Часть четвёртая 1 страница

Часть четвёртая

Наступление

Моё тело грохотало. Это не метафора, а физика. Всё во мне надрывалось – ноги хрипели, руки лопотали, сердце барабанно било, шея скрипела, ресницы тонко звенели, уши визжали, волосы по‑ змеиному шипели и судорожно шевелились – и все эти звуки складывались во всепоглощающий гуд. И ничего больше не было в мире, кроме моего безмерно гудящего, ставшего всей вселенной тела. И я уже знал, что надо открыть глаза, чтобы оборвать этот терзающий гуд, пока сам я не рассыпался на тысячи камертонящих частей. Я вобрал в себя воздух – и он тоже что‑ то своё тихо и зло просвистел – и разорвал себя воздухом на тысячи осколков. Я чувствовал, что мчусь во все стороны, что меня больше нет, а есть лишь куски, уносящиеся в тёмную пустоту. Меня пронзил ужас небытия. Я раскрыл глаза.

Я лежал на кровати. Рядом на скамеечке сидел Павел Прищепа. У кровати громоздился Николай Пустовойт.

– Наконец‑ то! – воскликнул Пустовойт и повторил с облегчением: – Наконец‑ то!..

У Павла подрагивали губы. Он наклонился ко мне.

– Андрей, ты меня понимаешь? Как ты себя чувствуешь?

Я ответил с трудом – ничто во мне уже не звучало, язык больше не дребезжал, как жестяной лист на ветру, но речь не давалась:

– Понимаю. Как чувствую – не знаю. Говори, Павел.

– Я прилетел на твоё пробуждение и должен сразу же улететь. Новостей пока немного. Главная – что ты очнулся. Почему‑ то ты пробыл без сознания дольше, чем ожидалось. Гамов тревожился.

– Что на фронте?

– На фронте по‑ прежнему плохо – Флория наполовину потеряна. Там мятежники стреляли в спину нашим отступающим солдатам. Аментола собирает конференцию своих союзников, наши бывшие союзники колеблются – не поехать ли на сбор к нему? Пример Кондука их пугает, но Аментола щедро усилил подачки… В общем, всё по плану, Андрей. Твоя казнь наделала много шуму. Аментола теперь уверен, что стратегия у него правильная. Гамов просил передать поклон. Всё остальное скажет Николай.

Он удалился. Я закрыл глаза, отдыхая. Каждая клетка тела возвращалась к жизни. Я снова открыл глаза. На скамеечку, где сидел Павел, примостился Пустовойт. Скамейки его громоздкому телу не хватало, он переливался седалищем по обе стороны её и покачивался – крепко спал в своей неудобной позе, даже присвистывал носом. Я слез с кровати и потянул Пустовойта за руку. Он сонно забормотал:

– Ты чего? Если что надо, я мигом…

– Ложись на мою кровать, – сказал я. – Тебя же сон валит с ног.

Он мощно потянулся всем телом, захрустев чуть ли не десятком суставов.

– Двое суток не спим около тебя, такое долгое непробуждение. Павел стожильный, а я без сна не могу.

– Повторяю: ложись на мою кровать и отоспись.

– Нельзя, Андрей. Не у одного Павла дела. Вот уверюсь, что ты ничего, ознакомлю с обстановкой – и улечу.

– Я уже ничего. Можешь знакомить с обстановкой.

– Тогда выйдем из палаты, погляжу, как ты на ногу.

Мы вышли наружу. Дом, куда меня поместили, был одноэтажный, на полдюжины окон по фасаду. На веранде сидел вооружённый любимец Павла Варелла.

– Охраняю вас, генерал, – сказал он, здороваясь.

– Почему ты? Где мои охранники?

Он ухмыльнулся. Я уже говорил, что у этого лихого парня, Григория Вареллы, улыбка такая заразительная, что на неё хотелось отвечать такой же улыбкой или смехом. И я засмеялся, хоть причин для смеха не было.

– Ваши охранники не годятся, генерал. Они охраняли вас от пули, кинжала и электроимпульса. А я охраняю от дурного глаза.

