Часть третья 4 страница

Гамов, отпустив министров, попросил остаться меня, Вудворта и Прищепу. Если десять человек составляли Ядро, то мы четверо являлись его центром. Я сказал, когда остальные ушли:

– Прищепа, вы жаловались, что финансовые возможности разведки малы. Могу предложить вам подспорье – сто миллионов золотых диданов.

И я вручил ему бумажку, усыпанную семизначными цифрами.

– Войтюк? – догадался Гамов.

– Войтюк. Сегодня передал мне шифры ста счетов. Вклады в банке «Орион» в Клуре.

– Вы сейчас самый богатый человек в Латании. Сто миллионов диданов! Голова кружится! – сказал Вудворт. Кортезианское уважение к богатству не было вытравлено в нём десятилетием службы в Латании.

Гамов спросил:

– Значит, кортезы пошли на игру? И что внесли нового?

– Войтюк порадовал, что Аментола согласен на тайный союз со мной, чтобы способствовать падению Гамова и моему вступлению на престол Латании.

– Почему на престол? – удивился Гамов. – Разве я на престоле?

– Так сказал Войтюк. Слово «престол» в полученной им шифровке.

– Не удивляйтесь, – сказал Вудворт. – Аментола – человек умный и деловой. Но в истории осведомлён не больше, чем слепец в живописи. Диктатор для него лишь синоним императора. Кортезов такие ошибки не возмущают. Они не требуют у своих президентов учёности.

– Хорошо, пусть престол. А дальше?

– Дальше Войтюк сообщил: к моей оговорке, что не буду передавать сведений, приносящих вред моей родине, отнеслись с уважением. От меня ждут не предательства Латании, а сотрудничества на благо моей несчастной родины, угнетённой жестоким и мрачным диктатором. Жестокий и мрачный, именно такая формулировка в шифровке.

– Шифровку он вам не передавал? – поинтересовался Прищепа.

– Он уничтожил её. Он сказал, что с первого чтения запоминает наизусть любые тексты, а бумагу можно потерять. Деньги, мне предоставленные, – не плата за шпионаж, вероятно, и кортезам такая плата представляется неслыханно огромной, а ассигнования на политическую борьбу с Гамовым. Кортезия достаточно богата, чтобы выделить столько средств, сколько понадобится, чтобы свергнуть ненавистного диктатора. Вот такое отношение к вам, Гамов.

– Иного я и не ждал. Было ещё что интересное?

– Было. Кортезия, Родер и Нордаг в ответ на вашу «Декларацию о войне» готовят «Декларацию о мире». И эта декларация расчистит противникам Гамова дорогу к власти. Он не уточнил, кто они, но думаю, речь обо мне, а не о Маруцзяне с Комлиным.

– Согласен. Расчищать дорогу будут вам. Когда обнародуют декларацию?

– В шифровке об этом ни слова.

В разговор вступил Прищепа:

– Войтюк получает шифровки, которые потом уничтожает. Значит, у него есть какой‑ то агент, сносящийся с кортезами. Рано или поздно мы обнаружим его и перехватим шифрованные депеши.

– Ни в коем случае! – воскликнул Гамов. – Я уже говорил, что любой разоблачённый шпион – бесценное сокровище, и его надо оберегать от провала. А крупную игру с Войтюком может сорвать подозрение, что за ним следят. Надо вообще снять с него все формы наблюдения.

– Исполню, – без воодушевления пообещал Прищепа.

Гамов предложил мне и Прищепе поехать на военный завод. Вудворт удалился в своё министерство.

