, с восторгом увидали, с каким воинским изяществом, с какой штабной дотошностью Пеано спланировал решающую воздушную операцию той бурной ночи. Обе сопровождающие дивизии, больше двухсот пятидесяти водолётов, ярко высвечивая прожекторами, сбивали отчаянно атаковавшие водолёты клуров – всего около сорока машин подняли те в воздух. Только храбрость вражеских пилотов, их яростное стремление защитить свою столицу затянули этот воздушный бой – результат его был заранее предрешён. А машины Каплина, не втягиваясь в схватку, плавно опускались на площади и улицы Фермора. Из них вырывались десантники и захватывали намеченные объекты.

– Гамов, главные враги в наших руках, – сказал я. На экране отряд десантников под командованием Ивана Кордобина – я сразу узнал его в сиянии корабельных прожекторов – ворвался в самую роскошную гостиницу Фермора, пятиэтажный «Светоч», здесь разместились все знатные участники конференции, включая и Аментолу.

– Будем надеяться! – с волнением отозвался Гамов и встал. – Семипалов, вы пойдёте к себе?

– Куда к себе? Домой? У меня нет дома, Гамов. И в своём кабинете мне сейчас нечего делать. Я останусь здесь.

На экране возникали полураздетые пленные – жалкие, насмерть перепуганные, каждый был знаком по тысячам изображений, – знаменитые правители государств, важные дипломаты, носители древних фамилий и высоких званий. Аментолы среди них я не увидел. Прищепа, переключая экран с одного датчика на другой, всё выискивал в толпе пленных мужчину средних лет, седовласого, высокого, изящного, с тёмными густыми бровями над чёрными глазами – таким мы всегда видели Аментолу.

– Да брось ты свой поиск, Павел, – с досадой сказал я. – Никуда этот державный подонок не денется. Если он в Ферморе, то его найдут. И сообщат тебе первому. Завтра мы будем знать точно, в наших ли он руках или скрылся.

– Ты чего‑ то хочешь, Андрей?

– Хочу. Не любоваться перепуганным президентом, а поглядеть захват лагерей военнопленных.

Захват лагерей военнопленных был главным в нашем плане, а вовсе не рейд на Фермор или пленение вражеского командования. И то, и другое – десант в столице Клура и разгром штаба Вакселя – были очень важны, но мы не могли не считаться с возможными неудачами – Ваксель с генералами мог перед атакой куда‑ то переместиться, участники конференции в Ферморе могли разъехаться по домам, или совершать массовые экскурсии по гостеприимной стране, или в последний момент бежать из столицы, узнав, что на неё идут водолёты. Подобные неудачи были бы прискорбны, но не катастрофичны. Мы и мечтать не могли, что умный маршал издаст идиотский приказ всем затаиться, пока бушует напущенный на них ураган. Я хочу подчеркнуть здесь: на глупость врага мы ставки не делали, мы исходили из того, что в критической ситуации он примет самые рациональные решения. Но и в этом случае мы должны были победить.

Так вот, повторяю – главным в моём и Пеано плане являлся захват всех лагерей военнопленных в Патине, Ламарии и Родере, освобождение пленных, быстрое снаряжение их в новое боеспособное войско и последующая атака на Вакселя не только с фронта, но и с тыла. Он должен очутиться между молотом и наковальней, между плитами стального пресса. Атака с двух сторон – вот что должно прикончить Вакселя, таков был замысел. Мы собирались повторить в несравненно крупнейшем масштабе то, что так удалось нам, когда из тыла врага пробивались к себе, а целая армия не смогла сдержать своим перевёрнутым фронтом отчаянного удара наших двух дивизий. Кортезы, хвастающиеся количеством захваченных пленных, упивающиеся перечислением сдавшихся дивизий, теперь должны горько пожалеть, что пленных так много. Ни Гамов, ни я и не помышляли, что можно разгромить неприятельскую армию кратковременными ураганами и потопами, как бы они ни были сильны, а также и нападениями с воздуха, сколько бы мощны ни были наши водолётные войска, какой бы неожиданностью ни стало для врага, что мы вообще создали такие войска. Но что кортезы, выдержав любой односторонний удар, даже разрывающий их фронт, мощного сдавливания с двух сторон не снесут – на это рассчитывали.