– В колдуны записался, Григорий?

– Вас нельзя видеть. Вот и стараюсь не допускать…

Домик был окружён густым садом. Мы с Пустовойтом сели на скамейку. Варелла прохаживался неподалёку. Я сказал:

– Николай, ты так сопишь от бессонницы, что надо поскорей тебя отпускать. Вводи в обстановку.

– Ходишь ты вполне, – сказал он одобрительно. – Мы ведь чего опасались? Хоть и камуфляж, а страх – что‑ либо откажет в смертном мешке либо в проводах… Ноги слабей головы, могли отреагировать…

– Не тяни! Итак, обстановка?

– Обстановка? Одиночное пребывание до специального приказа диктатора. Ну, не совсем одиночное… Варелла, другие охранники. Прямая связь с Прищепой.

– С Гамовым тоже?

– С Гамовым, извини, нет. Всё же многие его видят, могут сообразить, с кем разговоры. А у Павла такая защита от глаза и уха…

– Знаю его защиту. Долго мне здесь пребывать? И что делать?

– Основная твоя забота – ждать вызова… Можешь познакомиться с соседями.

– Здесь есть соседи? Что за народ?

Пустовойт вдруг стал путаться и мекать.

– Видишь ли, Андрей… Если откровенно, так оба не гении, а сумасшедшие… Разгребание навоза, в котором заведомо нет жемчужного зерна. В общем, понимаешь…

– И в общем, и в частности ничего не понимаю. Сделаем так. Я буду задавать вопросы, ты отвечай.

– Задавай, – сказал он с облегчением.

Я задал десяток вопросов. Кто мои соседи? Чем они занимаются? Кто их считает гениями? Почему Пустовойт думает, что они сумасшедшие? И зачем мне знакомиться не то с гениями, не то с сумасшедшими?

На ясные вопросы Пустовойт отвечал ясно. Неподалёку, в этом же бдительно охраняемом парке, Прищепа завёл какую‑ то сверхсекретную лабораторию. В ней двое учёных с одинаковыми именами, но разными фамилиями. Один старается извлечь из материи скрытую в ней чудовищную энергию, другой ищет шоссейные дороги в иные миры. Ну, не шоссейные, но достаточно удобные, чтобы добраться до инобытия. Он полагает о себе, что гражданин других миров, попал в наше мироздание случайно и не теряет надежды воротиться на свою истинную родину. И так рассказывает о ней, что уши вянут.

Я непроизвольно поглядел на уши Пустовойта. На маленькой голове массивного министра Милосердия уши, как и нос, и рот, были заметной деталью, мочки их свешивались до подбородка. Думаю, он мог бы и хлопать такими ушами, как крыльями, если бы постарался. Он перехватил мой взгляд и улыбнулся – понял, о чём я подумал, но не обиделся.

– Нет, у меня не завяли. Я с ними двумя разговариваю мало. Не моя епархия, а Павел ревнив к своим секретам. Но в этих двух души не чает. Тучку с неба потребуют, стянет на землю без метеогенераторов!

– Странно. Павел не говорил мне о лаборатории иномиров.

– Ничего странного! Как с тобой поговорить? Даже министры записываются на приём. К Гамову легче попасть, чем к тебе. И безопасней.

– Безопасней? Что за чушь, Николай!

– Безопасней! С Гамовым можно поспорить. А с тобой? Докладывать тебе можно, а спорить – нет! Гамов, если надо отказать, а обидеть не хочется, говорит: «Хорошо бы вам получить санкцию Семипалова». А ты спокойно отказываешь.

– Интересные вещи узнаю о себе. Ладно, воротимся к двум безумным гениям. Для чего ты рассказал о них?

– Павел просил. Лаборатория иномиров – дело от войны далёкое. Но если тебе в нынешнем одиночестве станет скучно, и ты вспомнишь, что создал когда‑ то свою лабораторию, то почему бы тебе не познакомиться и с работами этих двух инженеров, может, найдёшь в них что интересное.