Ко дворцу подошёл личный водоход Гамова – бронированная машина на двух баллонах сгущённой воды. Впереди сели водитель и два охранника, в задней кабине мы трое. По городу водоход ехал не торопясь, за городом припустил. Снега ещё не сошли с полей, но разрыхлились и потемнели. По небу тащились тучи, метеогенераторы Штупы гнали их на восток, в далёкие горы, к Лепиню, там накапливались водные резервы страны. Близилась весна – холодная, неровная. Я боялся подходившей всё ближе весны. Мы не обеспечили её надёжной защитой, и в том была моя немалая вина. Продукция того завода, куда мы ехали, должна была решить участь войны. Но Штупа, не снабжённый в достатке энерговодой, мог уступить врагу в предстоящих сражениях. И я всё глядел в небо и всё прикидывал, хватит ли у Штупы энерговоды, чтобы в грозный час повернуть эти куболиги туч, несущиеся на восток, обратно на запад – на головы наступающего врага. Солнце уже неделю не показывалось над землёй, так густо шли тучи. Но хватит ли их? Океан весь в распоряжении кортезов, а воды в нём – неисчерпаемо.

Водоход углубился в лес. Здесь снегу было больше, он ещё висел на кронах сосен. И в лесу, естественном, разнорослом – старые высокие деревья глушили выдиравшийся к солнцу молодняк, – с залысинами полян, с багровыми пятнами болот, давно поглотивших снег, потянуло хвоей и прелью.

А затем машина ушла в ущелье, и её остановили. Три солдата с излучателями заглянули в кабины – проверить документы, но узнали Прищепу и дали дорогу. Я иронически заметил:

– Хороший актёр может загримироваться и под Прищепу, и даже под Гамова.

На следующем посту, уже у горы – в недрах её был смонтирован завод, – дежурный не ограничился тем, что кивнул Прищепе и прочёл пропуск, но и приставил к нему приборчик, похожий на ручку. От пропуска исходило излучение, удовлетворившее дежурного. Нам открыли въезд в гору.

Это был секретный завод, один из тех, какие мы стали спешно строить, захватив власть. Секрет был, конечно, не в том, что мы создаём водолёты. И при Маруцзяне их строили. Но мало. Первый наш водолёт я увидел, когда на нём прибыл Данило Мордасов отбирать трофейные деньги. Величайший секрет новых заводов был в том, что мы создавали на них водолётный флот таких размеров и такой мощности, какой ещё не знала планета.

Нас сопровождал дежурный инженер – чёткий, немногословный. Когда Гамов спросил его, сколько машин цех монтирует за неделю, он сделал вид, что не расслышал вопроса. Я шепнул Гамову:

– Не искушайте его. Выйдем, объясню, почему он не может ответить на ваш вопрос.

Гамов осматривал оснащённые водолёты, а я прошёлся по сборочному цеху. Вдоль стен высились штабеля баллонов со сгущённой водой. Их были тысячи – новеньких, сияющих полировкой. Насколько легче было бы Штупе, отдай мы ему энергобогатство, размещённое хоть в одном этом цехе! Насколько радостней стала бы весна, наступления которой мы все страшились. Но если бы даже надо мной занесли меч и приказали: «Отдай или умри! », я не отдал бы моему другу Штупе, защитнику неба нашей страны, ни одного из этих баллонов энерговоды.

– Семипалов, подойдите! – крикнул Гамов.

Он радостно наблюдал, как рабочие вставляют энергобаллоны в корпуса водолётов: сперва донные, отрывающие тяжёлую машину от земли, потом кормовые, создающие своей реактивной тягой движение вперёд, а под конец тормозные на носу. Гамова восхищали все производственные операции.

– Как всё просто, Семипалов! Водяной пар, в который вдруг превращается стекло в баллонах, бросает вверх тяжёлую машину, мчит её в воздухе наперегонки с птицами, потом плавно опускает на землю. Совершенство. Абсолютное совершенство!

– Конечно, совершенство! С маленькой поправкой. Даже двумя. Стекло в баллонах, называемое сгущённой водой или энерговодой, весит в двадцать раз больше обыкновенного стекла: маленький баллон с трудом несут четверо дюжих рабочих. И нет такой птицы, что могла бы посоревноваться в воздухе с водолётом: самый сильный ураган, генерируемый метеостанциями Штупы, отстаёт от боевого водолёта.