Прищепа тоже это понимал, но – натура разведчика – стремился к сенсациям.

– Фермор один, и его можно хорошо разглядеть, а лагерей так много, Андрей.

– Покажи два‑ три любых. По тому, как дело идёт в них, мы составим картину совершающегося в остальных.

Прищепа выбрал большой лагерь в Ламарии. На экране высветился обширный четырёхугольник, отгороженный двойным рядом колючей проволоки, с восьмью вышками по периметру, с двумя десятками бараков внутри. На центральной площадке уже стояли два наших водолёта, у лагерных ворот, запирая выход, опускался третий. Территорию заливали светом лампы на вышках, к ним добавляли сияния прожекторы водолётов. Уши резал вопль сирен, их жерла были настроены на боевую частоту звука, терзавшего нервы ненамного слабей вибраторов. Десантники в шлемах, прикрывавших уши от режущего визга сирен и глаза от слепящего сияния прожекторов, с импульсаторами и вибраторами, схватывались на лагерных улочках, у входов в бараки с охраной, захваченной врасплох, но ещё пытавшейся сопротивляться. На вышках охранники тоже дрались с лезущими наверх десантниками. Но везде – и на земле, и на вышках – один за другим охранники поднимали руки, какой‑ то лагерный офицер даже опустился на колени с поднятыми руками, а рядом с ним синяя молния импульсатора располосовала офицера, не пожелавшего сдаться. Этот, коленопреклонённый, видимо, ценил жизнь выше воинской доблести. Пленные выбегали из бараков, кричали, махали руками, обнимали освободителей.

– Какие скелеты! – воскликнул Прищепа.

– Ты ожидал разжиревших щёк? Лагерь – не санаторий.

– Но и не камера пыток! Доводить людей до такого состояния – преступление. За это кортезы ответят!

– Предоставь кары Гонсалесу. Показывай другой лагерь.

Прищепа перевёл обзор из Ламарии в Патину. Здесь лагеря были не такие крупные, как в далёком тылу. Их создавали наскоро – по мере того, как Ваксель продвигался по нашей территории. И в лагере, что попал под стереолуч, не было и намёка на сражение. Здесь опустились два водолёта, и охрана сдалась без сопротивления. Тюремщики стояли в чётком строю около одного из бараков, похоже, назначенного им в местожительство, потом по команде зашагали внутрь, на нары, освобождённые военнопленными. А на площади – крики, объятия, толкотня. И ещё мы с Павлом увидели танцы – освобождённые и освободители кружились и пели на очищенном клочке земли. Я сжимал губы, чтобы не расплакаться и не разразиться ругательствами. Ужасен был этот весёлый танец! Ничего страшней я не видел, хотя нагляделся на раненых и умирающих. Люди в лохмотьях, кожа и кости, живые призраки – нашли в себе силы кружиться с десантниками, здоровыми, сильными, торжествующими, что спасли товарищей. То один, то другой валился и его подхватывал партнёр‑ освободитель, а к ним поспешал сосед, и оба выносили потерявшего все силы пленного подальше от танцев. А на арену выбирался новый живой скелет и изливал своё счастье в попытке танца с бережно поддерживающим его крепышом‑ освободителем.

– Переключимся на третий лагерь? – спросил Прищепа.

– Хватит! Слишком много горя в радостных картинах на твоих экранах, Павел!