– Что у тебя ещё, Николай?

– Пока всё. Если понадоблюсь, вызывай через Павла.

Я смотрел на небо. Небо, чахоточно бледное, проступало сквозь кроны больших тёмных деревьев. Ни отблеска склоняющегося солнца, ни единой звёздочки, вышедшей на вечернее дежурство, ни даже намёка на тучки. То ли Ваксель не нагонял сюда свои циклоны, то ли Штупа охранял этот край бдительней, чем саму столицу… Я нащупал в кармане интердатчик, совмещённый с видеоскопом, приборчик вроде того, каким снабдил меня Павел во время нашего прорыва из тыла. Я набрал код Павла. На экранчике засветилась какая‑ то многокрасочная схема, а из центра схемы донёсся бесполый машинный голос:

– Министр в командировке. Что записать?

– Запишите, что я чувствую себя хорошо.

Я спрятал интердатчик и задумался. Сперва о снабжении армии водолётами, трудностях у Штупы – резервы энерговоды у него таяли. И утешился – скоро, скоро последний водолёт перелетит на свою базу, и тогда все энергозаводы будут работать на Штупу – и горе Вакселю! И ещё я думал, удалась ли наша хитрая маскировка – объявить Бернулли и меня предателями своих стран? Павел сказал, что Аментола открыл шлюзы помощи нашим изменившим союзникам. Значит, удалась! А надолго ли? Аментола может потребовать от них срочного выступления. Пример Кондука для них страшен, но и требования президента не отринуть. Если южные соседи ринутся на нас раньше, чем мы на Вакселя, удар наш много потеряет в эффективности.

Вскоре я устал от политики. Переход в небытие, даже обманный, дался нелегко, мысли быстро теряли остроту. Я стал думать о Елене.

Я видел, как она стояла в камере в ту последнюю минуту нашего свидания. Её лицо исказилось, глаза сверкали, она вдруг стала очень некрасивой. «Ненавижу тебя! – говорила она. – Боже, как я тебя ненавижу! » Это нелегко пережить.

– Хватит! – крикнул я на себя. – Всё идёт, как и должно идти!

Я сделал несколько шагов по дорожке. Ноги всё же не обрели прежней крепости, в икрах скоро заныло. Я был один, если не считать деревьев, кустов, оставленной позади скамейки да какой‑ то тусклой звёздочки, выбравшейся на темнеющий небосклон. Вот так бдительная охрана, подумал я и негромко проговорил:

– Григорий, вы где?

Он мигом возник из кустика, как демон из бутылки.

– Вы меня звали, генерал?

– Звал. Но как вы услышали, я не кричал.

Ухмыляясь, он показал на кругляшок, приклеенный возле уха.

– Настроен на ваш голос. Как бы ни сказали, услышу.

– Спасибо, что предупредили, Григорий. А как сделать, чтобы вы не слышали моих бесед с другими?

– На открытом воздухе нельзя, – сказал он честно. – Если специально не выключить приёмник. А у себя в кабинете вы экранированы. Там вызываете меня нажатием кнопок на столе или видеоскопе. Разрешите вопрос. Вы меня позвали? Что я должен сделать?

– Знаете ли вы двух учёных, работающих поблизости?

– Два чудака. Невообразимые люди!

– Нельзя ли попросить их ко мне?

– Когда доставить обоих?

– Попросить, – повторил я. – В мою комнату, чтобы вы нас не подслушивали.

Он проводил меня до дома и уселся на веранде. Не было заметно, чтобы он торопился выполнить мою просьбу. Вероятно, он незаметно для меня передал её другим охранникам.

В комнате стояло несколько спальных кресел и диван. Спальными я назвал их потому, что погружение в их просторные недра быстро вызывало сон. Диван был жёстким, как скамья, ко сну он никого не клонил. Я погрузился в кресло и задремал. Меня разбудил шелест. Передо мной стояли двое мужчин, один водил ногой по паркету – деликатно создавал пробудивший меня шум. Они дружно заулыбались, чуть я открыл глаза.

