Часть четвёртая 2 страница

Сияние бурно взметнулось вверх, вытянулось в сверкающий столб, на вершине столба раздулся огненный шар – исполинский гриб закачался над городом… И здания под грибом стали расплываться. Сперва верхние этажи осели и поползли вниз, потом и нижние превратились в огненное тесто. И то, что ещё несколько секунд раньше казалось несокрушимым каменным сооружением, теперь, пылая, исторгая протуберанцы, огненным потоком плыло по улице, которой уже не было. Какая‑ то девочка в миг, когда возникло ужасное сияние, зачернившее солнце, маленькая девчушка с косичками, перебегала ещё существующую улицу. И она вдруг вспыхнула, превратилась в узкий факел, устремившийся ввысь, и уже не было девочки, даже скелета её не было, даже пепла не осталось, было только пламя, летящее вверх, узкий факел пламени, клубок раскалённых сияющих газов… Я вскрикнул и схватился за сердце.

Бертольд Козюра, услышав моё восклицание, поспешно отвёл телеглаз от страшной картины. Но новое зрелище было ещё ужасней. На этот раз только разрушенные, а не расплавленные дома – остов недавней улицы, а не поток разбрызгивающейся лавы. Разрушение ещё не закончилось, верхние этажи ещё с грохотом падали вниз, а по каменной мостовой бежали, тащились и ползли люди, израненные, окровавленные, дико орущие… В углу экрана сверкала исполосованная волнами река, они, кто ещё остался в живых, стремились в реку – остудить нестерпимые ожоги. И не доползали, не добегали, а замирали без сил, либо крутились на мостовой, срывая с себя тлеющие одежды, обнажая изуродованные, кровавые тела. И прямо на меня полз человек, на нём пылали брюки, дымился пиджак, он исступлённо хватался за камни, подтягивая руками своё тело. И я вдруг увидел, что отвалилась одна нога, а за ней другая. Ноги в ещё горящей одежде остались позади, а сам он, не чувствуя, что уже безногий, всё полз и полз, и кричал, не переставая, кричал, а из глаз его стекали не слёзы, а струйки крови. Он уставил на меня дикие глаза, рыдающие кровью, и протянул руки и ещё сильней закричал. И я понял истошный крик: «Помоги! Помоги же! » – взывал он…

Я вскочил и закричал на хронофизика:

– Перестаньте! Это же невозможно вынести!

Козюра выключил экран. Меня мутило, мне хотелось кричать от ярости и негодования. Ко мне метнулся Варелла:

– Генерал, я проведу вас домой. Вам надо в постель.

Я оперся на кресло. Тошнота отходила, сердце успокаивалось.

– Простите нас, – сказал Козюра. – Я не ожидал, что эти картины так подействуют на вас. Мы с Бертольдом часто рассматриваем их. И вроде ничего.

– Вроде ничего? И у вас не тряслись ноги? Не отказывал голос? Не пропадало сознание? Не становилось тошно жить? Кто же вы тогда? Люди или лишённые чувств автоматы? И вы хотите эти ядерные ужасы перенести в наш мир?

Хронофизик стал оправдываться и за себя, и за ядрофизика.

– Энергия ядра приносит не только ужас, но и пользу. Я покажу вам, как ядерные силы водят поезда, создают электричество, выравнивают горы…

В разговор вмешался молчавший до того Бертольд Швурц:

– Генерал, зло не от атомного ядра, а от людей, получивших его в руки. Разрешите вам напомнить, что наша энерговода обеспечивает полям урожаи, водолётам двигатели, электричество городам. Но она же питает нашу артиллерию, наши метеоатаки. Вы сами с таким непревзойдённым искусством…

– Хватит! Не хочу больше слышать об иных планетах. Ваш иномир, Бертольд Козюра, – отвратительное, уродливое отражение в другом пространстве нашего собственного мира. Преступный мир!

– Вы ошибаетесь, генерал! – спокойно возразил Козюра.

