Часть третья 6 страница

Ширбай знал, что разговор с министром после наглых требований Кнурки Девятого будет тяжким. Но что в ответ Вудворт предъявит требования, ещё более наглые, он, пожалуй, не ожидал. Страшный пример Кондука гудел в его мозгу дюзами водолётов – он не мог не считаться с ситуацией. Но ещё пытался бороться.

– Господин министр, вы предъявляете нам ультиматум?

– Ультиматум предъявили вы: три дня на ответ – и ни часу больше. Мы не ограничиваем вас сроками. Можете обдумывать ответ даже неделю.

Ширбай Шар с горечью проговорил:

– Кондук всегда был вам врагом. А мы – всегда ваши союзники. Почему же вы не делаете меж нами различия?

Вудворту отказала его издевательская вежливость. И он слишком не любил Ширбая Шара, чтобы долго сдерживаться.

– Ширбай, по вашей ноте не видно, что вы наш союзник. Она написана рукой врага. Вы не одержали над нами военной победы, но диктовали свои требования, как если бы она уже была. С вами обошлись мягче, чем вы хотели обойтись с нами.

Ширбай ещё ниже опустил голову.

– Сегодня утром я связался с его величеством. Он догадался, что вы предъявите встречные требования. Но такие!.. Его величество поручил мне узнать, как стать членом Белого суда.

Впервые во время этой до мелочей продуманной беседы Вудворт встретил что‑ то непредвиденное и растерялся.

– Господин посол, вы говорите о Чёрном и о Белом суде?

Ширбая Шара король Кнурка Девятый всё же недаром назначил своим дипломатическим советником.

– Да, о них. Вы объявили, что оба суда представляют собой международные организации с уставом акционерных компаний и что в них может вступить любое государство, заплатив денежный взнос. Мы хотели бы приобрести пакет акций на милосердие.

– Странное пожелание, Ширбай…

– Законное, господин министр. Не знаю, какие решения вынесет Чёрный суд в Кондине, но вы сами сказали – будут повешены… Но если бы представители этого маленького государства – тот же Мараван‑ хор – заседали в качестве акционеров этих судилищ… Его величество сегодня поручил передать вам, что, находясь в соседстве с такой могущественной державой, он претендует на законное участие в тех судах, какие, он не исключает этой печальной возможности, будут заниматься им самим. Он хотел бы в случае нужды сам, облечённый в судейскую мантию, решать свою судьбу.

Вудворт взял себя в руки и ответил с привычной холодной сухостью:

– Я не эксперт в делах обоих судилищ. Но постараюсь узнать о процедуре членства в них.

Гамов выключил экран. Радостно смеясь, он повторял:

– Нет, каков же хитрюга! Этот маленький король заслуживает большого уважения. В безнадёжной ситуации находит единственный верный ход. Я начинаю менять о нём мнение к лучшему.

Я с упрёком сказал:

– Я тоже меняю мнение, но к худшему. Говорю о созданных вами судах. Кнурка открыл их внутреннюю слабость. Мне и раньше не нравилось превращение этих учреждений в международные акционерные компании. Приговор по количеству оплаченных акций! Ведь стань они воистину международными, обвинённым придётся судить самих себя, а не только защищаться от суда. И тогда ядовитый Кнурка будет абсолютно прав.

– Он и сейчас абсолютно прав. Говорю вам, он умница! Не вижу ничего плохого, если обвиняемый станет собственным судьёй.

– Опять неклассические методы! А если когда‑ нибудь и вам в роли судьи, решения которого обжалованию не подлежат, придётся самому себе выносить суровый приговор?

Гамов сверкнул на меня большими чёрными глазами.

– Не исключаю этой возможности, Семипалов.

Фердинанд Ваксель ждал.

Маршал воевал методично – не спешил, но и не медлил. День за днём, неделю за неделей он прогрызал нашу оборону. Он терял и людей, и вооружений больше нас и знал, что если мощным ударом вырвется на простор, то потери не уменьшатся, а увеличатся: позади укреплений манёвренные войска, Ваксель не торопился встречаться с ними – подвижная борьба грозила нарастанием потерь. Зато оборона укреплений истощала наши материальные ресурсы. На это и рассчитывал маршал. Рано или поздно он должен был прорвать оборону и схватиться с подвижными войсками – он хотел, чтобы к этому времени мы потеряли значительную долю техники.