– Бертольд Швурц, ядрофизик, – сказал один и поклонился, не приближаясь и не протягивая руки.

– Бертольд Козюра, хронофизик, – и этот поклонился без рукопожатия.

С полминуты я рассматривал обоих, забыв, что сам вызывал их. Они терпеливо ждали моего вопроса.

– Метафизиков среди вас нет? – спросил я.

– Мы даже не мистики, – отверг подозрение Бертольд Швурц, – мы учёные.

– Экспериментаторы, – дополнил Бертольд Козюра. – это, знаете…

– Знаю. Сам работал в лаборатории. Но о вашей услышал только здесь. Давно вы существуете и что изучаете?

– Мы очень секретные, о нас не сообщают, – разъяснил Бертольд Швурц.

– Мы очень важные, – дополнил Бертольд Козюра. – В смысле перспектив наших исследований.

– Нас создал маршал Комлин, – продолжал Швурц. – Он считал, что наш успех может изменить весь ход истории. Мы тоже так считаем.

– Нас финансирует полковник Прищепа, – дополнил Козюра. – Он уверен, что наша работа оправдает любые затраты. Мы с ним согласны.

– Очень рады ввести вас в курс наших великих открытий, – это сказал Бертольд Швурц.

– Счастливы не откладывать этого дела, – возгласил Бертольд Козюра.

– Начинайте вы, – предложил я Швурцу. – Ядрофизик, не ошибаюсь?

– Да, физика ядра. Новая наука, у нас о ней ещё никто не знает. Кроме нас двоих, конечно.

– Никто не знает у нас? Где же тогда знают?

– Об этом скажет мой друг Козюра, он хорошо изучил запределье нашего мира. Начать ему?

– Я уже сказал – начинайте вы.

Кроме имён, у обоих физиков было ещё одно общее свойство – и оно первое привлекало глаз: ни одна волосинка не омрачала их сияющих черепов, даже цвет кожи на головах был одинаков – голубовато‑ желтоватый, резко отличный от розоватости лбов и щёк. В остальном оба физика были люди как люди: один непомерно высок и худ, другой столь же непомерно низок и толст, один длинно‑ и узкорук, другой короткорук и широкопал.

– Осмелюсь доложить, генерал, – излагал толстый ядрофизик, – что на нашей планете основной источник энергии – молекулярные превращения. Вот, например, энерговода: натуральная вода, только переменившая свою структуру. В энерговоде молекулы вползают одна в другую – и обычная вода превращается в сгущённую, а освобождаясь от неестественного сгущения, выдаёт накопленную в ней энергию. Это, конечно, отличный энергетический материал, но мы открыли тысячекратно мощнейший источник энергии. Не уродовать молекулы сжатием, а дробить либо начисто уничтожать ядра их атомов. И тогда исчезающее ядро превращается в энергогенератор. Если бы, генерал, вас самого… нет, лучше вашего охранника, либо моего друга Бертольда, либо даже меня самого, готов и на такое самопожертвование… Короче, если бы вдруг разбрызгать ядра всех атомов одного человеческого тела, то чудовищный взрыв даже нашу славную столицу Адан, огромный город, мгновенно превратил бы в шар огня, в гору пепла, в ураган раскалённой плазмы.

– Очаровательная перспектива! А если бы всех жителей Адана?..

– О, ещё восхитительней! Погибла бы вся планета, всё стало бы на ней пламенем, испепеляющим сиянием… Вспыхнула бы новая звезда! И если наша работа завершится удачно, такой эксперимент…

– Надеюсь, удачи у вас не будет! Мне бы не хотелось превратиться в пламя и так губительно засиять. Ваше яркое описание пока доказывает мне лишь то, что вы, во‑ первых, занимаетесь крайне опасным экспериментом. И, во‑ вторых, экспериментом ненужным, ибо немыслимо заставить материю самоуничтожиться. Я в школе учил, что материя неуничтожаема.