Не один день должен был пройти, чтобы мы точно установили размер наших удач и потерь. Но главное мы узнали уже на другой день. Успехи были огромны, потери ничтожны. Даже в самых оптимистических прогнозах мы не планировали такую удачу. Правда, Аментола бежал из Фермора ещё до того, как наши водолёты пересекли границу Родера и Клура – не поверил советам своего командующего укрыться и переждать метеонападение. Где сейчас находится беглый президент, наша разведка не дозналась, а сам он не подавал сведений. И многих других важных особ мы недосчитались среди захваченных в плен – кто убрался в свои страны, не дождавшись закрытия конференции, кто успел бежать, кто, известив мир об участии в форуме, не сумел прибыть на его открытие. Сейчас они радовались, что оказались столь нерасторопными. Как бы там ни было, десятки властительных фигур, сотни наблюдателей и журналистов были в наших руках – и Пеано заполнял ими возвращающиеся водолёты. Он не собирался удерживать захваченный Фермор. К столице Клура спешили войска из других городов страны, к ним присоединялись высаженные в портах ещё до нашего авианападения полки кортезов, прибывшие из‑ за океана для пополнения армии Вакселя. Спустя неделю ни одного нашего водолёта не было видно в небе Клура, ни один наш солдат не попирал ухоженную землю этой страны, лучшей страны на нашем континенте. И Гамов строго запретил Пеано, оставляя Клур, производить разрушения, даже крепости велел не трогать. Не могу сказать, чтобы Пеано такая категоричность порадовала, я тоже высказал сомнения. Но Гамов предугадывал будущее проницательнее нас.

Только одно тёмное пятно мы увидели в сиянии нашего успеха. На второй день, воротившись в Ставку, я снова просматривал захват лагерей военнопленных, и снова радовался счастью освобождённых людей, и снова впадал в ярость, видя измождённые лица, худые руки, с трудом передвигающиеся ноги.

– В нашем плане появились серьёзные изъяны, – сказал я Гамову. – Мы можем переодеть этих людей в хорошую одежду, снова кормить досыта. Но бросать их в бой нельзя, сражения им пока непосильны.

Гамов оценивал положение одинаково со мной.

– Продовольствие перебросим на водолётах?

– Возражаю, – сказал я. – В тылу у Вакселя гигантские склады продовольствия. Нужно срочно овладеть ими, пока их не эвакуировали и не сожгли. У кортезов недостатка в продовольствии не было. Захватив тыловые склады, мы заставим их почувствовать, что такое лишения в еде и боеприпасах: кортезы не из тех, кто хорошо сражается голодным.

Пеано с обычной своей энергией переориентировал десанты на интендантские базы. Гонсалес порадовался, что больших передвижений войск в тылу врага в ближайшие недели не предвидится.

– Военнопленные временно остаются на своих местах, – объявил он. – И не потому, что их надо подкормить и подлечить. Это забота Пеано. Я преследую собственные цели. Злодеяния требуют отмщения. Отмщение справедливей совершать там, где злодеяния творились. То есть в лагерях военнопленных. В каждый захваченный лагерь я командирую работников Чёрного суда. Они и будут решать, кто из охранников достоин жестокой кары, а кого освободить от дополнительного наказания, кроме плена.

Пустовойт потребовал, чтобы и его представитель был в судах над охранниками лагерей и имел право отменять решения своего «чёрного» коллеги, если найдёт их несправедливыми. Ибо милосердие выше кары, он просит философскую эту истину утвердить в качестве закона политики. Гонсалес запальчиво возражал. Ещё никогда я не видел нашего робкого министра Милосердия в таком огне, а министра Террора, жестокого по должности и по душе, в таком негодовании. Красавец Аркадий Гонсалес так изменился, что стал почти уродлив, а уродливый Николай Пустовойт засветился и похорошел. Вёл Ядро, как обычно, я. Я дал им накричаться вволю, а потом обратился к Гамову:

– Я поддерживаю Милосердие. Наш добрый друг Гонсалес отлично исполняет свои обязанности, но постоянно грозить карой – политика не из лучших. И на справедливый террор нужна узда, чтобы он не превратился из политики в злобу.

Гонсалес метнул в меня гневный взгляд – как бы предупреждая, что не забудет противодействия. А Гамов не захотел поддерживать одного спорщика против другого: оба ведут одно дело, только разными средствами. На присутствие Белого судьи на Чёрных судах он согласился.