Пеано оставлял позиции, когда их становилось невыгодно оборонять, и переходил на новые. И нигде не наносил контрударов, чтобы не умножать потерь. Нордаги снова перешли границу и блокировали Забон с севера и востока. К полному окружению города они на этот раз не стремились и остановились, поджидая подхода Вакселя с юго‑ запада. Фронт всё дальше передвигался в глубь страны – зловещая красная линия на карте отодвинулась за последние области Патины, стала вдаваться во Флорию…

Над Аданом не утихали искусственные грозы. Возделанные поля были залиты, взбесившиеся реки смывали берега, сносили мосты. Всех резервов энерговоды хватало лишь на то, чтобы несколько ослабить ливни. О хорошем урожае не приходилось и мечтать. Ко мне явился Прищепа, чтобы поговорить наедине:

– Андрей, я подготовил несколько вариантов проблемы Бернулли, Гамов предоставляет выбор тебе.

– Этот поганец Бернулли что‑ нибудь новое вытворил?

– Продолжает старое, это хуже. Доказывает, что не надо обольщаться успехами Вакселя, тот выдыхается, а прорвав нашу оборону, потерпит поражение от манёвренных войск Пеано. Его лозунг: всё – Вакселю! У Аментолы появились трудности в снабжении союзников оружием, настолько сильна агитация Бернулли.

– Слушаю твои варианты, Павел.

– Вижу три возможности. Первая – убить Бернулли. Это несложно. Он часто выступает перед своими избирателями.

– Мне этот проект не нравится.

– Гамову тоже. Достоинства – убираем опасного противника, расшифровывающего наши тайны. Недостатки: поймут, что это совершено нами. Убийством подтвердим его правоту.

– Второй вариант?

– Похитить Бернулли. Достоинства и недостатки те же.

– Значит, и это отпадает. Гамов хочет опорочить Бернулли. Это твой третий вариант?

– Да. Пустить слух, что Бернулли – наш агент и его агитация продиктована нами, чтобы поссорить Кортезию с союзниками.

– Кто этому слуху поверит?

– Бернулли недавно создал «Фонд в пользу Вакселя». В одной из его поездок к нему явится наш человек и вручит крупную сумму от «Общества сочувствующих промышленников». Если он примет взнос, нетрудно будет доказать, что такого общества не существует, деньги вручил ему наш агент и, стало быть, сам он является нашим агентом. Установление этого факта предоставим полиции Аментолы, она постарается угодить президенту.

– А если Бернулли оправдается?

– На это потребуется время.

– Повторяю, Павел, а если он оправдается? Ведь это усилит его позиции в стране.

– Ещё до того, как он оправдается, мы его похитим. Вот тут похищение сработает в нашу пользу. Изобразим исчезновение Бернулли как побег от наказания за предательство. Кстати, Павел, деньги на обман Бернулли я возьму из твоего фонда в Клуре. И в дальнейшем буду черпать из сумм, предназначенных на борьбу с Гамовым.

– Не возражаю. Итак, дело за мной. Я должен внушить Войтюку, что у нас важный агент в Кортезии. А когда ты выполнишь провокацию с деньгами, Аментола догадается, что таинственный агент, о котором туманно доносил Войтюк, и есть его злой враг Бернулли. Так?

– Примерно. Когда будешь говорить с Войтюком?

– Сегодня. Ты не узнал, встречался ли Ширбай Шар с Войтюком?

– Дважды. Вскоре после приезда, разговор был долгим. И вторично, на другой день после нашего вторжения в Кондук. Ширбай, пренебрегая осторожностью, кинулся к Войтюку, и они на полчаса заперлись. От Войтюка Ширбай направился к Вудворту. Какой там совершился разговор, мы видели на экране.

Павел ушёл, и я вызвал Войтюка.

– Садитесь! – Я показал на кресло, сам сел в другое. – Передайте вашим хозяевам благодарность за сто миллионов диданов. Я уже воспользовался частью этой суммы.

– Можно поинтересоваться – для каких надобностей? – Он спрашивал осторожно, но это не маскировало наглости вопроса. Видимо, то был приём – начинать с наглости, авось сойдёт, и откроется что‑ то важное.