– Ошибаюсь? Вы хотите сказать, что мир, где превращают детей в возносящиеся к небу факелы, не преступен?

– Я не это хочу сказать. Тот мир не отражение нашего. Наоборот, мы сами лишь бледно отражаем его. Ибо он главный в главном потоке времени, он единственный оригинал, а мы – обеднённая его копия в боковушке мирового времени. Он один, а копий столько, сколько маленьких потоков времени бегут рядом с величавым руслом времени основного.

Я отвернулся от него. Я сказал Варелле:

– Григорий, мне и вправду плохо. Проводите меня в домик.

Я всё снова и снова видел девочку, превращающуюся в огненный факел, и раненого, ползущего по земле без ног. Я сжимал кулаки от гнева. Я ненавидел людей из неведомого мира в иной вселенной, тот мир был хуже, тысячекратно хуже моего родного, тоже полного преступлений, но всё же не таких страшных. Ибо мы не сжигали детей, не превращали города в огненную лаву. Чёрное солнце не вставало над нашими полями. Я сам воевал, командовал отделением, батальоном, дивизией, теперь все военные силы страны подчинены мне, я готовлю решающее сражение, я сейчас, возможно, главная фигура войны, но это иная война, твердил я себе, – нет этого страшного чёрного солнца. Всего лишь солдат на солдата, оружие на оружие!.. И я опровергал себя: а Кондук? А свирепый террор Гонсалеса в тылу? А ливни, захлёстывающие поля и лишающие детей и женщин куска хлеба, стакана молока? Кто определит меру, до которой зверство ещё не преступление, а после которой – наказуемое злодеяние? Тысячу сразить в бою – подвиг? А десять тысяч? А миллион?

Мучительные эти мысли истерзали меня. Я вскакивал. Бегал по комнате, ругался, ненавидел себя. В комнату входил Варелла, спрашивал, не нужно ли чего. Я прогонял его, он уходил, спустя короткое время снова появлялся, я снова прогонял его. Мне не было спокойствия, не было утешения, никакое лекарство не могло помочь. Меня преследовало чёрное, как уголь, солнце! Лишь под утро удалось забыться мутным сном.

Утром я вызвал Вареллу.

– Григорий, вы были со мной у физиков. Вы видели всё, что видел я. Варелла, можете ли вы жить после того, как узнали, что где‑ то в мире бушует такая ужасная, нечеловеческая война?

Варелла всегда разговаривал легко и свободно – и непременно с ухмылкой. Сейчас он подбирал слова.

– Как сказать, генерал?.. Войны – они разные. Где ничего, а где – похуже. От войны не ждать хорошего… Война же!..

– Война против детей – это война? Это подлое преступление!

– И полковник так говорил. Мы слушали его, генерал, когда он насчёт Сорбаса… Убивать детей не военная операция, а преступление, прощать нельзя ни исполнителям, ни организаторам. За душу хватало, так говорил. Точно эти слова!

– Те самые слова, – сказал я в отчаянии.

Я знал, что солдаты между собой называют Гамова полковником. Мы с Пеано были теперь для них генералами, они в разное время называли нас и майорами, и полковниками, а если завтра станем маршалами, будут именовать и маршалами. Но Гамова они узнали полковником, он и остался для них навсегда полковником. Он назвал себя диктатором, это было несравненно выше, но если он даже назовёт себя императором, он останется для них в прежнем звании. «Его величество полковник приказывает…» – скажет о нём тогда тот же Варелла.

– Вы верите в реальность того, что вчера показали физики?

И на это он ответил без обычной прямоты:

– Учёные люди… Всякое продемонстрируют… А так чтобы – не очень. С другой стороны, а почему и не быть? Человек на всё способный! В большом деле у него – чёрт на пару с богом… Совместные трудяги… Всюду партнёры – бог да чёрт!

– Чёрт с богом – совместные трудяги? Интересная мысль! Но можно ли доверять оптическим модуляциям наших учёных?