Швурц с мольбой поглядел на друга. Настал черёд второго Бертольда, худого хронофизика Козюры, переубеждать меня. В его речи звучали скорбные нотки.

– Генерал, вы трагически ошибаетесь! Высвобождение внутриядерной энергии происходит чаще, чем можно вообразить. И приводит к уничтожению городов со всем их населением. Не исключено и распыление целых континентов, даже всей планеты. Правда, уничтожение целых стран, тем более всей планеты, нам пока…

– Значит, уничтожение городов вы наблюдали?

– Наблюдали, генерал.

Мне стало ясно, что оба физики – психи. Было только непонятно, буйные или тихие? Они сидели рядком на жёстком диване. Поза выражала не угрозу, а уважение. Почти угодливость. Так держатся обычно только просители. Правда, в следующую минуту они могли вскочить, завопить и броситься меня душить. Я подосадовал, что запретил Варелле тайно прислушиваться к беседе в моей комнате. И сказал с большей вежливостью, чем они того заслуживали:

– Наблюдали уничтожение городов на нашей планете? Что‑ то никогда об этом не слышал.

– И не могли слышать. Распыление городов происходило в ином мире.

– На других планетах?

– Не на других, а на иных планетах.

– Разве это не одно и то же – другие и иные?

– Совершенно разные понятия! Иные планеты – это не наши планеты, а планеты в ином мире. Или, проще, в иной вселенной, соседствующей с нашей, но закрытой для нас.

Пока он говорил, я думал, что Павел, конечно, сознательно скрыл от меня существование их лаборатории. Я бы не разрешил тратить государственные деньги на исследование каких‑ то иномиров. Теперь надо было проверить сообщение Пустовойта, что один из этих физиков – и, кажется, именно хронофизик – считает себя выходцем из соседней вселенной. Признание в таком факте стало бы достаточным аргументом для его перемещения из лаборатории иномиров в палату для психов, а заодно и его друга ядрофизика. Я спросил хронофизика:

– Вы не из соседней вселенной прибыли к нам, Козюра?

Он так обрадовался, словно я похвалил его за подвиг, а не обвинил в слабоумии.

– Вы уже знаете об этом, генерал? Да, я оттуда. И так всё было не подготовлено, что только удивляться, что я живой, в противоположность другим…

– Другим, Козюра? Вас много совершило такой… межвселенский перелёт, можно так выразиться?

– Точное выражение! Думаю, много. Вероятно, мои родители взяли меня с собой в ядерную лабораторию, они занимались искривлением времени внутри ядер. Это меня и спасло. Взрыв ещё не завершился, лаборатория ещё не превратилась в клубок плазмы и сияния, а меня вынесло в искривление времени за какие‑ то микро‑ микросекунды до того, как я должен был превратиться в плазму. И выбросило на хронолинию вашего мира, в пустыню около города Сорбаса. Там вначале сочли меня сумасшедшим, но, подлечив, убедились, что я разумен, только странен – с их точки зрения, конечно.

– Какая катастрофа! Я хотел сказать, какая удача, что вы остались живы. Но я не вижу на вас шрамов от ран.

Он притронулся рукой к лысой голове.

– А это? К сожалению, переход из одного временного потока в другой часто приводит к потере волос.

Я перевёл взгляд с головы Козюры на голову Швурца. Тот, я уже говорил об этом, был столь же лыс.

– Вы тоже пришелец из параллельной вселенной?

– Нет, генерал, я не пришелец, а ушелец. В смысле – пытался уйти из нашего мира в сопряжённый. Между прочим, термин «сопряжённый мир» мне кажется более точным, чем соседний или параллельный.

– Не сумели проникнуть в сопряжённый мир?

– Как видите, генерал, ибо нахожусь в нашем мире и стою перед вами. Но попытка стоила и мне потери волос. Первая конструкция аппарата для перехода из одной вселенной в другую была весьма недоработанной. Сейчас мы монтируем более надёжную.

– Ясно, друзья. Сейчас скажу вам, что думаю о вашей лаборатории и о производимых в ней экспериментах.