– Нельзя. Вы для меня, а не я для вас. Я борюсь с Гамовым для блага Латании, а не против неё.

– А можно спросить о борьбе с диктатором?

– Можно.

– Вам не кажется, что вы проигрываете эту борьбу? Референдум очень укрепил власть Гамова. Мы, – он сделал ударение на «мы» – тонкое, чтобы его не сочли за наглость, и достаточное, чтобы я понял его значение, – вывели вас из зоны неприемлемости для коалиции… В «Декларации о мире» упомянули только Гамова, Гонсалеса, Вудворта… Каждый мог понять – с вами коалиция поведёт переговоры… А результат?

– Результат в пользу Гамова. К сожалению, «Декларацию» составляли люди, не сведующие ни в истории, ни в психологии латанов. Ограниченность этих людей равнозначна глупости. Даже многие недоброжелатели Гамова проголосовали за него, он в ореоле лидера сопротивления, защитника чести родины. Я сам проголосовал за него. Что же говорить о других?

– Вы разрешите мне передать эти ваши высказывания? – Войтюк даже не старался скрыть иронии. – Подразумеваю, глупость авторов «Декларации», их невежество в вопросах истории и психологии…

– А для чего я вас вызвал? Передайте и не стесняйтесь в выражениях. Один древний дипломат, человек тонкий, сказал послу вражеской державы: «Ваши пушки внушают ужас, ваша дипломатия – смех! ». Это тоже передайте. И не как историческую цитату, а как мои слова.

– Слушаюсь. А если я добавлю, что «Декларация о мире» не облегчила вам путь к власти, а затруднила?

– Вот так и передавайте.

– И что в результате просчётов заокеанских политиков вы отказываетесь от борьбы за власть?

– А вот это – нет! Именно потому, что популярность Гамова так возросла, нужно активней бороться с ним. Он способен своими экстравагантными действиями – он называет их неклассическими – привести Латанию к поражению. Я приведу её к процветанию.

Войтюк осторожно нащупывал тропку к нужной информации.

– Что, по‑ вашему, нужно сделать, чтобы подорвать авторитет Гамова? Подразумеваю действия, вредящие лично ему, а не Латании…

– Отвечаю. Нужно, чтобы за океаном точно уяснили себе планы Гамова – те планы, против которых я восстаю.

– Вы считаете, что за океаном не видят этих планов? Либо не способны их понять в силу… скажем, интеллектуальной ограниченности?

– Точная причина! Не поняли стратегии Гамова, и сами способствуют её успеху. Гамов поворачивает на юг и восток, там государства послабей.

– А зачем ему поворачивать на юг и восток?

– Поглядите на карту. Фронт продвигается в глубь Латании, одну область за другой захватывает противник. Вакселя надо остановить, ибо мы можем потерять всю промышленность центра, а Гамов строит запасные помещения в тылу – принимать эвакуированные заводы. Наши поля затопляются, урожая не собрать. Разве это политика? Гамов скоро завоюет и Торбаш, и Лепинь, и Собрану… Пример – Кондук. Для захвата этой несчастной страны Гамов не побоялся показать, что мы построили воздушный флот – и весь, до последнего исправного водолёта, бросил в бой. Я протестовал против авантюры с Кондуком, он отверг мои протесты. Он сказал: Ваксель губит наш урожай, мы конфискуем урожай у его союзников, там огромные продовольственные ресурсы. Но разве это разумная политика? Ввергнуть собственную страну в страдания – и лечить их ценой страданий других народов. Никогда с этим не примирюсь!

Войтюк слушал меня с таким напряжением, что перестал дышать. А во мне нарастало странное состояние. Я честно выполнял свою задачу – снабжал врага информацией, полезной нам, а не ему. Но я не лгал, я обманывал врага тем, что не обманывал его. Я вдруг ощутил, что и вправду, будь я на месте Гамова, принудил бы историю шагать по другой дорожке.

Я помолчал, стараясь разобраться в самом себе – не порчу ли игру? Войтюк заговорил сам:

– Вы считаете, что коалиция сама способствует успеху Гамова?