Ни я, ни Павел не стали просвящать Гамова в самой сложной операции – как обыкновенная вода превращается в сгущённую и становится аккумулятором исполинской энергии. В технологические детали он не вникал.

На обратном пути он сказал:

– Теперь объясните, почему инженер завода не мог рассказать, сколько водолётов выпущено в последнюю неделю?

– Это лучше меня объяснит Прищепа.

– Дело в том, что мы присвоили заводу шифр «три», – сказал Прищепа. – Что на заводе разведчиков врага не имеется, мы уверены. Но исключить наличие шпионов в столице было бы рискованно. В сводках этого завода военному министерству число водолётов уменьшается в три раза. На иных заводах коэффициент сокрытия доходит до девяти. Это значит, что если в сводке значится по такому заводу десять водолётов, то реально их произведено девяносто. И инженер растерялся – называть ли запретную истинную цифру или преуменьшенную в три раза.

Я поехал домой. Дома Елена что‑ то готовила на кухне.

– Ужинал? Я привезла немного вкусных вещей.

– Ужинал, но вкусное вкушу. В нашей столовой насыщаются, а не едят. Готлиб Бар придумал для правительственных порций формулу: «Во‑ первых, дрянь, во‑ вторых, мало! »

– Ты уже передавал эту глупую остроту Бара. Зато в народе с уважением отзывались о продовольственных самоограничениях в правительстве во время осады Забона.

– Ограничения, введённые во время борьбы за Забон, сняты. Мы снова на нормальном снабжении, хоть товаров из «золотых магазинов» нам не возят.

– Тогда угощайся снедями из «золотого магазина». На одном заводе я внедрила свою технологию. Премия в латах. Твоя жена, Андрей, сейчас зарабатывает больше тебя.

Я не такой гурман, как Готлиб Бар, но с удовольствием поглощал всё, что Елена накладывала на тарелку. А то, что роскошный ужин происходил сразу после скудного ужина в нашей столовой, позволило не просто насыщаться, а смаковать «золотые» снеди.

Елена снова заговорила:

– Я тоже член правительства, как и ты. Правда, не такого высокого ранга. Но в столице почти не бываю, на ваши заседания не хожу, а непрерывно меняю одну дальнюю командировку на другую.

– Другие заместители министров тоже редко посещают наши заседания. Их вызывают, если нужны.

– Стало быть, во мне нет нужды?

– Ты недовольна?

– А почему мне быть довольной? Мне предложили играть важную роль. Но спектакль отменили.

Я сделал усилие, чтобы голос не звучал сухо:

– Отложили, а не отменили. Наберись терпения, Елена. Гамов не бросает слов на ветер.

«Декларацию о мире» наши враги обнародовали, когда над Аданом прогремела первая весенняя гроза – естественная гроза, а не старания Штупы. Я читал «Декларацию», поражённый и недоумевающий. Какой‑ то древний писатель заметил, что хитрость – это ум глупого человека, а лукавство – хитрость умного. Так вот, в «Декларации о мире» не было и попытки лукавства, а была одна хитрость, к тому же неумело скроенная. Амин Аментола всё же казался мне умней. Правда, ему были свойственны и высокомерие, и наглость, когда он чувствовал удачу. Словно схватил бога за бороду, издевался над ним Леонард Бернулли. «Декларация о мире», составленная из трёх разделов, была написана так, словно Кортезия уже торжествовала победу. В первом разделе говорились хорошие слова о значении Латании в современном мире и о той огромной роли, какую ещё сыграет Латания, когда сложит оружие и вступит в братство с державами, ныне с ней воюющими. И это была та хитрость, что создаётся умом неумного человека. Хорошие слова о Латании не прикрывали требования: быть ей отныне придатком к руководительнице мира Кортезии. Зловещую тень отбрасывала каждая строка декларации!