– Вы этого не сделаете! – пылко воскликнул Бертольд Козюра. Он соображал быстрей своего друга. – Знаю, знаю ваши мысли! Так вот, они необоснованны. Раньше посетите нашу лабораторию и познакомьтесь с аппаратами. Они убедительней слов. Так сказал сам полковник Прищепа и предоставил все средства для хроно‑ и ядроработ.

– Мой друг Прищепа добрей меня. Показывайте вашу лабораторию. Она далеко?

– Рядом, рядом! Десять минут ходьбы.

Прыткий хронофизик шёл впереди. Я за ним. Позади плёлся толстый Швурц. Он всё же очень отличался от своего приятеля. Швурц и говорил медленнее, и соображал неспешно. А шагал с таким усилием, словно его тащили на невидимой верёвке.

Варелла, сидевший на веранде, встал и так ухмыльнулся, что я догадался: если он и выполнил запрет включать свой подслушивающий аппарат, то старым человеческим способом – навострив уши – хорошо уловил смысл моей беседы с двумя физиками. Он пристроился позади.

Мы шли по парку не десять минут, как пообещал Козюра, а не меньше получаса, и я отвлёкся. Я всем в себе вдруг ощутил, что много лет не общался с природой – сперва работа в лаборатории заполняла всё время, потом была война, государственные обязанности… Конечно, насаженный по чертежу парк ещё не истинная природа, не природа сама для себя. Но всё же это были настоящие деревья, настоящая трава, настоящие кусты, покрытые настоящими цветами. И над деревьями, в просветах их крон, нависало настоящее небо, бледное, смирное, но небо, а не арена противоборствующих искусственных циклонов, небо, а не сшибка стратегических туч, созданных могучими метеогенераторами. И я всей душой погрузился в краски листьев и травы, цветов и коры, в запахи парка, в шелест его ветвей, в глухое бормотание высоких – на свободном ветру – вершин. Ко мне, обогнав неповоротливого Швурца, подобрался Варелла.

– Генерал, вы пошатываетесь. Обопритесь на меня.

Я отвёл его протянутую руку.

– Мне хорошо, Варелла. Давно, очень давно не было так легко.

На повороте аллеи открылся двухэтажный дом на два десятка окон в каждом этаже. Бертольд Козюра торжественно произнёс:

– Лаборатория хронофизики, генерал. Я говорю о втором этаже, где аппараты, искривляющие наше унылое однолинейное время.

Бертольд Швурц с некоторым опозданием добавил:

– А на первом раскалываем тяжёлые ядра атомов, чтобы извлечь их внутреннюю энергию. А также соединяем маленькие ядра в ядра побольше. Это трудней, зато выход энергии ещё больше.

Первый этаж – помещение с заводской цех – было заполнено механизмами, а людей я не увидел: Швурц объяснил, что лаборатория автоматизирована. В закрытых механизмах что‑ то не то вываривалось, не то неслышно взрывалось, не то вообще нацело исчезало, а конечным результатом становилась зарядка больших аккумуляторов в подвале. Аккумуляторы обеспечивали энергопитание и самих лабораторий, и домика, в котором я жил.

На верхнем этаже механизмов было поменьше. В углу лаборатории высился экран в два человеческих роста и на всю ширь межоконного проёма. Он походил на наши стереоэкраны, но вместо отчётливых картин по нему плыли клочья синего тумана, из синих клочьев вырывались оранжевые пламена, накаливались, рассыпались по экрану и гасли.

– Пейзаж иномира! – торжественно возгласил хронофизик. – Самый близкий наш сосед, такая же планета, моя далёкая родина.

– Пока я вижу только туманные пятна. Если это и пейзаж, то не предметный, а иллюзорный. Не думаю, чтобы реально существовали планеты из смеси тумана и вспышек.

Козюра подошёл к столу рядом с экраном. На столе покоился другой экран, маленький, мутный. Козюра нажал какие‑ то кнопки, потрогал какие‑ то рычажки и повернулся ко мне.