Я сказал с горечью – и удивился, горечь была актёрским ходом, я её не должен был испытывать, но что‑ то похожее на горечь испытал:

– А у вас сомнения? Аментола перетянул наших бывших союзников на свою сторону, прихватил и колеблющихся нейтралов. Но ограничился незначительной помощью им. А что получилось на деле? Кондук завоёван, к концу лета мы завоюем Торбаш, Собрану и Лепинь, все ресурсы этих стран, все их продовольственные запасы будут в нашем распоряжении. Тогда всей мощью на запад – и горе Вакселю!

– Вы говорите так, словно поддерживаете Гамова в его политике завоевания соседних стран.

– Нет, я против завоевания стран, изменивших союзу с нами. Они должны поплатиться за измену. Тут я с Гамовым. Но я и против того, чтобы победа достигалась ценой страданий моих соплеменников. Будь я у власти, я бы этого не допустил.

– Но пока допускаете?

Я сделал вид, что впадаю в раздражение.

– Войтюк, вы не понимаете главного: Гамов – диктатор, а Аментола – только президент. Аментола встречает не только критику, но и сопротивление. Гамов не допустит организованного противоборства у себя, но с радостью стимулирует любую оппозицию Аментоле.

– Вы сказали – стимулирует?

– Удивляюсь вашей наивности! Неужели вам не ясно, что такой умный политик, как Гамов, имеет своих агентов в Кортезии? Как‑ то он намекнул, что один влиятельный политик – тайный его сторонник.

– Он не назвал его фамилии?

– Естественно. А если бы и назвал, я бы вам не сообщил. Будущее темно. Если мне удастся заменить Гамова, этот его приверженец может перейти на службу ко мне.

Я помолчал. Опять заговорил он:

– Простите, вы мне ещё?.. В смысле указаний? Или информации?

– Разве вам мало? По‑ моему, я сказал всё, что надо было. И боюсь, даже больше того, что надо. Вы ловкий человек, Войтюк. Временами я забываю, что вы агент наших врагов и, следовательно, мой личный враг, и делюсь с вами, как с другом. У вас природное мастерство задуривать собеседников и развязывать им языки. Идите, Войтюк.

Не знаю, принял ли он всерьёз похвалу его шпионским умениям, но удалился с поспешностью. Видимо, не терпелось передать новость, что захват Кондука – не импульсивный ответ на уничтожение мирного городка Сорбаса, а обдуманная стратегия поворота военных усилий на юг и восток, трагедия Кондука – лишь начальный акт новой стратегии.

Меня вызвал Гамов. Он выглядел очень хмурым.

– Вам не понравилась беседа? Считаете, что я сделал ошибки?

Он с усилием усмехнулся.

– Игра, как всегда, проведена отлично. Был один момент… Я почти поверил сам, что вы восстаёте против меня… Когда говорили, что несогласны с отвлечением наших сил с западного фронта на союзников. Очень правдоподобно звучало. Но если так подействовало на меня, то ещё сильней должно подействовать на того подонка.

Я снова убедился, что Гамов обладает дьявольской интуицией. Он усомнился во мне в момент, когда я сам в себе усомнился.

– Что с вами, Гамов? У вас похоронный вид. Случилось новое несчастье? Ваксель прорвал нашу оборону?

– Случилось то, что ни вы, ни я вообразить не могли. Восстание в тылу.

– Восстание? Кто восстал? Где восстали?

– Восстали водолётчики. Арестовали командиров, нагрузили боевыми снарядами водолёты и пригрозили, что открывают военные действия.

– Что собираетесь делать?

– Лечу с вами и Прищепой усмирять бунт.

Водолётные базы размещались в горных и лесистых районах, далеко от населённых пунктов. Не было у нас объектов, более засекреченных, чем эти базы. Если бы враг дознался о количестве размещённых на них водолётов, если бы он хотя бы отдалённо представил себе, какой уже создан воздушный флот и как он непрестанно умножается, рухнули бы наши надежды на скорую победу. Ни одна база не имела ни номера, ни названия; люди, призванные туда служить, теряли право переписки с родными, встреч с посторонними людьми, ни телефонные, ни телеграфные линии на базы не шли. Территория окружалась частоколом непроходимых и непролазных насаждений, и в гуще кустов таились датчики Прищепы, фиксировавшие каждого, кто приближался – отдельно человека, отдельно зверя. Прищепа по передатчику, настроенному на его индивидуальное излучение, принимал информацию с баз и передавал в штаб. Ни перехватить такие передачи, ни скопировать передатчики – каждый выпускался лишь в двух экземплярах – ни практически, ни теоретически было невозможно, как невозможно полностью, до каждой клетки, скопировать человека, как невозможна пока и задача проще – повторить на своём живом пальце линии пальца другого человека.