– Проверить бы надо, генерал. Вызвать обоих?

– Сами пойдём к ним.

Теперь я шагал к физикам уверенней, чем вчера, – не останавливался, не заглядывался на парк, не давал ногам передохнуть – упадок сил после воскрешения быстро проходил. И картины неба, свободного от метеопротивоборства, больше не захватывали. Меня томили проблемы, больше приличествующие философскому уму Гамова, чем моему практическому, – реально ли существуют иные миры и реальна ли безграничность царящего в них зла и бесчеловечности? И точно ли мы только боковое ответвление, только отражение, только слабое воспроизводство другого, основного, куда могущественней и преступней, мира?

Оба физика так растерялись, словно мы явились арестовывать их.

– Успокойтесь, – сказал я. – Вы не виноваты, что миры во всех вселенных полны злодейства. Но я ещё не убеждён, что иномир реально существует. Продемонстрируйте его снова – и не ужасные войны, а мирную жизнь, если она существует в том мире.

Бертольд Козюра опять уселся за столик с маленьким пультом и вывел на экран картины иного мира. И вскоре я уже не сомневался, что чужой мир – не оптический фокус хронофизика, а реальность во всей своей невероятности.

Хронофизик повторил вчерашний вопрос, верю ли я теперь, что они не безумцы.

– Да, вы не безумцы. Но тайна иномиров, открытая вами, ужасна. В связи с этим несколько вопросов. Первый: вы уверяли, что вы пришелец из того мира, пейзажи которого демонстрировали. Можете это доказать? Вы так похожи на человека… хочу сказать – на человека нашей планеты. Ваша сияющая лысина – не доказательство.

Нет, он не мог точно доказать, что иномирянин. Для всех, знающих его детство, он подкидыш в отрочестве, случайно обнаруженный почти умирающим в пустынной степи и начисто забывший, кто он, кто родители, откуда родом, как его зовут. Даже языка той местности, где его нашли, не знал, что‑ то лопотал незнакомо и невнятно. Но быстро освоил язык, отлично учился и ещё в университете создал первые хронотрансформаторы, меняющие внутриатомное течение времени. А когда сконструировал большие хронотелескопы, то обнаружил, что, кроме нашей вселенной, существуют вселенные иные, текущие в соседних потоках времени, а некоторые так физически сопряжены с нашей, что можно наблюдать, что в них происходит, и даже устанавливать проходы из одной вселенной в другую. И вот тогда, к своему великому смятению, узнал в первых изображениях сопряжённого с нами мира знакомые пейзажи и зрелища. Вдруг возникли воспоминания детства – и они совпадали с образами на хроноэкране. Он задумался – как же всё‑ таки очутился в чужом мире? Один ли это случай – только для него – или такие переброски часты? И если неоднократны, то нельзя ли возвратиться на утраченную родину? Открыв, что в сопряжённом мире раскована внутриядерная энергия, он поделился новостью с другом ещё со студенчества, Бертольдом Швурцем. С того дня они работают вместе. Им удалось заинтересовать маршала Комлина. Маршал предвидел, что использование фантастических новшеств из чужого мира гарантирует успех в войне с Кортезией. Полковник Прищепа тоже высоко оценивает их труд.

– Знает ли диктатор о ваших исследованиях?

– Полковник Прищепа ждал удачного времени, чтобы информировать диктатора и вас.

– Значит, Гамов не знает, потому что удачи пока не вижу никакой, а вижу одни ужасы. Запрещать вашу лабораторию не буду, но и не радуюсь тому, что вы в ней открыли.

Воротившись в домик, я набрал код Прищепы. На этот раз он был у себя.

– Павел, я познакомился с хронолабораторией. Я ошеломлён, это единственное пока ясное ощущение. Что нового в мире?

– Скоро прибуду и подробно информирую. Отдыхай, набирайся сил.

Прошла неделя, прежде чем Прищепа приехал.