Во втором разделе Латанию обвиняли, что она организовала войну, и требовали, чтобы её новое правительство признало свою ответственность за страдания от её агрессии.

Амин Аментола выдвигал ещё одно условие: правительство Латании должно освободиться от трёх своих членов – диктатора Алексея Гамова, председателя Чёрного суда Аркадия Гонсалеса и министра внешних сношений Джона Вудворта. Что до остальных правителей Латании, то их судьбу решат сами латаны – авторы «Декларации» убеждены, что великий народ Латании каждому воздаст в меру его заслуг и преступлений.

«Мир в мире невозможен без урегулирования политических, идеологических, экономических и территориальных разногласий» – так завершалась «Декларация о мире».

Ко мне вошёл Прищепа. Наедине мы разговаривали с прежней дружеской простотой.

– Твоё мнение, Андрей?

– Какие глупцы! Выискивали только то, что делает мирные переговоры невозможными. Если это дипломатия, то что называется идиотизмом?

– Тебя не упоминают в декларации. «Остальным членам правительства народ должен воздать в меру их заслуг и преступлений»! Гамова, Гонсалеса и Вудворта сразу отвергают, признавая за ними одни преступления. А вместо них – тех, у кого и заслуги. Очевидно – тебя.

– Пожалуй, ты прав. Ты уже видел Гамова?

– Он согласен, что скрытый смысл декларации – стимулирование твоей борьбы с ним. Он созывает Ядро. Хочу с тобой посовещаться.

– Почему не вместе с Гамовым?

– Потому, что о нём лично. Меня удивляет его состояние.

– Разгневался? В ярости? Подавлен?

– Трудно найти точные фразы. Всего ближе такая: впал в восторженное состояние.

– Вот уж непохоже на Гамова!

– О чём и речь! Учти это.

– Спасибо. Учту.

Мы пошли к Гамову. Он выглядел необычно – слишком резко двигал руками, глаза слишком блестели, голос звучал слишком громко.

– Мы все здесь единомышленники, – сказал он. – Не будем терять времени на анализ вражеского обращения. Ставлю на обсуждение: как ответим?

– Отвергнуть официальной нотой, – предложил Вудворт и его поддержали Бар, Штупа и Пустовойт.

– Ответить презрительным молчанием, – сказал Пеано и радостно заулыбался. С ним согласились Прищепа и Гонсалес.

– Вы, Семипалов?

– Давайте не играть в прятки, Гамов, – ответил я. – У вас уже имеется готовое решение. Высказывайте его.

– Предлагаю референдум на тему – согласиться с «Декларацией о мире» или отвергнуть её. Помните, я говорил, как мало возможностей точно узнать настроение народа. «Трибуна» высказывает взгляды крайние. Она – голос лишь части народа. Нужны чрезвычайные обстоятельства, чтобы весь народ заговорил открыто и громко. Сегодня наши враги создают чрезвычайные обстоятельства. Мы совершим величайшую ошибку, если не воспользуемся этим.

– А если народ выскажется против нас, Гамов? Или расколется в оценке «Декларации о мире»? Если он будет против, нам надо уйти. А если расколется? На треснутом фундаменте зданий не возводят.

– Выборы будем контролировать мы сами, – сказал Прищепа. – Голоса в урнах можно организовать.

– Нет! – резко сказал Гамов. – Маруцзян организовывал мнения, подтасовывал цифры. Но мы ведём политику честную. Не только для себя, но для народа важно знать, что он думает о нас. Ибо каждый знает, каков он сам, а каковы все, знает ещё меньше, чем знаем мы.

Я подвёл итоги:

– Итак, референдум. Как сформулируем вопросы к народу?

– Предлагаю на голосование четыре вопроса.

И Гамов продиктовал Омару Исиро:

1. Согласны ли вы признать Латанию виновницей агрессивной войны?

2. Одобряете ли вы отставку правительства Гамова?