В водолётчики мы подбирали парней, не обременённых семьёй, здоровых, сильных, проверенных на выносливость, на быстроту реакций, даже на смелость и самоотверженность – и для таких испытаний имелись тесты. Эти ребята были элитой нашей военной молодёжи. И вот на крупной водолётной базе они арестовали своих командиров, захватили водолёты и готовятся к каким‑ то военным действиям. Поверить в это было невозможно!

– Мой связной вчера передал по своему каналу, что среди ребят волнение, – в водолёте рассказывал мне Прищепа то, о чём раньше информировал Гамова. – Сообщил, что идёт выяснить причины смуты. Часа два никаких сообщений, затем торопливое: «За мной гонятся, командиры арестованы, склады взломаны, водолёты захвачены, готовятся к военным действиям…» И связь прервалась. Очевидно, связного арестовали.

– Передавал ли раньше ваш связной о готовящихся выступлениях? Хотя бы о том, что у ребят скверное настроение?

– Передавал только, что ребята горячо обсуждают положение на фронте. Ещё передал, что всех взволновало вторжение в Кондук. Но он не нашёл ничего предосудительного в высказываниях.

– Под арест дурака! – гневно сказал Гамов. – Заметить волнение, услышать горячие разговоры – и не установить, по какому случаю горячатся, что волнует! Никудышные у вас сотрудники!

Прищепа промолчал.

Водолёт опустился на площадь, окаймлённую торцами обширных двухэтажных казарм. Всего казарм, уходящих в глубину леса, было шесть. С востока базу защищали горы, со всех остальных сторон – леса. Где‑ то в чащобе высоких деревьев таились и склады с боеприпасами, и подземные ангары на сто двадцать водолётов – такова была мощность этой базы, уже полностью укомплектованной – по первому же приказу можно поднять все машины в бой.

Наш водолёт окружили беспорядочной толпой вооружённые водолётчики. Ни у одного я не заметил ни почтительности, ни простой приветливости. От нас не ожидали одобрения и нам не обещали доброго приёма.

Гамов обратился сразу ко всем:

– Вы меня узнаёте?

Ему ответило несколько голосов:

– Узнаём. Вы Гамов! Ещё бы не узнать! Вы наш диктатор!

– Правильно – я ваш диктатор. Вы меня знаете. Я вас не знаю, вас слишком много. Кто зачинщики бунта, выходите вперёд.

Никто не двинулся. Гамов нехорошо засмеялся.

– Думал, вы похрабрей. Как же вас выпускать в бой, если вы и поговорить страшитесь?

Из толпы выдвинулись четверо.

– Называйте свои фамилии, если хватит храбрости.

Они отчеканили:

– Альфред Пальман! Иван Кордобин! Сергей Скрипник! Жан Вильта!

– Пальман, Кордобин, Скрипник и Вильта – так? Слушайте мой приказ: немедленно освободите арестованных командиров и доставьте их сюда. – Зачинщики переглянулись, в толпе пронёсся угрожающий шёпот. Гамов возвысил голос: – Вы и мне отказываетесь подчиниться?

Иван Кордобин вытянулся перед Гамовым.

– Вам подчиняемся. Пилоты, за мной!

Четверо ушли. Оставшиеся подтягивались, беспорядочная куча превращалась во что‑ то похожее на строй. Водолётчики не вытянулись в ряд, не разместились по ранжиру, но каждый – кто позади, кто спереди – старался стать плечом к плечу с другим. Всё это совершалось в полном молчании, они, видимо, поняли, что держались не по‑ военному, и теперь старались выправиться. Гамов повернулся к ним спиной и сказал мне:

– Не желают усугублять вины командиров, допустивших такое нарушение дисциплины, и хотят хоть внешне показать, что те их чему‑ то научили.

– Учили, учили… И доучили до того, что были схвачены и посажены под арест. Не командиры, а кислое тесто. Я посоветую Пеано всех отозвать в столицу, а там разжаловать и отдать под суд.