– Пеано без твоей помощи изнемогает, – порадовал он меня. – Пора вернуться к руководству. Все цели твоей камуфляжной измены достигнуты, передаёт Гамов. Я в этом не полностью уверен и хочу, чтобы ты сам решал, как быть.

– Для этого я должен знать политическую и военную ситуацию.

Ваксель двигался с прежней железной неторопливостью. Вся Флория в его руках, он вступает на землю латанов. Флоры встречают кортезов как освободителей – митинги, музыка, в городах гулянья и танцы… Правда, переметнулись к кортезам не более трети флоров. Но эта треть – молодёжь и все, кому надоело прежнее существование в Латании.

– В общем, все, кто жаждет перемен. Такие имеются в каждом цивилизованном государстве. Что на других фронтах?

Наши бывшие союзники, после разгрома Кондука поутихшие, снова показали клыки. Их армии по‑ прежнему придвигаются к границам. Готовятся все разом к броску, когда поступит сигнал. Сигнал даст Аментола на конференции в Клуре.

– Что за конференция?

– Сбор всех союзников Кортезии, а также всех наших бывших союзников, которых Кортезия взяла на содержание. Поедут все, кроме Торбаша, – хитрый Кнурка Девятый первый в пекло не полезет. Он торжественно провозгласил, что спор двух гигантов, то есть Кортезии и Латании, решит сам Высший Судия. А когда Судия объявит свою волю на полях сражений, великий грех тогда не присоединиться к тем, кого он назначит в победители.

– Кривоногий карлик‑ король уже вступил в Акционерные компании Террора и Милосердия?

– Торгуется насчёт вступительного взноса. Предлагает заменить золото сушёными фруктами и вяленой бараниной, этого добра у него навалом. Также и дублёными шубами, у них ведь зимы не бывает, а овец избыток. Готлиб Бар не торопит переговоры.

– Пусть тянет их. Когда конференция в Клуре?

– Через десять дней. И её откроет не президент Клура, а сам Амин Аментола. Основные идеи его речи мне известны. Самовосхваление, обожествление Кортезии, претензии на руководство всем миром. После устранения Бернулли ему легко произносить такие речи. Что передать Гамову?

– Что я возвращусь после речи Аментолы.

– Гамов ожидает, что ты именно так и решишь.

– Почему ты раньше не говорил мне о работе своих физиков?

Павел молчал о физиках потому, что поначалу не очень верил в их серьёзность. У него много секретных учреждений, информировать правительство о каждом невозможно. Но сейчас он склоняется к тому, что эти физики и вправду проникли в тайны мироздания.

– Я поверил, что параллельные миры реально существуют, когда рассматривал их пейзажи на хроноэкране. Физики уверяют, что найденный ими иномир в мироздании основной, а наш лишь его далёкое отражение. Звучит убедительно, когда видишь чудовищные стоэтажные дома или летательные машины в десятки раз крупнее наших. Но какой это грозный и мрачный мир! Уничтожают за какие‑ то минуты огромные города со всем населением!..

– Мир страшный, ты прав. И далеко опередил нас, так что можно счесть его и основным, а нас побочным. Но, между прочим, до сгущённой воды там не додумались и обеспечивать урожай искусственными циклонами не умеют. Если оба Бертольда найдут выходы в тот мир, мы пошлём туда разведывательную экспедицию. Секретную, конечно.

– Какой‑ то проход они открыли – один вылетел по нему к нам, другой пытался пройти обратной дорогой, но его вышвырнули назад. И единственный результат – приобрели лысины.

– Принимая лабораторию, я подверг их самих проверке. Они даже покаянные листки заполняли…

– И что же необычайного, кроме лысин?

– А то, что тайна появления Козюры – именно тайна: абсолютно непонятно, почему он там оказался, да не ребёнком, а подростком, да ещё забыв свою предыдущую жизнь. У Швурца, наоборот, в прошлом всё ясно, чего нельзя сказать о настоящем. У них изменён состав крови, есть ненормальности в зрении и слухе, нет обычных влечений к веселью, еде, заигрыванию с женщинами. У Швурца была подруга, он её бросил. И оба они, хотя ещё молодые, и не помышляют о семьях, на женщин смотрят равнодушно.