Забегая вперёд, расскажу об одном из судилищ в крупном лагере в Родере. Омар Исиро подробно высветил этот суд по стерео. В нашей стране его видели, наверно, все, но и за рубежом он демонстрировался. В лагере на тысячи три заключённых охранников было свыше двух сотен. Оба судьи – Белый и Чёрный – сидели рядом, по бокам разместились шесть помощников судей, бывшие пленные. Суд совершался в гараже, где раньше стояли боевые машины, обвиняемые и публика – недавние военнопленные – стояли. Обвинитель, тоже из пленных, перечислил преступления охранников, в общем, стандартные – избиения, ругань, карцер за нарушения режима, кража продуктов. Начальник лагеря Ишим Самино, высокорослый, краснощёкий кортез, отвечал на вопросы судей угодливо – понимал, что заплатит своей головой, если не оправдается.

– Обвиняемый, почему у вас в личном сейфе оказалось так много денег – и наши калоны, и кортезские диданы, и родерские доны – состояние, тысячекратно превышающее ваше жалование? – так начал допрос Чёрный судья – фамилии его не помню, облик тоже не сохранился в памяти: Гонсалес умел подбирать внешне маловыразительных сотрудников, зато грозно выражавших себя в приговорах. И продолжал: – Начнём с калонов, это, очевидно, отобранное достояние пленных. Верно?

– Так точно. Все пленные обыскиваются. Их деньги доставляли мне.

– Что вы собирались делать с отобранными деньгами?

– Ну, как что? Деньги же! Если бы оккупировали вашу страну, там эта валюта в ходу…

– А диданы, а доны? У пленных вы их отобрать не могли. Откуда они?

– Копил понемногу…

– И понемногу накопили много? А точней?

– Точней не припомню…

– Разрешите справку, – заявил обвинитель. – В лагерь часто прибывали машины с продовольствием, лекарствами, вещами – всем, что отпускалось для пленных. И это скудное добро разворовывалось охраной, львиная доля доставалась майору Самино, но и каждый охранник получал премию за службу. В котлы закладывалось меньше половины нормы, хотя и полная норма гарантировала лишь выживание, а не здоровье. Что же до лекарств, то две трети их продавались на сторону.

Майор Самино пытался защищаться.

– Мы лечили раненых и больных. Многие выздоравливали.

– Очень немногие, – возразил обвинитель. – Вот справка за полгода. Поступило в госпиталь 120 человек, 45 выжили, 75 погибли.

Майор молчал, опустив голову.

– В разных палатах госпиталя неодинаковые результаты лечения. В палатах врача Габла Хоты было 48 больных, выздоровело 32, умерло 16. В палатах врача Попа Барвелла лечилось 72 человека, выжило всего 13.

– У Барвелла были тяжёлые больные, – сказал начальник лагеря.

– Ложь, – установил обвинитель. – По записям те же болезни и ранения. Зато у врача Габла Хоты не найдено лекарств, кроме занесённых в запас, а у врача Барвелла масса лекарств, записанных как уже использованные. В том числе и консервированная кровь, переливания которой Барвелл ни разу не делал, но аккуратно вписывал в расход.

Чёрный судья вызвал врача Попа Барвелла.

– Для чего вы сохраняли лекарства, записывая их в расход?

– Хотелось иметь запас на случай, когда лекарства реально могли помочь, кому они были уже бесполезны, не давал. А записывать надо было в расход, чтобы лечение выглядело по форме. Мы часто тратим дорогие лекарства, зная, что они не помогут. Зато иным больным отпускал лекарств больше положенного, если верил, что они подействуют.

– Почему такой высокий процент смертности в ваших палатах?

Барвелл пожал плечами.

Судья вызвал Габла Хоту, молодого человека с худым лицом.

– Хота, в вашей палате умирала треть поступивших пленных. Почему такой высокий процент смертности?

– У нас не хватало лекарств, питание было недостаточным.