– Фокусировка во времени требует не только знаний, но и искусства. Сейчас вы видите на большом экране облик одного района инопланеты, суммированный за сто лет. Вам неясно? Поясню. Если взять ваше лицо, каким оно было, скажем, тридцать лет назад, и наложить на него все изображения вашего лица за последующие годы, то вряд ли вы получите отчётливый образ. Изменившиеся черты будут смазывать прежние, вместо чёткой фотографии получится что‑ то расплывчатое. Сейчас я сфокусирую столетие инопланеты в месяц, даже в день, даже в минуту – иногда и до секунды удаётся – и тогда вы увидите нашего соседа в сопряжённом мире.

Хронофизик произвёл ещё какие‑ то манипуляции кнопками и рычагами, и на малом экране появилось фиолетовое пятно. Сперва оно захватывало почти весь экран, потом стало сжиматься, накалялось. Я отвёл глаза и не уследил превращения пятна в точку, слишком уж нестерпимым стало сияние. Зато на большом экране пропал туман и выступили дома, мачты, столбы и – вдалеке – деревья. А по центру экрана в мою сторону пролегла широкая каменная дорога. На дорогу вдруг рухнула с неба исполинская машина с крыльями и с рёвом понеслась на меня. Мне показалось, что она сейчас раздавит меня своим чудовищным корпусом, проедется по мне целым кустом колёс. Но машина остановилась, с одного бока у неё открылись дверки, из дверок высунулись лестницы, по лестницам сбегали люди с чемоданами и пакетами – много людей, мужчин и женщин. Я не мог охватить глазом эту толпу. Она была слишком большой для моих двух глаз.

– Да это водолёт! – воскликнул я. – Но какой огромный! И на колёсах, без кормовых и тормозных дюз. Как может двигаться такое страшилище?

– На моей старой родине такие машины назывались не водолётами, а самолётами, – отозвался хронофизик. – Ручаться не могу, у меня при переброске из одной вселенной в другую так повредило память… Одно помню: на той планете и понятия не имеют о сгущённой воде. Двигатели там используют дерево, уголь, нефть…

– Как же они обеспечивают полив своих полей? Без энерговоды даже дохленького циклона не создать.

– Там вообще не создают своих циклонов. Ограничиваются влагой, поставляемой самой природой. И дожди идут не по программе, а от случая к случаю.

И летящий на экране самолёт, в десяток раз превышающий самые большие наши водолёты, был маловероятен. Но то, о чём повествовал хронофизик, было не маловероятно, а немыслимо.

– Подумайте о своих словах, Козюра! Цивилизованное общество не может существовать, если полагается только на милости природы. То засуха, то наводнение, то голод, то изобилие. С этим нельзя примириться!

– Не смею возражать, господин заместитель… Разрешите продолжить? Фокусирование во времени оставляю, буду передвигать стереоглаз в пространстве.

– Разрешаю. Передвигайте.

Картина на экране переменилась. Из огромного самолёта ещё выбирались пассажиры, но сам он быстро отдалялся, будто я мчался не то в самолёте, не то в водолёте и оглядывал окрестности… Сперва это были засеянные поля, потом квадратики лесов, деревья как деревья. А затем стереоглаз приблизился к городу и помчался над ним. Я закричал Козюре:

– Помедленней, чёрт вас возьми! Не успеваю разглядеть.

Город меня потряс, только этим могу объяснить ругань: я не из любителей брани. Город был удивителен. Скажу сильней – он был невероятен. Но он был, я видел его улицы, его площади, его здания. Стереоглаз показывал его с высоты, но куда ни хватал луч, всюду виднелись дома, только дома, одни дома, лишь кое‑ где раздвинутые островками парков. В этом городе могло бы поместиться с десяток наших городов, даже таких, как Адан или Забон. Поверить в это было невозможно, но глаза утверждали, что это так.