3. Согласны ли вы после заключения мира выплачивать денежные и товарные репарации странам, с которыми мы ныне воюем?

4. Согласны ли вы удовлетворить территориальные претензии соседних с нами государств?

Ясные вопросы требовали ответов в двоичном коде: «да» – «нет».

– Исиро, как будете проводить референдум? – спросил Гамов.

Мы уже почти полгода работали вместе, но я так и не уяснил себе, что это за человек, наш вечно молчаливый министр информации Омар Исиро. Информация и молчание исключают одно другое, сочетание было типа лёд и пламень, глина и железо, газ и камень. Но были в Исиро, очевидно, какие‑ то достоинства, если Гамов выбрал этого человека в министры.

– Выполню все те условия общенародных референдумов, какие вы предписали мне два месяца назад, – ответил Исиро – и я отметил про себя многозначительное «два месяца назад».

Распустив Ядро, Гамов позвал меня в маленький кабинет, я как всегда уселся на диванчике.

– Слушаю ваши удивления и сомнения, – сказал Гамов.

– Угадали: и удивления, и сомнения.

– Первое удивление, наверно, по поводу того, что референдум технически подготовлен давно? Мы с Исиро часто размышляли, что неплохо бы прямо обратиться к народу с вопросом о его отношении к войне и к руководителям страны. Враги дают нам такую возможность. Та самая информация методом провокации, которую придумал Бар. Слушаю дальше.

– Мы надеемся, что враги погодят с наступлением до ответа на «Декларацию о мире», но если они начнут раннее наступление, чтобы воздействовать на настроение людей, идущих к урнам?

– Аментола – не глупец. Латаны – народ мужественный, гордый, ценят достоинство своей страны. Наступление до референдума вызовет возмущение. Зачем это врагу? И ведь есть возможность, что население Латании добровольно осудит нас и признает неизбежность нашего поражения. В этом случае Кортезия вообще обойдётся без сражений. Практичные кортезы не будут тратить больших средств там, где можно обойтись малыми. Я опроверг ваши удивления и сомнения?

– Не все. Вы поставили народу четыре вопроса. Мы получим четыре ответа. И они могут оказаться очень разными. На одни большинство ответят «нет», а в других в большинстве могут быть «да». Говорю о вас лично. Что, если на один этот вопрос народ ответит «да»? Вы правитель суровый, Гамов, это не всем нравится. Благополучием родины не пожертвуют, навесить на себя позорную кличку «агрессор» мало кто осмелится. Но почему не пожертвовать одним человеком, если это облегчит замирение? Вы пошли на страшный риск, поставив на референдуме вопрос о себе!

– Больше половины населения проголосует за меня.

– Гамов! Больше половины – это мало! Вы не наследный монарх, даже не Маруцзян, ставший президентом волей большинства на выборах. Маруцзян сказал о нас: «Узурпаторы! » Вы захватили власть, не спрашивая ни у кого, правите жёстко. Ваша власть имеет силу, если вас поддерживает не менее трёх четвертей народа. А если он откажет вам в таком доверии?

Гамов менялся в лице. Павел точно охарактеризовал его состояние – восторженность. Я бы ещё добавил – умиление. Он впал в умилённую восторженность. Он чем‑ то в себе восторгался, чему‑ то умилялся – и даже растрогался от умиления своей восторженностью. Глаза его влажно светились, на щеках выступила краска. Всё это было так невероятно, что я не поверил бы своим глазам, если бы не знал, что глаза мои всегда видят верно.

– Вы правы. Половина голосов – катастрофа. Это ещё годилось бы для Маруцзяна, для Аментолы, для Вилькомира Торбы… Их правление – заполнение промежутка истории. Моё правление – перемена хода истории. Я должен опираться на весь народ.

– Тогда ещё раз спрашиваю – зачем вы рискуете?

– Надо знать настроение народа. О самом себе знать, что я – это я! Без этого моя миссия бессмысленна.