– Оно было недостаточным, потому что в лагере разворовывали продукты. Вы использовали все отпущенные вам лекарства?

– Все, конечно. Нормы лекарств были скудны. Особенно не хватало консервированной крови.

– Вы не просили кровь у вашего коллеги Попа Барвелла? У него обнаружено много склянок крови.

– Он говорил, что всю кровь тратит.

– По документам вашей палаты, вы произвели на десяток инъекций крови больше, чем получили её. Откуда избыток?

– Я воспользовался собственной кровью. Некоторым больным требовалось крови больше, чем я мог официально отпустить.

– Вы могли воспользоваться кровью других пленных.

– Я не мог ею воспользоваться. Все пленные прибывали очень слабыми. Каждая капля их крови была на вес их жизни.

– Почему вы не записывали, что вводите собственную кровь?

– Это вызвало бы выговоры. Я не хотел, чтобы меня выгнали.

В допрос вмешался молчавший до того Белый судья:

– Сколько вы отпустили больным своей крови в динах?

– Примерно две дины. Некоторым моя кровь помогла, двух спасти не удалось.

После врачей допрашивали охранников, вещевых и продовольственных каптёров, стражников карцера, похоронную команду. Лагерь был как лагерь – отвратительное учреждение, куда людей привозили страдать и где охрана прирабатывала тем, что принуждала пленных страдать сверх узаконенной нормы мучений. Этот лагерный процесс был первым, переданным на весь мир, – Гонсалес постарался ужаснуть зрителей. Он предварил приговор личным появлением на экране и предупредил охранников всех ещё не захваченных нами лагерей наших пленных, что сейчас они увидят собственное будущее – пусть сообразовывают отныне своё поведение с тем, какую оно заслужит кару. Ещё недавно по велению Гамова штабист Аркадий Гонсалес расписывал «Ценник подвигов» в сражениях, сейчас со зловещим увлечением творил ценник кар за воинские преступления, цена теперь обозначалась не в деньгах, а в казнях, унижениях и страданиях. Древнего принципа «Око за око, зуб за зуб» министр Террора не признавал, у него кары десятикратно умножались: все страдания, причинённые военным преступником многим людям, суммировались, и страшная их сумма обрушивалась на него самого. Какая б ни была вина, ужасно было наказанье! Иного от Гонсалеса я не ждал, но для вражеских стран его предваряющая приговор речь прозвучала вряд ли приятней похоронного звона.

Оба офицера и врач приговаривались к публичной казни, издевательски повторявшей их преступления: коменданту лагеря Ишиму Самино насильно вбивать в желудок деньги, украденные у пленных, пока он не задохнётся; его помощника Пурпа Горгона, истязавшего плёткой потерявших силы на лагерных работах, бить его же плёткой на площади, пока он не испустит дух; врачу Попу Барвеллу, воровавшему лекарства, ввести их все: мучительная смерть от лекарств, ставших в таком количестве ядами, была гарантирована. Палачами назначались охранники – и если кто отказывался, сам приговаривался к немедленной казни. Впрочем, отказников не было, охранники, приученные к исполнительству, не нарушили дисциплину.

Зато неожиданно прозвучало постановление Белого судьи о враче Габле Хоте. Судья Милосердия, не показавший и тени милосердия к трём приговорённым, высказался о враче так, что я должен привести его речь: она прорезонировала в мире гораздо громче приговора о казни.

– Врач Габл Хота исполнял свой профессиональный долг так тщательно и благородно, что я освобождаю его от плена и разрешаю свободно удалиться, куда он пожелает. Особо отмечаю великодушие Хоты, добровольно, к тому же тайно, отдававшего собственную кровь больным военнопленным. Всего он пожертвовал около двух дин своей крови, то есть треть количества, содержавшегося в его теле. Две дины – это две тысячи кор, каждая кора содержит двадцать капель, каждая капля – сияющая красная жемчужина в венке благородства, отныне украшающем голову врача Габла Хота. Оцениваю каждую каплю его крови в один золотой лат. Итого объявляю награду подвигу врача Габла Хоты – два миллиона лат. Врач Габл Хота может получить их в золоте либо в банкнотах.