…Я часто потом удивлялся, почему не сделал ясных выводов из важной информации Павла Прищепы, прирождённого разведчика, всей душой, а не только глазами и ушами улавливающего странности людей.

Впрочем, и сам Павел не дошёл до естественных выводов из своих наблюдений.

Всё, что недавно захватывало меня в моём одиночестве – парк, не нарушенный схватками искусственных метеоураганов, диковинные пейзажи потустороннего мира, – ничего этого для меня больше не существовало, только четырёхугольник стерео и фигуры, проплывающие в его свете.

Фермор, столица Клура, ощущал себя центром планеты, столько в нём собралось знатных персон, так они были важны и властительны. И сами клуры, народ незаурядного ума и красочной внешности, терялись среди своих роскошных гостей. Я много раз видал Амина Аментолу и на стерео, и на газетных страницах, он мужчина красивый, но что способен принимать столько актёрских поз, переодеваться по десятку раз на день, так долго и так напыщенно ораторствовать, и не подозревал. Конференция наших противников и колеблющихся нейтралов была задумана как вселенское деловое совещание. Вероятно, оно и было таким – где‑ то в закрытых комнатах. А на экране блистал нарядный спектакль – услада глаз, а не торжество ума.

– Возвращаюсь, – сообщил я Прищепе, когда Аментола произнёс свою, заранее расхваленную, речь. – Завтра присылай водолёт.

Утром водолёт стоял у домика. До этого утра я видел одного охранявшего меня Вареллу. Но охранников было два десятка, они все высыпали провожать. Варелла отобрал несколько человек, другие остались. В полёте я задремал и проснулся только на площади у дворца. В заседательском зале дворца меня ожидало всё Ядро, министры и редакторы газет, Пимен Георгиу и Константин Фагуста. Деятели стерео отсутствовали, ещё не настало время демонстрировать в эфире моё возвращение. Гамов радостно сказал:

– С возрождением, Семипалов!

Он один оценил моё появление как возрождение, остальные поздравляли только с возвращением. Но радовались все – большинство лишь сегодня узнало, что я не казнён. Я вспомнил, как плакал Пеано на моей казни, и спросил, знал ли он, что я вовсе не ухожу в небытие. Он засиял обычной широкозахватной – на обе щёки – улыбкой.

– Вообще‑ то Прищепа меня предупредил, но в последнюю минуту я как‑ то усомнился, уж слишком всё было правдоподобно.

Я вспомнил, что тоже усомнился в минуту казни, мистификация ли это или реальная расправа.

Сердечней всех меня поздравил лохматый Фагуста. Он так тряс своей чудовищной шевелюрой, так сжимал мою руку, его глаза так растроганно блестели, что можно было подумать, будто он радуется возвращению в жизнь любимого друга. Впрочем, говорил он в своей обычной манере:

– Семипалов, я душевно рад, что вы ногами на земле, а не в гробу. И нетерпеливо надеюсь, что мы вскоре будем с ещё большим усердием портить друг другу кровь.

Пимен Георгиу ограничился поклоном и поздравлением.

Гамов показал на председательское место:

– Семипалов, ведите Ядро. Сегодня вы глава нашего праздника.

– Отлично. Для начала – информация о положении в стране и на фронте.

Один за другим каждый сообщал о делах в своём ведомстве. Всё происходило так, как и должно было происходить. Периодические разговоры с Прищепой по интердатчику обеспечили меня достаточной информацией. Я закрыл Ядро.

– Теперь я пойду в Ставку. Прошу со мной Пеано, Прищепу и Штупу.

– Я тоже поеду с вами, – объявил Гамов.