– Миссия? Хорошо, пусть миссия. Но если не будет того большинства, которого желаем?

– Тогда уйду. И меня замените вы.

– Глупости, Гамов! Вас можно сменить, заменить вас невозможно. Наша сила – в нашем единстве. Аментола поэтому так обрадовался призраку нашей с вами вражды.

– Вы замените меня, – повторил Гамов. Его лицо сияло дурацкой светлой покорностью. На это трудно было смотреть. Мне захотелось грубо выругаться. – Если меня не поддержат, значит, моё время ещё не пришло. А пока вы совершите свою часть нашего общего дела.

Я всё‑ таки выругался, но души не облегчил. Такие речи приличествовали фанатичному пророку, а не трезвому политику. Гамов почувствовал, что перешёл межу. Он сказал уже без пророческой напыщенности:

– Подождём. Уже не так далеко до вердикта народа.

Хоть это и удивило меня, «Трибуна» не подняла грохота в связи с опубликованием наглых требований Кортезии и её союзников. Разумеется, я не ожидал, что неистовый Фагуста поддерживает наших врагов, но «Трибуна» по‑ деловому освещала подготовку к референдуму, печатала о нас сносные статьи.

Своё удивление я высказал самому Фагусте, когда повстречал его в нашей столовой. Он питался в своей редакции, но, появляясь у Исиро или у Гамова, прихватывал еду и у нас – такой туше нормального пайка не хватало.

Он вышел из раздаточной с подносом, направился ко мне и бесцеремонно поставил поднос на мой стол. Воспитанностью этот газетный деятель, лидер мирно скончавшейся партии оптиматов, никого не восхищал.

– Хочу составить приятную компанию, разрешите? – И, не ожидая разрешения, уселся.

– Компанию составить можете, но вряд ли приятную.

– Почему вы меня не терпите? – поинтересовался он, набрасываясь на борщ. Он был близорук и низко наклонял лицо над столом – чудовищная его шевелюра, так похожая на аистиное гнездо, чуть не мела по тарелке. И он чавкал громче того, что я мог спокойно снести.

– Терплю. Уж если не встал и не перехожу за другой столик…

– Не терпите, – повторил он. – Между прочим, напрасно. Я вам не враг, только критик ваших недостатков. Если хотите, ваш помощник.

Он покончил с борщом и принялся за «жёваные котлеты», так называл это блюдо Готлиб Бар. Теперь Фагуста не чавкал, только глотал.

– О моём отношении к вам видно по последним номерам газеты. Признайтесь, вас удивило, что я не начинаю новой кампании против правительства в связи с «Декларацией о мире»?

– Признаюсь: удивило. Уж не сам ли Гамов попросил вас не осложнять внутреннего положения перед референдумом?

– Ха, Гамов! Ваш Гамов единственный человек, которого я отказываюсь понимать. Но вы правы, Семипалов: «Трибуна» взяла смирный тон, чтобы не перевозбуждать народ перед трудным испытанием его духа.

– Рад, что вы этого хотите. Не исключено, что в будущем станете сторонником нашего правительства.

– Исключено. И знаете почему? Потому что я с самого начала ваш искренний сторонник. Вы правительство плохое, делаете массу ошибок и глупостей, не устану это повторять. Но любое правительство, которое может вас сменить, будет хуже.

– Даже если нас сменит правительство, возглавляемое вами?

– Семипалов, остроты вам не к лицу! Оптиматы как сильное политическое движение давно перестали существовать. Но если бы случилось чудо, было бы не лучше, а хуже. Могу критиковать ваши просчёты и глупости, но сам бы наделал глупостей куда больше, просчёты были бы серьёзней. Прикидываю дела Гамова на себя и вижу – не по плечу! Удивлены? Удивляйтесь. Ещё не раз удивитесь.

Он проглотил кофе и понёс опустошённый поднос в раздаточную.