Прищепа, молчавший с момента выхода из водолёта, подал голос:

– И расшифруете, что у нас имеются особо засекреченные части. Уж не думаете ли, что в столице не заинтересуются, что это за новые офицеры и за какие провины их отдают под суд? Разведка врага не ограничивается одним Войтюком, Семипалов.

Это было верно, конечно. Я пожал плечами. Гамов сказал:

– Наказать командиров надо, но за что и как? Пока не узнали, почему затеяли бунт, нельзя выносить решений.

Командиры, в отличие от водолётчиков, чеканили шаг. Они выстроились, отдали по форме честь. Гамов только кивнул им, а я и Прищепа тоже отдали честь. Явное неуважение Гамова подействовало на командиров, все опустили головы. Четверо зачинщиков воротились к своим, теперь это был настоящий строй, к такому и старые служаки не могли бы придраться. В рядах, как волна, пробежал шёпот и замер, когда Гамов вдруг стал прохаживаться перед строем.

Он прошёлся в одну сторону, там стояли отдельно от пилотов командиры. Гамов всматривался в водолётчиков, словно хотел запомнить каждое лицо, на освобождённых офицеров не бросил и взгляда, словно их не существовало. Потом, встав перед серединой строя, намеренно негромко заговорил:

– Взбунтовались… Арестовали всех офицеров… Подготовили машины к боевым вылетам… теперь докладывайте – почему? Считалось – лучшая лётная часть, знатоки воздушных машин, будущие герои. А вы?.. Отвечайте!

И ему мгновенно ответил общий гул. Каждый выкрикивал что‑ то своё, тянулся, отталкивал соседей, чтобы быть слышней. Молчащий строй мгновенно превратился в орущую толпу.

Гамов обводил глазами кричащих людей – сперва повернул голову направо, побежал глазами назад – до крайнего левого. Потом поднял руку. И почти так же мгновенно, как раздались крики, установилась каменная тишина. Я видел, что пилоты даже дыхание задерживают, чтобы отчётливо слышать Гамова.

– Ясно, – сказал Гамов. – Ни одного молчальника. Все кричали, все признаются в соучастии… Никто не отстраняется… Заговорщики! Но всё же у меня два уха, а не полтысячи – по паре на каждого, чтобы слышать только его. Иван Кордобин! Выходи и говори за всех.

И опять Гамова не обманула интуиция. Возможно, среди других зачинщиков тоже были хорошие ораторы, но что Иван Кордобин умеет зажигать товарищей сильным словом, стало ясно сразу. Он не кричал, не нажимал на выигрышные слова – просто говорил, как если бы раскрывал душу товарищу. И я, вникая в признания и сетования Кордобина, отмечал про себя, как жадно его слушает вся толпа, как одним молчаливым вниманием подтверждает и усиливает всё, что он говорил. Он точно высказывался интегральным голосом всех.

А говорил он о том, как их, отобранных в полках и привезённых сюда без объяснения, куда и зачем, наполнило гордостью то, что они определены в водолётчики и что им вручаются самые совершенные воздушные машины, какие знает сегодня мир. И как они зимние месяцы осваивали технику, изучали лётное искусство, наизусть заучивали инструкции, не только старались хорошо отвечать на экзаменах, но и сами экзаменовали друг друга, в казармах даже после отбоя всюду слышался шёпот: «Ты спроси меня, а потом я тебя спрошу, ну, давай». И спрашивали, и отвечали, и снова спрашивали. Одна была мысль: скоро весна, их отряд перебросят в самый горячий район, там они докажут, что не напрасно они с таким рвением осваивали науку воздушной войны.

Но вот пришла весна, а мы не покидаем базы, всё снова и снова отрабатываем давно отработанные приёмы. Враги крушат оборону, армии тяжко, а мы, способные разнести любого врага, опять отсиживаемся и отлёживаемся. Враг подвёл метеогенераторы к нашим границам, заливает наши поля, гибнет урожай, а мы бездействуем, хотя одним хорошим налётом могли бы уничтожить все метеогенераторные станции кортезов! Нет, говорят нам, нельзя, отдыхайте, насыщайтесь завтраками и обедами, вас кормят по усиленной норме, надо этим пользоваться. Наконец сверкнул просвет. Какую‑ то воздушную базу призвали к действию, отряд водолётов атаковал Кондук, показал всему миру, какая сила в водолётном флоте, следующая очередь, так мы понимали, наша. И опять – ничего! Враг наступает, а мы отсиживаемся, а мы бездействуем!