Когда мы пошли во флигель дворца, где размещалась Ставка, Прищепа тихо спросил:

– Андрей, проинформировать Елену о твоём возвращении? Она пока не знает, что ты живой.

– И пусть не знает, пока все не узнают. Мне не до неё, Павел. Сейчас надо готовить наше главное наступление.

В Ставке я сказал:

– Итак, приступаем ко второй части стратегического плана. Вторая часть – внезапный переход от затянувшегося отступления к атаке на врага. Формирование водолётной армии закончено. Все воздушные дивизии должны передислоцироваться на боевые позиции. Сделано ли это, Пеано?

Был один из редких случаев, когда Пеано не маскировал истинное настроение улыбкой. Он волновался. Зато улыбался Гамов. Гамову нравилось, что я так решительно восстанавливаю свои функции военного министра и заместителя диктатора.

– Буду показывать, а не рассказывать, – Пеано поднял деревянную указку. – Все наши воздушные дивизии уже на стартовых площадках. Сейчас вы увидите, как они реально выглядят. Но раньше обзор с воздуха, какой могут дать аэроразведчики Вакселя.

Обзор с воздуха живописал сплошные леса, дикие скалы, ни малейшего намёка на дороги, сооружения, машины. А наши датчики показали под кронами деревьев, в чащобах леса, в искусственных пещерах и обширных ангарах новенькие водолёты – десятки машин в каждом укрытии. Сотни машин на всех стартовых базах. Я мог гордиться – этот могущественный флот, моя задумка, был главной нашей ставкой в борьбе со всем миром, не с одной Кортезией.

Пеано переключил экран на театр военных действий – карту оставленной нами Ламарии, изменившей нам Патины и наших западных областей, по полям которых двигались соединённые армии Вакселя, родеров и патинов. Ваксель воевал головой, а не одними мускулами. Его собственные дивизии напирали впереди, патины только поддерживали, а воинственные родеры замыкали движение – должны были довершать последним ударом битву с нами, а в случае нашего неожиданного прорыва разгромить прорвавшиеся войска.

– Не просочились ли к Вакселю слухи о нашем готовящемся наступлении? – спросил я Пеано.

– Он учитывает возможность нашего наступления. Но считает его маловероятным. Просто он воюет по всей строгости своих военных уставов.

С этим, конечно, можно было согласиться. Я сказал:

– Итак, вторая фаза войны – атака всеми водолётными кораблями. Но не открывает ли конференция в Клуре новые возможности? Вы об этом не думали, Пеано?

– Думали. И предлагаем такое дополнение. Основные воздушные дивизии высаживают десанты у Вакселя в тылу, захватывают лагеря наших военнопленных. Но одна нападает на Клур, чтобы захватить в плен всю конференцию. Эту десантную дивизию сопровождают ещё две. Их задача – навязать сражение водолётам противника, прикрывающим небо Клура, и обеспечить свободу десантникам.

– Вы догадываетесь, Семипалов, какой воздушной дивизии мы поручим захват столицы Клура? – спросил улыбающийся Гамов.

– Конечно, полковника Корнея Каплина!

– Да, ей. Недавние мятежники, рвавшиеся на войну, покажут теперь на деле, чего стоят. – И Гамов не удержался от похвальбы своей памятью: – Говорю, в частности, о четырёх командирах бригад – об Альфреде Пальмане, Иване Кордобине, Сергее Скрипнике, Жане Вильте.

– Следующий вопрос – метеообеспечение, – сказал я.

Штупа доложил:

– Тучи будут там и на такой высоте, как вы укажете. Ураганы прикроют воздушные пути наших водолётов. Резервы энерговоды для метеонаступления подготовлены.

– Последний вопрос: когда выступаем? – спросил Пеано.

– Завтра, – сказал я.