Гамов дал Исиро две недели на подготовку референдума. Исиро уложился в десять дней. Пеано предпочёл бы, чтобы он протянул лишнюю неделю. Исиро пожал плечами, когда узнал его просьбу.

– Разве я не сделал этого? Голосование могло начаться уже в тот день, когда вы решились на референдум.

Пеано старался оттянуть референдум, чтобы выиграть лишь несколько дней до наступления кортезов. И опасался, что им надоест наша проволочка и они начнут весеннюю кампанию до референдума. Грозные признаки этого имелись.

Прищепа узнал, что маршал Ваксель направил протест Амину Аментоле против задержки наступления. Командующий армией кортезов рвался в бой, игнорируя дипломатов. Но среди многочисленных прерогатив президента была и та, что окончательное решение военных вопросов он оставлял за собой. Он приказал Вакселю ждать.

– Зато на президента ополчился Леонард Бернулли, – докладывал Прищепа. – Бернулли доказывает, что задержка наступления уменьшает шансы на успех, так как мы усиливаем оборону. К счастью, Бернулли назвал Аментолу самым некомпетентным президентом в истории Кортезии. Уверен, что впредь любые предложения сенатора будут встречаться в штыки только потому, что они исходят от него.

– Что ещё говорил этот буйный сенатор?

– Помните его слова, что Аментола перегружает свою тележку швалью, которую выбрасывает Гамов? Он пошёл дальше. Он внёс в сенат резолюцию, запрещающую всякие поставки бывшим союзникам. Ни денег, ни товаров этим болтунам и лежебокам! – возгласил он. И потребовал, чтобы все средства страны направлялись Вакселю, не разбрызгиваясь. На заболоченных полях Патины совершается мировая история, и глупцы те, кто этого не понимает. Вот так он закончил свою речь в сенате.

– Много у Бернулли союзников?

– Немного, но становится больше. Если Бернулли продолжит свою агитацию, Аментола может потерять прочное большинство в сенате.

– А способен ли Бернулли стать президентом Кортезии? Если он возглавит страну, это ухудшит наши позиции.

В разговор вступил Вудворт, хорошо знавший Бернулли.

– Ни при каком падении популярности Аментолы Бернулли президентом не будет. Путь к президентскому креслу ему заказан из‑ за его внешности. Бернулли урод. Короткие ноги, огромная голова… Невероятная грудь при маленьком росте… Кортезия мирится с президентами красавцами, хотя предпочитает людей среднего облика. Пример – тот же Аментола, ведь красивый мужчина. Они скорее предпочтут президента глупого, но не уродливого. И Бернулли это знает. Он не выставлял своей кандидатуры ни на одних президентских выборах.

– Но навредить нам он может сильно и в сенате, – сказал Гамов.

Голосование по всей стране началось на рассвете и закончилось в полночь. На востоке уже шло к новому рассвету, когда на западе оно ещё продолжалось.

На Ядре Исиро огласил средние цифры по стране:

Первый вопрос. Согласны ли вы признать Латанию виновницей агрессивной войны? «Да» ответили 7% голосовавших, «нет» – 93%.

Второй вопрос. Одобряете ли вы отставку правительства, возглавляемого Гамовым? «Да» – 13%, «нет» – 87%.

Третий вопрос. Согласны ли вы после заключения мира выплачивать денежные и товарные репарации странам, с которыми мы ныне воюем? «Да» – 1%, «нет» – 99%.

Четвёртый вопрос. Согласны ли вы удовлетворить территориальные претензии соседних с нами государств? «Да» – 4%, «нет» – 96%.

Исиро сказал, что голосовали по разным регионам примерно одинаково. Единственное исключение – Флория, западный автономный край, примыкающий к Патине. Флоры, народ с древними традициями и обычаями, патинов не любили, но ещё меньше любили латанов. В других краях нет такого отстаивания своей национальной замкнутости, такого пренебрежения ко всем «не нашей крови», как во Флории. И сейчас 32% флоров признали Латанию агрессором, 37% пожелали отставки нашего правительства, 18% согласились на территориальные уступки соседям, но только 6% пожелали выплаты репараций врагам – флоры понимали, что часть репараций придётся выплачивать и им.