Наверно, не один я ахнул, услышав, какая награда присуждена врачу. Я пошёл к Гамову, он сидел перед стереовизором. Давно я не видел его в таком великолепном настроении. Я показал на экран.

– Вам это нравится, Гамов?

– Восхищён! То самое, что нужно.

– И все эти неслыханные формы казни – убийство деньгами, избиение собственной плёткой, отравление украденными лекарствами – придумали вы сами?

– У меня не хватило бы фантазии на подобные изобретения. Вам не кажется, что Гонсалес больше всех наших министров отвечает избранной для него роли?

– Да, не простой палач, а изощрённый, палач с фантазией.

Я мог наговорить Гамову и побольше того, что сказал. И не сделал этого потому, что знал: горячее осуждение Гонсалеса вызовет у Гамова лишь удовлетворение. Он скажет мне: «Отлично, Семипалов! Если у вас эти казни вызывают такой ужас и отвращение, какой же силой ужаса, какой мерой отвращения они подействуют на врагов. Уверен, в лагерях, которые мы ещё не захватили, коменданты и врачи теперь поостерегутся наживаться на краже продуктов и утаивании лекарств». И нечего возразить! Гамов вёл свою линию и не стеснялся показывать, что Гонсалес – только орудие его воли. Впрочем, и я, и Пустовойт, разрешивший исполинские награды за акт нормального благородства, и все остальные министры были не больше чем исполнителями.

– Семипалов, вам нужно легализоваться. – сказал Гамов.

– Разве я ещё не воротился в должность?

– Об этом знают несколько человек. А должен знать весь мир. Пусть Аментола убедится, что его не только заставили бегством спасаться из Фермора, но и провели перед этим за нос, заставив поверить, что он нашёл в нашей среде влиятельного предателя. Пусть у самоуверенного президента убудет самоуверенности, а его поклонники обнаружат, что поклонялись напыщенному трусу и чурбану, а не проницательному политику, каким он казался. Сегодня вечером вдвоём покажемся на стерео.

– Кстати, что с моим помощником по шпионажу Войтюком?

– Мерзавцу удалось сбежать. И так ловко укрылся, что сыщики Прищепы не могут обнаружить его убежище.

– Вы не арестовали его жену Анну Курсай? Он, кажется, сильно любит её. Если он узнает, что ей грозит жестокое наказание, а его явка с повинной может её вызволить, он сдастся добровольно.

– Отличная идея, Семипалов. Нет, Анну мы не арестовывали. И не арестуем. Войтюк – слишком мелкая сошка, чтобы выманивать его из норы таким сильнодействующим средством. Но вашу идею мы реализуем в случае более важном, чем арест Войтюка.

Уверен, что и тогда он уже провидел, как применить придуманный мной шантаж для реализации важного политического замысла.

Моё появление на экране Омар Исиро подал торжественно. Сперва появился Гамов. Я уже говорил, что каждое выступление Гамова по стерео становилось значительным государственным событием. Он счёл моё возвращение к власти заслуживавшим его речи к народу. Он рассказал о Войтюке и о том, как успешно проходил обман шпиона, и о том, как президент Кортезии поддался на обман и ассигновал огромные деньги на подрывные действия против самого себя. Не скрыл Гамов и того, что противник Аментолы сенатор Леонард Бернулли вовсе не был платным агентом Латании, а, напротив, яростно боролся против нас. И эта его опасная борьба, грозившая разоблачением наших секретных планов, заставила похитить сенатора и объявить нашим агентом, чтобы опорочить все его высказывания и предложения. Но скоро стало ясно, что далеко не все, знающие Бернулли, верят в его предательство, как поверил сам президент Кортезии. И, чтобы большой стратегический обман стал неотвергаемым, Семипалов предложил, чтобы и с ним сыграли ту же обманную игру, что была разыграна с сенатором: объявить всему миру, что он, Андрей Семипалов, второе лицо в правительстве, является скрытым врагом диктатора, что он надеялся захватить власть, что ради этого пошёл на сговор с врагами и что измена его была оплачена огромной суммой правительством Кортезии. Семипалова осудили и публично повесили. И теперь я, продолжал Гамов, счастлив сообщить миру, что казни не было и быть не могло, а сам Семипалов после хорошо разыгранного спектакля жил в отведённой ему резиденции, отдыхал и лечился. И всё, чего мы ждали от мнимого предательства, точно исполнилось – враги поверили во всё, в чём их уверяли, совершали одно за другим подсказанные им действия – и теперь пожинают плоды своей слепоты.