До того дошло, что перестали говорить друг с другом. Сходимся в столовой, один на другого не смотрит, еда в рот не лезет. А когда враг оттеснил нас из Патины, вступил на нашу территорию, поняли – дальше терпеть нельзя. Мы пошли к командованию с просьбой поднять боевые машины – и летом на фронт! Без нас там дольше не могут! А в ответ – не смейте об этом и думать! Поступит приказ выступать – выступим. Мы настаивали, мы требовали – пригрозили зачинщиков посадить за решётку, остальным – наряды за нарушение дисциплины. Стало ясно – кто‑ то вверху саботирует победу, искусственно отстраняет нас от сражений, а командиры выполняют преступные указания. Тогда решили арестовать командиров и самим срочно готовить вылет на фронт. И посадили их, и стали вооружать отряд. А тут сообщение о вашем прилёте… Рапортую, диктатор: готовы нести всю ответственность за самовольные действия. И готовы немедленно вылететь на любой участок фронта для боевых действий.

Кордобин отступил назад. И встал в строй в первом ряду.

Гамов не торопился с ответом. Он с тем же непонятным вниманием оглядывал водолётчиков, всматривался в каждое лицо, словно о каждом размышлял. Не только эти провинившиеся парни в военной форме, не только их командиры, ожидавшие наказания за недопустимое происшествие, но и сам я с нетерпением ожидал, что скажет Гамов. Я часто ошибался, прикидывая, что Гамов решит, он умел быть непредсказуемым. Но здесь решение было одно – так мне представлялось: зачинщиков наказать – не слишком жестоко, они ведь нужны для полётов, а не для гауптвахт; вынести выговоры и командирам, кого‑ то отстранить от командования, остальных простить, но обязать впредь терпеливо ждать приказов.

Гамов поступил по‑ иному.

– Дайте‑ ка мне что‑ нибудь под ноги, я низенький, а вы вон какие высокие, – сказал он будничным голосом.

Несколько водолётчиков проворно подтащили деревянный ящик, в каких перевозят вибрационные снаряды. Гамов теперь возвышался на голову над строем. И снова он долго осматривал всех, не начиная речи, а сотни глаз впивались в него.

– Спасибо! – сказал он вдруг. – Спасибо вам, друзья, за то, что вы такие! – В строю пронёсся и быстро замер шум. Гамов повысил голос: – Спасибо вам за то, что вы понимаете, как тяжко на фронте, чувствуете, что нужны родине, что она нетерпеливо ждёт вашего появления на полях сражений! Спасибо за то, что вы не только своим боевым умением, но и жизнью готовы встать на защиту нашей общей матери! От всей души, от всего сердца – благодарю! – Он быстро поднял руку, чтобы не дать вырваться крику изо всех глоток. – Конечно, выбрали вы неправильный путь – арестовывать своих командиров, заслуженных офицеров, благородных патриотов. Такие поступки недостойны вас. Вы уже сами понимаете, как жестоко, как несправедливо оскорбили своих офицеров неповиновением, незаслуженным арестом. Но прощаю – вы скоро искупите свою вину в воздухе над армиями нашего врага. – Он опять поднял руку, требуя молчания, и повернулся к командирам. – А вам, офицеры, я строго выговариваю, что допустили такой непорядок в дивизии. Печальный факт – позволили арестовать себя – требует, чтобы всех вас повторно арестовали, потом понизили в должности. Однако прощаю и вас, время не такое, чтобы томить за решёткой боевых командиров. Но это не всё, с чем хочу обратиться к вам. Не самое главное, что допустили безобразное нарушение дисциплины. Главное в том, что вы воспитали в дивизии истинных патриотов, верных сынов родины! Главное в том, что они рвутся в бой, что у каждого одна мысль – прервать вторжение врага. Спасибо вам за это, офицеры, спасибо!