Готлиб Бар так оценил голосование во Флории:

– Эффект коммунальной квартиры. Сосед не враг, но всегда неприятен, когда с ним непрерывно сталкиваешься в коридоре или делишь плиту на кухне. Голосование флоров неприятно, но не опасно.

– Я предпочёл бы, чтобы «эффект коммунальной квартиры» проявился где‑ нибудь на востоке, а не во Флории, – сказал Пеано. – Через Флорию проходят коммуникации нашей армии.

Гамов подвёл итоги. Большинство населения за нас. Мы на крепком фундаменте. Ответим теперь «нет» на все требования врагов. Предстоит тяжёлое лето, зато надежды на зиму – если выстоим летом – благоприятней.

– Два обстоятельства особо радуют меня. Нас лично поддержали больше трёх четвертей населения. И второе – за правительство везде меньше людей, чем за независимость нашей страны и волю к победе над врагом. Не удивляйтесь, я рад этому. Рад, ибо мы с вами приходим и уходим, а народ остаётся. Страна поставила честь родины выше нас, правящих ею ныне. Вижу в этом не наш с вами недочёт, а великую гарантию успеха.

Вудворт зачитал ответ на «Декларацию о мире». На все предварительные условия категорическое – нет. Одновременно предлагались мирные переговоры – и до их результатов никаких военных действий.

Мы с Пеано из дворца пошли в его штаб.

Всю эту ночь я провёл в ставке. Я ещё не догадывался, что отныне на долгие недели вся моя жизнь распадётся на три части – штаб Пеано, кабинет в военном министерстве, совещания у Гамова – другой жизни уже не будет. Елена, когда появлялась в столице, звонила мне ежедневно, но я не всегда мог ей отвечать, тем более встретиться. Она, впрочем, была занята вряд ли меньше моего.

Утром Ваксель открыл военные действия на всём фронте.

Удар был такой силы, что сразу опрокинул первую линию обороны. Машины кортезов ринулись вглубь. Пеано предвидел мощь первого удара и отдал своевременные приказы об отступлении. Если Ваксель надеялся захватить большое количество пленных, то ему пришлось разочароваться. Люди укрылись за главной линией обороны. Война пошла отнюдь не по росписи Вакселя.

Пеано оценил первую фазу забушевавшего сражения как наш успех, несмотря на потерю территории.

– При Комлине мы теряли больше людей и техники, чем противник. Сейчас кортезы с родерами теряют больше, чем мы. И ещё одно преимущество. Ваксель сейчас шагает по земле, нашпигованной датчиками Прищепы. Что делается у нас, он вряд ли знает точно. А мы его видим, как на ладони. Сейчас это облегчает нам оборону, завтра обеспечит наступление.

Всё это было верно, конечно. Видимость военного успеха кортезов превосходила реальную удачу. Но мир видел только видимое. Наши прошлогодние успехи, когда мы прорывались из окружения, лёгкая смена правительства, трусливое отступление нордагов после их наглого броска к Забону, воцарение порядка в охваченной бандитизмом стране – всё это породило впечатление, что Латания стала неизмеримо сильней. А Ваксель прорвал нашу оборону как деревянный забор и показал, что возможности Кортезии выше наших, поэтому тому, кто хочет извлечь выгоду из борьбы двух гигантов, нужно не терять времени.

Спустя неделю нам объявили войну бывшие союзники: Великий Лепинь и Собрана, а к ним присоединились нейтралы: Кондук, Клур и Корина. И так как все объявили войну в один день, то это значило, что был предварительный сговор. Мы оказались в одиночестве. И не в «блестящем одиночестве», как гордо объявил один древний правитель Корины, когда она стояла против коалиции, но чувствовала себя могущественней своих врагов, вместе взятых.