Штупа начинал операцию и сделал это отлично. Впервые он не экономил энерговоду. Передвижные метеогенераторы придвинули к районам сражений, тыловые метеостанции перевели на усиленный режим. Запасённые на горных вершинах тучи – масса в тысячи лиг шириной, десяток лиг высотой – пустились в ошалелый бег на запад. Миллиарды чудов воды готовились топить континент, густой облачный покров затянул сопредельные страны. Теперь мы хорошо знаем, как растерялись кортезы в штабе Вакселя от такой неожиданности. Даже умный маршал не поверил, что началось наше генеральное контрнаступление. Прищепа доставил мне запись его переговоров с начальниками метеовойск.

– Это несерьёзно! – кричал маршал. – Что за вздор! Ещё никому не удавалось сгустить облачную массу толще трёх лиг. Даже над океаном такой высоты не достигнуть, а вы докладываете о десяти лигах! Слушайте меня, генерал. Гамов для впечатления на конференцию в Ферморе решился на отчаянный шаг, это в его духе. Он бросил в бой всю свою сгущёнку, ливень будет сильный, но не дольше нескольких часов. Немедленно откройте противоциклонную борьбу. Завтра над нами засияет жаркое солнце, я гарантирую это!

Вот так воспринял атаку Штупы маршал Фердинанд Ваксель, ни разу до того не ошибавшийся в стратегических прогнозах. И лишь когда наскоро созданные его метеогенераторами противоциклоны были буквально разметены неистовой бурей с востока, только когда не ливень, а целый океан воды обрушился на его армии, он понял, каковы истинные масштабы нашего метеоудара. Он сделал два распоряжения, вполне разумные в той обстановке, какая ему рисовалась, – и одно из них стало воистину гибельным для его армии. Он велел прекратить метеосопротивление разразившемуся урагану – и это было, конечно, правильно, сохранялась «сгущёнка» на тот случай, когда Штупа исчерпает свои запасы энерговоды. И вторым распоряжением он велел всем своим армиям, всем городам в тылу, всему населению Патины, Ламарии, Родера и даже Клура укрыться в убежищах и домах и не показываться наружу, пока метеобешенство не стихнет.

Не могу отказать себе в удовольствии воспроизвести запись этого второго приказа Фердинанда Вакселя. У Прищепы оказались и стереоснимки штаба противника. Высокий генерал, с седеющей головой, с жёсткими короткими усиками, в одной рубахе и форменных брюках на босу ногу, ходил по комнате и выкрикивал свой приказ дежурному генералу‑ секретарю, карандаш того рысью бежал по бумаге:

– Ни одной машины не выводить на дороги, не поднимать в воздух! – орал маршал. – Латаны сошли с ума, не будем препятствовать их безумию! Пусть они тратят свои запасы, вода утечёт с полей, а запасы им не возобновить. Буря кончится, и тогда мы возьмём их голенькими! Не покидать казарм и укрытий до моего следующего приказа!

Я часто думал, как бы он поступил, если бы ему в эту минуту сообщили, что наш водолётный флот многократно превышает его собственные воздушные силы и что весь этот флот уже мчится поверх облачного покрова на заранее расписанные для каждого отряда цели. Наверно бы – не поверил! А если бы и поверил, и поднял свои водолёты навстречу нашей воздушной армаде, то всё равно не смог бы ни погнать наши машины назад, ни даже остановить их. Конечно, мы понесли бы немалые потери, но победа была заранее обеспечена. Губительный приказ маршала Вакселя, казавшийся ему самому таким рациональным, дал нам возможность действовать практически без потерь. Ваксель выкрикивал генералу‑ секретарю свои последние слова об уходе в укрытия, – а в это время передовые дивизии наших водолётов пролетали над ним на Родер и Клур – и ни один водолёт врага не сразился с ними, ни один аэроразведчик не пробил несущиеся толщи туч, чтобы хоть зафиксировать, как мчатся наши машины: и люди, и животные, и разведывательные аппараты – все укрылись в своих казармах, конюшнях, ангарах и сараях.