– И я бесконечно рад, что Семипалов воротился в Адан и возобновил работу, – так закончил Гамов свою речь. – Под его председательством прошли очередные заседания Ядра. Он организовал захват маршала Вакселя и его генералов, освобождение наших военнопленных, арест конференции в Ферморе. Великий водолётный флот, любимое детище генерала Семипалова, поднялся в воздух по его команде и совершил великий поворот в войне. А теперь я попрошу творца нашей водолётной мощи, организатора наших военных побед, моего друга Андрея Семипалова показаться перед вами.

Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что слушал Гамова спокойно. Он с такой искренностью, так горячо говорил обо мне, что я разволновался до потери голоса. Ещё долго потом обсуждалось, почему после приглашения мне появиться на экране, экран вдруг погас и минут пять ничего не показывал. И я начал именно с этого, всякое другое начало было бы неискренним.

– Друзья мои, простите, что заставил вас ждать, нужно было успокоиться. И не сердитесь, что не произнесу даже малой речи, ещё не могу. Одно скажу: спасибо всем тем, кто радуется моему воскрешению из небытия. Сейчас я снова в строю – для вас, вместе с вами.

Павел Прищепа попенял мне потом, что надо было выступить посолидней – не просто эмоционально, а политически весомо. У Гамова эмоции всегда сопровождают политику – было с кого брать пример.

Впрочем, и Прищепа понимал, что подражать Гамову можно, а равняться с ним трудно – даже при кратковременном появлении на экране.

Кортезы оправились от удара быстрей, чем мы рассчитывали. Появился новый командующий армией кортезов и примкнувшими к ней войсками родеров, ламаров и патинов. Им стал не кортез, а родер – корпусной генерал Март Троншке. Он соединил в своих руках общее командование союзными армиями. Он сразу понял, что нельзя рассчитывать ни на нашу слабость, ни, тем более, на нашу глупость, и начал с того, чем закончил Ваксель. Он испугался нас. Он понял, что если не принять чрезвычайных мер, то и ему уготована участь предшественника. А когда пугается умный и храбрый генерал, то никакое действие ему не кажется чрезвычайным. Март Троншке внезапно обрушил на нас сосредоточенный удар своих объединённых армий.

И нанёс его не нашим основным силам, не по фронту, оттеснённому в глубь страны, а по собственному тылу, где мы концентрировали освобождённых военнопленных, превращая их беспорядочные толпы в боевую силу. Троншке понял, почему мы не стремимся перебросить на родину освобождённых солдат и вывозим лишь больных и раненых, а в бывшие лагеря доставляем одежду и оружие. Он хорошо изучил нашу боевую биографию, этот новый главнокомандующий, корпусной генерал Март Троншке. Он запомнил, как мы – всего две дивизии – свирепствовали в тылу у тех же кортезов, как заставили целую их армию принять сражение повёрнутым фронтом и прорезали ту армию, как острый нож прорезает парусину. Троншке понимал, что если промедлит, то скоро на него навалятся и с фронта, и с тыла – и натиск с обеих сторон будет тысячекратно жесточе того, какой когда‑ то помог нам вырваться из окружения. И оставив на фронте лишь оборону, он быстро двигался назад, в захваченные нами с воздуха районы – на центры создаваемой нами новой армии.