Если бы Гамов в этот момент поднял не одну, а обе руки, настаивая на молчании, никто бы не увидел поднятых рук: все повернулись к командирам, восторженно орали. Не сомневаюсь, что водолётчиков, когда первая горячность спала, томило не так опасение кары за собственное бунтарство, как страх, что командиров, опозоренных незаслуженным арестом, ещё и накажут за то, что допустили самоуправство. И ни один офицер не ждал, что сам строгий диктатор, вместо того, чтобы понизить в воинских званиях, отстранить от должности, будет благодарить их. Впереди своих офицеров стоял командир дивизии, старый лётчик, он прилетел когда‑ то к нам в окружение с Данило Мордасовым. Корней Каплин, так его звали, тогда он был майором, теперь полковник. И он кривил лицо, стараясь удержать слёзы, опускал голову, чтобы их не видели, а их видели все, и лётчики орали и махали руками, ликуя, что он прощён за их проступок против него и что он их тоже прощает, и эти его слёзы – знак любви к ним, а также и глубокого уважения к нему и самого Гамова, и всех их, его питомцев – благодарили старого командира за то, что он плакал.

Нет, Гамов знал, как покорять души людей!

Прошло не меньше двух‑ трёх минут, прежде чем весь строй опять повернулся к нему. Гамов снова поднял руку, восстанавливая тишину. И когда тишина, накаляясь от ожидания, стала почти бездыханной, он заговорил так, что стал отчётливо слышен самым дальним в строю.

– Друзья мои, один из зачинщиков вашего патриотического бунта сказал, что у вас подозрение – а не сидит ли где‑ то вверху человек, сознательно отстраняющий вас от участия в военных операциях. Открыто объявляю вам – да, есть человек, отстраняющий вас от сражений. Этот человек – я. Но не потому, что саботирую победу, а потому, что подготавливаю её. Здесь скрыт один из величайших государственных секретов. Но я расскажу его, чтобы укрепить ваши растерявшиеся чувства, чтобы внести твёрдость в ваши души. Даже не все министры знают то, что я вам сейчас открою. Да, на фронте плохо. Армия отступает, урожай гибнет под потоками, которые мы не можем отразить. Наши бывшие союзники мобилизуются против нас, наш главный враг – Кортезия – вооружает их армии. Плохо сегодня, очень плохо! А завтра будет хуже. Это надо с беспощадной правдивостью, со всей мукой сознания понимать – завтра будет хуже! Что же, признать наше поражение, оплевать себя позорной кличкой «агрессоры», склонить шею под сапог победителя, выскрёбывать у наших семей последние деньги на репарации? Нет! Тысячи раз – нет! Мы не побеждены и не будем побеждены. Ибо у нас могучий резерв, способный повернуть весь ход войны, способный принести нам окончательную победу. Этот могучий резерв – вы! Открываю вам величайшую тайну нашей стратегии. Мы создали грандиозный воздушный флот, вы лишь одна из многих дивизий этого флота. Дивизия, одним ударом поставившая Кондук на колени, такая же, как ваша, даже слабее вашей. Вот такая у вас мощь! Враг и не догадывается о наличии у нас подобного флота, не ожидает, что над полями сражения скоро появится новая сила, которой он ничего не сможет противопоставить. Но мы не должны использовать преждевременно вашу ударную силу. Ещё не все дивизии укомплектованы, заводы выпускают всё новые водолёты, их надо вооружить и освоить. Было бы преступлением пускать вас в бой по частям. Да, плохо сегодня, плохо, но завтра начнётся спасительный перелом. И его создадите вы – самый крупный наш резерв, самая твёрдая наша уверенность в победе. Не было бы вас, мы давно прекратили бы войну, признали своё поражение. Но вы есть – и вы величайшая надежда родины! Сегодня армия ещё сдерживает врага, наносит ему огромные потери. Но завтра, мы это знаем, он прорвёт последнюю линию нашей обороны – и ринется исполинской тушей в глубь страны. И тогда ваша мать, родина ваша, воззовёт к вам: «Дети мои, погибаю! Идите спасать меня, только вы одни способны меня спасти. И если понадобится, умрите за меня, за ваших матерей и отцов, за вас самих, чтобы не попасть в унижение и позор». Вот так она скажет вам, своим верным спасителям, своим верным сынам. И тогда идите и умирайте!