И только когда наши водолёты стали садиться на затопленную землю и десантники кинулись захватывать казармы, только тогда Ваксель понял, какую совершил непоправимую ошибку. Две серии стереокартин изображают жалкий вид командования кортезов, постигшего истинную мощь нашего удара. Первую серию стереоснимков мы увидели потом, когда их главный штаб был захвачен нашим десантом и в наших руках оказались и они сами, и документы, и стереоаппаратура. А вторая серия была наша, зафиксированная десантниками, вторгшимися в помещение штаба. На первых стереоснимках – мы их рассматривали впоследствии – тот же Ваксель, в том же легкомысленном полуодеянии, орал на своих офицеров в микрофон:

– Какие десанты? Вы слетели с ума! А если правда, так захватите всех и доставьте сюда. Хочу посмотреть на этих безумцев!

Это было всего за пять‑ шесть минут до того, как «эти безумцы» ворвались в штаб маршала. И эту операцию мы видели в тот момент, когда она совершалась. Мы с Гамовым сидели в помещении разведки, куда Прищепа вывел экраны своих главных датчиков. И мы увидели, как отшатнулся маршал Ваксель от ворвавшихся десантников, как, мгновенно обретя мужество, выхватил из брюк импульсатор и выпустил синюю молнию в первого, кто выбежал на него. И как другие – был приказ брать в штабе Вакселя только живых – выбили у него импульсатор, а самого опрокинули на землю и стали вязать. И как Ваксель вырвался и сам повалил двух десантников, а у одного даже вырвал ручной вибратор. И как снова завязалась борьба одного человека с десятком противников. А в это время штабные генералы, отогнанные в угол, теснились под дулами наставленных на них вибраторов, ни один не рискнул кинуться на выручку своему сражающемуся командиру. Несколько секунд нам казалось, что десантники не одолеют отчаянно отбивающегося маршала. Он несколько раз отбрасывал нападающих. Могло случиться, что кто‑ то из наших в азарте схватки пустит в дело оружие. Конечно, вибратор – не импульсатор, немедленной смертью он не грозит, но при такой близости он мог надолго вывести из строя и даже парализовать маршала. Гамов сказал об этом Прищепе. Прищепа пожал плечами.

– В этом десанте мои разведчики. Они знают, какая добыча бьётся в их руках. Больше увесистой оплеухи Вакселю не отпустят.

Десантники одолели маршала. Связанный, он стоял посередине комнаты. Мимо него выводили наружу пленных генералов. Командир десантников ткнул Вакселя в спину вибратором.

– Шагайте, маршал. Вас ждёт воздушная карета.

Ваксель обернулся к командиру десантников.

– Дайте мне раньше одеться. Я без мундира и босой.

Командир был, видимо, одарён мрачноватым юмором.

– Тем красочней глядитесь, маршал. Ваша ночная рубашка и босые ноги многим, кто страшился звёзд на вашем мундире, доставит удовольствие в стереопередачах. Шагайте, говорят вам!

Ваксель высоко поднял голову. Он понимал, что на него нацелены стереодатчики Прищепы, и знал, как этим воспользоваться.

– Гамов и Пеано! – сказал он отчётливо и спокойно. – Не сомневаюсь, что вы наблюдаете, как меня арестовывают. Вы долго страшились меня, моё наступление вгоняло вас в ужас. Сейчас вы наслаждаетесь унижением, вами заранее спланированным. Да будет стыдно вам за такое невоинское поведение! Вечный позор вам, Гамов!

И высказав это, Ваксель сделал резкий рывок назад. Не ожидавший удара командир десантников отшатнулся, не удержался на ногах и рухнул. На связанного по рукам маршала навалились со всех сторон десантники, он разметал их. Он снова отчаянно дрался – головой, плечами, ногами, всем туловищем. Борьба не могла продолжаться, но Ваксель всё же сам в плен не пошёл, его понесли на руках. И, вися на десантниках, он ухитрился двух пихнуть ногами с такой силой, что те отлетели. Только когда и ноги опутали верёвками, маршал прекратил сопротивление.