И вторым, что потрясло меня, стал облик зданий непостижимого города. Они были чрезвычайно высоки, нет, не чрезвычайно, это тусклое слово не описывает их невероятности – они были недопустимо высоки, безжалостно высоки. Недопустимо физически, безжалостно для жителей – лишь такие оценки соответствуют тому, что я увидел. Я попросил хронофизика задержать телеглаз и стал прикидывать, сколько этажей в здании на одной из улиц. В нём было девяносто этажей, а рядом, на границе экрана, ещё на десяток этажей выше вздымалось другое здание. И в Адане, и в Забоне, да и во всех городах богатой Кортезии дома не превосходили пяти этажей, но многие жители жаловались, что и пятиэтажность трудна. Как же обитатели городов в иномире взбирались на свои чудовищные высоты? Или они изобрели машины для подъёма? Что‑ нибудь вроде антигравитаторов? Либо портативных водомётов, отталкивающих от грунта? Но Бертольд Козюра уверял, что в иномире не изобретено сгущённой воды!

Хронофизик погнал стереоглаз дальше. По улицам мчались водоходы, великое множество водоходов, сотни, если не тысячи машин. Наверно, это были всё же не водоходы, за каждым тянулся синий газовый шлейф, а выбросы воды, ставшей из сгущённой обычной, всегда бесцветны.

– Впечатление, будто каждый житель здесь имеет свою машину, – сказал я хронофизику. – Богато живут в параллельной, или соседней, или сопряжённой вселенной – договоритесь между собой о правильном названии.

– Договоримся. Вы видите теперь, что реально существует иная вселенная и что, стало быть, мы вовсе не безумцы.

– Иную вселенную я теперь вижу сам. И готов признать, что вы не безумцы. Но к иномиру это не относится. В нём ощущается что‑ то безумное. Вы не заметили, происходят ли там войны?

– Войны случаются. Но на наши мало похожи.

– Разве в иномире людей не убивают и крепости не разрушают?

– Там крепости и людей превращают в пламя и плазму. Побеждённые государства не покоряют, а распыляют. От побеждённых народов остаётся тонкая взвесь, развеивающаяся по всей планете.

– И существует оружие, способное совершить такое злодеяние?

– Да, генерал. Это оружие – та скрытая энергия атомных ядер, которую мой друг Бертольд Швурц пытается высвободить. Разрешите показать вам мощь ядра в войне. Меняю фокусировку на другой отрезок времени и другой район.

Погасший было экран снова озарился. Появился другой город – и здания пониже, и улицы поуже, и машин, похожих на наши водоходы, поменьше. Зато людей было, пожалуй, ещё больше – лишь малая толика ехала в машинах, большинство шагало пешком. А на город карабкалось солнце. Оно именно карабкалось, выползало из‑ за невысоких зданий, лезло на крыши зданий повыше – было утро, солнце только начало свой торопливый подъём и ещё не приобрело ту величавую неспешность, с какой плывёт вблизи зенита. И оно, ещё не полуденное, уже было покоряюще прекрасно. Я любовался солнцем неизвестного мне мира, оно было красивей бледно‑ зеленоватого светила, ежедневно подымавшегося надо мной. Чужое солнце, ярко‑ оранжевое, горячее, гляделось шаром расплавленного золота – из него исторгались горячие, золотые лучи.

И оно внезапно погасло! В какие‑ то доли секунды в центре картины вдруг вспыхнуло сияние, затмившее солнце. Я подбираю слова, чтобы точнее описать это сияние, и ничего не могу подобрать, кроме самых предельных, они единственно точные – невероятное, немыслимое, чудовищное… И я сказал, что солнце погасло. Это тоже неверно. Солнце не погасло, а из золотого стало чёрным. Я закрываю глаза и всё снова и снова вижу эту страшную картину – на бледно‑ прозрачном небе виснет чёрное солнце, совершенно чёрный, зловещий диск, только что он был пленительно золотым! Возможно, событие надо описать как‑ то по‑ другому, чтобы звучало объективней, но для моего глаза оно совершалось именно так – вспыхнуло чудовищное сияние и в нём солнце из золото‑ оранжевого мгновенно превратилось в чёрное.